Текст книги "...начинают и проигрывают"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

4.

По личной просьбе майора Никандрова нас прикрепили к комбинатской столовой номер пять, которая считалась лучшей в городе. Мы сдали туда свои только что полученные карточки на хлеб, жиры, сахар и прочие жизненные блага, и так как столовая работала круглые сутки, вопрос с питанием можно было считать относительно решенным.

– Вам повезло, – сказал Василий Кузьмич, поговорив о нас по телефону с директором и получив его согласие. – Это у них единственная столовая не на территории комбината.

– А на территории разве нельзя?

– Куда сложнее!

– Работникам милиции? – удивился я.

– Даже работникам милиции… Цех «Б», – произнес он коротко и значительно. Я понял: расспрашивать не следует, нечто очень секретное.

Так я впервые услышал о существовании цеха «Б»…

Подходил к концу последний день трехсуточного отпуска, который предоставили нам с Арвидом для устройства всяких личных дел.

Торжественная церемония переезда на квартиру, вернее, перехода, так как перевозить было нечего и не на чем, состоялась часов в пять вечера. В ней приняла участие половина новых жильцов, то есть я; Арвид должен был прийти позднее, он задержался в секторе учета райкома.

За день до этого мы познакомились с хозяйкой – Варварой Сергеевной, маленькой, хрупкой, неутомимой и подвижной, как волчок, женщиной – никогда бы не подумал, что вот так выглядит бригадир одной из прославленных в городе фронтовых бригад химического комбината. Мне все казалось, когда я читал в газетах о делах таких бригад, что их возглавляют мужчины или если уж женщины, то обязательно здоровенные, мужеподобные, этакие Поддубные в юбках. Ведь шутка сказать: двенадцать, а то и четырнадцать часов в сутки с отдачей всех сил, почти без выходных! А питание… Мы уже успели на своем опыте познать, как обстоит с питанием в «гражданке».

Варвара Сергеевна, бледнолицая, светловолосая, в белом рабочем халате, мелькала по неприбранной маленькой комнате, как солнечный зайчик, пущенный зеркальцем из дома напротив, – мы с Арвидом едва успевали поворачиваться к ней лицом. Она спрашивала, рассказывала сама и одновременно убирала со стола, подметала пол, затапливала печь, делала мимоходом, или, лучше сказать, мимобегом, еще десяток всевозможных мелких дел.

Количественные изменения тут же, на наших изумленных глазах, переходили в качественные. В комнате вдруг сразу стало чисто, уютно, а когда все скамьи и табуретки были расставлены по местам, то даже и просторно.

Варвара Сергеевна схватила платок с вешалки, сунула мне в руку ключ:

– Одна к вам просьба, ребята. Вечером, когда будете приходить домой, загоняйте с улицы моего пострела. Совсем от рук отбился, прямо беда!

И упорхнула, часто перебирая тоненькими, в латаных-перелатаных валенках, ножками, обратно к себе на комбинат – она отпросилась ненадолго, только чтобы встретиться с нами.

А как звать пострела – сказать позабыла…

Наше новое жилье помещалось в длинном, как океанский корабль, двухэтажном бараке с такими же длинными коридорами на каждом этаже. Внутри сходство с кораблем, только не с комфортабельным лайнером, а с аварийным доходягой, еще больше увеличивалось – по обе стороны коридора, наподобие кают, тянулись бесчисленные комнаты.

На весь коридор горела одна-единственная слабосильная лампочка, и ее малиновая нить не столько светила, сколько позволяла держать правильное направление, впрочем, не без риска ткнуться носом в стенку где-нибудь в дальнем темном конце.

Нам с Арвидом и здесь повезло: дверь комнаты Варвары Сергеевны находилась почти под лампочкой.

Первый раз за войну я открыл дверь собственным ключом. Поставил в крохотном тамбуре оба наших тощих рюкзака, скинул шинель и тяжело опустился на скамью возле входа. Нога ныла капризно и тоскливо, как избалованная грудняшка; почуяла уже койку, проклятая!

Но я твердо решил не потакать капризам ноги. Хватит, завтра на работу, а она все еще уняться не хочет! К тому же койка не моя, а хозяйская. Наши же с Арвидом персональные места повыше, на полатях над тамбуром. Раньше там спала хозяйка с мужем, а на странной койке, длинной, но совсем узкой, не шире приличной доски – их сынишка. Но однажды по какому-то случаю это положили на сундук, придвинув вплотную стол, чтобы парень не свалился во сне с покатой крышки. С той поры он так и остался на полюбившемся сундуке, ни за что не соглашался вернуться на койку, и после отъезда мужа на фронт ее заняла сама Варвара Сергеевна.

В комнате прочно поселился какой-то знакомый запах, устоявшийся, ровный, не гость, а хозяин – я ощутил его еще в первый приход.

Принюхался, пытаясь разобраться. Какая-нибудь еда? Нет, Варвара Сергеевна не готовит дома. Она ест на заводе, а сынишка – в столовой для детей фронтовиков.

Кожа? Клей?

Не угадать! Вот только знаю, что запах очень знакомый. Давно знакомый, может быть, с детства.

Стало темно. Я зажег свет, прикрыл марлей, заменявшей занавеску, оконце – и тут вспомнил: а загнать пацаненка?

По сравнению с пустынными в вечерний час улицами жизнь во дворе проявлялась куда активнее. Пацаны разных калибров катались на санках, на самодельных коньках, бегали просто так. Их было много, очень много; не один наш корабль плыл по заснеженному морю заводской окраины – целая армада таких двухэтажных кораблей, и большинство пассажиров составляла ребятня. Вот только шуму маловато, все какие-то степенные, негромкие. А ведь во дворах моего детства всегда орали многоголосо и яростно…

Который тут мой подопечный?

В глубине двора кучка ребят возилась с вертлявой собачонкой серо-коричневой масти. Чудо! Оказывается, не перевелись еще на свете такие звери.

– Фронт! Ищи, ну, ищи! – уговаривали пацаны.

Собака извивалась у ног парнишки в пальто, перешитом из военной шинели, как у многих здесь, во дворе, и не отходила от него ни на шаг.

– Фронт! Фронт!… Пусть он ищет, Кимка!

– Искать! – приказал Кимка, собачий хозяин, и песик, не мешкая, ринулся прямо в мою сторону.

Я посторонился с опаской – кто знает, что там на собачьем уме, еще возьмет и бросится на чужого.

Собака, даже не взглянув, пробежала мимо, вынюхивая что-то на снегу.

И тотчас же я вспомнил. Запах! Запах собаки!

У нас в доме не переводились щенки. Сначала я, потом, когда стал старше, – Катька. Кошек мы оба не терпели за предполагаемое коварство, зато обожали собак за предполагаемый ум и преданность. И мама все время ворчала: «Фу, псиной насквозь пропахли!»

Запах собаки в комнате… С быстротой и последовательностью бывалого детектива я построил целую цепь логических умозаключений.

В итоге вышло – Кимка.

Я крикнул:

– Кимка! Ким!

Имя модное. Откликнулось сразу несколько. Пришлось уточнить:

– Который с собакой.

Он подбежал, следя одним глазом за вертевшимся тут же псом. Раскраснелся, давно не стриженный вихор задиристо торчит из-под шапки.

– Тебе повестка, – сказал я сурово.

– А, стричься! – сразу сообразил он. – Вы наш новый квартирант, да? Который высокий или который нет?

– А вот попробуй, угадай!

– Как? – заинтересовался он.

– А так! Вот я же угадал, как тебя звать.

– Фокус большой! Вам мама сказала.

– Нет.

– Ну, пацаны.

– И не пацаны.

– Честное слово?… Тогда как?

– Метод дедукции, – сказал я. – Шерлока Холмса читал?

– А то нет! – он смотрел на меня недоверчиво: и поверить хочется, и оказаться в дураках в первую же минуту знакомства нежелательно. – А вот попробуйте угадайте еще, – нашел выход из трудного положения. – Ну… Как его зовут?

Кимка нагнулся и потрепал по шее своего длинномордого приятеля, который, насторожив одно ухо, со вниманием прислушивался к нашему разговору.

– Это трудно.

– Очень! – в глазах Кимки заплясали бесенята.

Я изобразил усиленную работу мысли, потом сказал:

– У него необычное имя.

Кимка в напряженном ожидании выпучил глаза. Я погладил собаку; она дружелюбно завиляла хвостом.

– Фронт – вот как!

Выпрямился и посмотрел на Кимку, победно улыбаясь.

– Здорово! – поразился он. – Хоть не совсем верно, но все равно считается.

– Как так – не совсем?

– Его по-правильному Франтом звать – видите, какие интересные белые пятна, вот тут, на шее, – он поднял псу голову, – как бантик. Еще ножки в белых чулочках, на хвосте – самый кончик. Папа его так назвал – Франт. А когда он на фронт уехал, я переименовал.

– Дельно придумано! – похвалил я. – Какой может быть Франт, когда идет война? Фронт – совсем другое дело!… А как он реагирует на новшество?

– Ему-то не все ли равно. Франт! Видите, как смотрит… Фронт! Вот, тоже…

Пошли в дом, захватив с собой собаку. Как объяснил мне новый приятель, на улице оставлять ее нельзя. Даже в комнате одну – и то небезопасно. Кимка со специального разрешения директора берет Фронта с собой в школу, и песик сидит взаперти в комнате уборщицы.

Мы сдружились на почве фронта и Фронта. Ким выдавил из меня несколько фронтовых историй, а сам в свою очередь охотно поделился со мной опытом дрессировки. Оказывается, Фронт не какая-нибудь там безграмотная дворняга, а предназначается в служебные и проходит специальную учебу по определенной программе – в школе есть особый собачий кружок.

– Только собак породистых мало, – пожаловался Кимка. – И непородистых тоже.

– А какой Фронт породы?

– Волчьей! – уверенно заявил Ким. – Их еще называют немецкими овчарками, но папа сказал, что волчья – тоже правильно.

– Так у них же, вроде, уши стоят.

– У Фронта иногда тоже стоят. Это от питания зависит. А какое у него питание! – Ким с жалостью провел рукой по зубчатому хребту собаки, улегшейся у его ног. – Видите, одни косточки.

«Косточки», – отметил я со все возрастающей симпатией к парнишке. Не кости – косточки.

– А что он умеет?

– Все! – у Кима сразу засверкали глаза. – Хотите, проверьте!

Фронт сначала подал мне лапу, другую. Потом он по команде Кима подпрыгнул. Потом подпрыгнул еще раз, но уже не просто, а перевернулся в воздухе, лязгнув зубами, словно на лету схватил муху.

Затем Ким сказал Фронту что-то негромкое на собачьем языке. Песик кинулся к двери, загородил ее и глухо зарычал, собрав в складки верхнюю губу и обнажив клыки. Это могло бы даже выглядеть грозно, будь он хоть чуточку попредставительней, бедняга.

– Теперь вы отсюда не выйдете, – объявил Ким торжествуя. – Попробуйте, если не верите.

Я не стал пробовать.

– А что он еще может?

– По следу может ходить… Смотрите, вот это Вовкины. – Ким вытащил из печки пару ребячьих валенок. – Он вечером у нас сушит. У них печь топят с утра.

– Кто такой Вовка?

– Вовка Тиунов – здесь живет, в бараке. У него папа диспетчером в комбинатском гараже, тоже без ноги, – он посмотрел вниз, на мои сапоги.

– Разве я без ноги?

– Ну, хромаете. – Нога – не нога – какое значение имели для Кимки такие мелочи сейчас, когда он был весь поглощен предстоящими испытаниями. – Вот я даю ему понюхать, видите? – Он прижал валенок к морде собаки. – Ищи, Фронт, ищи!

Фронт рванул в коридор и стал, тихо визжа, царапаться в дверь напротив. Ким силком протащил его обратно в комнату.

– Видели?… – И тут же признался с печальным вздохом: – Один недостаток у него все же есть. Вот вынюхает того, чья вещь, и бросается сразу лизать, словно друга себе нашел.

– А это неправильно?

– Еще как неправильно! Собака нашла преступника и должна на него кинуться, чтобы он сопротивляться не мог. А Фронт… Вот представьте себе, фашистский диверсант – а он его лижет. Противно!

– Ничего, Кимка, не унывай, дело поправимое. И потом, если Фронт будет сильно лизать, то диверсант тоже особенно сопротивляться не сможет.

– А правда, может, его специально на лизание обучать? – сразу оживился Ким. – Языком по глазам, по глазам – ведь ослепит!…

Но тут явился Арвид и все внимание Кимки переключилось с меня на него, «который высокий». Пришлось Фронту снова демонстрировать собачью сообразительность. Проделывал он свои приемы с явным удовольствием.

А когда Ким из короткого разговора между мной и Арвидом уловил, что мы будем иметь какое-то отношение к угрозыску, восторгам его не было конца. До поздней ночи он уговаривал нас испытать сыскные способности Фронта на каком-нибудь запутанном деле.

Чтобы отвязаться, пришлось сказать неопределенное «посмотрим». Даже это не слишком обязывающее обещание Кимку вполне устраивало. Он что-то скомандовал псу, и Фронт, повинуясь, подполз на брюхе ко мне, зачем-то лизнул сапог. Тем же порядком, постукивая хвостом по щербатому полу, задвигался к Арвиду.

– Он вам спасибо говорит, – сияя, пояснил Кимка.

И тут же добавил спешно: – Но все равно слушаться будет только одного меня. Хоть чем хотите, маните!

Таким хитрым макаром Ким предупреждал нас, что проводником служебной собаки по кличке Фронт может быть только он сам. Так что, если мы собираемся успешно раскрыть какое-нибудь таинственное преступление, лучше всего, конечно, с замешанными в нем шпионами, то без Кима нам ну никак не обойтись.

– Вот попробуйте, дайте мяса, ни за что не возьмет, – набивал Ким цену своему Фронту и себе заодно.

Он ничем не рисковал: опыт был неосуществим. Шутка сказать – мясо! Даже в лучшей столовой, куда нас прикрепили, оно подавалось не часто и только в виде бледно-серых котлет…

Кимку мы угомонили лишь к полуночи. Полезли обновлять свои полати. Хозяйки все не было – она предупредила, что чаще всего ночует в цехе; там, в красном уголке, для отдыхающей смены устроены нары.

Долго лежали рядом и молчали. Сон не шел.

Завтра утром…

5.

Что самое главное для работы оперуполномоченного угрозыска, или опера, как его часто называют в быту?

Учтите, речь идет об условиях военного времени.

Итак?…

Могу спорить на что угодно – не угадаете.

Бумага! Самая обыкновенная писчая бумага!

Ну? Не ожидали?

Я тоже…

Глаза у меня раскрылись во время разговора между моим новым начальством и майором Никандровым, который изволил самолично доставить меня в Октябрьское отделение милиции в своей персональной кошевке, запряженной лохматой, неказистой, но ходкой лошаденкой.

– Вот тебе, Павел Викентьевич, новый опер с доставкой на дом, – шутливо представил меня Никандров.

Начальник Октябрьского отделения Антонов, по званию тоже майор, здороваясь, спросил в тон ему:

– А бумаги соответственно прибавишь, гражданин начальничек?

– Эх, люди! – изображая на лице досаду, развел руками Василий Кузьмич. – Хоть добра никому не делай. Сразу: давай, давай!

– А на чем он, интересно, писать будет?

Никандров поморщился:

– Ладно уж, специально для него подкину рулончик обоев из личных запасов.

– Два!… Обои – не тетрадь, обратная сторона пропадает.

– На обоях пишете? – поразился я.

– Обои, топографические карты – это великолепно, – майора Антонова забавляло мое неведение. – В прошлом году месяца два вообще ничего не было. Пришлось на старых газетах писать, чтобы вся работа не стала.

Я не удержался, присвистнул…

– Слушай, Павел Викентьевич, не стращай мне парня, – забеспокоился Никандров. – Человек, можно сказать, первый час на работе.

Начальник отделения молча, словно клянясь, поднял два пальца.

– Черт с тобой – пусть два!… Ну, действуй! – Никандров пожал мне руку. – Характеризовать тебе Антонова не буду. Сам видишь – вымогатель. А так дядька добрый.

– Ты к себе в горотдел? Погоди минуту… Щукин! Товарищ Щукин! – крикнул майор Антонов, открыв дверь в коридор.

– Зачем? – недовольно спросил Никандров.

– А обои?

– Сам привезу. Раз обещал…

– Э, не! – рассмеялся майор Антонов. – Знаешь, как сказал некий философ? «Добрые деяния никогда не следует откладывать: всякая проволочка неблагоразумна и часто опасна»… Поедете с товарищем майором, Щукин, – приказал он вбежавшему между тем в кабинет низкорослому крепышу со старшинскими погонами. – Он вам обои даст – два рулона. И прямо их ко мне! Никому ни кусочка, пусть хоть в ногах валяются.

– Так точно! – рявкнул старшина…

Они ушли. Майор Антонов посмотрел на меня, усмехнулся:

– Представляю, как забавно выглядит со стороны вся наша торговля! Но мы в самом деле погибаем от безбумажья. Протоколы, постановления, ордера… До войны были всевозможные печатные формы, а ведь теперь ничего. Все от руки, от руки… Кстати, как у вас почерк?

– Вроде, нормальный. В школе не жаловались…

Он стал расспрашивать меня о ноге, о фронтовой всячине, о родных… Я отвечал немногословно, не распространяясь, и одновременно приглядывался к начальнику отделения.

Пока мы трусили в кошевке, майор Никандров рассказал мне кое-что об Антонове. В прошлом ответственный работник следственного аппарата наркомата внутренних дел, он за какой-то служебный проступок был незадолго до войны понижен в звании и послан «на укрепление» сюда, в этот промышленный город. Жена не захотела оставлять московскую квартиру, не поехала с ним. Так и живет бобылем, без семьи, и до сих пор за все время ни разу в Москве не был, хотя возможности представлялись. Больше того, наркоматские друзья дважды устраивали ему перевод на более высокие должности поближе к столице, с перспективой вернуться на старую работу. Но он каждый раз решительно отказывался.

Было Антонову лет за пятьдесят. Сухой, подтянутый, с резкими прямыми бороздами вдоль удлиненного лица, он чем-то здорово смахивал на Дон Кихота, но только без бороды и усов. Да и в глазах не горел фанатичный огонь, как у рыцаря печального образа. Наоборот, небольшие его глаза, теплые, внимательные, смягчали его в общем-то суровое лицо. Лишь временами в них появлялось какое-то необъяснимое и непонятно чем вызванное ледяное презрение к собеседнику, и тогда, что бы Антонов ни произносил, все звучало едко и обидно, даже самые обыкновенные слова, сами по себе нисколько не обидные.

В отделении, как я успел заметить в первые же дни, Антонова уважали, но не любили и, по-видимому, побаивались, хотя в обращении с подчиненными он был вежлив, никогда голоса не повышал и всех нижестоящих по званию и должности называл только на «вы». Просто существовала некая стена отчуждения, по одну сторону которой был Антонов, по другую – все остальные работники отделения, от постового милиционера до рыхлого, брюзгливого заместителя начальника. Считалось, что Антонов задается, что никак не собьет с себя наркоматскую спесь. Может быть, он действительно был человеком совершенно другого круга и ничто его с нами, кроме служебных интересов, не связывало. Никого к себе не приближал, со всеми держался одинаково ровно. Говорили, он дружит лишь со старым адвокатом, эвакуированным из Ленинграда. Такая дружба тоже выходила за общепринятые рамки; милицейские работники обычно были в приятельских отношениях с прокурорскими, судейскими, но никак не с защитниками. Наоборот, к ним относились с недоверием, ожидая подвоха, предвзято, с открытой или скрытой неприязнью, в лучшем случае – безразлично. А тут на тебе – сам начальник отделения!…

Но все это я узнал позднее. А во время нашей первой, довольно пространной беседы меня удивило и даже встревожило только одно: начальник отделения, будто нарочно, ни одним словом не коснулся моей будущей работы. Словно не на должность меня принимает, а так, расспрашивает обо всем понемножку от нечего делать.

Лишь заканчивая беседу со мной и уже послав секретаршу за старшим оперуполномоченным, который должен был несколько дней подержать меня для практики возле своей персоны, Антонов сказал веско, постукивая карандашом в такт словам:

– Я хочу, чтобы вы запомнили две вещи. Первое. В ходе розыска вы обязаны точно и подробно фиксировать все обстоятельства, как говорящие против обвиняемого, так и в его пользу. Все против, все за, – еще раз подчеркнул он.

– И второе. Вы человек в городе новый, поэтому предупреждаю особо: здесь, в нашем районе, где находится цех «Б», неважных и мелких происшествий быть не может. Каждое дело, каким бы незначительным оно ни представлялось, надо рассматривать, помимо всего прочего, еще и в таком аспекте: а не тянется ли от него какая-нибудь ниточка к цеху «Б»?

– Но я ничего не знаю о цехе.

– Совсем ничего? – спросил майор недоверчиво.

– Что секретный цех – и все.

Я ждал подробностей, но их не последовало.

– Значит, вы знаете почти столько, сколько и я, – он не отрывал от меня пытливого взгляда. – Засекреченный цех, производящий особо важную продукцию, – вот самое главное…

– Можно, товарищ майор?

Вошел немолодой, лысоватый, с шарообразным черепом офицер – старший лейтенант.

– Старший оперуполномоченный Фрол Моисеевич Попов, – представил его майор Антонов. – Вот ваше новое пополнение – лейтенант Клепиков.

– Очень приятно!

Его обозначенный одной прямой линией рот раздвинулся в улыбке, и это тотчас же вызвало сейсмические явления на всей тонкой желтой коже лица, натянутой на череп явно неподходящего размера. Поползли одна на другую пергаментные складки на щеках; мне даже показалось, что я услышал сухой шелест. Белой полосой обозначился хрящ посреди мясистого пористого носа, дернулись назад треугольные уши почти без мочек. Затем все это совершилось еще раз, только в обратном порядке, когда старший лейтенант перестал улыбаться. И я сразу узнал его.

– Мы уже встречались, товарищ старший лейтенант!

– Где, разрешите спросить? – вежливо поинтересовался он, внимательно присматриваясь.

– В клубе железнодорожников. – И так как он продолжал смотреть на меня вопрошающе, уточнил: – На танцах.

– А, – только и вымолвил он, захлопнув с глухим стуком безгубый, как у лягушки, рот.

Антонов тонко улыбнулся:

– Похаживаете на танцы, Фрол Моисеевич?

– Оперативное задание, товарищ майор. – У него заскрипели сапоги.

Мне показалось, он финтит.

– С вами была девушка, верно? Вы ей еще помогали надевать пальто.

И тут старший лейтенант вспомнил меня. Опять зашелестел пергамент – он улыбнулся:

– Вон оно что! Она это с вами отплясывала, когда я подоспел.

– Вы отбили у него девушку, Фрол Моисеевич? – подтрунивал над ним майор. – В вашем возрасте… Поздравляю!

Старший лейтенант пояснил, морщась:

– Какая тем девушка! Сержант Гордикова. Мы работали с ней над Колькой Гаркавым, помните? Сто сорок шестая статья.

Я спросил, обращаясь больше к Антонову, чем к нему:

– Катя, кажется?

– Во-во! – ответил старший лейтенант, даже как будто обрадовавшись, и я сразу устыдился своей попытки уличить его непонятно в чем: неужели меня так могло задеть пустяковая неприятность на танцах! – Катюша Гордикова, из нашего паспортного стола.

Выходит, зря я тогда расстроился. Моя дама бросила меня вовсе не по своей воле – по служебной необходимости Не стал дожидаться конца нашего вальса тот самый Гаркавый, сто сорок шестая статья!

Что за статья? Не забыл?… Кажется, грабеж…

Смотри-ка, кое-что еще помню!

Весь день, до пяти вечера, я просидел рядом с Фролом Моисеевичем в тесной каморке, пышно именуемой кабинетом, и он демонстрировал мне всю свою канцелярию. Писанины всяческой оказалось больше, чем можно было ожидал, и я с жалостью, перемешанной с опаской, вспоминал об Арвиде. Ох, и клянет он сейчас и меня, и секретаря райкома, и всех, кто сагитировал его в угрозыск!

Присутствовал я и на нескольких допросах. Косматый парнишка и всхлипывающая женщина тихо отвечали на такие же тихие вопросы Фрола Моисеевича. Они стащили на текстильном комбинате по три метра ткани и были задержаны при попытке продать. Тут было все яснее ясного, оба дела никуда за пределы мелкого хищения не выходили. Ни женщина, ни парнишка даже не пытались отпираться. Фрол Моисеевич не спеша фиксировал их признания, и они опасливо расписывались внизу каждой страницы.

В пять часов я отправился в столовую возле заводоуправления, навернул с волчьим аппетитом тарелку пустых щей, проглотил на второе что-то непонятное, не то кашу, не то разваренные овощи, а может быть, то и другое вместе, и заспешил обратно в клетушку Фрола Моисеевича. В семь вечера предстоял выезд на арест. Фрол Моисеевич немедля засадил меня за всякие нужные для этого случая бумаги. По делу о групповом хищении проходило сразу шесть человек. Я провозился довольно долго и, самое досадное, испортил два бумажных листа, причем даже не обойных, а драгоценных тетрадочных. Но Фрол Моисеевич был великодушен: ни слова упрека! Только горестно покачал головой, заметив позорные следы ученической кляксы на одном из ордеров. И тут же снисходительно похвалил, показывая свою объективность:

– А пишете ничего, разборчиво…

Сам Фрол Моисеевич обладал каллиграфическим почерком, и его протоколы можно было демонстрировать, как совершенные образцы, если бы не довольно частые ошибки в правописании. Впрочем, он их нисколько не стыдился и, я думаю, вообще не подозревал о том, что они существуют.

Мы оделись.

– Где гараж? – пошутил я, зная уже, что единственная полуторка отделения стоит второй год без колес.

– Не гараж, а конюшня, – на полном серьезе поправил Фрол Моисеевич. – Тут, рядом, через дорогу.

К юмору он был абсолютно глух…

За оперативными работниками отделения числилось пять лошадей: Резвый, Рослый, Шалун, Мальчик и Стратегия. Смирные, покорные трудяги, вечно недоедавшие, вечно недосыпавшие, как и их хозяева, и всегда безотказно готовые к действию. В отдельном стойле помещался жеребчик Циклоп, выездной «самого», как почтительно величал майора Антонова конюх дядя Спиридон. Циклопу, не простой лошади, а начальственной, перепадало соответственно занимаемому положению и сена побольше, а иногда даже овес. Это было так несправедливо по отношению к нашим трудовым оперконям, что я, когда немного освоился, стал тайком потаскивать у Циклопа сено и угощать им строго поочередно рядовых коняг.

Шайку воров мы с редким везением накрыли в доме одного из ее участников, всех шестерых сразу; очевидно, у них здесь шло производственное совещание. Все обошлось мирно, сопротивления они не оказали.

Только один, высокий бородатый детина, все выкрикивал с безнадежным отчаянием, пугая своих дружков:

– Ой, мамочка! Ой, горе мне, горе, мамочка родная!

Как выяснилось позднее, в ходе следствия, бородач имел веские основания причитать и оплакивать самого себя. За ним вскрылось, помимо участия в хищениях, еще одно преступление, самое подлое – дезертирство.

Домой я заявился в третьем часу ночи. Гудела башка, раненая нога подгибалась подо мной, но в общем я был доволен.

День прошел не зря. Я кое-чему научился и был уже, как мне казалось, почти готов к самостоятельной работе.

А что тут особенного? В доверительном разговоре во время одного из перекуров между допросами участников шайки Фрол Моисеевич рассказал, что еще перед самой войной работал в стройтресте обыкновенным бухгалтером и начал свою карьеру грозы грабителей и воров с участия в расследовании одного запутанного кассового дела в качестве приглашенного эксперта.

Другой наш опер – его Фрол Моисеевич называл Сынком – был на целых два года моложе меня и особыми способностями, кажется, не блистал; ему поручали лишь чисто оперативные действия по поимке преступников.

Даже Катя, та самая голубоглазая Катя с тяжелой короной волос, и та готовилась вскоре перейти в угрозыск из своего паспортного стола.

Так неужели я не смогу!…

Арвид лежал с открытыми глазами. Проснулся? Или еще не спал?

– Как успехи, деятель тылового фронта? – спросил я шепотом. – Давай докладывай!

– Можешь громко. Хозяйка в ночной. Кимка с собакой опять у Вовки – отец в гараже дежурит, а малышне одной страшно.

Он замолчал.

– Так сколько же преступников задержал?

– Одного.

Я захохотал:

– Вот нет размаха у человека! Заливать, так уж на всю катушку: десять, сто. А он – одного!… И кого же? Грабителя? Бандита?

– Убийцу.

Скупые ответы Аренда мало походили на шутку. Неужели?…

– Врешь! – я подскочил и крепко треснулся головой о потолок.

– Нет. – Он зашевелился, и нары под нами застонали тяжко. – Сам не ожидал, так вышло…

Пообедав, Арвид возвращался к себе на работу – его, как и меня, засадили там за бумаги. Видит, человек бежит стремглав. Лицо перекошено, ничего перед собой не видит, несется, как заяц от волка, не разбирая пути. Явно что-то не в порядке. Остановил, спрашивает: «Что случилось?» А тот на него с кулаками – и деру. Арвид в погоню. Задержал с помощью прохожих, отвел в отделение. Оказалось, ни больше, ни меньше – брата родного только что убил. Тот приехал к нему погостить из деревни, самогона привез для продажи по соседям. Оба хватили изрядно, потом заспорили по пустяку – и убийство.

– Надо же, какая случайность! – воскликнул я. – Прямо в руки! И, главное, в первый день.

– Случайность, случайность! – что-то уж слишком поспешно согласился Арвид; он, видимо, испытывал неловкость за свою неожиданную, неправомерную удачу. – Конечно, случайность!

Было завидно немного, но и спокойнее за Арвида тоже. Теперь его бумаги не испугают. Теперь он почувствует вкус.

Я зевнул:

– Устал! Да и завтра работы-ы! Накрыли, понимаешь, целую шайку. Допросы и прочее… Так будем спать, а?

Он согласно кивнул, молча повернулся на бок. Хоть бы поинтересовался подробностями! До чего нелюбопытен – жуть!