Текст книги "...начинают и проигрывают"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

19.

Я не очень торопился. Сходил в столовую, поел, взял продуктов на день сухим пайком, проще говоря, хлеб, ломтик желтого сала и сахар. Побалагурил с Зинаидой Григорьевной; она приглашала в кино на «Джоржа» – я отказался, прозрачно намекая на свидание с выдуманной наскоро брюнеткой, и в доказательство демонстрировал взятую у нее в залог сумку.

Проводил Зинаиду Григорьевну до кинотеатра. Идти мне с ней было хорошо – при быстрой ходьбе она заметно косолапила и, вероятно, поэтому предпочитала не торопиться. Потом неспеша двинулся в сторону вокзала. Куда нестись сломя голову? Поезд только после полуночи, командировка в кармане – уж как-нибудь сяду.

Первый повод для беспокойства возник у меня на ближних подступах к вокзалу. Что-то слишком много народу для такого позднего часа! А пробившись сквозь стенку дымивших махрой мужчин на лестнице, застыл в тревоге. Просторный зал ожидания был плотно набит людьми.

На другом конце зала алела надпись: «Военный комендант». Я потянулся к ней, как мотылек на свет. Расталкивал стоящих, переступал через котомки, мешки, через спавших на разостланных ватниках детишек. Вслед сыпались всякие нелестные слова.

Старший лейтенант в окошечке дремал, подперев голову руками. Разбуженный мною, долго вертел командировку.

– Ничего не могу.

– Но мне вот так надо!

– Ничего не могу. – У него едва поднимались набрякшие веки. – Садитесь в индивидуальном порядке.

– То есть, как?

– А как сможете. Согласно способностям. – Он решительно задвинул окошечко куском фанеры.

Одноногий моряк в бушлате и бескозырке легонько тронул меня костылем:

– Начнется штурм, держись меня, братишка. Три ноги на двоих – куда еще больше!

Морячок пошел травить баланду, но мне было не до шуток. Поезд должен вот-вот подойти, народ густо хлынул на перрон. Как я пробьюсь со своей больной ногой?

И тут, откуда ни возьмись, знакомое треугольное личико с шустрыми лисьими глазками. Наш участковый!

– Вы что здесь, Щукин?

– Милисия всегда на посту, товарищ лейтенант, – отрапортовал браво.

И тут же сообразил: ведь я-то знаю, что здесь вовсе не его участок. Склонился к самому уху, сообщил доверительно:

– Кума тут у меня, в столовой на стансии. Ну, отходы всякие, шелуха картофельная. Коровку держим, малые детки… А вы?

– Да вот уехать не могу.

Лисьи глазки сощурились:

– Организуем, товарищ лейтенант. Я счас. А вы пока погончики того, амунисию…

План Щукина был прост и нахален. Я стал «арестантом», Щукин и еще один милиционер, которого он откуда-то приволок, не наш, со сросшимися черными бровями, очень свирепый на вид, – моими конвоирами.

– Пропусти! Пропусти!

Народ расступался. Вслед шелестело жалостливое бабье: «Молоденький!» Одноногий моряк озадаченно сдвинул на затылок свою бескозырку. Я сгорал от стыда, опустив лицо и втихомолку проклиная швейковские замашки Щукина.

Конвоиры благополучно провели меня сквозь свалку у двери вагона и втиснули на третью полку в серединном отделении. Щукин торопливо сунул в изголовье мой планшет, немецкую сумку, в которую я сложил провиант, арестованному не полагалось иметь при себе таких вещей. Сказал громко для сведения самоотверженно атаковавших свободные полки пассажиров:

– Чтоб смирно лежал – ни вправо, ни влево! А на место доберешься, чтобы в первый же день в милисию заявился, а то устрою тебе веселую жизню!

И стал продвигаться к выходу против бурлящего потока, поставив чернобрового впереди себя вместо волнореза…

Поезд набрал скорость, жаркие страсти трудной посадки поостыли. Я долго лежал без сна, спиной к проходу, и прислушивался к обрывкам долетавших снизу разговоров.

– Кисть ампутировали… А на второй всего три пальчика уцелело…

– Что там делается – ума не приложу; в сводках ведь не сообщают. Едем, как не ехать – родные же места. А приедем – вдруг одни развалины…

Кто-то пугал полулегендарной «Черной кошкой»:

– Они поезда останавливают. Зеленый свет в семафоре мешком накроют, под красное стекло – карманный фонарь. Машинист, понятное дело, сразу на тормоза. И они грабить…

Старый грузин, со слипшимися, как войлок, седыми волосами, звал сына – того занесло в другой конец вагона:

– Отия! Отия!…

Отия… Так звали шофера нашей дивизионки – мы стояли рядом с редакцией на отдыхе. Веселый, белозубый, с узенькими черными усиками. Он приладил к своему грузовику шкив типографской машины, и задняя полуось, вращаясь, приводила в движение печатный станок. Поднимет Отия зад трехтонки домкратом, включит мотор и сидит в кабине, грузинские песни поет. Кончит петь, командиры подразделений знают: готова газета, можно почтальонов за свежим номерком посылать.

Шальной снаряд угодил прямо в кабину грузовика. Дивизия все еще стояла на отдыхе…

– Отия!… Отия!…

Утром меня разбудил морячок – тот самый. Сидит, свесив в проход свою единственную ногу, на полке напротив и несильно тычет мне в бок костылем.

– Эй, братишка, где твоя совесть, а?

Я пробормотал что-то невнятное. Как не повезло! Сейчас он возьмется за меня на радость стиснутой на нижних полках доброй дюжине пассажиров.

– Поспал – дай другим. Вон папаша всю ночь штаны протирал. А ты ко мне.

Похоже, он меня не узнал…

Я пересел, освободив полку. Старик-грузин благодарно закивал и, кряхтя, полез наверх.

– Что, братишка, время заправляться? – морячок сунул руку в рюкзак. – Белые сухари на черный день. Погрызешь?

Мы соединили его сухари с моим куском сала и, прибавив по кружке горячей воды с сахаром, очень прилично позавтракали.

– Значит, едем в Энск? – Морячок удобно привалился к стенке, вытянул вдоль полки ногу – после сытного завтрака его потянуло на дорожный треп. – Живешь там или как?

– Или как.

– Понятно. – Он кивнул. – Командировка.

Уходя от дальнейших расспросов, я поспешно спросил сам:

– Ты-то сам не оттуда? Госпиталь где искать, случаем не знаешь?

– Нет, не знаю! – криво усмехнулся он. – Где, думаешь, моя правая нога не захотела меня больше носить?…

Поезд двигался медленно, с частыми и долгими остановками. Мимо под однообразный перестук колес плыли такие же однообразные заснеженные поля. На полустанках безлюдье, зато на станциях покрупнее настоящие кулачные бои. На нас тут, в самой середине, накатывались людские волны с обеих сторон – запертые на одном конце вагона двери не помогали, у многих были с собой самодельные железнодорожные ключи.

Дважды стояли мы на запасных путях, пропуская составы с ранеными. Пассажиры льнули к окнам, жадно ловя быстро мелькавшие лица.

– Э! – гортанно вздыхал так и не заснувший грузин.

Женщины утирали неслышные слезы…

В Энск приехали в обед. Черная масса, усыпавшая перрон, была не страшна – наш поезд дальше не шел. Я собрал свои пожитки.

– Видок! – критически оглядел меня морячок. – Цепляй-ка лучше назад свои картонки. Где там они у тебя?

Пришлось доставать из сумки погоны. Он, вроде и не замечая моего замешательства, помог их пристегнуть, зажав под мышками костыли.

– Боялся – помнутся, – неуклюже оправдывался я. – Потом ходи в мятых…

– Будет тебе, будет! Я ведь наблюдал в перископ твою хитрую посадку. – Пристукнул по плечу. – Вот так, братишка, не считай других дурнее себя, даже если в милиции служишь. У меня ведь все-таки не голову отрезали – ногу… Ну, прощевай! – опять перешел он на свое деланное бесшабашное просторечье. – Желаю всяческих удач в твоей цветущей жизни.

Подмигнул на прощанье и сильными резкими толчками понес свое изуродованное тело…

Энск был не больше нашего города, но гораздо уютнее, с парками и проспектами, застроенными настоящими городскими домами с балконами, эркерами и колоннами. После привычных бараков и серых однотипных учрежденческих зданий они мне казались архитектурным совершенством.

А вот люди такие же. Озабоченные лица, ватники, старенькие, разлезающиеся платки, те же, что и у нас, вытертые шинели. Да, поистрепался, пообносился народ за войну – здесь, среди пестро-веселых – розовых, зеленых и голубых домов это особенно бросалось в глаза.

Почтамт помещался в пятиэтажном здании со шпилем и арками. Неряшливыми заплатами из чуждого материала выглядели огромные, забитые фанерой окна первого этажа – где взять стекла такого размера? Когда строили, никто не рассчитывал на войну.

Не желая привлекать внимания многочисленных посетителей, я прошел прямо в кабинет начальника, и через какие-нибудь четверть часа девушка, ведавшая корреспонденцией до востребования, уже показывала мне расписку в получении телеграммы, на которой округлым женским почерком было четко выписано: «Богатова».

Вот тебе раз!

– Вы ее случайно не помните? Какая она из себя? Может, что-нибудь бросилось в глаза?

– Что вы! У меня ежедневно проходят сотни – раз ее упомнишь?

– А почему выдали ей? Телеграмма ведь адресована Васину?

– Значит, была доверенность…

Что ж, розысками Богатовой придется заняться позднее. А теперь – в госпиталь!

До войны здесь размещался санаторий. Каменный главный корпус и много маленьких бревенчатых домиков, похожих на деревенские избы. Склон горы, поросший черно-зелеными елями, небольшое озеро – красиво! Был когда-то и деревянный забор, украшенный резными узорами, но его разнесли по кускам, на дрова. Уцелели лишь ворота и рядом с обеих сторон по нескольку досок – их, вероятно, не решались трогать из-за опасной близости часового.

У самого часового вид не ахти: ободранные ботинки, шинель собрана спереди, вся в каких-то странных складках снизу доверху, словно ее жевала корова. Но бдительность на уровне: остановил и не пустил дальше, хотя я ему убедительно доказал, что могу пройти и справа, и слева, и со стороны горы – нигде, кроме как здесь, у ворот, никакой охраны.

Больше, чем мои доказательства, подействовали удостоверение и командировка – в ней было сказано, что я направляюсь в энский госпиталь.

– Идите, ладно.

Часовой, все еще недоверчиво присматриваясь ко мне, опустил, наконец, свою грозную трехлинейку с примкнутым штыком.

Первым долгом – к начальству!

Им оказалась рослая полковница медицинской службы с изрытым оспой плоским лицом и с зычным голосом исполнительницы народных песен, как выяснилось позднее, с незлым сердцем, но только крепко закованным в труднопроницаемый панцирь из сплава самого примитивного солдафонства, грубой прямолинейности и полного отсутствия такта.

– Кем интересуетесь? – Она безостановочно двигалась по кабинету широким, твердым, совсем не женским шагом.

– Васин.

– У меня их восемьсот – всех знать не обязана! – отрубила полковница, словно тяготясь моими назойливыми расспросами; а между тем я даже рта не раскрыл. И тут же, нарушая всякую логику, сама пошла сыпать вопросы: – Молодой? Высокий? Светловолосый такой? Станиславом звать?

– Он! – обрадованно подтвердил я. – Станислав Николаевич Васин.

– Гемофилия.

– Кажется, болезнь такая?

– Именно! Встречается исключительно у мужчин. – Она пронзила меня строгим взглядом, и я впервые в жизни устыдился за свою принадлежность к мужскому полу. – Несвертываемость крови. Даже зуб вырвать – вопрос жизни и смерти. Кем его устроили?

– Шофером, товарищ полковник.

Я провожал ее глазами: туда-сюда, туда-сюда – гвардейский марш не прекращался ни на миг.

– Бе-зо-бра-зи-е! – произнесла она внушительно, по складам. – Куда вы там смотрите!

Я молча ежился. Вот бы их поженить с Курановым, была бы знатная парочка!

– А если ушиб? Или порез? – продолжала она возмущаться. – Ведь любая ранка может вызвать летальный исход… А почему вы им заинтересовались? – вдруг спросила в упор.

Я выложил версию, придуманную Глебом Максимовичем. Шайка расхитителей. Соучастие некоторых шоферов. Есть сигналы и о Васине. Надо проверить.

– Чепуха! Муть зеленая! – рубанула она сплеча, сверля меня недоверчиво прищуренными глазами. – Заслуженный человек, партизан… Дежурный! – гаркнула так, что я вздрогнул.

Прихромал дежурный – пожилой лейтенант из выздоравливающих.

– Старшую сестру Богатову после лечебных процедур – ко мне.

– Слушаюсь! – Лейтенант вышел.

Богатова… Вот и нашлась, миленькая! И искать не потребовалось, сама в руки приплыла.

– Товарищ полковник, только прошу вас…

– Бросьте! – перебила она. – Я служила в отрядах ЧОНа, когда вы еще в люльке пузыри пускали… Так, значит, Богатова – Васин в ее палате лежал. Что еще? – спросила она сама себя. – Еще его личное дело, если только уже не отослали. Нет, конечно, не отослали, пока у нас милейший Евстигнеев раскачается… Голоден? – круто повернулась на каблуке.

Я не успел ничего ответить.

– Голоден, голоден, на лице написано. Шагом марш на кухню – внизу, в подвале. Скажете там, я велела. А тем временем Евстигнеев найдет бумаги…

Когда я, подкрепившись наваристыми щами и настоящей мясной котлетой, снова поднялся к начальнице, личное дело Станислава Васина уже лежало на столе.

– Разбирайтесь сами! Я тоже не могу целый день голодной ходить, – бросила она сердито, как будто я ее здесь держал насильно.

И зашагала строевым по коридору: ать, два, ать, два!

Я стал листать бумаги. Все свеженькие, изготовленные здесь же, в госпитале. Кроме справки из партизанского отряда: «Направляется с кровотечением… Ранен в разведке у деревни Малые Броды…»

Анкета, заполненная и подписанная самим Станиславом Васиным, биография, почерк тоже его.

Родился в деревне Мигаи. С 1932 по 1935 год учился в железнодорожном училище – вот куда он ушел, поссорившись с отцом. Служба в Красной Армии, затем работа на железной дороге возле Балты… Находился ли на временно оккупированной врагом территории? Да, находился. Там же, возле Балты, был связан с партизанским отрядом, давал сведения о проходящих фашистских воинских эшелонах, дважды сам участвовал в подрыве железнодорожных путей. Заподозренный немцами, перевелся спешно с помощью друзей в Западную Белоруссию – это уже в нынешнем, 1943 году. Опять работа на железной дороге, опять связь с партизанами. И, наконец, осенью, в сентябре, после участия в освобождении из эшелона женщин и детей, угоняемых в Германию, уход в партизанский отряд… Легкое ранение, неожиданно, из-за сильного кровотечения, ставшее опасным для жизни. Эвакуация через линию фронта на самолете…

Биография – позавидуешь!

Вернулась полковница, опять затопала туда-сюда, расшатывая и без того ветхий пол. Что она, никогда не сидит? И ест тоже на марше?

– Скажите, товарищ полковник, Васин доставлен к вам самолетом?

– Чепуха! – энергичный взмах рукой. – Он даже не направлялся в мой госпиталь – на Восток, там есть специализированные.

– А как же сюда попал?

– Обычная история. Ухудшилось состояние в пути, возникло обильное кровотечение… Таких раненых дальше не везут, снимают с эшелона на ближайшей станции. Так и попал.

– Значит, если захотеть… – рассуждаю я вслух.

Она добавляет с насмешливым неодобрением, перечеркивая родившуюся мысль:

– И если еще иметь гемофилию…

Полковница хоть и накормила меня мясным обедом, явно не сочувствует моим изысканиям. Вот, говорит ее взгляд, нет чтобы ловить настоящих бандюг, привязались к бедному неизлечимо больному парню. А я не могу, не имею права разъяснить ей, что дело не в хищении трех килограммов муки или банки американской тушенки…

В дверь постучали.

– Можно?

Появилась стройная белокурая сестричка.

– Звали, Ксения Яковлевна? – спросила с милой улыбкой.

Как ей, бедной, влетело!

– Где вы служите, товарищ Богатова, в армии или штатской конторе? – загрохотала полковница.

– Извините, я...

– Извольте выйти, потом зайти снова и доложить по всей форме!

Белокурое видение исчезло и тут же возникло вновь.

– Младший лейтенант Богатова прибыла по вашему вызову, – бойко оттарабанила она; тут, видно, привыкли к нелегкому характеру начальницы.

– Вольно! С вами будут говорить. – Она ткнула пальцем в мою сторону. – Извольте ответить правдиво на все вопросы, которые интересуют вот этого человека.

Я сморщился, будто Арвидова порошка хватил по ошибке – его в палате пичкали хиной от малярии. У Богатовой со щечек стаял румянец и округлились глаза. А полковница, ничего не замечая и замечать не желая, вышла со слоновьим топотом.

20.

Пришлось успокаивать испуганную Богатову – напустила же ее деликатная начальница хорошего тумана своими нелепыми словами про «этого человека»! Я представился, дал ей посмотреть документы, пошутил, чтобы сбить напряженность:

– Сразу видно, что вы никогда не имели дело с угрозыском…

– Скажете тоже!

Она улыбнулась, но голубые глаза по-прежнему смотрели сторожко, и когда я сказал, что меня интересует Станислав Васин, в них опять появилась тревога.

– Так и знала! – она прикусила губу.

– Что знали? – тотчас же ухватился я.

Как же – гемофилия все-таки!

– А… Нет, с этим все в порядке. Вот с отцом его плохо, – начал я с фланга заход к нужной теме. – Погиб в автомобильной катастрофе.

Она всплеснула руками.

– Что вы говорите! Значит, Стасик не зря беспокоился. Нет, все-таки правильно говорят: предчувствие!

– А он разве предчувствовал?

– Так беспокоился, так беспокоился, места себе не находил! Телеграмма должна была прийти от отца – вы знаете, наверное, они долгое время были в ссоре. И все нет и нет! Стал упрашивать меня после дежурства на почтамт сходить…

Скованность первых минут исчезла, и Богатова, жизнерадостная и общительная по натуре, стала живо рассказывать.

Она еле поспела к концу работы почты, уже даже окошечко закрыли. Но девушка еще не ушла, раскладывала письма, и она уговорила ее посмотреть. Телеграмма лежала на столе, среди только что поступивших писем.

– Ну, я, конечно, с ней обратно в госпиталь. Станислав так обрадовался. «А я уже думал – плохо дело»…

И через день уехал.

– Других телеграмм он не получал? Сюда не приносили?

– Нет.

– Вы уверены?

– Я бы обязательно знала…

В госпитале заведен такой порядок: всю почту доставляют в штаб. Во время мертвого часа за ней приходят старшие сестры отделений и раздают больным. А телеграммы, особенно адресованные раненым в тяжелом состоянии, сестры предварительно прочитывают сами. Телеграмма всегда таит в себе опасную неизвестность. Что там – радость или горе? Как отнесется к известию получатель? Не ухудшится ли его состояние?

– Но ведь Васин не лежачий, он ходил. Вполне мог сам зайти в штаб за телеграммой, – предположил я.

– Нет, нет, исключено! Ему бы просто не выдали – есть очень строгий приказ начальника госпиталя.

– Значит, не получал?

– Нет, – сказала она твердо.

– А из госпиталя он отлучался? Например, на танцы – уточнил я, вспомнив свою самоволку. – Или еще за чем-нибудь.

– Нет, он никуда не ходил. Ну, вот только раз перед самым отъездом после той телеграммы.

– А куда – не знаете?

– На барахолку, за подарком для матери. Чудак! – засмеялась Богатова. – Такие тут с нами советы разводил, всем надоел: что купить? И купил… старую швейную машинку, она даже не шьет. Зато дешево, говорит. А что испорчена, наплевать. Найду ребят, починят…

Я подробно записал показания Богатовой.

– У него что, неприятности? – спросила она, перечитав и поставив подпись.

– Нет. Просто уточняем некоторые обстоятельства.

– Тогда передайте ему привет… И Сергею Иванову, если встретите. Он там у вас на электростанции работает, инженером. И Бреннеру – этот, кажется, в драмтеатре… Хорошие парни!

– У вас, я гляжу, много знакомых в нашем городе.

– Это только те, которые недавно выписались. А так… Слипенчук, Шадрин, – стала перечислять она, вспоминая. – Пивоваров, Изосимов…

– Изосимов? Владимир? Тоже у вас лежал?

– Знаете? Шофер?

– Точно! На химкомбинате.

– Да, да. Значит, он! Когда туда устроился, письмо прислал. А теперь больше не пишет – все понемногу забывают. Увидите его, поругайте, ладно? Скажите, старшая сестра просила обязательно написать. Мы его здесь выходили, еще здоровее стал, чем был, а вот ведь – забывает.

– Есть – поругать!…

Расставались мы, довольные друг другом.

– А знаете, я теперь угрозыска нисколечко не боюсь, – рассмеялась Богатова, прощаясь. – Приезжайте еще!

– Не исключено, – весело ответил я ей в тон. – У нас столько общих знакомых…

Теперь разыскать почтальона, обслуживающего госпиталь. Мало что – порядок! Как говорит Седой-боевой, порядок для того и существует, чтобы его нарушать. Васин не мог не получить первой телеграммы. Просто не мог. Только нужно еще доказать.

В отделении связи, обслуживающем госпиталь, никого, кроме дежурной телеграфистки.

– Приходите завтра, почтальоны бывают только с утра.

Но я проявил фронтовую стойкость, и телеграфистка, меча недовольные взгляды, стала одеваться.

– Ваше счастье, что Марья Николаевна живет через дорогу. Только смотрите, ничего тут без меня не трогайте! – строго наказала она. – Застучит аппарат – пусть себе стучит. А придут телеграмму сдавать, скажите, что я сейчас.

Ушла и быстро вернулась, ведя с собой закутанную до самых глаз старую женщину.

– Из кровати вытащила… – Ой! – кинулась к телеграфному аппарату: там уже настучало, наверное, с десяток метров ленты.

– Больная я, простыла насквозь, – с укором, глухо проговорила почтальонша, не снимая платка. – Что вам, товарищ?

Я сказал. Был ли случай, совсем недавно, чтобы телеграмму, адресованную в госпиталь, получил сам ранбольной?

– Нет! – замотала она головой. – Только через штаб. У них там такая начальница!

– А все-таки, – настаивал я. – Фамилия – Васин.

– Нет! – порылась в ящике, достала пачку серых бумажек, перевязанную бечевкой. – Вот с первого числа расписки все за мои телеграммы – в этом ведь месяце было дело?… Видите, на всех одна роспись. Секретарша у них принимает, Вика… Васин, говорите? Сейчас и Васина найдем… Вот!

Подпись была совсем другой, нисколько не похожей на полудетскую с круглыми буковками руку секретарши – просто четыре палки, прочерченные наискосок пятой. И карандашом, не чернилами.

Почтальонша озадаченно уставилась на бумажку.

– Кто расписался? Не должно быть! – Но, взглянув на число, вспомнила. – А, мой выходной! Мотя ходила…

И только я успел с упавшим сердцем подумать, что теперь придется искать эту тетю Мотю, которая, конечно, живет у черта на куличках да к тому же еще отправилась в гости к своей двоюродной бабушке, на другой конец света, как почтальонша обратилась с упреком к телеграфистке:

– Я же тебе говорила, Мотя, – только в штаб! Хочешь, чтобы меня их полковница съела?

У меня ожила надежда. Может, вспомнит?

И телеграфистка Мотя действительно вспомнила – в тот день была всего только одна телеграмма на госпиталь, поступившая после обеда.

– Иду, а он уже меня у ворот караулит. Отдай да отдай. А сам в халатике, в тапочках на босу ногу. От отца, говорит. Я посмотрела, точно, от отца. Ну, отдала – зачем зря человека морозить! А что? Так уж и нельзя?

– Нет, ничего, ничего. Только вот напишите, пожалуйста, как все произошло.

Я вытащил свой блокнот. За последние дни он заметно отощал…

Значит, телеграмму Васин все-таки получил. Сам получил! А от Богатовой утаил, на почтамт ее сгонял вечером. Знал, что туда придет вторая телеграмма, знал!

Сама собой напрашивалась мысль: уж не ждал ли сын известия о гибели отца? Уж не об этом ли сообщалось ему самим фактом присылки второй телеграммы?

Но зачем? Зачем?

Или тут целая цепь совпадений?

Открывался необъятный простор для всевозможных головоломных догадок и комбинаций…

Еще оставалось время на поиски жены Седого-боевого. Улица, на которой она жила, находилась в самом центре. В квартиру меня не пустили, переговоры велись втемную.

– Анастасия Михайловна Григорьева здесь живет? – спросил я у пестрой двери с ободранными остатками клеенки.

– Кто спрашивает? – в свою очередь поинтересовалась дверь напуганным старушечьим голосом.

– Сослуживец ее мужа.

Начались пытливые расспросы: как его зовут, мужа, где он сейчас находится, и так далее. Экзамен был сдан успешно, и возникла надежда, что я все-таки буду впущен в квартиру. Но тут дверь вдруг сказала:

– А ее нет.

– То есть, как – нет?

– Там она и днюет, и ночует.

– Где там?

Я едва сдерживался, чтобы не поддать сапогом по глумливой двери.

– На работе.

– В поликлинике?

– Нет, теперь уже не в полуклинике – в госпитале. В лаболатории. Начальником.

В старушечьем голосе звучала гордость. Мать, наверное. Оставить ей сумку, передать привет – и на вокзал.

А что я скажу Седому-боевому? Нет, раз уж я здесь, в городе, надо ее повидать.

На полпути вспомнил: надо было хоть сынишку посмотреть – он же не с ней, на работе, а дома. Седой-боевой обязательно начнет выспрашивать. Не худенький ли? Не бледненький ли? Отец…

Предусмотрительно обошел ворота с плясавшим от холода часовым – уже не тот, что днем, другой; не объясняться ведь с ним в темноте, еще возьмет и не пустит. Проник на территорию госпиталя со стороны озера, там у них дымила не то баня, не то прачечная. И уже возле главного корпуса напоролся на начальницу.

– Опять, что ли, ко мне? – спросила, ничуть не маскируя своего недовольства.

– Да, – соврал я. – Хотел поблагодарить за помощь.

Она молча отмахнулась, как от досадливой мухи.

– Еще мне осталось только доктора Григорьеву повидать, да вот не знаю, где у вас лаборатория.

– И у нее какие-то махинации?

– Нет, нет! – спешно заверил я. – Просто привет от мужа. Мы с ним вместе лежали, в одной палате.

Покосилась недоверчиво:

– Вы что, были на фронте?

– А как же! Демобилизован из-за ноги.

Но ее ничем нельзя было пронять. Почему она меня так невзлюбила?

– Да, некоторым лишь бы повод. Но только не у меня в госпитале!… Лаборатория – по дорожке прямо. Второй дом.

Я молча козырнул и пошел.

– А вы, правда, хромаете! – прогремело мне вслед… – Кокаиновую блокаду делали?

– Все делали – и блокаду, и окружение! – огрызнулся я через плечо и прибавил шагу.

Остановись – и она, еще чего доброго, заставит прыгать и приседать.

Ну и тетка!…

Григорьеву я нашел в большой комнате, уставленной пробирками на фанерных подставках, колбами и бутылками всяких калибров и мастей. Миловидная женщина с усталым лицом и запавшими глазами.

Почему-то она решила, что я ищу замполита:

– Замполит в следующем доме, товарищ.

– Я к вам.

– Ко мне? – Отодвинулась вместе со стулом от микроскопа, посмотрела на меня, на мою немецкую сумку – и все сразу поняла. – От Миши? – прошептала одними губами.

Мне не понравилось – она нисколько не обрадовалась, даже скорее испугалась.

– От него, – сказал я бодро. – Вот вам подарок, – передал сумку, мучившую меня целый день. – Вам и сыночку вашему.

– Спасибо! – Она стала еще бледней, чем была.

Мы помолчали.

– Как он там? – спросила Григорьева вымученно, не поднимая взгляда от пола.

– Хорошо! Совсем уже хорошо!… А вы почему не приезжаете? Он очень ждет.

Опять молчание.

Все стало понятно и ясно. Он лежит там почти недвижно, Седой-боевой, а эта…

– Я приезжала, – сказала она тихо. – Месяц назад.

– М-да…

– Нет, правда! – Григорьева в первый раз подняла глаза, и я увидел, что да, приезжала она. – Начальник госпиталя не пустил, отправил обратно.

– Куранов? Почему?

Она вдруг заплакала. Не заголосила, не закричала. Просто по худым щекам, прокладывая дорожки, одна за другой побежали крупные слезы.

– Умер наш Роденька, умер от дифтерита. Пять недель назад. Не уберегла я, не уберегла!

У меня перехватило дыхание. От Роденьки привет, Роденька целует, Роденька посылает свой рисунок – Седой-боевой читал всем нам письма, показывал, радовался: смотрите, как здорово нарисовал!… А Роденьки нет на свете.

– Как же… Как же… – лепетал я.

– Я с ума сходила первые дни. Поехала, хотела ему сказать. Подполковник тот кричал на меня, топал ногами: что, его тоже убить хотите? Он прав… Но эта игра… Как ужасно!

Она громко всхлипнула, закрыла лицо руками. Что сказать? Я беспомощно топтался возле нее. «Сочувствую», «успокойтесь»… Какие тут могут быть слова? Она отняла руки от лица.

– Извините, – произнесла ровным голосом. – Нельзя так распускать нервы. Ну, расскажите, как Миша?

Усадила меня, сама села рядом. Я говорил, что ему намного лучше, что он уже сидит, что всегда веселый, самый веселый в палате, во всем госпитале… Она жадно вслушивалась.

Спохватилась, предупредила:

– Только ему ничего не говорите!

– Нет, нет!

А сам в это время думал, что Куранов знал, все знал, когда предупреждал меня насчет неприятных новостей.

Вошел, постучавшись, коротко остриженный темноволосый мужчина. Из-под ослепительно-белого халата выглядывали непривычные штатские брюки с еще более непривычными ботами «прощай, молодость» на металлических застежках.

– Анастасия Михайловна, реактивы готовы – вы просили сказать.

– Да, да… – Она встала. – Познакомьтесь, товарищи. Наш старший лаборант Кирилл Андреевич Полянов… Товарищ привез привет от мужа.

– Ах, вы оттуда? – Полянов пожал мне руку, заглядывая с интересом в лицо своими удлиненными глазами с угольно-черными, словно намазанными тушью ресницами. – Я видел вас с полчаса назад в парке с Ксенией Яковлевной.

Я сделал вид, что не понял: с кем?

– С нашим начальником, – он все еще держал мою руку.

– А-а… Я как раз искал вашу лабораторию, спросил, она показала.

– Вон что… Мне ждать вас, Анастасия Михайловна?

– Да, я сейчас.

Она проводила меня к выходу.

– Может быть, все-таки поехать к нему, как вы считаете?

– Выдержите?

– Не знаю.

– А что сказал Куранов?

– Обещал написать, когда будет можно.

– Ну, тогда ждите, – сказал я горячо. – Ждите, он напишет обязательно, раз обещал. Он – человек!

– Да, вы знаете, сначала я готова была его убить. А потом, уже в поезде, на обратном пути, – он меня буквально втолкнул в вагон, а я вырывалась, била его по рукам, даже люди собрались! – потом поняла: он прав. Мне трудно, невозможно трудно нести одной это бремя, но я не имею права делить его с Мишей. Ведь он сам…

У нее опять потекли тихие слезы.

– Все будет хорошо, ну поверьте, ну увидите сами, – успокаивал я, как мог.

В освещенном окне появился на секунду мужской силуэт. Старший лаборант в нетерпении расхаживал по комнате.

– Вас ждут, – осторожно напомнил я.

– Да, да…

Она вытерла слезы. Мы попрощались.

Уехал я из Энска той же ночью, неожиданно просто и легко.

Пассажирских поездов не предвиделось до самого утра, огромный вокзал забылся в тяжелом сне. На скамьях спали только дети, остальные – сплошными рядами на полу, от стенки до стенки. Меня сдавили с двух сторон бородатые деревенские деды. Оба поочередно громко храпели мне в уши, обдавая еще вдобавок густым махорочным духом.

Я не выдержал, поднялся. Держась за стену, пробрался к выходу на перрон хлебнуть свежего воздуха.

Подошел эшелон с ранеными. Распахнулась дверь вагона прямо напротив меня, вышла женщина в шапке-ушанке, с узенькими белыми погонами на гимнастерке. Неужели?… Она!

– Вера Сидоровна! – подбежал я к ней. – Вера Сидоровна!

Она всмотрелась в меня:

– Лейтенант Клепиков! Вот это да! Какими судьбами!

Надо же случиться такому! Военный хирург Хорунжая сопровождала эшелон, в котором меня везли с перебитой ногой. Делала мне перевязки, мы подолгу говорили о Москве, о тихих арбатских переулках; от нашего студенческого общежития на Арбате до дома, где жила Вера Сидоровна, рукой подать, так что мы с ней не просто земляки, а почти соседи.