Текст книги "...начинают и проигрывают"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

2.

На танцы я попал только через неделю, но зато уже не как почти самовольщик, а на совершенно законных основаниях. На груди, в кармане гимнастерки, у меня лежала увольнительная с похожей на рогатку проволочного заграждения подписью подполковника Куранова – он временно остался за начальника госпиталя, которого вызвали в Москву на курсы усовершенствования по медицинской специальности, и Борис Семенович, уж не знаю, каким чудом, скорее всего, напирая на свою любимую психотерапию, уговорил его пустить меня в город.

Мало того, мне было предложено взять в сопровождающие кого-нибудь из выздоравливающих. Я выбрал Арвида. Он охотно согласился, хотя сам танцевать не мог. Рана в груди у него зажила давно, но рука оставалась на перевязи.

Мы не сразу отправились в клуб, сначала походили немного по городу, точнее, по госпитальной улице, то и дело останавливаясь, чтобы не слишком натруждать мою ногу перед гвоздем сегодняшней программы.

Улица, одна из главных в городе, неприятно поражала почти полным отсутствием транспорта. Нам с Арвидом, привыкшим к неумолчному деловитому рокоту фронтовых дорог, странной казалась здешняя тишина. Шли и все оглядывались – неужели так и не появится ни одной автомашины? Наконец, продребезжала увечная, с размозженными бортами газогенераторная полуторка, груженная дровами и дымившая, как худая печь.

И все!

А вот санок встретилось много, и тоже с дровами. Их тянули женщины или ребятишки. Пацаны помельче впрягались по двое или даже по трое. Протащились мимо и большие сани. Их обреченно волокла унылая корова с изрядными проплешинами – оглобли предназначались для лошади, и низкорослой ширококостной коровенке натирали бока.

Трудно, трудно живется людям! Да еще впереди длинная зима с тридцатиградусными морозами. В теплом полушубке, в добрых валенках еще туда-сюда. А когда и одет ты кое-как, вон как тот малец в отцовском пиджаке, перевязанном крест-накрест дырявым женским платком, и недосыпаешь, и недоедаешь – вот тогда как?

Арвид помрачнел, ушел в себя, сдвинув к переносью брови.

Дошагали молча к повороту улицы – и тут нам открылась совсем другая картина.

На сиреневом вечернем горизонте чернели гигантские стволы заводских труб с бугристыми шапками дыма. Уже невидимое отсюда солнце бросало на них последние лучи, и могучие клубы, багрово-серые, неподвижные, нависали грозно и неотвратимо.

– Красиво, – Арвид, как и я, любовался величественной панорамой.

– Сила!

Я вздохнул облегченно, словно минометную плиту с груди сняли. Нет, не та обшарпанная полуторка, не эрзац-лошадь с обломанными рогами! Вот что главное в этом городе, вот!

С таким настроением можно было идти на танцы…

Девушки, девушки, девушки! И безусые молокососы-допризывники. Вначале мне, правда, показалось – военных порядком, но, когда духовой оркестр уселся на сцене и распорядитель объявил вальс, выяснилось, что почти все они оркестранты. А в зале лишь несколько одиночек из нашего госпиталя.

– Ну, приглашай! – ободряюще подтолкнул меня Арвид. – Ты здесь будешь кавалером экстра-класс.

– Нет, надо присмотреться. Первый танец пропущу!

Я пропустил и первый, и следующий, и еще… Припадок малодушия! Мне рисовались картины, одна другой непригляднее. Я не могу никак попасть в ритм. Я наступаю на ноги своей даме. Я валюсь на пол.

Но вот объявили дамский вальс, и тут уж я ничего не мог поделать. Подошла девушка с косой, уложенной короной вокруг головы:

– Разрешите?

И я, зажмурив глаза, сделал первый шаг.

Коварная нога вела себя лучше, чем можно было ожидать. Что, действительно психотерапия?

Танцевали мы не хуже других, и на нас не показывали пальцем. Туфельки на высоких каблуках, сновавшие рядом с моими сапожищами, были, как выяснилось, в полной безопасности. И настал, наконец, момент, когда я, уже не заботясь усиленно о том, чтобы попадать в такт музыке, рискнул заговорить со своей дамой.

– Как вас зовут?

Вопрос, конечно, не из самых тонких. Но для начала сойдет.

– Катя. А вас?

Я сказал.

– Вы из госпиталя?

– А что? – испугался я и посмотрел на свои ноги. – Заметно, да?

– Нет, не очень, – успокоила она. – Просто у вашего товарища забинтована рука. Я и решила…

Завязался разговор, и в перспективе вырисовывалось приятное знакомство. Я с удовольствием разглядывал голубые глаза с длинными черными ресницами, небольшой точеный нос с дюжиной симпатичных веснушек. Голос приятный, низкий, грудной. Я уже видел девушку своей постоянной партнершей по танцам, и с каждой секундой она нравилась мне все больше.

– Наверное, вы хорошо поете.

Смеется:

– Хотите послушать?

И вдруг…

Нет, я не упал. Нога, со стороны которой я больше всего опасался подвоха, вела себя безукоризненно. Просто моя дама ни с того ни с сего сказала:

– Извините!

И выскользнула из моих рук, оставив меня в глупейшем положении посреди зала. Вот теперь я и в самом деле увидел насмешливые лица, услышал хихиканье – все точно, как представлялось.

Почему она убежала? Обиделась?… На что?

Разом уставший, я тяжело проковылял к нашему наблюдательному пункту у двери. Арвид встретил меня одобрительной улыбкой:

– Прима!

Но я расстроенно махнул рукой:

– Нет, ты видел? Свинство!

– Ее позвали.

– Кто?

Арвид указал глазами в сторону вешалки. Моя коварная дама поспешно укутывалась в платок. Какой-то пожилой дядька в шинели без погон держал наготове ее пальто.

– Так уж ему срочно понадобилось! – пробурчал я, неприязненно разглядывая дядьку.

Кто он ей? Муж? Больно стар. Отец? Случилось что-нибудь дома, и он прибежал за ней?

Танцевать расхотелось, и мы, постояв немного под перекрестным огнем недоумевающих девичьих глаз, – пришли на танцы, так танцуйте! – двинулись восвояси.

В палате ждала новость. В наше отсутствие Шарика вызывал подполковник Куранов. Разговор был, очевидно, серьезным и для Шарика очень неприятным, потому что в ответ на все расспросы он лишь шипел, как разъяренный котенок:

– Ш-шакал! Я ему покажу боевых офицеров ш-шельмовать! – И крепко ругался.

Это было на Шарика непохоже, и мы немедленно отправились в разведку, узнавать, что произошло. Вот что стало известно из совершенно достоверных источников.

Куранов сказал Шарику:

– Что-то у вас воспаление затянулось. Давайте кончайте, а то как бы вашим феноменом не заинтересовались совсем не медицинские учреждения.

Самое настоящее свинство – заявить подобное раненому фронтовику, пусть даже такому липовому, как Шарик! Я бы на его месте не вытерпел, распсиховался.

Или непременно подал бы на Куранова рапорт.

Но Шарик не сделал ни того, ни другого. Наоборот, прикрываясь невнятным шипением, пытался скрыть от нас разговор с Курановым. И тут уж не удивительно, что на сей раз сочувствие всей нашей братии было не на его стороне.

Воспаление исчезло очень быстро – за неделю. Шарик уверял, что Куранов применил новый метод лечения, и, привычно краснея, бранился: «Не мог раньше, помощник смерти окаянный!», пытаясь спекуляцией на общей неприязни к подполковнику вернуть утерянные рубежи.

Мы, уткнувшись в газеты и книги, молчали.

И вот, наконец, Шарик предстал перед нами в новой, только что со склада гимнастерке, на каждом погоне по одинокой маленькой звездочке, и со значком ворошиловского стрелка над карманом вместо ордена.

– Порядок в танковых войсках! – жизнерадостно информировал он нас с порога и повернулся на каблуках скрипящих хромовых сапог, тоже новехоньких. – Гремя огнем, сверкая блеском стали…

Шарик уже ощущал свое превосходство над нами, жалкими госпитальными лежальцами.

– А ты, я смотрю, не Герой Советского Союза, товарищ микромайор, – тут же осадил его Седой-боевой.

– Все, что ли, герои? – огрызнулся Шарик.

Я спросил:

– Золотая нашивка с какой стати?

– А ранение?

– Красную надо – у тебя легкое.

– А вот и нет – считается тяжелым! Я нарочно Бориса Семеновича спрашивал.

– Давай, давай, маскируйся!…

Так палата «Где ручки, где ножки» рассталась с Шариком. Он обещал на прощанье по собственной инициативе сообщить, когда приедет на место, что там и как там, но письма так и не прислал.

Мы особо не горевали…

Куранов взялся всерьез за нас, ветеранов. После Шарика настала очередь Арвида. Он вызывался к и. о. начальника госпиталя для официальной беседы.

– Дай там как следует прикурить, – напутствовал я Арвида, провожая его к кабинету начальника. – Мы ему не Шарики и не Жучки, пусть не думает!

Вернувшись, Арвид молча опустился на койку.

– Как дела? – Мы все повернулись к нему.

– Не очень хорошо.

– Отпуск хоть дают?

– Еще какой отпуск!

– Все-таки вчистую?…

Конечно, нами не исключался и такой оборот. Три пальца, притом на правой, не шутка! Но раненые всегда надеются на лучшее. Ну пусть хоть не в строй – при желании можно и в армии подыскать подходящую должность.

На свой риск и страх, никому не сказав, я решил сам агитнуть Куранова – авось сработает! Пошел к нему в кабинет и, стараясь не смотреть в холодные глаза, стал уговаривать:

– Нельзя ведь так с ним! Ну, пусть пальцы, согласен. Но вы видели, как он пишет левой? И еще немецкий. Переводчиком или там агитировать фрицев через рупор – разве плохо?

Куранов бесстрастно ждал, когда я выдохнусь. И произнес два слова. Всего два слова в ответ на весь мой поток:

– Есть приказ.

– Что приказ! Что приказ! – наступал я с горячностью. – Перед вами живая судьба! Знаете, что у него здесь нет никого из родных? Знаете, что он наборщик по специальности? Как же он будет работать одной рукой?

Но Куранов не признавал ни жалости, ни моих путанных аргументов. Ровным голосом сообщил:

– Медицинская комиссия руководствуется соответствующим приказом Верховного Главнокомандующего, в котором подробно перечислено, кто и с какими ранениями и болезнями подлежит демобилизации… Садитесь! – неожиданно предложил он.

– Спасибо!

Я повернулся к двери. Что с ним говорить, что с этим дубовым столом – безнадежно!

– Садитесь! – повторил он настойчиво. – Я как раз собирался вас вызвать.

– Зачем?

– Из-за вашей ноги, разумеется. Что-то она очень медленно поправляется.

Я взвился, как сигнальная ракета:

– По ночам натираю рану суконкой. И посыпаю солью!

Он невозмутимо моргнул равнодушными черепашьими глазами:

– Речь не об этом. Мы предполагаем вас комиссовать.

– Меня?! Из армии?!

– По крайней мере, на время. – И сразу же уточнил, не оставляя мне надежды: – На длительное время. Будете работать и одновременно тренировать ногу. Потом, возможно, опять вызовем на медкомиссию.

– Когда? – спросил я упавшим голосом.

– Не раньше, как через год. Постепенно у вас должно наступить улучшение…

Он стал подробно объяснять, что у меня произошло со ступней. Я не слушал. Сидел, тупо уставившись в пол, и думал. Вот и конец моей военной службе. Год – шутка сказать! Шел помочь Аренду, а тут…

– Что же делать? У меня ни специальности, ничего.

– Не волнуйтесь, работа будет… Коммунист?

– Кандидат.

– Образование?

– Один курс юридического.

– Ага! – произнес подполковник с неясной интонацией: то ли ему понравился мой юридический, то ли совсем наоборот. – Кстати, о товарище Ванаге вы напрасно беспокоитесь. – Куранов полистал тонкими длинными пальцами бумаги Арвида с приколотой к ним фотокарточкой, лежавшие на столе в стопке других бумаг, в ней было, наверное, и мое личное дело. – Он давно не наборщик.

– В смысле? – не понял я.

– В самом прямом… «Последняя должность до призыва в армию – редактор областной партийной газеты», – прочитал Куранов.

– Редактор? Он же совсем молодой! – Странно, Арвид ничего не говорил об этом.

– Стаж…

Он пододвинул мне листок. Я прочитал: «В латвийском подпольном комсомоле – с тридцать шестого года, в компартии Латвии с тридцать девятого…»

Позднее, когда немного улеглась первоначальная горечь и мы при активном участии всей палаты стали перебирать возможные варианты своей теперь уже такой реальной и близкой «гражданки», я упрекнул Арвида:

– Что ж ты ничего не сказал про свое редакторство? Куранов: «Редактор он», а я глазами хлопаю.

– Дело прошлое. Теперь все равно не смогу быть редактором.

– Раньше мог, и вдруг не сможешь?

– На латышском – да. А в русском я делаю много ошибок. Нет, в газету – нет. Исключается!

Тогда-то мы и договорились идти работать вместе. Куда одного пошлют, туда и другой. И жить тоже будем вместе.

Один фронтовик с перебитой ногой или рукой – просто инвалид войны. А двое фронтовиков, двое таких ребят – это уже сила!

3.

И вот мы стали гражданскими.

Внешне почти ничего не изменилось.

Арвид и я по-прежнему жили в своей палате, вместе со всеми «ходиками» ели в госпитальной столовой – сам Куранов распорядился, даже нас не спросил: «Временно, пока не трудоустроятся». Носили мы военное обмундирование, на гимнастерках и шинелях не снятые еще погоны.

Но только чувствовали мы себя в госпитале уже не равноправными жильцами с законной пропиской, а временными постояльцами или, вернее сказать, вокзальными пассажирами, ожидающими своего поезда. Билетом на поезд должно было стать направление на работу.

Какой же она будет, наша первая после фронта гражданская должность?

Я думал об этом с трепетом. Профессия у меня одна – минометчик, опыт работы тот же. Правда, в тридцать шестом после внезапной, от разрыва сердца, смерти отца надо было хоть немного помочь маме, и я, справив после уроков на скорую руку домашние задания, бежал в городской клуб крутить кино. Но работало нас в кинобудке двое, и тот, второй, был куда опытнее меня. Я состоял у него в подсобниках: таскал тяжелые ящики с фильмами, перекручивал отработанные части. К тому же идти киномехаником сейчас, во время войны, я и не собирался. С этим великолепно справляются щуплые девчонки, а мне, мужчине, место…

Да, где же мое место? Уметь я ничего не умею, и к тому же никуда не годная нога…

Арвида, немногословного, внешне невозмутимо спокойного, тоже одолевали тревожные мысли. Его будущее рисовалось, пожалуй, в еще более темных красках. И не только из-за искалеченной правой руки. Арвид вообще плохо представлял себе нашу гражданскую жизнь. Ведь Советская власть установилась у них, в Латвии, всего только в сороковом, каких-нибудь три года назад! Не успели спокойно пожить – и война. А потом пошло: фронт – госпиталь, фронт – госпиталь… Вот госпитальные порядки и обычаи он знал в совершенстве. Зато когда дело касалось гражданских учреждений, обращался ко мне и другим с наивнейшими вопросами:

– Как называется место, где выдают паспорт?

И переспрашивал сосредоточенно:

– Паспортный стол? Почему – стол?…

Для него это звучало ново и необычно.

Существовал такой порядок: всех коммунистов, встававших на учет после армии, вызывали на беседу к первому секретарю райкома партии. Позвали и меня. Заглянул однажды в палату дежурный по госпиталю и сказал:

– Товарищ Клепиков, срочно в райком!

Я быстро собрался. Седой-боевой напутствовал:

– Ходи фертом, гляди козырем. Руки в боки, глаза в потолок…

Райком помещался в старом деревянном доме с резными, ажурной работы наличниками, когда-то они, видимо, очень красили неказистое здание, а теперь сами посерели, растрескались, наполовину обеззубели от старости.

Крутая лестница на второй этаж настораживающе покряхтывала под ногами. Влекомая массивным отвесом в виде обрезка рельса, мягко хлопнула приземистая одностворчатая дверь, сбитая из широких плах.

Седая женщина в очках с очень выпуклыми стеклами, не отрываясь от пишущей машинки, посмотрела мельком на мою кандидатскую карточку:

– Проходите, пожалуйста, они ждут.

Это про секретаря райкома – они! Я усмехнулся: старая школа! Невольно подумалось, что и сам секретарь здесь такой же, ей под стать, – седенький, сгорбленный, с нечеловечески большими глазами за сильно увеличивающими стеклами очков.

Рывком сорвал с себя шинель, оглянулся, куда бы ее пристроить. Вон гвоздь.

– Нет, нет, не снимайте, – замахала руками женщина. – У нас хоть и подтапливают, но все равно очень холодно.

Сама она сидела в платке, в ватнике и рыжих подшитых валенках.

– Молодой, не замерзну… Можно? – приоткрыл я дверь в кабинет.

– Да, да…

Секретарь, никакой, конечно, не старый и совсем не сгорбленный, тоже сидел в пальто. На письменном столе лежала ушанка, почему-то придавленная сверху пресс-папье, словно по комнате гулял ветер и мог ее снести на пол.

– Товарищ секретарь райкома, гвардии лейтенант Клепиков… – начал я по армейской привычке и запнулся: какой же я гвардии лейтенант!

– Да ладно! – Он чуть приподнялся, протянул руку. – Моя фамилия Гравец, – произнес отчетливо, почти по складам. – Познакомьтесь, товарищи!

Тут только я заметил, что в кабинете мы не одни. Слева от меня, почти у самых дверей, сидел полный мужчина с широким скуластым лицом. Значит, верно: они ждут, никакая не «старая школа».

И сразу подумалось: этот по мою душу! Откуда? С завода? Со стройки?

Свою фамилию, в отличие от секретаря, он назвал невнятно, да и что она бы мне сказала? И по внешнему виду тоже ничего не определишь. Легко было Конан-Дойлю: сначала придумать всякие признаки профессии или характера, а уж потом по ним конструировать мгновенное «узнавание». Так бы и я сумел выйти в Шерлоки Холмсы! А что здесь узнаешь, если стоит перед тобой мужчина лет сорока – сорока пяти, тоже в пальто, как и секретарь, улыбается приветливо, жмет твою руку своей мягкой, но, чувствуется, сильной рукой и, так же как ты, на него, глядит на тебя во все глаза. Тоже, наверное, думает: ну-ка, что за подарочек преподнесла мне судьба в обличьи бывшего лейтенанта Красной Армии?

– Садитесь!

Секретарь указал на черное кожаное кресло рядом с письменным столом. Посреди сиденья резко выделялась аккуратная коричневая заплата. Мне понравилось: вот правильно, хоть война и точно такого материала не достать, а все равно должен быть порядок.

У себя в роте я тоже требовал порядка; ну пусть ничего нельзя было сделать с подворотничками и почти ничего с бритьем, зато за минометы я давал разгону. И когда ребята ворчали, что, мол, не все ли равно, из каких труб лупить по фрицам, из чищеных или закоптелых, они все равно не обидятся; старшина Филарет Егорыч, дед Бульба, как его звали в роте за почтенный возраст и крепкое сложение, всегда шуткой смягчавший мои, может быть, излишние строгости, убеждал обиженных: «Вот к тебе, скажем, гости заявились, из какой посуды их потчевать станешь? Из чугунка замаранного? Из черепка псиного?… Вот и хрицы. В гости пришли, так и подавай им гостинцы из самого что ни на есть чистого!»…

Жду. Кошусь на того, у двери.

– Ну, как жизнь?

Секретарь понимает, конечно, мое состояние, начинает с подходцем, издалека.

– Ничего, спасибо. Бьет ключом… И все больше по голове.

– Вот как! А мне говорили – по ноге, – улыбнулся секретарь.

О, да он не сухарь!

– А они взаимосвязаны, как все в природе, – отозвался я ему в тон. – По ноге стукнуло – голове новые заботы.

– Насчет диалектики товарищ явно подкован, а, Василий Кузьмич? – обратился секретарь к молчавшему третьему. И сразу опять ко мне: – Вот, продаю тебя, лейтенант. Кто дороже даст.

Он встал, и сразу же бросилась в глаза его левая рука, которая до тех пор была от меня скрыта столом. На руке чернела перчатка. Протез!

Фронтовик! Свой!

Секретарь заметил мой взгляд.

– Да, – он торопливо, словно смущаясь, завел руку за спину. – Меня тоже… ключом.

– Случайно, не на Северо-Западном? – поинтересовался я.

– Финляндия. Еще в тридцать девятом. Ранение ерундовое, да потом обморозил… Твое слово, Василий Кузьмич!

– Я-то за! – отозвался тот от двери. – Да вот он сам как?

– Ну, он тоже – за! – покосился на меня секретарь. – Работа интересная, ответственная.

Отвергая кота в мешке, я решительно покачал головой:

– Нет, так не пойдет. Вы сначала все разъясните. И потом, есть одно соображение…

Я имел в виду Арвида. Решено вместе с ним – и точка!

– Куришь?

Секретарь вынул расшитый кисет, пачку тонкой папиросной бумаги.

– Нет, спасибо.

Он нарочно тянет. Не уверен, что я соглашусь? Значит, что-то такое – не слишком соблазнительное.

Одной рукой, прижимая кисет к груди, он быстро и ловко свернул цигарку, закурил. Снова опустился на свой секретарский стул.

Спросил неожиданно строго и официально:

– В Московском юридическом учился?

– Один курс.

– Почему ушел?

– Война.

– Причина уважительная… А вообще, как это дело – нравится? – продолжал расспрашивать секретарь.

Вон куда он гнет! Я сразу припомнил, что у нашего третьего, у Василия Кузьмича, когда он со мной здоровался, на миг мелькнул из-под расстегнутого пальто кусочек чего-то белого на плече.

– Вообще, да.

– Ну вот и договорились! – Секретарь глубоко затянулся и, подержав дым в легких, с видимым удовольствием пустил его через ноздри.

– Но ведь и знать что-то надо, а я все перезабыл. Разве одно только определение. – Вспомнив, я не удержался от улыбки, пояснил: – Преподаватель уголовного права заставил вызубрить. В наказание за невовремя сданный зачет.

– Ну-ка, ну-ка! – почему-то заинтересовался Василий Кузьмич, даже встал, подошел ближе, остановился рядом в ожидании. – Давайте, тут уже по моей части.

– Пожалуйста! – И я отчеканил на одном дыхании: – «Противоправное умышленное или неосторожное причинение одним лицом вреда здоровью или физических страданий другому лицу путем нарушения анатомической целостности тканей или правильного функционирования тканей или органов человеческого организма называется телесным повреждением».

– Вот так да!

Василий Кузьмич округлил глаза и даже прищелкнул языком. Я покосился неприязненно: зачем этот деланный восторг?

– Значит, подойдет? – спросил секретарь.

– С такими теоретическими знаниями?!

Нет, он нисколько не иронизировал. Тогда только одно: Василий Кузьмич давал понять, что все уже решено, и он не откажется от меня, даже если я вдруг закукарекаю или пройдусь на руках.

– У нас большинство людей вообще без всякой подготовки… Вот как раз вчера у меня был разговор в Октябрьском отделении, со Щукиным, – вы его знаете, Аркадий Петрович…

– А, тот… «Милисия»?

– Во-во! Сотрудник наш, – пояснил мне Василий Кузьмич. – Обычную схватку малолетних озорников квалифицировал как хулиганство. Я его спрашиваю: «Ты хоть понимаешь, Щукин, что такое хулиганство?» А он: «Это, товарищ майор, когда без всякой надобности морду бьют!». Вот вам, пожалуйста!

Мы рассмеялись, и я про себя отметил, что Василий Кузьмич – майор.

– А ведь, между прочим, Щукин – один из самых старых наших участковых уполномоченных.

Он поднял палец, словно приглашая меня обратить на это обстоятельство особое внимание: мол, учти, какие широчайшие возможности открываются для тебя среди таких людей.

– Ваше слово, товарищ лейтенант, – секретарь смотрел на меня выжидающе.

– Бывший лейтенант, – уточнил я.

– Зачем бывший? – поправил майор. – Звание у вас сохраняется. Почти все наши работники уголовного розыска – офицеры.

Вот как! Даже не просто в милицию – в угрозыск? Честное слово, лучшее из всего, чего можно было ожидать!

Но и согласиться тоже нельзя.

Я взял и честно выложил им про наш с Арвидом договор: только вместе! Боялся, что прозвучит детским капризом: если меня, то и его тоже, иначе не пойду. Но они поняли, отнеслись по-серьезному.

– Можно заглянуть в его личное дело, Аркадий Петрович? – попросил майор. И пока тот рылся в ящике стола, пояснил мне: – С кадрами зарез! Если я вернусь из райкома не с одним, а с двумя операми, то объявлю сам себе благодарность в приказе.

Он стал листать бумаги Арвида, и широкое его лицо довольно засветилось:

– Слушайте, Аркадий Петрович, настоящая находка! Вы читали биографию?

– А как же! Бюро хочет рекомендовать товарища Ванага директором двадцать третьей школы. Верно, с ним самим я еще не беседовал… А он пошел бы в угрозыск? – секретарь, морща лоб, вопрощающе смотрел на меня.

– Думаю, да, – ответил я сдержанно, хотя был уверен, абсолютно уверен, что Арвид сразу согласится.

Подпольщик… Ему же страшно интересно будет!

И все-таки пришлось уламывать Арвида всей палатой. Больше всего смущал его письменный русский:

– Там писать много. А я делаю ошибки. Напишу, как тот царь: «Миловать нельзя казнить».

– Разберутся! И потом, какие у тебя ошибки! – убеждал его Седой-боевой. – Я же видел твою автобиографию. Ну, написал «рассчитывать» с двумя «с». У них в угрозыске не так еще карябают.

– Неправильно? – удивился Арвид. – Разве с одним?

– Ух ты! – подмигнув мне тайком, смущенно за скреб в затылке Седой-боевой.

Все как грохнут…

Какой он молодец, наш Седой-боевой!

В тот вечер по госпиталю дежурил Борис Семенович, и он тоже принял участие в нашей атаке на Арвида, пожалуй, успешнее всех:

– Честное слово, товарищ Ванаг, если бы меня подозревали в преступлении, то лучшего следователя я себе и желать бы не стал.

– Думаете, пощадит? – спросил я чуть-чуть уязвленно.

– Думаю – разберется объективно. – Борис Семенович с укором смотрел на меня сквозь очки…

Через несколько дней все свершилось. Уголовный розыск обогатился сразу двумя Шерлоками Холмсами. Правда, нас направили в разные районы города.

– Поодиночке, среди опытных сотрудников, легче будет освоить дело, – пояснил наш новый шеф – начальник горотдела милиции майор Василий Кузьмич Никандров. – А там посмотрим…

Трудно было возразить: ни я, ни Арвид не знали оперативной работы.

Зато с квартирой мы устроились просто отлично. Как ни странно, помог подполковник Куранов. Вызвал меня, по своим административным склонностям, прямо в кабинет «ССЗ» – начальник госпиталя, которого он замещал, надолго застрял на курсах, – посмотрел искоса.

– Поселитесь на квартире одного нашего врача, – и пододвинул записку с адресом. – Его самого недавно отправили во фронтовой санбат, руководство госпиталя договорилось с женой.

– Спасибо за заботу, – холодно поблагодарил я, – но нас двое.

Он поморщился:

– Прерывать старших – признак дурного тона не только в армии. – Пожевал губами и добавил: – Мы договорились насчет двоих. Не смею вас больше задерживать.

В коридоре, привычно злясь на него, я вдруг подумал, что ведь никто, ни один человек не сделал нам столько добра, как Куранов. Ну, раны лечил – это, можно сказать, по служебной обязанности. А остальное? Я быстренько перебрал в уме: живем в палате, питаемся тоже в госпитальной столовой, в нарушение всех правил, квартиру нам подыскал, с секретарем райкома – теперь я уверен! – о нас говорил… Вот начальник госпиталя, мягкий, приятный человек. А сделал бы он столько для нас?

Я вернулся, приоткрыл дверь:

– Товарищ подполковник, большое-большое вам спасибо.

Куранов поднял голову от кипы бумаг, уставился на меня, опустив уголки рта, от чего лицо стало кислым.

– За все! – добавил я.

– А! – Он чуть качнул длинными пальцами, что, вероятно, должно было означать: какие пустяки!

И снова в свои бумаги.

Мне оставалось только закрыть тихонько дверь и идти в палату радовать Арвида, удивляясь дорогой странному умению этого чертова Куранова и всех людей подобного сорта запутывать еще больше и без того непростые человеческие отношения. Ведь доброе делают, доброе, но так, что хочется их же ругать.

А может, они вообще не задумываются о добре и зле и о том, как это выглядит со стороны? Просто делают, что считают нужным – и все!