Текст книги "Монархическая государственность"
Автор книги: Лев Тихомиров
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)
В народе, обладающем истинной верой, имеется особо важное обстоятельство, при котором только и возможна идеальная монархия. Дело в том, что Бог пребывает с народом, верующим в Него. Он пребывал с Израилем. Он пребывает с христианской церковью, с совокупностью верующих. Этому Богу, пребывающему в народе, служит монарх. То же, что называется духом народа, в данном случае выражает настроение, требуемое самим Богом. Так служение Богу совпадает у монарха с единением с народным духом. Этой полной независимостью от народной воли и подчиненностью народной вере, духу и идеалу характеризуется монархическая власть, и этим она становится способной быть верховной.
В историческом конкрете, народный идеал жизни, а стало быть и управления, создается двумя условиями: во-первых, он вытекает из области религиозно-метафизической, во-вторых, из области той практической жизни, в которой люди данного народа применяют на практике свои понятия о правде и их сообразуют с необходимостью, с условиями из области социальной жизни. Под влиянием этих двух категорий явлений вырабатывается народный нравственный тип, народный нравственный идеал борца, героя и деятеля. Носителем этого идеала и является единоличная Монархическая власть.
В виду различия практических условий, среди которых вырабатывается этот идеал Царя, в виду оттенков нравственных понятий, и самых способов появления Царской власти, монархия может представлять многочисленные оттенки. В одном случае в ней может преобладать влияние социального строя, в другом – религиозное, в третьем – по преимуществу борьбы международной и т. д. Эти различия, не устраняющие совокупности всех элементов, создающих монархическую Верховную власть – не препятствуют ни одному из таких конкретных типов монархии принадлежать к числу истинных, чистых, идеальных проявлений монархического принципа. Но есть два проявления монархического начала, качественно отличных от монархии истинной, и потому являющихся ее искажением.
Это два очень распространенные типа: 1) монархии деспотической и 2) монархии абсолютной.
Монархия деспотическая, или Самовластие, отличается от истинной монархии тем, что в ней воля монарха не имеет объективного руководства. В монархии истинной воля монарха подчинена Богу, и притом очень ясно. Она имеет своим руководством Божественное учение, нравственный идеал, ясный долг, и все это существует не только как учение, но и как реальное содержание народной души, с которой пребывает Сам Бог. Посему в истинной монархии произвол Верховной власти принципиально невозможен. Фактически, конечно, он возможен, но как исключительное и недолговременное явление. Его существованию противодействуют все силы, какими живет нация и сам Монарх.
Но есть монархии, которых личная Верховная власть основана на ложных религиозных концепциях, и они тогда порождают из этой личной власти произвольную, то есть деспотическую. Зависит это от того, что эти ложные религиозные концепции связаны или с личным обожествлением монарха, или с божеством, сознаваемым только как некоторая огромная сила, без нравственного содержания, и не живущая в самой душе людей, составляющих данную нацию.
Понятно, что при личном обожествлении монарха, он не имеет никакого внешнего закона своей воли. Что он хочет, то и есть закон, не имеющий других мотивов, кроме его желания, не имеющий никаких мерил, не допускающий никакой критики и проверки. Это – власть Верховная, но совершенно произвольная.
Равным образом, в этом случае не может быть и речи о каком-либо нравственном единении власти с подданными. Оно может возникнуть случайно, но не предполагается и невозможно как правило. Сам монарх об этом не заботится, а подданные даже не могут знать заранее, что именно пожелается их повелителю.
При концепции некоторого неведомого, всесильного божества, которое выдвигает данную личность во владыку народа – получается также власть верховная. Но она также деспотична, ибо содержание и направление воли божества, покровительствующего монарху, и заставляющего всех ему подчиняться, остается неизвестным, и ничего не говорит совести и разуму народа.
При этой форме власти какое-либо тесное общение Монарха с народом также нимало не предполагается принципиально необходимым. Народ не является местом хранения идеала, божество не обитает в душах людей. Это неведомое божество, не родственное людям, не составляющее источника их нравственного мира, является в отношении их только силой, которой они покоряются поневоле, из страха, по сознанию невозможности сопротивляться. Раз эта неведомая сверхчеловеческая сила поставила над людьми Повелителя-Монарха, остается только рабски повиноваться ставленнику, пока неведомое божество само его не уничтожит и не заменит другим деспотом.
Кроме этой деспотической монархии, есть еще одна очень распространенная форма монархии, так называемая, абсолютная.
Монархия истинная, то есть представляющая Верховную власть нравственного идеала, неограничена, но не абсолютна. Она имеет свои обязательные для нее начала нравственно-религиозного характера, во имя которых только и получает свою законно-неограниченную власть. Она имеет власть не в самой себе, а потому и не абсолютна. Властью абсолютной обладает только та сила, которая ни от чего, кроме самой себя, не зависит, истекает из самой себя. Таковой является власть демократическая, которая есть выражение народной воли, властной по тому самому факту, что она есть воля народа, власть сама из себя происходящая, и тем самым абсолютная.
Абсолютизм, как по смыслу понятия, так и по смыслу исторического факта, означает власть ничем не созданную, ни от чего, кроме самой себя не зависящую, ничем, кроме самой себя, не обусловленную. Когда народ сливается с государством – власть государственная, выражая самодержавие народа, делается абсолютной. Это не форма правления, но его характер, свойство, подобно тому, как "либерализм" или "деспотизм". Абсолютизм, как тенденция, фактически может проявляться при всех началах власти, но лишь по недоразумению или злоупотреблению. По духу же своему, по природе, абсолютизм свойственен только демократии, ибо народная воля, ничем кроме самой себя не обусловленная, создает власть абсолютную, так что если народ сливается с государством, то и власть последнего становится абсолютной.
Государство, сливаясь с массой, не признающей над собой, по нравственному состоянию своему, никакой власти выше собственной массовой силы – абсолютно по природе. Если все, имеющиеся в государстве средства действия и управления, передаются одному лицу, то это лицо становится обладателем власти абсолютной, суммой всех государственных властей. По единоличности такой формы власти она считается и называется монархией. Однако в сущности это вовсе не монархия, а некоторая диктатура.
Тут монарх обладает всеми властями, все их в себе сосредоточивает, но власти верховной не представляет. Все власти, у него сосредоточенные, суть власти народные, ему только переданные временно или на веки, или наследственно. Но как бы ни давалась эта власть, она все-таки есть народная, по тому самому, что она абсолютна. Если бы это была власть Божественная, она не могла бы быть абсолютной, ибо подчинялась бы Богу и истекала бы от Него. Но если она не Божественная, то и не может быть верховной над народом. Народ от своего верховенства не может отказаться, так как оно составляет часть его природы, а может только подчиниться какой-либо высшей, нежели он, силе. Но один человек не может быть сильнее его. Народ может ему доверить делегировать свою власть, но сама эта власть, как свойство, как элемент, принадлежит все-таки народу и, следовательно, он, если вздумается, всегда может начать проявлять это свойство, и в тот же момент делегированная власть упраздняется, и возвращается к своему источнику, то есть к народу. Вообще, Верховная власть по существу неотчуждаема.
Посему-то все разновидности монархической власти абсолютистского типа, по существу, не монархичны, имея недостаток самого существенного свойства монархии – значения Верховной власти. Эти разновидности, как бы ни сосредоточивали у себя все функции, все-таки остаются лишь высшей управительной властью. Формула Sic volo, sic jubeo: sit lege regis voluntas [24] – на вид пышная и высоковластная, лишена главного: реальной основы верховенства, то есть выражения нравственно-религиозного источника. Эта формула абсолютизма выражает голос народа, который один может сказать: "Так хочу, и моя воля – закон". Воля же Монарха есть верховна для народа и дает закон только тогда, когда изрекает Волю Божию.
Общий ход развития абсолютистских монархий исторически состоит в том, что они возникают из демократии, как ее делегация (цезаризм) и к ней же ведут, как случилось в Европейской монархии.
Итак, монархия имеет три главные формы:
1) монархия истинная, составляющая Верховенство народной веры и духа в лице Монарха. Это – монархия Самодержавная.
2) монархия деспотическая, самовластие, дающая Монарху власть верховную, но без обязательного для него и народа известного содержания.
3) монархия абсолютная, в которой Монарх по существу имеет только все власти управления, но не имеет Верховной власти, остающейся у народа, хотя без употребления, но в полной потенциальной силе своей.
В исторической действительности эти формы монархической власти смешиваются в различных комбинациях. Влияние религиозной идеи может придавать абсолютизму оттенки истинно Верховной власти. Потускнение религиозно-нравственных идеалов может превращать монархию Самодержавную в деспотическую или, наоборот, просветление религиозных идей может повышать деспотию до истинного Самодержавия. Влияние доктрины особенно часто низводило Самодержавие к простому абсолютизму. Все эти комбинации оттенков могут проявляться в истории одной и той же монархии, образуя случайные моменты ее жизни или укрепляясь в прочную ее эволюцию.
Понятно, что такая эволюция может иметь или прогрессивный характер, который состоит в приближении искаженных форм, к истинному самодержавному типу монархии; или наоборот, регрессивный характер, создавая постепенный ход от Самодержавия к деспотизму или абсолютизму. Прогрессивная эволюция ведет к усилению и расцвету монархии. Регрессивная – к уничтожению ее и переходу государства к другим формам верховной власти, то есть к аристократии или демократии.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РИМСКО-ВИЗАНТИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Вступление
В нижеследующих главах изложены исторические проявления тех законов государственности, теоретическая формула которых дана в первой части книги, а практические выводы даются в четвертой.
Как сказано, монархическое начало представляет три главных типа: самодержавный, абсолютистский и деспотический.
В настоящей части книги излагается развитие монархий римской и византийской, причем в пояснение условий, определявших их тип, введен общий очерк монархии израильской, как предшественницы идеи христианской монархии, а для обрисовки новейшего абсолютизма – очерк влияния западно-католической и протестантской церковной идеи на характер европейской монархии.
Монархии обрисовываемых эпох представляют различные степени колебания между типом абсолютизма и самодержавия, причем тип Римский выражает наиболее чисто выработанный абсолютизм, византийская же государственность – нечто переходное от абсолютизма к самодержавию.
Наиболее чисто развился самодержавный тип в Московской Руси. Его обрисовке посвящена третья часть книги.
Эти два типа монархии наиболее важны в нашей культурной истории. Что касается монархии деспотической, ограничиваюсь в разных местах общими указаниями, не входя в специальные подробности. Допускаю этот пробел, впрочем, не потому, чтобы считал его не важным, а потому что его пополнение слишком надолго затянуло бы окончание моей работы, для общих выводов которой достаточно и обрисовки типов, наиболее важных в истории монархической государственности.
Раздел I.
РИМСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ
Римская историческая идея.
Первоначальный строй республики
Римская республика почти совсем не имела нужды считаться с чисто монархической идеей. Хотя первоначальная история застает Рим при царях, но эта форма Верховной власти досталась ему скорее по исторической традиции, от времен более древних, где царская власть развилась на почве патриархальной, с сильным участием религии, в древности без сомнения основанной на культе предков *.
* Фюстель Куланж определяет древнего греко-римского царя, как "жреца общественного очага". "Подобно тому, говорит он, как в семье власть была не разделена от священства я отец, как глава домашнего культа, был в то же время и господином, так точно и верховный жрец гражданской общины был в то же время политическим главой". ("Древняя гражданская община", стр. 159, 160, 162). Я уже отмечал односторонность Фюстсль Куланжа в отношении влияний религии. Значение домовладыки определялось также и привычным фактом ею владычества, и его опытом, и его силой.
Но в Риме ни религиозные, ни социальные условия уже не делали царскую власть необходимой. Значение Юпитера было не очень велико среди небесной республики многобожия, и давало мало опор всенародному выразителю божественных велений. Кователи царской власти, Ромул и Нума, так и Тарквинии, старавшиеся ее воссоздать, воздавали особенный культ именно Юпитеру. Но уже Тулл Гостилий, как оказывается, не умел правильно вспомнить тайных молитв Нумы Юпитеру [Тит Ливий, XXXI]. Формула объявления войны гласила: "услышь Юпитер, услышь Юнона, Квирин (т. е. Ромул), боги неба, боги земли, боги преисподней, – услышьте". Такое обилие покровителей не дает особенной власти ни одному, и не видно, почему бы их сонму нужен был один выразитель, тем более что римские боги требовали лишь культа самим себе.
В отношении социальном, мы застаем Рим уже в строе скорее родовом, чем патриархальном. Это не семейная община, а союз родов. Сильная патрицианская аристократия давала мало места единоличной Верховной власти, а постепенно возрастающий плебс, чуждый патрицианской родовой организации, а равно чуждый и культа патрициев, не давал возможности этой аристократии вырасти во власть верховную. Под влиянием этих условий, в Риме очень рано видно убеждение в том, что Верховная власть, в сущности, есть власть всенародная. Моммзен довольно тонко замечает, что и древнейшее римское устройство представляло как бы конституционную монархию навыворот. В конституционной монархии (так думает Моммзен) король олицетворяет собою всю полноту власти, между тем как управляют государством представители народа. Римский же народ был почти то же, что король в Англии, и все управление принадлежало его главе – царю ["Римская история", часть I, глава VI]. У римских царей были действительно сильны управительные функции, но недоставало таких признаков верховной власти, как власть законодательная или право помилования, которое (очень характеристично) принадлежало народу.
Изгнание Тарквиниев и уничтожение царской власти было делом рук патрициев, но присвоить верховную власть им не удалось. Нуждаясь в плебеях, они не только пополнили сенат всадническими фамилиями, но признали закон Валерия Публиколы, допускавший апелляцию к народу на решения всех должностных лиц. Это было формальным признанием Верховной власти народа. При составлении Десяти Таблиц законов, всемогущие децемвиры, облеченные этой миссией, не только подвергли проект законов публичному обсуждению и затем исправили свои таблицы сообразно указаниям народа, но в заключение эти таблицы были приняты на всенародных comitia centuriata [25]. Таким образом, этот основной акт учредительного законодательства состоялся с таким правом referendum [26] , какое признается лишь в немногих наших современных демократиях.
Итак, в Римской республике никогда не было сочетанной Верховной власти, не принадлежала Верховная власть ни царю, ни аристократии, а всегда принадлежала самодержавному Римскому народу, т. е. была демократической. Все сочетания принципов происходили только в области власти управительной, которую патрицианская аристократия всемерно старалась захватить и удержать в своих руках. Вся борьба между патрициями и плебеями происходила, переводя на современный политический язык, по вопросу о цензе для избираемых, но самого верховенства народа патриции не отрицали.
Консул Квинтиус, уговаривая плебеев не слушать подстрекательств трибунов, прекрасно очертил, как внимательно патриции исполняли волю народа. "Ради богов, – восклицает он, – чего вам еще нужно? Вы хотели народных трибунов: мы вам их дали, из желания мира. Вы требовали децемвиров: мы допустили вас их назначить. Вам надоели децемвиры: мы заставили их отказаться от власти... Вы захотели восстановить трибунов: они были восстановлены. Вы пожелали иметь консулов – и это исполнено"... Правда, что все должности попадали в руки патрициев, но они исправляли их превосходно, они были полны доблести, патриотизма и политической мудрости, и сам плебс это сознавал и чувствовал *.
* Крепкое родовое начало есть основание истинной аристократии, обеспечивая ей традиционный дух и доброе воспитание. О силе же римских патрицианских родов можно судить по тому, что Фабии, например, могли выставить на войну из одной своей фамилии отряд в 306 человек, "поголовно патрициев", не без гордости замечает Тит Ливии. Это крепкое родовое начало могуче поддерживало политический и патриотический дух. Во время войны с Лавиконами между военными трибунами возник скандальный спор: все хотели, для получения отличия, идти против неприятеля и никто не хотел остаться для менее блестящей задачи охраны города. Конечно, такой спор компрометировал военных трибунов (заменявших консулов). И вот выступает старик Квинт Сервилий, отец одного из споривших. "Так как здесь, – заявил он, – не уважают ни Сената, ни республики, то пусть моя отеческая власть прекратит дебаты". И он приказал своему сыну – высшему сановнику государства – остаться в городе, не допустив его даже до выжгли жребия. (Тит Ливий, кн. IV, гл. XLV).
Повинуясь неизбежно логике демократической идеи, он боролся с патрициями за уравнение прав на избрание в должности, но патриции так умели вести народ, что и при уравнении прав, первые 150 лет республики на все должности (кроме, конечно, трибунов) не было избрано ни разу ни одного плебея, и это несмотря на все подстрекательства трибунов, упрекавших народ в том, что он не уважает самого себя.
Римской плебс очень долго имел достаточно здравого смысла, чтобы понимать все превосходство патрициев. Он стремился к равенству в принципе, он держал патрициев под вечной угрозой, но фактически предоставлял им делать то, что они делали лучше его самого *.
* Само собой разумеется, это достигалось не одним благоразумием народа, а также всеми средствами политической ловкости патрициев, включительно до подкупа трибунов.
Так было в лучшие времена республики, хотя, конечно, исходя из принципа верховенства народа, естественно было, под влиянием трибунов, идти к уравнению служебных прав сословий. Трибун Канулей прекрасно формулировал это, говоря, что они, трибуны, желают лишь осуществить для народа право, "которое ему принадлежит", а именно – "вверять должности тому, кому он заблагорассудит".
Как бы то ни было, в типичной своей форме государственная идея республики была такова. Верховная власть принадлежала народу, причем однако демократия пользовалась своей властью лишь там, где безусловно необходимо непосредственное проявление Верховной власти: в законодательстве, в последней инстанции суда, в назначении высших должностных лиц, в акте помилования. В области же управительной, в Риме, существовало очень искусное сочетание власти единоличной и коллегиальной, по преимуществу аристократической. С этим строем республика прожила всю эпоху своего истинного величия.
Падение патрициата. Господство узурпации
Величие Римской республики держалось на соединении самодержавия народа со служилой ролью аристократии. Но вся эволюция Римского государства постепенно делала такое соединение сил невозможным.
Прежде всего постепенная эволюция чисто политической идеи вела к попыткам непосредственного правления самодержавного народа. Постоянными возбудителями этой идеи были трибуны (т. е., конечно, народные трибуны *.
* Так называемые военные трибуны были аналогичны консулам и хотя их учреждение было победой демократической идеи – непосредственного агитационного значения оно не имело.
Это римское "народное представительство" было, конечно, необходимым дополнением народного самодержавия, и в этом смысле составляло совершенно разумное звено римской конституции. Но как и все прочие виды представительного политиканства, трибунат только и жил раздорами, и постоянно зажигал их, все дальше и дальше проводя идею равенства граждан и народного вмешательства в правление. Служебная роль аристократии юридически подрывалась. В той же речи, Квинтиус жестоко упрекает народ за систематическое притеснение патрициев. "Вы, говорит он, захотели иметь консулов, всецело преданных народной партии, и, жертвуя самими собой, мы допустили эту чисто патрицианскую должность сделаться опорой народа. Вы имеете трибунат, апелляцию к народу, всенародные голосования, обязательные голосования. Под предлогом равенства, вы нас притесняете во всех наших правах, а мы все переносили и переносим" [Тит Ливий, кн. III, гл. LXVII].
Патрицианская аристократия хлопотала о правах, как хлопочут о них министры монарха: для служения ему же самому. Вообще правительственная идея Римской республики, давшая ей всю силу, состояла в том, что Верховная власть принадлежит народу, а служебная "лучшим людям", людям родового патрицианского ценза. Трибунат же был органом надзора Верховной власти за управительной.
Нужно заметить, что эта идея была далеко не только патрицианская, но также разделялась и плебсом. Разрушителями ее были трибуны. Не сразу им удалось разрушить эту основу Римской конституции, но, под их систематическими подстрекательствами народа, римская аристократия постепенно упразднялась. Канулей, выставляя право народа назначать на должности "кого ему заблагорассудится" – подрывал возможность патрицианского, да и какого бы то ни было ценза. Тиберий Гракх провозгласил право народа низвергать до срока всех должностных лиц. Это юридическое упразднение своей привилегии на должности – патриции могли парализовать фактически, пока имели на то силу, даваемую родовым социальным строем. Но постепенное законодательное расширение прав личности, характеризующее римскую историю, тем самым подрывало сословно-родовой строй, ибо выводило личность из-под дисциплины этого строя. Вместо прежней дружной сплоченности патрициата, мы начинаем замечать патрициев в рядах народа, вожаками демократических движений. При таких условиях патрициат уже не мог и фактически делать того, что у него все более отнималось юридически.
Внешняя история Рима, с другой стороны, производила еще более глубокое изменение в социальном строе римской нации. Завоевания расширяли территорию государства и вводили в его состав новое население. Это изменяло состав как высшего, так и низшего класса.
Окончание Пунических войн, вынесенных на плечах главным образом последними усилиями благородной патрицианской аристократии, в этом патриотическом подвиге окончательно надорвавшей свои силы, – было моментом превращения Рима во всемирное государство, orbis terrarum Romanus. Катон конечно не подозревал, что, проповедуя delenda est Carthago [27], он тем самым предсказывал Югуртовское "mature perituram" [28] по адресу старого Рима. С Ганнибалом нельзя было справиться, не приняв в состав Рима итальянское население. Покорение Карфагена неизбежно влекло за собой покорение чуть не всего известного тогда мира. Urbs Roma [29] превращался в orbis terrarum Romanus. A раз история приводила к этому, то ревнители старины, от Катона до Брута, могли оплакивать прежний Рим лишь по непониманию смысла событий. Рим новый явился потому, что по содержанию своему перерос старые устои, которые во всемирном государстве были уже невозможны. Но этот процесс крушения старого и рождения нового был очень тяжек, так тяжек, что не раз патриотам могло казаться, что Рим окончательно погибает.
Звание римского гражданина перешло за пределы Италии и за все нормы старого социального строя. Государство становилось всемирным. Физическая и даже нравственная сила его перестала сосредоточиваться в Риме, а разлита уже была вокруг всего Средиземного моря. Провинции становились сильнее Рима, а демократическая идея, все более развивавшаяся в самом Риме, не могла отрицать прав других, вне Рима находящихся граждан, да и сами они этого не позволяли. Все положение дел влекло к тому, что значение люди получали не вследствие того, что они были римляне, а потому что они были нужны для борьбы, были силой. Во время войны, и особенно междоусобий, самим же римлянам приходилось опираться на всякую силу, какая попадалась под руку. Войска стали пополняться не только инородцами, но даже рабами. Это особенно пришлось практиковать во время войн Пунических. Таким образом, скоро Марий, в борьбе с Суллой, прямо обратился к рабам, призывая их к восстанию.
В минуту торжества, он окружил себя 4000 толпой рабов, которые свирепствовали над знатнейшими гражданами. В свою очередь "аристократ" Сулла точно так же окружил себя отрядом в 10000 рабов, которым дал свободу и права римского гражданства. В борьбе призывали на помощь всех. Воин, посланный убить Мария, был из тех самых Кимвров, от которых Марий только что спас Рим. По смерти Мария, главную силу его партии составляли жители Италии, тогда как Сулла представлял верховенство старого Рима. Покоряя мир, Рим таким образом волей-неволей сам расплывался среди обитателей всего мира, и его государственность силою вещей принимала универсальный характер.
Соответственно этому процессу, изменялись и экономические условия существования народа. Древний Рим был населен народом земледельческим и трудовым. Сами Цинцинаты ходили за плугом, и плебей не мечтал ни о чем, кроме земли, на которой мог бы добывать в поте лица хлеб свой. Мало-помалу Рим становился центром промышленным и торговым. Прежняя родовая организация, с патронажем домовладыки, с многочисленными клиентами, становилась ненужной и невыгодной. Наилучшие пути к богатству были уже иные: промышленные спекуляции или грабеж провинций, да наконец и при крупном сельском хозяйстве, выгоднее были рабы, чем клиенты. И вот начинается усиленное распускание клиентов на волю. Вольноотпущенники, выбитые из старой колеи – declasses [30], – занимают главное среди римского плебса, а патрицианские фамилии отчасти перемешиваются с выскочками счастья и спекуляции, отчасти беднеют и переходят в ряды недовольных и бунтующих элементов.
Таким образом, в общей сложности, различие между патрициями и плебеями стирается как в политическом, так и в социально-экономическом отношении. Становится видно и чувствительно лишь различие между "оптиматами" и "пролетариями", людьми сильными, богатыми, влиятельными, с одной стороны, и голытьбой– с другой стороны.
И в таких-то условиях самодержавный народ должен был уследить за порядком сам, не имея уже своих доблестных, старых патрициев, которых права сам же уничтожил. Ясно, как все это обостряло дальнейший ход процесса социального и политического расстройства.
Римские правители провинций делают что хотят. Они царьки. Им платят дань подчиненные Риму цари. Они грабят провинции. Не лучше было и в Риме. Главную основу состояния Красса составили спекуляции во время проскрипций Суллы и опустошений Мария. Красе скупал задешево имения проскриптов и опустошенные пожарами дома, а потом перепродавал их. Выгодную спекуляцию составлял также торг невольниками, обогативший, между прочим, Катона. Откуп государственных налогов создал также множество богачей. О грабеже провинций нечего и говорить. Красе в одном иерусалимском храме награбил на 15 миллионов рублей. Помпеи получал с каппадокийского царя ежемесячно по 37000 руб. [Шлоссер, "Всемирная История"]; о добыче его во время войны с Митридатом можно судить по тому, что он во время своего триумфа подарил каждому солдату своей армии по 327 руб. Громадные состояния, таким образом составленные, помогали захватывать власть. Искатели должностей и поили, и кормили, и потешали зрелищами "самодержавных" нищих избирателей, издерживая на это миллионы. Должностные лица закупались и продавали не только справедливость, но и самый Рим. Масса граждан развращалась подкупом и кормежкой, но, конечно, жила в виде полунищего пролетариата. Сама столица Рим, – которого население фактически узурпировало власть "самодержавного народа" Римского государства, была сосредоточием этого контраста двух классов. О размерах низшего класса самодержавной голытьбы, скитавшейся в столице, можно судить по тому, что до Юлия Цезаря 320.000 человек пользовались даровой раздачей хлеба от республики [Светоний, "Юлий Цезарь", гл. XLI].
Рим стал государством всемирным. Достоинство гражданина этого всемирного государства выросло в понятиях очень высоко. Необходимость править множеством народов выработала тонкие понятия права, справедливости и политического искусства. Для этого управления, внутреннего и внешнего, была наконец веками практики создана искусная организация судебно-административных властей. Но управлять этой организацией с падением патриотической аристократии было уже некому. Народ имел все права: выбирал, сменял, контролировал все власти. Но это было пустым звуком. Громадному населению римских граждан, рассеянных по всей Италии и далеко за ее пределами, невозможно было уже даже собраться в одну толпу, на одном месте. Это был владыка слепой, глухой и даже немой. Все его выборные делали что хотели и обманывали его, он ни за чем не мог уследить: обычное положение всякой демократии, взявшей на себя Верховную власть в великом по объему государстве.
И вот наступила эпоха всевозможных узурпации, господства партий, всеобщего грабежа, всеобщей продажности. Уже история Югурта показала, что все можно делать в Риме за деньги, ибо в Риме не было уже глаза за правлением: народ не имел для того органов. В провинции полководцы делали что хотели, даже воевали друг с другом. В самом Риме происходила невообразимая анархия и достаточно вспомнить историю Милона и Саллюстия, чтобы понять невыносимость этого положения. В Риме порядок уже мог поддерживаться только узурпаторами, но это обходилось очень дорого. Марианские грабежи и насилия ужаснули Рим, но их могли устранить только еще более страшные насилия Суллы, когда во время одних проскрипций (не считая войн) погибло 40000 человек, в том числе тысячи всадников, 90 сенаторов, и 15 консулов [Шлоссер, "Всемирная история", т. I, стр. 719]...