Текст книги "Монархическая государственность"
Автор книги: Лев Тихомиров
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)
Раздел IV
ЦЕРКОВНАЯ ИДЕЯ В ЕВРОПЕЙСКОЙ МОНАРХИИ
Общая почва европейской монархии
Христианская государственная идея, пришедшая в мир с Константином, отразилась на западноевропейских государствах так же, как на Византии и Московской России. В Западноевропейской государственности монархическое начало также получило безусловно преобладающее значение. Небольшие очаги республиканского строя не только составили незначительное исключение, при развитии Европейской государственности, но сверх того они не были идейно влиятельны, так что история Европейской государственности совпадает с эволюцией монархического начала.
Но монархия в Европе явилась при особой комбинации условий зарождения и развития, которая отличается и от византийских, и от московско-русских условий.
Главнейшие условия, определившие развитие Европейских монархий, сводятся к следующим:
1) могучий социальный строй племен германских, сменивших своими государствами разрушившуюся Римскую империю. 2) влияние христианской идеи Царя – Божия служителя, хранителя высшей правды. 3) огромное влияние римской императорской доктрины, систематически прививавшейся новым молодым государствам Европы всеми образованными их элементами. 4) римско-католическое истолкование отношение государственно-церковных.
Римская доктрина государственности была основана на принципе абсолютной власти государства. Носителем этой власти в императорский период был Цезарь, но собственно в качестве делегата сената и народа. Это была власть республики, переданная в руки единоличной власти. При самом возникновении европейских монархий, все образованные организаторы их переносили то же понятие и на вновь явившихся императоров и королей Европы. Но эти императоры и короли в действительности были созданы иными силами, под влиянием которых и находились. Эти князья созданы были родовым строем германских племен и, как начальники их, носили иной характер. Абсолютной власти они не имели, но зато носили в себе некоторые элементы власти верховной. С выдвинувшими их народными социальными силами короли (и императоры) должны были считаться во всем своем управлении, которое принуждено было опираться на внутренние силы социального строя.
Европейские нации, при начале своей государственности были проникнуты могучим самоуправлением. Оно могло иметь и более аристократический и более демократический характер. По грубости нравов, по различию интересов разных частей нации, по случайным условиям завоевания, власти и подчинения – эти разнообразные организованные ячейки государственности не только боролись между собой, но даже могли вырабатывать целую систему порабощения одних другими. Но при всем том, новые нации были насквозь проникнуты элементами внутренней организации, которая объединяла даже порабощенных крестьян. Внешне порабощенные, даже они хранили внутреннюю организацию, нередко вступали с феодальными владыками в договорные отношения и т. д. Вообще все части новых европейских наций были полны внутренних сил, живых, действующих коллективно, самоуправляющихся.
Невелика была власть короля в этом кипучем, самовольном строе. Но идея его, как высшего родового владыки, вождя на войне, состояла в охране обычного права, обычных понятий о справедливости. Он являлся с функциями власти верховной, выразительницы народных идеалов. В отправлении же обязанностей поневоле должен был опираться на силы, действующие в социальном строе.
Христианская концепция царя – Божьего служителя, дополняла эту родовую монархию содержанием более высоким, налагало на Короля обязанность печься о поддержании высшей правды, указываемой христианским вероучением. Таким образом, все эти социальные и нравственно-религиозные условия стремились к выработке монархии именно в смысле власти верховной, все направляющей, контролирующей с точки зрения высшей правды.
Образчиком тенденций этих основных, естественных сил социального строя и духа христианства является монархия Карла Великого, оставшаяся на долгие века идеалом Западноевропейской государственности.
Что такое представляет власть Карла Великого? Он был Верховной властью, и на Западе представляет в государственном отношении наследника Константиновой идеи. Подобия ему нельзя найти на Востоке нигде, кроме Московской Руси, которой Карл предшествовал несколькими веками (его время – 768-814 гг.). Карл Великой вступил на престол по наследственному праву. Он титуловался: "Я, Карл, Божией милостью и милосердием, король и правитель королевства Франков, усердный защитник и скромный помощник святой Церкви..." Когда Папа предложил ему сан римского императора в благодарность за его действительно неоценимую помощь римскому престолу, то и это не имело характера вассальных отношений со стороны Карла.
Папы в это время были еще слабы и не развили зародыша своих претензий до последовавших после того крайностей. Шлоссер совершенно верно обращает внимание на то обстоятельство, что Карл Великой принял титул императора "от народа римского". Папа возложил на него знаки императорского достоинства, а несметная толпа римского народа, по предложению Папы, провозгласила франкского короля римским императором ["Всемирная история" Шлоссера, том II, стр. 452].
В своем царствовании Карл руководствовался идеалами царя – Божьего служителя. Как он сам, так и его народы смотрели на него как на всеобщего, почти всемирного охранителя правды. Он следит всюду за соблюдением ее, в том числе и со стороны самой Церкви. Его "капитулярии" [67] равномерно касаются всех ведомств, в том числе и епископов, и священников. В "капитулярии о церковном порядке" Карл вспоминает пример израильского царя Осии, который обходил Богом данное ему государство, исправляя его и назидая и стараясь обратить к поклонению истинному Богу. "Посему, – говорит Карл, – всем чинам духовного благочестия и властям светского могущества, мы повелели начертать несколько параграфов, чтобы вы позаботились их иметь ввиду..." В этих параграфах Карл напоминает и обязанности епископов, и обязанности священников относительно их власти и внутренней дисциплины, и относительно Богослужения, и относительно различных вопросов нравственности, во всем основываясь на правилах и повелениях соборов церковных. Тут нет нигде и намека на исполнение императором роли папского служителя: он основывается на своей обязанности Божия служителя, получающего осведомление в правилах церковных соборов.
Во всем видна точка зрения православного царя – Божия служителя. В своих светских, гражданских делах Карл обнаруживает заботу Верховной власти о создании законности, но и тут является представителем духа своего народа, поскольку это возможно с соблюдением Божественной правды. "Видя большие недостатки в законодательствах его народа, – рассказывает Эгингард, его биограф, – т. к. франки имеют закон двоякий (салический и рипуарский) [68], весьма различный во многих пунктах. Карл задумал присоединить то, чего недостает, примирить противоречащее и исправить несправедливое и устарелое". Сверх того, он "приказал собрать и изложить письменно устные законы всех народов, находившихся под его властью".
Эта законодательная деятельность Карла совершалась при посредстве народных соборов или сеймов. В течение 43-х лет царствования, эти соборы собирались 35 раз. Быть может они были и чаще, потому, что, по свидетельству современника, "в обычае того времени было делать каждый год по два собрания". Здесь и подвергались обсуждению законы предлагаемые королем. По мнению Гизо, и сами члены собраний могли делать предложения, какие им казались полезными.
Вот изображение техники этих соборов, по описанию архиепископа Гинкмара (882 г.), сделанному для научения Карломана.
"Получив от Карла сообщение, они (члены собора) рассуждали день, два или три и даже более, смотря по важности дела. Дворцовые вестники, ходя взад и вперед, представляли королю их запросы и приносили им ответы. Ни один посторонний не допускался в среду их собрания, пока результаты совещаний не могли быть представлены на рассмотрение великому государю, и он с мудростью, которой наградил его Бог, давал свое решение, которому все повиновались".
Таким образом, собрания были широко совещательные, а решающий голос принадлежал Карлу.
Гинкмар рассказывает, что хотя эти обсуждения проводились без короля, он сам находился среди лиц, сошедшихся для собрания, беседовал с ними, людьми всякого возраста и чина. Если кто-либо желал изложить свои мнения лично королю – Карл выслушивал его и допускал даже споры. Здесь бывало и много посторонних лиц. Карл очень заботливо расспрашивал всех о делах в их провинциях. Делать государю сообщения и доносы о состоянии дел не только дозволялось, но присутствовавшим даже вменялось в обязанность собирать все сведения, которые могут быть нужны монарху о состоянии королевства [М. Стасюлевич, "История Средних веков", т. II. 195].
Итак, мы видим непрерывное общение Верховной власти с подданными, с их сведениями, нуждами и соображениями. Эта картина не имеет ничего общего с позднейшими временами абсолютизма и бюрократии, задушившими монархию.
В самом управлении государством Карл также был тесно связан с народными силами. Его администрация была двоякого рода. Отчасти управительные лица были местные: сюда относились герцоги, графы, сотники, присяжные, которые назначались или самим императором, или его доверенными лицами. Точно также вассалы императора, с получением земель, получали права и обязанности местной юрисдикции. Кроме этих местных лиц, у Карла были еще государевы посланцы – это были уже чиновники-контролеры, все осматривавшие и доносившие императору. Итак, тут складывался чисто монархической строй, основанный на тесном сближении Верховной власти с национальными силами, строй, проникнутый самоуправлением, служащим основой для управления.
Но эти "естественные" основы, выдвигаемые духом народного строя, при всей своей драгоценности не прочны, пока дух не закрепляется в сознании, не создает сознательной доктрины политики.
Для устроения государства недостаточно общих настроений и вдохновений. Нужна система, которую дает только сознательно продуманная стройная доктрина.
И понятно, что императоры и короли немедленно почувствовали в ней надобность, даже более того: они не могли не подчиниться ей.
Но политической доктриной они имели перед собой только учение Римско-императорской государственности, которая, облекая их огромными правами, крыла однако в себе отрицание верховенства власти монарха.
Необходимость осуществлять христианскую идею правды – необходимость, которую короли чувствовали в своей совести и в совести народов своих – ставила задачу определить отношения государства к Церкви, хранительнице христианских идеалов. Но здесь выступала римско-католическая доктрина государственного главенства Церкви, и эта доктрина сыграла в эволюции европейской монархии огромную и, вообще говоря, очень печальную роль.
В нижеследующем мы не будем следить за исторической картиной развития государственно-церковных отношений в Европе: эта необъятно-сложная картина потребовала бы более места, чем можно дать по непосредственной главной цели моей работы. Я ограничусь лишь обрисовкой тех двух типов государственно-церковных отношений, к которым пришли европейские народы, соответственно с тем, в каких формах у них сложилось понимание Церкви.
В этом понимании сущности Церкви, и в возникающих отсюда отношениях власти государственной и церковной – состоит главнейшее различие Западной и Восточной Европы.
Римская идея Церкви.
Борьба Церкви и государства
Естественно, что в самом Риме и странах сопредельных, наиболее латинизированных, идея императорской власти, как делегации народного самодержавия, жила наиболее крепко, и потому в христианский период именно в Западной Европе, сначала римско-католической, а потом протестантской, яснее всего выразились идеи как папоцезаризма, так и обратно – цезаропапизма.
Не отличая "нации" от "церкви", естественно было счесть императорскую власть делегацией "церкви", то есть церковной власти. Значение этой церковной власти приняли на себя Римские Папы. Отсюда – императорская власть стала рассматриваться как делегация Папы. Папа заменил собою римский сенат и народ.
Все это хорошо видно в первые же моменты проявления этой идеи. Пипин Короткой спрашивает Папу Римского, кто должен быть государем, он или прежний, родовой король, и Папа назначает королем Пипина. Так в 751 году был решен вопрос о том, что не народное, но папское избрание дает право на престол. В это же время, отнимая от лангобардов земли в пользу Папы, Пипин совершенно безразлично употребляет выражения, что дает эти земли св. Петру, или римскому престолу, или Римской республике: это понятия уже слившиеся.
Итак Папа, как Верховная власть Церкви, делался Верховной властью государства. С Римской империи это понятие распространилось вообще на все государства, признающие церковную власть Папы, а потом даже и вообще на весь мир, который Папа делил, как ему угодно, между различными государями.
Эта идея папоцезаризма хорошо обрисована профессором Суворовым.
В представлениях западного христианства, говорит он [Н. Суворов, "Курс церковного права", том I, стр. 91-92], Церковь мыслилась, как единая духовная монархия, в которой все духовное господствует над всем светским, по правилу omnia spiritualia digniora sunt temporalibus [70]. Клир есть высшее сословие Церкви, учащее, освящающее и управляющее. Миряне суть низшее, повинующееся клиру. Поэтому Церковь есть общество неравное (Societas inegalis). Лица коронованные, короли и императоры, суть миряне и как таковые не могут иметь никакой правительственной власти в Церкви. Даже и в светских делах они должны покоряться высшему духовному руководству церковной власти, ибо как говорил Иннокентий III, – Господь предоставил Петру для управления не только всю Церковь, но и весь мир – Dominus Petro non solum universam Ecclesiam, sed totum reliquit seculum gubemandum. По знаменитой булле Unam Sanctam [71], Папы Бонифация VIII, 1302 года, в руках Папы находятся два меча, о которых говорится в Евангелии, и под которыми нужно разуметь духовный и светский (In hac ejisque potestate duos esse gladios, spiritualem scilicet et temporalem, evangelicis dictis instruimur) [72] Непосредственно осуществляется Папой власть духовного меча. Материальный же меч и светская власть должны находиться в подчинении духовной власти. Подчиненность всякого человеческого создания Папе есть догмат веры.
Из этих посылок делаются такие выводы:
1) Папы имеют Верховную власть над всем миром и от них император и короли получают свои территории на ленном праве, как вассалы Апостольского престола, так что они подчинены Папе и в светских делах.
2) напротив того, светская власть не имеет права вмешиваться в духовные дела, например созывать соборы и т. п.
3) власть государственная получает оправдание и освящение только служа духовной.
4) законы, издаваемые светской властью в противоречии с церковными требованиями, могут быть кассированы папой.
5) светская власть, в случае неисполнения требований Папы, может быть им смещаема, с передачей другому лицу [Н. Суворов, "Курс церковного права", том II, стр. 469-470].
Таким образом, при этой точке зрения, монархическая власть совершенно лишается значения власти верховной. Поэтому монархия в Европе не могла бы и развиваться, если бы это зависело только от папистической государственной теории.
Но монархия выдвигалась самим родовым строем, создававшим некоторого высшего представителя объединяющей государственной власти, хотя бы только с характером "первого среди равных". Этот князь родового быта во всяком случае нес на себе обязанность охранителя обычного права, т. е. в зародыше являлся охранителем и выразителем идеала правды. К этому присоединялось влияние уже готовой Римской императорской доктрины, которая, не давая императору значения Верховной власти, давала ему обширнейшие полномочия, которым христианская вера придавала священный характер ответственности перед Богом. Все это помогало королевской власти Запада хранить отпечаток власти верховной.
Наследники Карла Великого, даже с переходом императорской идеи в Германию, вовсе не расположены были уступать свое значение. По-прежнему они признавали себя только защитниками и покровителями Церкви. Да и местные Церкви вообще не расположены были поддерживать папских притязаний. Во время споров за инвеституру [73], императоры находили себе поддержку в местном епископате, да и во Франции возобновители дела Карла Великого, восстановители королевской силы, подорванной на несколько времени развитием феодальной аристократии, находили в местном духовенстве горячую поддержку своих прав Верховной власти. Когда Людовик Толстый начал усмирение зазнавшихся феодалов и созвал в Мелюне парламент для принятия мер против владельца замка Пюизе, съехавшиеся прелаты на коленях молили короля избавить их от притеснений. При этом они обращались к нему, "как наместнику Божию, как живому образу Божества".
Вообще местные Церкви и их епископат естественно стояли за королей, и собственные интересы помогали им не забывать смысла христианского отношения к государственной власти.
Но если все эти обстоятельства мешали папской идее достигнуть полного торжества, то в смысле влияния на умы народа эта доктрина во всяком случае подрывала развитие идеи о Верховной власти монархов. Ее влияние на европейские государственные понятия было антимонархично. Сверх того она привела к борьбе между Церковью и государством, явление, оказавшее глубокое влияние на Европейскую государственность.
Настойчиво проводимые папские притязания угрожали полным порабощением государственной власти, если бы она не сопротивлялась и не защищала своих прав. Если бы допустить Верховную государственную власть Папы, то логически развиваясь, эта идея привела бы даже к полному уничтожению королевской власти, с заменой ее непосредственными папскими чиновниками. Воспрепятствовать этой эволюции могла только энергичная борьба государства против пап. Эта борьба и наполняет собой историю западноевропейской государственности, пока наконец не привела в половине Европейских государств к перевороту отношений между Церковью и государством в совершенно обратном смысле: к захвату государством церковной власти. Это совершила идея протестантизма.
Протестантская идея Церкви.
Возрождение абсолютизма
Переворот, устранявший порабощение государей папами посредством захвата духовной власти светской, совершился путем демократического искажения понятия о Церкви. Вероятно, этому сильно способствовала плохая христианская подготовка германских народностей, обращенных в христианство при условиях вообще не нормальных, то во время господства еретиков, то посредством огня и меча. Крайности папизма и неслыханная деморализация Римско-Католической иерархии, возбудили критику там, где всего слабее было христианское чувство, и вместе с отрицанием папизма явилось полное отрицание самой необходимости церковной иерархии.
По учению Лютера и всех его преемников, Церковь есть общество верующих совершенно равных, без всякой иерархии. Все христиане – священники и только "в видах целесообразности и порядка" осуществление общих прав учительства и совершения таинств "переносится на особых должностных лиц", но никаких чрезвычайных даров на это они не получают" [Суворов, т. I, стр. 106-107]. При таком воззрении естественно – высшая церковная власть принадлежит самой христианской общине.
Но по абсолютистской доктрине Римской империи – народ переносит все вообще свои права и власть на Государя. В числе их народ, т. е. христианская община, отдает императору, или вообще князю, и власть епископа. Государь становится обладателем как политической, так и церковной власти. "В протестантских странах, говорит профессор Суворов, власть церковная, как и власть государственная должна принадлежать князю, хозяину территории (Landesherr), который вместе с тем должен быть и хозяином религии (Cujus est regio ejus religio)" [Суворов, т. II, стр. 472-473] [74]. Этот христиански-безобразный принцип послужил, как известно, мерилом решения вопроса, какие государства Германии должны считаться римско-католическими и какие протестантскими.
Профессор Суворов по этому поводу впадает в важное недоразумение, находя, будто бы протестантские государи при этом "руководились Византийскими образцами" (стр. 473). Протестанты в аргументации могли ссылаться на подходящие примеры или случаи, но это дело простой аргументации, а вовсе не руководство чьим-либо примером. Византийский пример не имеет ничего общего с протестантским решением вопроса, решением, которое непременно предполагает для своей возможности уничтожение священства и иерархии. В действительности протестантская точка зрения всецело подсказана смешением понятия нации и церкви, смешением, которое было общим грехом в эпоху возникновения христианской государственности, но, понятно у одних, глубже проникнутых истинной идеей христианской религии, не могло вводить в столь бесповоротные заблуждения, как у других, прошедших плохую школу христианской выработки. У протестантов заблуждение и было доведено до всей возможной крайности.
Смешение нации и Церкви, и поныне остающееся очень скользким камнем в развитии христианских обществ, и за всю историю христианства создавшее много зла в национальных церквах, привело Западную государственность к чрезвычайному укреплению римских абсолютистских понятий.
Отсюда возникла впоследствии псевдо-монархическая теория Гоббса, воспроизведшего буквально теорию императорского Рима.
Когда в Западной Европе, на развалинах империи и в хаосе созданном переселением народов, стала слагаться монархия, она вырастала лишь отчасти на своей надлежащей почве. Карл Великий на Западе, как сказано, напоминает восточного Константина. Но монархическая власть Западной Европы испытывала слишком сильное давление традиций древнего Рима, а влияние папского католицизма не могло к ним привнести тех поправок, которые давало Восточное православие. Теоретическое наследие Рима – диктаторский императорский абсолютизм, разрабатываемый легистами, наложил на европейскую монархию неизгладимый отпечаток и постепенно приводил недоразвившуюся монархическую идею к все большему упадку.
В чем заключается ошибочность и слабость идеи монархического абсолютизма?
Монархия, для развития своего, должна опираться именно на ей свойственную, а не на какую другую силу. Без сомнения, и ей нужна могущественная организация управления, но прежде всего монархическое начало должно быть выразителем высшего нравственного идеала, а следовательно, заботиться о поддержании и развитии условий, при которых в нации сохраняются живые нравственные идеалы, а в самой монархии – их отражение. Европейский абсолютизм оставил в пренебрежении это основание монархической силы, а развивал то, что для нее второстепенно, а при злоупотреблении даже вредно. Он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых абсолютная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта духа чисто демократического и способна привести в конце концов лишь к торжеству демократии.
Монархия, усваивая себе идею абсолютизма, прямо искажает собственный принцип. Теории, которыми она пытается себя при этом оправдать, могут быть только фантастичны или даже – прямо признавать Верховную власть демократии. Так "король солнце" говорил: "L'etat c'est moi" [75]. Но совершенно ясно и очевидно, что государство есть государство, а король есть король. Говорить, конечно, можно что угодно. Но в чем реальная сила Людовика XIV? Если он и государство одно и то же, то чем держится сила самого государства? Почему ему подчиняются, да еще и безусловно, миллионы подданных? В конце концов, на это нет никакого ясного ответа, кроме жандармов. Но если дело сводится только к силе, несомненно, что сила нации во всяком случае более велика.
Английская школа абсолютизма выдвинула основанием монархической власти ту (тоже римскую) идею, что народ будто бы отказался от своих прав в пользу короля, так что король имеет все права, а народ никаких. Но если монарх имеет власть только потому, что "народ воли своей отрекся", как и нас поучал Феофан Прокопович, то, во-первых, народ не может отрекаться от воли за будущие поколения, а во-вторых, стало быть, монархическая власть есть в сущности делегированная, и необходимы по малой мере наполеоновские плебисциты [76], чтобы, не дожидаясь революции, узнавать, продолжает ли народ "отрекаться своей воли" или же надумал что-нибудь более ему нравящееся.
Все эти теории – чисто бумажные, выдуманные. Монархическое начало власти по существу есть господство нравственного начала. Оно есть выражение того нравственного начала, которому народное миросозерцание присваивает значение верховной силы. Только оставаясь этим выражением, единоличная власть может получить значение верховной и создать монархию. Этим нравственным началом, сами того не зная, только и держались Бурбоны и Стюарты, а вовсе не тем, чтобы они составляли само государство или получили народную волю в свою собственность.
Если бы Бурбоны и Стюарты понимали, что их власть над нацией основана только на их подчинении высшей силе нравственного идеала, и заботились о поддержании в нации и в самих себе этой веры в Верховную власть нравственного идеала, то, быть может, ни та, ни другая монархия не пали бы. Но вышло наоборот, и это было неизбежно при абсолютистской дегенерации монархии.
Та же теория, гораздо более логически разработанная Руссо, неотразимо пришла к выводу, что народное самодержавие неотчуждаемо, а отсюда следовало ясное заключение, что власть монархов не есть верховная, каковая принадлежит только народу. Дойдя же до этой точки зрения развития, политическая мысль переходит обратно к демократической почве. Римский абсолютизм от демократии перешел к цезаризму, по причине расшатанности социального строя, который не давал удобств для непосредственного проявления народом управления. Но та же римская теория абсолютизма в Европе, при нациях, способных к внутренней организации, привела политическую мысль к обратной эволюции – к переносу в народ его власти, только доверенной королям, но не отчужденной, и во всякое время подлежащей возвращению законному владельцу по его требованию.
Раз дело дошло до этого – наступил конец монархии в Европе. Эта обратная эволюция была тем неизбежнее, что проникшись идеями абсолютизма, монархия и в Европе становилась бюрократической. Это терпелось в Византии, где и сами управляемые не верили в свою способность жить иначе, как на бюрократических основах. В Европе всенародное сознание, напротив, громко кричало о способности народа к самоуправлению. Между абсолютной монархией и народами, на этом пункте, неизбежно возникал непримиримый для абсолютизма спор. Только будучи истинно Верховной властью монархия могла бы остаться на высоте своей миссии. Но возможность этого была отнята у нее как старо-римской, так и церковной доктриной власти, и европейская монархия в конце эволюции перешла в "конституционную", "ограниченную", с тем, чтобы с этого фазиса упадка окончательно уступить место республиканской идее.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РУССКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Предисловие
Задачей нижеследующего очерка "Русской государственности" является рассмотрение ее развития на сложном фоне исторических условий, которыми обусловливалось возникновение и действие Верховной власти, выработанной русской нацией.
Поэтому в обрисовке каждой категории частных условий я мог входить лишь в те подробности, какие мне казались необходимы для того, чтобы дать в них ясную часть общей картины исторических условий. Входить в подробности далее пределов этой задачи значило бы лишь, помешать уяснению основной мысли книги. Вот почему у меня не помянуто об очень многих деятелях по развитие русского самосознания, и почти совершенно не введены в рассмотрение деятели, приносившие к нам европейские государственные идеалы. Из первой категории я выбирал лишь тех представителей национальной мысли, которые вносили нечто своеобразное. Множество публицистов, имевших значение лишь по распространению этих идей, я оставляю в стороне, хотя о некоторых из них предполагаю еще упомянуть в четвертой части книги ("Монархическая Политика"), в связи с вопросами о тех или иных частных мерах управления. Что касается представителей европейской мысли, я ставил себе задачей обрисовать лишь общий дух их влияния.
Рассмотрение современного момента русской государственности, собственно говоря, не входит в план моей работы. Тем не менее, мне казалось невозможным совершенно устраниться от некоторой обрисовки его. О неизбежной неполноте этой части очерка излишне даже оговариваться. В рассуждении о настоящем времени для ясности обрисовки необходимо было бы говорить о лицах, ныне живущих, характеризовать их способности, их планы, их борьбу. Но, кроме внешней невозможности производить такой суд над современниками, нельзя не понимать, что, при даже величайшем старании быть добросовестным, никто не может, перед своей совестью, поручиться в том, чтобы был достаточно осведомлен о личности и планах своих современников, и, следовательно, имел нравственное право производить относительно их какое-либо окончательное суждение. Не говоря же о личностях, нельзя достаточно обрисовать и эпоху.
Что касается до чисто устроительных мер, которые мне, с общей точки зрения монархической политики, кажутся полезными или необходимыми при современном положении русской нации и государственности, то об этом предмете мне придется сказать несколько слов лишь в четвертой части книги *.
* Одна из важнейших мер уже решена в принципе "На всеподданнейшем докладе Св. Синода о созвании Собора епархиальных епископов дня учреждения патриаршества и обсуждения перемен в церковном правлении. Его Императорскому Величеству благоугодно было 31 марта с. г. собственноручно начертать "Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия, и обдуманности, каково созвание поместного собора. Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров, дать сему великому делу движение и созвать собор Всеросийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного упрявления". "Церковные ведомости" 2 апр. № 14.