355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Тихомиров » Монархическая государственность » Текст книги (страница 24)
Монархическая государственность
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:29

Текст книги "Монархическая государственность"


Автор книги: Лев Тихомиров


Жанр:

   

Религия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

В Европе легисты [94] в свое время были проводникам идеи монархической. У нас юридическая мысль была проводником идеи антимонархической, демократической.

Когда подымался вопрос об ограничении самодержавия или даже о внешних проявлениях власти монарха в отношениях международных, у нас находились голоса, указывавшие какую-то тесную связь царя и России, связь, являвшуюся ограничением для монарха. Этим отрицался абсолютизм, отрицалось учение, будто бы государь может повелеть все, "что ему нравится". Политическая мысль Русско-государственного права как бы возвышалась до сознательности.

Так, в минуту, когда император Александр I, воспитанный в республиканских идеях и считавший республику выше монархии, думал об ограничении своей самодержавной власти, он услышал красноречивый протест Карамзина.

"Если бы Александр, – писал Карамзин, – вдохновленный великодушной ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе новых законов, кроме Божиих и совести, то истинный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: Государь, ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия пред Святым Алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти – иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить ее".

В своей записке "Мнение Русского гражданина", поданной в 1819 г., по поводу планов восстановления Польши Карамзин доказывает опять, что и на это государь не имеет права:

"Вы, – пишет Карамзин, – думаете восстановить древнее Королевство Польское, но сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? Согласно ли с Вашими священными обязанностями, с Вашей любовью к России и к самой справедливости?.. Не клянутся ли государи блюсти целость своих держав? Сии земли (т. е. Белоруссия, Литва, Волынь и Подолия) уже были Россией, когда митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины. Скажут ли, что она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует истории за свое дело, но оно уже сделано, и для Вас – свято уже: для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить Казанское и Астраханское царства. Новгородскую республику, великое княжество Рязанское и т. д. К тому же и постарым крепостям Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галицией были некогда коренным достоянием России..."

"Доселе нашим правилом, – продолжает он, – было: ни пяди ни врагу, ни другу. Наполеон мог завоевать Россию, но Вы, хотя и Самодержец, не могли даром уступить ему ни одной хижины русской. Таков наш характер и дух государственный... Государь, я ответствую Вам головой за неминуемое действие целого восстановления Польши: мы бы лишились не только прекрасных областей, но и любви к царю, остыли бы душой и к Отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола" [Библиофил, "Русско-польские отношения", Вильна, 1897, стр. 3-4]...

В этих любопытных рассуждениях мы хорошо схватываем голос чувства, которое Карамзин имел в своем сердце и хотел затронуть в сердце государя. Но с принципиальной стороны все это очень неясно и даже спорно: Карамзин даже ссылается на какой-то договор царя с народом при избрании династии, хотя, конечно, если бы дело было только в этом, то договор с согласия сторон всегда может быть пересмотрен и изменен. В рассуждениях о Польше Карамзин все основывает на обязанности соблюдать традицию... Это, конечно, легко опровержимо. Но в этом чувствуется, однако, какая-то правда, отрицание абсолютной власти и указание на связь царя и нации, связь, которая служит источником обязанностей царских.

Чувство инстинкта проявлялось в России постоянно достаточно, но сознательности, теории царской власти и взаимоотношений царя с народом – очень мало.

Между тем сознательность становилась тем необходимее, что бюрократическая практика неудержимо вводила к нам идею абсолютизма, а европейское влияние, подтверждая, что царская власть есть ни что иное, как абсолютизм, отрицало ее. В XIX в. русская мысль резко раскололась на "западников" и "славянофилов", и вся "западническая" часть вела пропаганду против самодержавия. В XVIII веке уже сказано было устами "Вадима":

Самодержавие всех этих зол содетель:

Вредит и самую чистейшую добродетель,

Свободу дав Царю тираном быть...[95]

За XIX век все течение образованной западнической мысли, создавшей так называемую "интеллигенцию", вело пропаганду против самодержавия по мере цензурной возможности в России и со всей откровенностью в заграничной своей печати. Национальная часть образованного общества не могла не пытаться отстоять свое историческое русское учреждение монархии. Раскол, в образованной части России, между "западниками" (под различными наименованиями) и национальной частью образованного класса растет еще больше после 1861 года, причем в "западническом" направлении развивается страшное отрицание всего типично русского, а идеи его получают огромную силу во всех средних образованных слоях и охватывают даже народ. Эта борьба, охватывающая все стороны жизни, сосредоточилась особенно сильно около самодержавия как принципа и учреждения.

В этом долгом историческом споре идея монархическая до некоторой степени все-таки уяснилась. У наших великих художников слова – Пушкина, Гоголя, А. Майкова и др. – попадаются превосходные отклики монархического сознания [В этом отношении много материала собрано у г. И. Черняева в его сочинениях о самодержавии]. Но все это – отзвуки чувства, проявления инстинкта, который столь силен вообще в русской личности, что нередко неожиданно сказывается даже в самых крайних отрицателях, как, например, М. Бакунин.

В смысле же сознательности, монархическая идея уяснялась по преимуществу публицистическим путем, в споре с противниками, но не строго научным анализом. Труды научные, оставаясь более всего подражательными, вообще почти ничего не дали для уяснения самодержавия и чаще всего служили лишь для его безнадежного смешения с абсолютизмом.

Вообще наши ученые-государственники, когда переходят на почву объяснения самодержавия, то в лучшем случае повторяют суждения публицистики. Если идея монархической власти несколько и уяснялась у нас, то не в науке, не в кабинете или аудитории профессора и академика, а на страницах газет и журналов, в словесном бою представителей партий и направлений. Русская политическая мысль, насколько она сделала успехов в национальном духе, всем обязана не государственной науке, которая прививала европейские идеи и понятия, а публицистики.

Среди ее представителей особенно много сделали славянофилы вообще, а И. С. Аксаков в частности, и особо от них стоящий М. Н. Катков.

Величайшую заслугу славянофилов составляет не столько разработка политического учения, как установка социальных и психологических основ общественной жизни. В этом последнем отношении они выполнили огромную работу, на которой выдвинулись умы редкой силы: И. Киреевский, А. Хомяков, Н. Данилевский. Эти три деятеля должны быть отнесены к числу блестящих представителей научной мысли нашей, и они более всего подготовили возможную почву для русской политической науки. Но это именно только почва. Так, косвенно, имеет и для политики огромное значение идея И. Киреевского относительно самого характера возможной Русской философии (сближение способа мышления с тем сочетанием духовных способностей, которое указывается и православным учением). Впоследствии эта мысль получила новое развитие у Астафьева...[96] Славянофилы указывали также идею органического развития социальной и политической жизни, в отношении чего особенно далеко пошел Н. Данилевский ["Россия и Европа", Спб, 1889 г. (Впервые явилась в1869 г.)], а еще поздние К. Леонтьев, которого, впрочем, уже трудно и причислить к славянофилам.

В общей сложности едва ли кто утвердил больше оснований для развития русской мысли, как А. Хомяков, особенно в "Записках о всемирной истории") [А. Хомяков, "Сочинения", том пятый, 1900 г. Первое издание этого труда относится к 1872 году], в которых начало органического развития устанавливает в истории на самом сложном фоне, с огромным участием психологического элемента и в связи с религиозным чувством. Это замечательное сочинение, недоконченный труд жизни Хомякова, опубликованный много лет по его смерти, не могло оказать влияния на умы, но остается и до сих пор источником богатого размышления для всякого желающего. Более счастливы труды Хомякова по выяснению смысла православия, в чем его заслуги вполне признаны, а идеи твердо вошли в русское сознание.

Из других славянофилов Ю. Самарин много работал над отношениями России к ее окраинам. Вообще разнообразная работа славянофилов очень многосторонне подготовляла почву для политического учения, хотя все-таки не создала его.

Наиболее подошел к этой задаче И. С. Аксаков в своей вечно боевой публицистической деятельности, в период реформ, в пылу политической борьбы. На такой же почве борьбы развивал свои политические идеи М. Н. Катков. Это два писателя, у которых обыкновенно чаще всего ищут русского учения о государственной власти.

Публицистическое сознание.

М. Н. Катков

М. Н. Катков не излагал нигде систематически, так сказать, учения о самодержавии, но в борьбе с политическими противниками и даже монархистами славянофильского оттенка неоднократно останавливался на различных сторонах сущности и действия русской монархии, и должно сказать, что в отношении монархии он за всю свою публицистическую деятельность свободен от упреков в разноречии, которые ему делались в отношении народного представительства и самоуправления. Если мы соберем воедино все, что высказывал Катков о русской государственной власти, то получаем картину совершенно стройную.

Что такое царь по Каткову? Царь – это некоторое воплощенное в едином лице единство и сила России. В ком живо сказалось единство Отечества, в том с равной живостью и силой сказалась идея царя и всякий почувствовал, что то и другое есть одна и та же всеобъемлющая сила...

"В России множество племен, но все эти разнородные племена великого русского мира составляют его живые части и чувствуют свое единство с ним в единстве государства, в единстве Верховной власти – в царе, в живом олицетворении этого единства" ("Моск. Вед.", № 9, за 1863 год). Это единство царя и России, царя и Верховной власти, царя и государства Катков излагал много раз. "Где же могут заключаться права и интересы государя, как не в его государстве? Россия сильна именно тем, что народ ее не отделяет себя от своего государя. Не в этом ли единственно заключается то священное значение, которое русский царь имеет для русского народа?" (1867 г. № 88).

Почему, однако, государственное единство и Верховная власть непременно связаны с одним лицом? Катков указывает на русскую историю и на связи с византийской.

"Монархическое начало, – говорит он, – росло одновременно с русским народом. Оно собирало землю, оно собирало власть, которая в первобытном состоянии бывает разлита повсюду, где только есть разница между слабым и сильным; большим и меньшим. В отобрании власти у всякого над всяким, в истреблении многовластия состоял весь труд и вся борьба русской истории. Борьба эта, которая в разных видах и при разных условиях совершалась в истории всех великих народов, была у нас тяжкая, но успешная, благодаря особенному характеру Православной Церкви, которая отреклась от земной власти и никогда не вступала в соперничество с государством. Тяжкий процесс совершился, все покорилось одному верховному началу, и в русском народе не должно было оставаться никакой власти, от монарха не зависящей. В его единовластии русской народ видит завет всей своей жизни, в нем полагает все свои чаяния" ("Моск. Вед.", № 12, 1884 г.). В силу такого происхождения монархии "сам монарх не мог бы умалить полноту своих прав. Он волен ими не пользоваться, подвергая тем опасности себя и государство, но он не мог бы отменить их, если бы и хотел. Да народ и не понял бы его" (№ 12 за 1884 г.).

Значение русского царя усиливается его положением в мировых задачах христианства. "Всякая власть от Бога – учит наша Церковь. Но русскому царю дано особое значение, отличающее его от других властителей мира. Он не только государь своей страны и вождь своего народа – он Богом поставленный блюститель и охранитель Православной Церкви, которая не знает над собой земного наместника Христова и отреклась от всякого действия, кроме духовного, предоставляя все заботы о своем земном благосостоянии и порядке освященному ей вождю великого православного народа. Русский царь есть более чем наследник своих предков: он преемник Кесарей восточного Рима, устроителей Церкви и ее Соборов, установивших самый символ христианской веры. С падением Византии поднялась Москва и началось величие России. Вот где тайна той глубокой особенности, которой Россия отличается среди других народов мира". Отсюда Катков выводить еще обязанность Царя:

"Высоко призвание государя России, но и обязанностей его более чем всякой другой власти на земле. Носить этот сан требуется не только с достоинством, но с благоговением. Его обязанности выше всех его прав".

Объединяя государя с народом, Катков постоянно настаивал на том, что все русские подданные обязаны помогать царю, и что царь и агенты власти не одно и то же. Он не разграничивает понятий о "верховной власти" и "правительстве", даже прямо смешивает их. "Верховная власть, а стало быть, и правительственное начало..." – такие выражения у него встречаются постоянно. "Правительственное начало, то есть Верховная власть, охраняется как святыня целым народом" (1863 г. № 271). Но участие всех граждан в делах государственных утверждается Катковым очень твердо. "Польза государства и общественное благо должны быть дороги всем и каждому, и охранять их и способствовать им призваны не только официальные деятели, состоящие на службе по разным административным ведомствам, но и все честные граждане, по долгу совести и по общей для всех присяге". "Каждый честный гражданин должен по совести, в сфере своего общественного действия, видеть в себе слугу государя и радеть, как говорили наши предки, его государеву делу" (1866 г. № 138).

"В понятиях и чувстве народа Верховная власть есть начало священное. Чем возвышеннее и священнее это начало в понятиях и чувстве народа, тем несообразнее, фальшивее и чудовищнее то воззрение, которое хочет видеть в разных административных властях как бы доли Верховной власти. Как бы ни было высоко поставлено административное лицо, каким бы полномочием оно ни пользовалось, оно не может претендовать ни на какое подобие принципу Верховной власти. Власть, в которую облечен администратор, бесконечно, toto genere, отлична от Верховной власти. Администратор не может считать себя самодержцем в малом виде... Служба государю не может также считаться исключительной принадлежностью бюрократической администрации... Все, от мала до велика, могут и должны видеть в себе в какой бы то ни было степени и мере слуг государевых. Что у нас называется общественной службой, то, в сущности, есть такая же служба государю, как и всякая другая, и в этом отношении различие между государственной и так называемой общественной службой не существенно. Мировой судья (охранитель общественного мира) так же служит государю, как и бюрократический деятель" (1866 г. № 154).

Потому и о своей деятельности Катков говорит:

"Право публичного обсуждения государственных вопросов мы поняли как служение государственное во всей силе этого слова" (1866 г. № 151).

И это вовсе не взгляд "первого периода" жизни. Он у Каткова не изменился никогда.

"Только по недоразумению, – продолжает Катков, – думают, что монархия и самодержавие исключают "народную свободу", на самом же деле оно обеспечивает ее более чем всякий шаблонный конституционализм. Только самодержавный царь мог без всякой революции одним своим манифестом освободить 20 миллионов рабов" (1881 г. № 115).

"Говорят, – повторяет он еще позднее, – что Россия лишена политической свободы, говорят, что хотя русским подданным и предоставляется законная гражданская свобода, но что они не имеют прав политических. Русские подданные имеют нечто более чем политические права: они имеют политические обязанности. Каждый из русских подданных обязан стоять на страже прав Верховной власти и заботиться о пользах государства. Каждый не то что имеет только права принимать участие в государственной жизни и заботиться о ее пользах, но призывается к тому долгом верноподданного. Вот наша конституция. Она вся, без параграфов, содержится в краткой формуле нашей государственной присяге на верность... Какое же правительство, не потерявшее смысла, может отнимать у людей право исполнять то, что велит ему долг присяги?" (1886 г. № 341).

Так писал Катков почти накануне кончины своей. Но помимо такого общего замечания о благоразумии правительства – чем же, какими путями, может осуществлять причастие русских к "политическим обязанностям" своим? На это у Каткова нет ответа.

Представительство народа он отрицал категорически.

"В каких бы размерах, силе и форме ни замышляли его (представительство), оно всегда окажется искусственным и поддельным произведением и всегда будет закрывать собой, нежели открывать народ с его нуждами. Оно будет выражением не народа, а чуждых ему партий и неизбежно станет орудием их игры". Правительству необходимо сближение с народом, но для того требуется обратиться к нему непосредственно, а не через представительство какое бы то ни было (?), узнавать нужды страны прямо от тех, кто их испытывает и кто свидетельствует о них не по прокурации, а самолично. Устроить так, чтобы голос народных потребностей, не фиктивных, а действительных, достигал престола без всякой посторонней примеси – вот задача, достойная правительства самодержавного монарха, вот верный шаг на пути истинного прогресса" (1881 год № 119).

Но как это устроить? Катков не объясняет ни единым словом. А задача – не из легких. Катков же признает ее "необходимой", по крайней мере, в 1881 г. Это был год опасности, год, когда вслед за небывалым преступлением цареубийства послышались голоса о созыве народных представителей, которые по желаниям одних должны были ограничить царскую власть, по желанию других – должны были помочь царю в том, чего не могла сделать администрация... Катков указывает, что созывать народных представителей не следует, но сознается, что какое-то иное, непосредственное общение царя и народа необходимо.

Однако его нет, и Катков не говорит, как его создать. А между тем пока нет этого непосредственного общения, до тех пор, стало быть, Верховная власть России лишена некоторого "необходимого", по признанию Каткова, средства управления.

Точно так же Катков не говорит, какими путями подданный может исполнять свою присяжную обязанность заботиться о пользах государства. Сам лично он, имея газету, мог исполнять эту свою обязанность и таким образом пользовался русской "конституцией", по его выражению. Но остальные десятки миллионов русских подданных не имели таких или других орудий служения по присяге своей. Очевидно, что для действительности такого служения должны бы существовать для всех какие-либо формы, орудия, средства действия. Пока этого нет, указываемая "конституция" остается мертвой буквой для граждан.

В итоге, по учению Каткова, должно было бы признать, что у нас есть нечто крайне дефектное в положении и Верховной власти, и подданных. Ясностью и разработанностью способов действия, оказывается, снабжена только именно бюрократия, а Верховная власть и подданные не имеют этого блага. Катков не делал такого печального вывода, но должен бы был его сделать, если бы рассуждал как мыслитель, а не как публицист, человек партии.

Очень возможно, что он вполне понимал недоделанность нашей монархической "конституции" и неизбежное при этом всесилие бюрократии, которая еще при императоре Николае Павловиче острила, что "самодержцев самих держит"... Но Катков был весь век не мыслителем, даже не пропагандистом, а вечным бойцом, ультрапрактическим адвокатом и прокурором. Он говорил не для того, чтобы раскрыть объективную истину, а чтобы достигнуть победы в целях данного дня. При таком положении объективно-истинной разработки каких бы то ни было принципов не может и быть*.

* Очерк политических взглядов М. Н. Каткова составлен по "Собранию передовых статей Московских ведомостей", издание С. П. Катковой Из компиляций идей Каткова должно отметить ряд выпусков: М. Н. Катков, "О самодержавии и конституции" и пр. 1905. Тип. Снигирева].

Публицистическое сознание.

И. С. Аксаков

Старые славянофилы, казалось бы, могли оставить что-либо более разработанное относительно самодержавия. В действительности этого не было. Там тоже шла борьба с "западничеством" и все силы ушли на самое преувеличенное обоснование русской "самобытности" в смысле национальном, причем менее всего разрабатывалось учение о самодержавии. Впоследствии об этом вопросе пришлось говорить всю жизнь Ивану Сергеевичу Аксакову, и совершенно на той же боевой адвокатско-прокурорской почве, как и Каткову, Жгучие вопросы того времени – о конституции и парламентаризме, о народном представительстве, о самоуправлении, о свободе слова и мысли, вот что занимало Аксакова как и Каткова, и, касаясь вопроса о самодержавии, не столько разбирался этот принцип сам по себе, как его отношение к представительству, самоуправлению и свободе.

В рассмотрении самодержавия Аксакову мешало еще очевидное незнакомство его с государственным правом, вследствие чего его юридические определения подчас режут ухо своей неточностью и даже невероятностью.

Так, имея в виду защитить неограниченность царской власти, Аксаков говорит:

"Что такое самодержавие, неограниченность власти? Это есть принадлежность, необходимое свойство всякой (?) власти в области ей свойственных отправлений" (соч. т. V, стр. 13). Это, конечно, грубая ошибка. Самодержавность и неограниченность вовсе не свойство всякой власти, а только и исключительно власти верховной. Все же остальные власти – "делегированные", всегда и обязательно ограничены той властью, которая дала им их полномочия. Но Аксаков вообще не знает различия между властями верховной и делегированными, передаточными. Его аргументация от этого чрезвычайно слабеет.

"Государь демос (народ), продолжает Аксаков, государь совет десяти, государь конвент (?), государь парламент (?), государь царь – все это та же верховная самодержавная власть с той разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном лице, а в первом случае переносится на народные массы или же на образованное меньшинство"... Все это опять путанно до нельзя. Ни конвент, ни парламент не суть "государи" и Верховной власти не имеют, а потому не имеют неограниченной власти, а если ее захватывают, то лишь как узурпаторы, тогда как царь есть власть верховная и посему неограниченная – по самому праву своему. Царь вовсе не есть только сосредоточенная власть. Здесь Аксаков, сам того не подозревая, находится вполне во власти абсолютизма, который хочет ниспровергать.

Но оставляю критику, которой почти не заслуживает И. С. Аксаков в области государственно-правовых понятий. Посмотрим, как он представляет себе царскую власть, не касаясь при этом неясности и ошибок терминологии и формулировки.

Аксаков очень хорошо сознает, что связь царя и народа нравственная. "Вопрос о том, что лучше: коронованное ли общественное мнение или коронованный человек, ничем не огражденный, кроме права за ним всенародно признанного, бессильный как личная одинокая сила, но могучий идеей, которой он представитель, и этой идеей освящаемый, – этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным потребностям (?) и историческим особенностям развития". В России он решен в форме власти единоличной. Тут верно чувство и, как почти всегда, неясность мысли. Дело, конечно, не в "потребностях", а в духовном состоянии народа, чем бы оно ни создавалось.

Но далее у Аксакова идут опять ошибки, зависящие от непонимания того, что такое Верховная власть. Он разграничивает области ведения царя и народа и этим совершенно произвольно ограничивает власть царя. "Русский народ, – говорит он, – образуя Русское государство, признал за последним в лице царя полную свободу правительственного действия, неограниченную свободу государственной власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний (?)... свободно подчинил в сфере внешнего, формального действия, слепую волю свою... воле одного им избранного (с его преемниками) человека... Для восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении нужд и потребностей народных – он (народ) признает землю, в своем идеале – полную свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную (?) свободу мнения или критики, то есть мысли и слова".

"Единоличному уму, облеченному верховной неограниченной властью, содействует, таким образом, ум миллионов, нисколько не стесняющих его свободы, не насилуя его воли" (соч. т. V, стр. 16). Несмотря на это "отречение" народа от "властолюбия", местное самоуправление, по Аксакову, все-таки входит в область ведения народа. "Самоуправляющаяся местная земля с самодержавным царем во главе – вот русский политический идеал" (соч. т. V, стр. 57, это писано в 1881 году).

Тут все неточно, все возбуждает вопросы: почему местное управление не есть дело "властолюбия", а общее государственное – дело "властолюбия"? Что такое местное управление? Правда ли, что царю принадлежит только внешнее и формальное действие? Неужели царская власть не участвует в действии нравственном? В истории русской никогда цари так себя не ограничивали, и народ всегда ждал от них не одного внешнего и формального действия. В государственном праве точно так же Верховная власть не осуждается на такое бездушное существование... И даже сам Аксаков говорит в своей знаменитой речи 1881 года в Петербургском Славянском Благородном Обществе:

"Не бездушному снаряду вручена народом власть, а человеку, с живой человеческой душой, с русским сердцем и с христианской совестью"...

Совершенно верно, но потому-то и ложны все перегородки, которые Аксаков устраивает между якобы областями ведения царя и народа, ибо монархия именно не имеет их. В монархии и народ не отказывался ни от какой власти, и царь не ограничен какой-либо отдельной областью действия, но как Верховная власть – ниоткуда не устранен.

В свою очередь и народ, как справедливо доказывает Катков, не устранен от сознательного участия в какой бы то ни было отрасли государственных интересов, а даже обязан к этому присягой. Дело не в одном "местном" управлении, которое точно так же не может остаться без воздействия Верховной власти, как в свою очередь общегосударственное управление не может оставаться без воздействия народа. Впрочем, Аксаков и славянофилы сами считали земские соборы непременной принадлежностью нашей монархии. Следовательно, не в одном местном управлении проявляется единство царя и народа в заботе о народно-государственном деле. Сверх того, это единство относится не к области одной политики и какого-нибудь только "внешнего" действия, а ко всему, чем только живет народ.

Верховная власть выражает тот элемент, который выше всего и всем заведует. Царская Верховная власть есть верховенство нравственного идеала в государственной жизни, а следовательно, царь не может быть оторван от жизни этого идеала в народе. Правда, что в этой идеальной области царь уже не есть господин. Он здесь уже есть подчиненная сила. Но подчинен он только идеалу а в отношен всего, что уклоняется от этого идеала или восстает на этот идеал, царь, как Верховная власть государства, поставленная на страже этого идеала в общенародной жизни, является властью в области жизни церковной, нравственной и той "бытовой", которую Аксаков выделяет в исключительное ведение народа.

Царская власть не произвольная, она ограничена содержанием идеала, она обязана представлять идеал, действовать сообразно его содержанию. Но оставаясь подчиненной идеалу, она действует властно для его поддержания и осуществления.

В понимании содержания Верховной власти и отношений царя и народа Катков несомненно правее Аксакова, но только теоретически. На практике же Аксаков оказывался часто правее.

Аксаков требовал действительного общения царя с народом, он требовал самоуправления, он требовал восстановления прав Церкви, то есть требовал именно того, при наличности чего царская власть только и может быть верховной, выражать не произвольные побуждения царя, как человека, но требования нравственного идеала народа. Катков же всему этому противился, хотя и признавал сам, что какое-то непосредственное общение царя с народом требуется иметь. Он даже в отношении церкви фактически поддерживал положение царя как главы, фактически помогал цезаропапизму. Никогда он не поддержал ни одного случая нравственного влияния нации на Верховную власть, за исключением своего собственного влияния. Конечно, он допускал давление общественного мнения, например во время Польского восстания или во время сближения с Францией. Но допускал его только потому, что сам считал в данных случаях общественное чувство и мнение правильными. Таким образом, он действовал как чисто практический деятель. Если бы он когда-либо уверился, что Земский собор поддержит то, что думает сам Катков, он, вероятно, потребовал бы и Земского собора. Его публицистической проповедью руководила практика.

Аксаков же готов был дать России возможность самой высказать, что она считает лучшим для себя. Это разница темпераментов, и в силу этого Аксаков, при худшей формулировке искренне выражал требования самого идеала царско-народных отношений.

Но если подвести счет политическому учению Аксакова, то итог получится все-таки небольшой. Положительного и верного в нем лишь то, что, во-первых, связь царя с народом, по существу нравственная, но какая? – это не определено; во-вторых, что есть учреждения, которые царская власть, не превращаясь в абсолютизм, не может уничтожать, а именно то, что охраняет церковную самостоятельность, – патриаршество, Соборы, затем "местное" самоуправление и Земские соборы, выражающие право подданных выражать свое мнение и критику. Во всем этом славянофилы и Аксаков стояли на совершенно верном пути к разработке политики самодержавия, но разработки этой все же не сделали и свое учение запестрили множеством теоретических произвольностей.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю