355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Тихомиров » Монархическая государственность » Текст книги (страница 37)
Монархическая государственность
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:29

Текст книги "Монархическая государственность"


Автор книги: Лев Тихомиров


Жанр:

   

Религия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

И однако, на такой путь вступают иногда даже люди умные, совершенно искренние. Образчик представлял покойный Владимир Соловьев *. Но у Владимира Соловьева было при этом извиняющее обстоятельство, которого не может быть у государства, находящегося в союзе с Церковью. Соловьев именно в эту эпоху не видел конкретной Церкви. Он откровенно заявлял, что не находит, где именно Церковь и что должно считать ее голосом. При таком положении, конечно, за ненахождением Церкви приходится устраиваться на основании собственного разумения смысла вероучения. Но государство не может сказать, что не знает, где Церковь. Если оно действительно не видит Церкви, то обязано честно прекратить союз с фантомом или фикцией, а затем руководствоваться в отношении исповеданий не какими-нибудь принципами "религиозной свободы" или "справедливости", а теми же гражданскими принципами, какие определяют в данном государстве свободу мысли, слова и корпораций.

* Вопрос о государственной исповедной политике рассматривался мной в начале 90-х годов в споре с Владимиром Соловьевым, так что теперь я повторяю ту же самую аргументацию. Она, я полагаю, не осталась без влияния на коего оппонента, хотя, к сожалению, он в этом ас пожелал сознаться. Так как его сочинения изданы, мои же статьи нет, то я привожу библиографическую справку об этой полемике. В 1893 году В. Соловьев поместил в июньской книжке "Вестник Европы" статью "Исторический Сфинкс" (этот сфинкс – Россия, или точнее русское православие). Я возразил в статье "К вопросу о терпимости" ("Русское обозрение", июль 1893 г.) Соловьев возразил мне через 9 месяцев в том же "Вестнике Европы" (апрель 1894 г.) статьей "Спор о справедливости". Я ответил статьей "Два объяснения" ("Русское обозрение", май 1894 г.). Он ответил статьей "Конец спора" ("Вестник Европы", июль 1894г.), и я закончил полемику "В чем конец спора" ("Русское обозрение", август 1894 г.).

Если же монархия желает пользоваться выгодами от союза с Церковью, то должна признать и существование Церкви со всеми проистекающими отсюда последствиями.

Попытки же решать исповедную политику на основании самовольно принятых полурелигиозных, а в действительности философских принципов создают только противоречия и путаницу политики.

Необходимость религиозной точки зрения

для исповедной политики

  Дело в том, что для, так сказать, "регуляции" вопросов веры нельзя опираться на принципы юридические или философские, а необходимо исходить из религиозной же точки зрения. Иначе не будет обеспечена даже сама веротерпимость или религиозная свобода. Владимир Соловьев, философ и христианин, попытался установить государственную политику на начале религиозной свободы, но лишь запутался в безысходных противоречиях.

Он строил свою аргументацию на формуле "Не делай другим того, чего не желаешь себе". Это, говорит он, минимальное требование христианства, совпадающее с требованием естественной справедливости.

Мы не можем желать чужого насилия над нашей верой, стало быть, не должны себе позволять насилия над другими. Мы в отношении каждой личности, культа и народности должны "уважать их право на существование и свободное развитие".

Не желая никаких стеснений для себя, мы в христианском государстве не должны иметь их для других. Нужна не одна свобода совести, но также свобода исповедания, проповеди, прозелитизма. Нужна такая свобода не для одних признанных, уже сплотившихся, культов, но и для всякого личного убеждения и верования. Очевидно, что на тех же логических основаниях на эту свободу и свободное развитие имеет право не только вера, во и неверие, хотя бы неверующие сплотились в систематически борющееся против христианства общество. Все эти рассуждения, говорить В. Соловьев, "легко применить и к правам народностей". Против всех стремлений культов и народностей к свободному развитию христиане, имеют право противопоставить только свое исповедание, проповедь и мученичество. Никаких "принудительных мер" не допускается.

Так В. Соловьев определял исповедную политику "христианского государства".

Но если государство не должно делать никаких различий между вероисповеданиями и народностями, то оно должно стать вероисповедно и национально безразличным. Это вывод неизбежный, от которого совершенно тщетно старался уйти В. Соловьев. Действительно, с такой исходной точкой зрения монархия не только принудительно, а вообще никакими облегчениями, поощрениями не имеет права поддерживать своих единоверцев, ибо всякое преимущество, им данное, столь же нарушает равноправность, как и меры принуждения. Ведь мы не можем желать, чтобы другие имели более удобств действия, нежели мы. Стало быть, и своим единоверцам мы не должны давать никаких преимуществ. "Христианское государство при этом оказывается просто государством либерально безразличным к вере". Абсурдность философско-этического принципа, приводящего к таким выводам, не трудно, однако, видеть на ряд аксиоматически ясных вопросов гражданской и религиозной жизни человека.

Имеет ли, например, русская армия право побеждать неприятеля в сражении?

Ведь мы не можем желать себе, чтобы другие нас разбили? Значит, русская армия не смеет побеждать врагов.

Имеет ли право христианский миссионер желать искоренения язычества?

Опять нет. Ведь мы не можем желать, чтобы наша вера была искоренена другими? Стало быть, мы не можем делать такой неприятности и для других...

Ошибочные выводы, к которым пришел В. Соловьев, зависят от того, что он взял отрицательную формулу, которой и хотел определить положительное действие. Отрицательная формула годится лишь для указания того, чего не нужно делать. Но и отдельные люди, и тем более государственная власть должны именно действовать, и для этого требуют руководства положительных принципов. Та же формула, которую привел В. Соловьев, имеется в Евангелии в положительном виде, и сразу совершенно иначе освещает вопрос.

В Евангелии сказано: "И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними" (от Матфея 7, 12).

И вот сразу приходится подумать, чего христианин должен желать самому себе и чего самому себе он не должен желать?

Но разве мы себе желаем только свободы, только невозбранности исполнения всего, что вздумаем? Всякий здравомыслящий человек желает некоторых положительных благ, а не одного отсутствия стеснений. Свободное развитие есть не столько личное наше желание, как условие, закон, поставленный Богом. Основное же желание христианина есть его душевное спасение. Христианин желает, чтобы никто ему в этом не помешал, но охотно желает помощи со стороны людей и условий и в этом отношении часто желает ограничения своей свободы.

Свобода имеет свои опасности, и христианин сам молится, чтобы Бог промыслительно допустил кому-нибудь или чему-нибудь стеснить нашу свободу в том, где она отдает нас во власть греху. Сообразно с этим христианин, вообще говоря, не может пожелать и ближнему свободы, не соразмерной с его способностью ею пользоваться. Мы в известных случаях даже обязаны ограничивать чужую свободу и позволяем это себе в отношении тех, кого любим. Значить ли это, чтобы государство могло или должно было приводить к "спасению", к истине насилием или поощрениями? Конечно, нет. Веротерпимость есть предписание самой веры. Но произвольно определять точный смысл терпимости мы не можем в сапу общего правила, которое указывает, что учение веры правильно усваивается лишь в толковании Церкви. К этому источнику понимания терпимости и должно обращаться государство, управляемое православным монархом. Забота его при уяснении вопроса о терпимости состоит не в отыскании для этого философских соображений, а в том, чтобы слышать действительный голос Церкви, местной и вселенской, и лишь потом оно может привносить к нему свои политические поправки, на которые имеет полное право.

Этим же путем единственно достижима религиозная свобода в государстве. Владимир Соловьев полагал ее достигнуть путем равноправности исповеданий. Он выражал сожаление, что "принцип равноправности исповеданий, сделавшийся законом во всех других образованных странах, еще не вошел в наше законодательство" [Со времени Высочайшего Указа 17 апреля 1905 г. он почти вошел я наше законодательство], и выражал мнение, что "вопрос о веротерпимости, будучи по существу (?) вопросом междуцерковным или междуисповедным, может быть окончательно решаем только на основании общеобязательного принципа справедливости".

Но решать вопрос о веротерпимости таким образом, это значит отрешаться от христианской точки зрения. Для христианина вопрос о веротерпимости есть вопрос религиозных обязанностей его собственных и его Церкви. Все таковые вопросы христианин решает на основании той Воли Божией, которая ему открыта в вероучении. Если же мы признаем, что вопрос веротерпимости должен быть решаем не на основании вероучения, но лишь на основании "принципа справедливости", то мы поставим государство вне вероучения, предлагаем ему признать, что учение Христа, Будды, Магомета и т. д. одинаково проблематичны, одинаково недостаточны для твердого решения вероисповедной политики.

Эта точка зрения во всяком случае не годится для монархии. Если для нее нет высшего бесспорного принципа истины, то она не может быть и Верховной властью. Если народ охладевает к религии вообще или раздроблен на различные религиозные общества и объединяется только политически, то, конечно, государство становится внеисповедным, и вопрос веротерпимости для него является "междуисповедным", но тогда не может быть и монархии.

Сверх того при такой постановке дела не может быть и религиозной свободы.

Равноправность исповеданий требует, чтобы государство и его закон, его практика, его мероприятия одинаково относились ко всем исповеданиям христианским н нехристианским, ныне существующим или имеющим возникнуть посредством работы "личного религиозного убеждения", и отсюда – новонарождающегося сектантства. Для того чтобы государство могло себя так держать, оно должно быть выведено, как государство, как закон и власть, из связи с определенным исповеданием. Но при этом мы ставим государство общим судьей всех исповеданий, подчиняем религию государству.

Различные отношения и столкновения между разными исповеданиями решает государство, поставленное вне их, имеющее своим руководством лишь свое соображение о "справедливости" и "государственной пользе". При этом государство не теряет ни права, ни особенно возможности репрессий во всех случаях, когда интересы исповедания противоречат, по мнению государства, интересам гражданским и политическим.

Таким образом, политика государства может влиять на исповедания. Их же влияния оно, напротив, не может и не должно испытывать. Такое государство не может не стать практически атеистическим, ибо Воля Божия ему неизвестна и руководства к поведению не дает. А предписания экономистов, медиков, полководцев и т. д. совершенно ясны и опираются на "объективные" данные "научной истины". Поэтому во всех сферах своего влияния на жизнь народа государство будет руководствоваться соображениями этого последнего порядка.

Но как же может при этом удержаться религиозная свобода? Религиозную свободу дает веротерпимость, но веротерпимость, основанная на вере, основанная на преклонении перед Волей Божьей, которая выше нас и ваших личных оценок чужой веры. Государство же, отрешенное от религии, дает не веротерпимость, а разве равноправность исповеданий.

Но смешение веротерпимости и равноправности исповеданий есть огромная ошибка. Равноправность предполагает только одинаковость прав, а вовсе не те или иные их размеры. Равноправность может быть и при всеобщей одинаковой стесненности, при всеобщем бесправии. Когда говорят о веротерпимости, это непременно указывает известные размеры религиозной свободы. Они могут быть большими или меньшими, смотря по тому, какая вера обещает веротерпимость. Равноправность же ничего не обещает, кроме того, что если будут топтать в грязь одну веру, то и другая вера не получит лучшей участи. Таким образом, равноправность не имеет никакого ясного отношения к религиозной свободе.

А когда эту равноправность гарантирует государство, поставленное вне исповеданий, а тем самым и выше их, то общую участь всех исповеданий и всякой религии нетрудно предвидеть. Сегодня государство на основании культурных и медицинских соображений примет меры против обрезания у евреев, завтра во имя женской эмансипации воспретит многоженство магометан, потом из соображения народного здравия, воспретит православным посты, во избежание заражения уничтожит богомолье к св. иконам и мощам и т. д. Монашество, конечно, может быть признано нарушающим интересы государства своим безбрачием. Само богослужение может быть признано в некоторых частях своих вредной гипнотизацией народа, да и личная келейная молитва может быть подвергнута очень сильным подозрениям... Все это не предположения, а факты. Политика Комба явилась лишь слабым намеком на то, чего может ждать религиозная свобода от внеисповедного государства.

Конечно, нарушений веротерпимости и в христианском государстве было множество. Но это зависит от религиозной неразвитости, от того, что деятели веры сами недостаточно проникнуты ее истинным духом.

Обязанность каждого состоит в том, чтобы вести к повышению религиозного сознания. Но странно даже говорить о безрелигиозном государстве, как охране религиозной свободы. Охранять религиозную свободу можно лишь уважая религию, ставя источник религии связь человека с Божеством выше наших условных соображений о пользе или справедливости. А такое уважение в государстве может явиться только тогда, когда оно находится само под влиянием Церкви.

Тут нет выбора: либо влияние религии на государство, либо подчинение религии соображениям государства.

Для возможности религиозной свободы необходимо, чтобы вопросы, касающиеся душеспасения населения страны, государство не решало по своим соображениям (ибо оно в этом не компетентно и на это от Бога власти не получило), а по соображениям Церкви. Без этого со стороны государства неизбежно является в отношении веры произвол, вредный для всех исповеданий.

Еще более вреден этот произвол самой монархии, основанной на идее "божественной делегации". Как сказано было выше (часть 11-я, глава VI), "делегация власти от Божества получает серьезный политической смысл только в том случае, когда она (монархия) не абсолютна, но нравственно ограничена, то есть когда имеет некоторые ясные и общеизвестные инструкции для себя. Для этого же необходимо ясное религиозное миросозерцание народа и учреждение Церкви, которая, будучи религиозно выше паря, по этому самому получает возможность служить ручательством за действительность Божественного избрания царя для управления делами земной власти".

Исповедная политика монархии

  На основании изложенного единственно правильной вероисповедной политикой монархии можно признать такую, при которой монарх устанавливает религиозную свободу своих иноверных подданных не иначе, как в постоянном соглашении по сему предмету со своей Церковью.

Неосновательно было бы возражать против этого указанием на какие-либо проистекающие от этого неудобства. Неудобства есть во всем. Но каждый принцип имеет свои требования, которых нельзя нарушать, не подрывая его самого. Монарх по самому смыслу своего принципа не может отказаться от обязанности поддерживать истинную веру. Он не может объявить, что не знает, какая вера содержит в себе истину, ибо если он этого не знает, то не может быть и выразителем высшей правды в государственном деле. Если же монарх верит в истину, то не может присваивать себе того Божественного Разума, который по Божьей Воле пребывает лишь в Церкви. Как сын, а не господин Церкви, он может принимать истину только в толковании Церкви. Следовательно, поддерживая "справедливость" в исповедной политике, он принужден искать уяснения содержания ее в Церкви. Желая защищать "веротерпимость" и "свободу веры", он тоже принужден искать определения точного их содержания у своей Церкви.

Это есть логика самого положения вещей, из которой нельзя выйти без подрыва монархического принципа.

Стоя на этой нравственно-законной точке зрения, монарх не берет на себя ответственности за определение сложных и трудных вопросов вероисповедного характера и подходит к их разрешению с точки зрения не своих прав, а своего долга. Иначе он действовать не может, ибо в отношении религиозной истины монарх прежде всего связан исполнением долга. Власть, данную ему на служение Богу, он не может употреблять на служение своим философским умствованиям, и остается властью неоспоримой и неответственной только до тех пор, пока исполняет свой долг.

Вступая же на путь философского определения границ свободы и веротерпимости, монарх вошел бы в область, где не имеет авторитета и где каждый имеет возможность его оспаривать на основании каких-либо иных философских рассуждений.

Только в Воле Божией монарх почерпает неоспоримый авторитет, который не умаляется, если даже философы найдут решение монарха несогласным с их мнением. Но авторитет монарха, напротив, подрывается, если члены его Церкви найдут, что он решает вопросы веры не согласно с верой...

Ответственность в этом случае тем более велика, что рассуждение монарха выражается в действии.

Рассуждение философа имеет право быть свободным, потому что его ошибка не влечет никаких практических последствий. Не таково положение Монарха, а потому его решение должно быть основано на авторитете, на требовании долга. Религиозный же авторитет и указание религиозного долга монарх, как и все верующие, находит в Церкви.

Этот вывод неоспорим, но против него может явиться возражение, что это осуждает исповедную политику монархии на нетерпимость. Множество голосов скажут: разве не по согласию с Церковью истребляли огнем в мечом еретиков, горели костры инквизиции и т. д.

Все это, конечно, было. Но смысл исторических фактов должно понимать правильно.

Религиозные войны, гонения иноверных и еретиков – все это есть лишь одно из проявлений насильственной борьбы за мнения. Гонения за веру производились далеко не только по согласию с "Церковью". Не Церковь советовала устраивать "факелы Нерона" [115], не Церковь советовала магометанам истреблять гяуров [116] и японским язычникам искоренять христиан с жестокостью, неизвестной и древним римлянам [117]. Но меньшие ли жестокости совершало человечество и вообще в борьбе за мнения политические? Наш современный век разума, эра свободы, равенства и братства открылись в самой цивилизованной стране Европы такими массовыми убийствами, каких не видывали даже и жесточайшая религиозные гонения. Под топором парижской гильотины, под расстрелом лионской картечи, в нантских "потоплениях" и т. д. погибли сотни тысяч благороднейших жертв политического фанатизма [118].

Подобные же избиения мы видели во Франции времен Коммуны [119], и кто скажет, что не увидим их завтра в России?

Насильственное и кровопролитное истребление "инакомыслящих" характеризует не религию, а борьбу людей за мнения. Сами религиозные гонения всегда имели своей побудительной причиной государственные соображения. Если мы создадим внецерковное и внеисповедное государство, мы этим не уничтожим борьбы за мнения и преследований на этой основе.

Отстранить государство от влияния церкви вовсе не значит обеспечить его терпимость.

Борьба за мнения всегда происходила по преимуществу на почве интересов национальных, социальных, политических и экономических. Менее всего ее вызывали религиозные верования сами по себе.

Религия приводила к гонениям и жестокостям только потому, что религиозное верование совпадало с интересами социальными, политическими, национальными, экономическими. Если мы отстраним государство от религии, то разве мы уничтожим борьбу этих интересов? И не все ли равно каким идеократическим знаменем прикроется эта борьба? Отстраним ли мы государственную власть от этой борьбы? Конечно, нет, да она и не имеет права устраняться от нее. Верховная власть не есть нечто чуждое обществу и государству; в отношении элемента идеократического и нравственного она содержит то же самое, что и нация. Она обязана исполнять государственными средствами задачи, возникающие в нации, и достигать осуществления того, что предполагается или определилось как национальный интерес. Итак, совершенно естественно, что Верховная власть участвует в той борьбе мнений, которая возникает в нации. Если эта борьба получила религиозный характер, Верховная власть точно так же принимала в ней участие.

По самой природе государства иначе и быть не может, хотя цель Верховной власти при этом всегда составляет примирение и сдержка борьбы в известных границах. Даже прибегая к насильственным мерам, государство имеет примирительные цели. Насколько же оно при этом уважает и допускает религиозную свободу, это зависит от ясности религиозной идеи, воодушевляющей Верховную власть (т. е. монарха или народ).

Многочисленные религиозные преследования, происходившие в истории, зависели именно от неясности религиозного сознания, от того, что голос веры заглушался голосом интересов национальных, общественных и политических. Но где же все-таки голос веры может быть услышан монархом лучше, как в Церкви?

Голос Церкви не может указать монарху религиозного безразличия, не может посоветовать ему равенства отношения к истине и заблуждению или одинакового отношения к различным степеням заблуждений. Но голос Церкви никогда не подскажет монарху и презрения к вере – хотя бы и чужой, если только эта вера не имеет характера "бесовского", антиэтического, и следовательно, даже с точки зрения философской или политической не имеет права на свободное допущение к развращению нации.

Голос Церкви никогда не покидал почвы веротерпимости, и если в этом отношении монархи слышали от иерархии обратные голоса, то этого не должно смешивать с голосом Церкви.

Монархи далеко не так часто слышали в истории голос Церкви, как им казалось...

Церковь не есть иерархия, не есть демократическая община. Она есть совокупность христиан, объединенных верой, иерархией и таинствами. Голос этой-то Церкви в единении ее иерархии и паствы, в ее единении с другими частями Вселенской Церкви, и с "прежде почившими отцами в братьей" с апостольских веков и по наши – вот какой церковный голос "непогрешим" в своих указаниях Верховной власти этического начала в государстве.

Но где в истории монархи достаточно думали о том, чтобы слышать голос этой единой истинной Церкви? Это было не часто, минутами, и вот почему вероисповедная политика пестрит такими жестокостями и несправедливостями.

Задачей монарха в целях правильной исповедной политики, должно быть поддержание истинного строя Церкви – то есть Церкви самостоятельной, соборной, независимой от мирской власти и связанной со вселенским православием.

Когда монарх имеет перед собою такую Церковь, для него не трудно улаживать все отношения государства и Церкви, нетрудно достигать и веротерпимости.

Истинная Церковь в существе своем духовна. Элемент материальный в ней невелик. Церковь начинает превращаться в общину социальную, экономическую, политическую, только когда она извращается возобладавшим духом иерократии или демократии. В ней тогда развиваются организации и функции, одинаковые с социальными или государственными, а потому приходящая в столкновения с государственными учреждениями. В этом случае для Верховной власти становится крайне трудным или даже невозможным разграничить области действия. Те же не духовные интересы приводят иерархию или народ и в столкновение с иноверцами.

  Но истинная Церковь есть союз духовный, не от мира сего. Ее члены как граждане государства живут в общесоциальных учреждениях и подчиняются государству. Чисто же церковные дела, аналогичные социальным и политическим немногочисленны. У Церкви есть свой суд в отношении клира, но он, наподобие других профессиональных судов, без труда может быть допущен государством. Суд над мирянами – поскольку он касается веры – точно так же не может стеснять государство, ибо это совершенно специальная дисциплина. Имущественные интересы верующих, как церковной общины, невелики: они относятся к потребностям богослужения, или к каким-либо убежищам благотворительным или посвященным монашеской жизни, делу образования или миссии. Все это очень несложно, если только ни Церковь, ни государство не извращают своей природы.

Извращение же это появляется обычно лишь при господстве иерократии, которая создает "князей церкви", пышных владетелей феодалов или землевладельцев и коммерсантов, которые имеют целую организацию своих подручных, точно так же чем-нибудь владеющих, и все это требует себе привилегий, особых законов, неподсудности государству и т. п. Но насколько государственный интерес и христианская обязанность монарха требует от него быть послушным сыном Церкви, настолько же он, как монарх, должен страшиться иерократии, клерикализма и всякого погружения церковной организации в мирские интересы *.

* В настоящее время очень много говорят о воскрешении прихода. Это, действительно, необходимая задача. Но, к сожалению, ее уже с самого начала расположены поставить на ложную почву, стремясь создан из церковного прихода какую-то первичную единицу социальной и политической организации. Это было бы полное извращение прихода, как церковной единицы. Приход должен быть первоячейкой коллективной религиозной жизни, а не жизни административной или экономической. Только при этом условии он может входить полноправным членом в епархиальную организацию. Только при этом государство может дать ему должную свободу и не мешаться в его дела. Если же приход станет низшей государственной общиной, то он неизбежно должен быть подчинен государственной же власти, должен исполнять то, что нужно для государства, выбирать своими представителями не наиболее святых, а наиболее ловких житейски и т. д. Эта мысль крайне ложная, грозящая надорвать духовный характер церкви во всей массе верующих.

Среди возражений против влияния Церкви на монархию иногда слышатся жалобы также на устарелый канон, не соответствующий условиям текущей жизни. Но Церковь, свободно живущая, имеет и канон гибкий. Если церковная коллективность связана и изуродована давлением светской власти или иерократии, ее канон не может сохранять живого духа. Когда же она живет истинными законами своего соборного вселенского бытия, канон постоянно оживотворяется разъяснениями, дополнениями, применением вечного принципа к изменчивым условиям времени...

Когда все это имеется, монарх получает от Церкви самые правильные указания относительно текущей исповедной политики государства, а в то же время находится в единении со всем народом своим, образующим Церковь и составляющим самую крепкую опору его власти в государстве.

Задачи русской вероисповедной политики

 В заключение не излишне бросить взгляд на задачи желательной вероисповедной политики в современной России.

В предыдущих частях и главах книги подробно указаны как ненормальности положения православной церкви в России, так и основы ее нормального устройства. С точки зрения государственной политики необходимо исправить ошибки, которые совершались 200 лет в отношении Православной Церкви, но эта задача теоретически столь ясная чрезвычайно усложнилась на практике.

Как известно, в начале 1905 года возникла мысль о восстановлении в России патриаршества и о созыве Собора епархиальных епископов. Этот проект восстановления правильной церковности, насколько известно из опубликованных сведений, грешил чрезвычайной поспешностью, вследствие которой, вероятно, не были приняты во внимание очень существенные стороны дела. Отцы Св. Синода, быть может, представляли себе задачи восстановления правильного строя Церкви более простыми, нежели они суть в действительности. Или, быть может, не хотели упустить "благоприятного" момента, когда правительственная власть в лице председателя комитета министров С. Ю. Витте соглашалась помочь преобразованию. Как бы то ни было. Св. Синод ходатайствовал о "созвании Собора епархиальных епископов для учреждения патриаршества и для обсуждения перемен в церковном управлении". Государь Император отложил исполнение этого преобразования по неудобству совершать его в столь тревожное время, причем обещал в благоприятное время "созвать Собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления" *.

* В "Церковных ведомостях" №14, 1905г. опубликовано:

По Всеподданнейшему докладу Святейшего Синода о созвании собора епархиальных епископов.

На всеподданнейшем докладе Св. Синода о созвании Собора епархиальных епископов для учреждения патриаршества и дм обсуждения перемен в церковном управления Его Императорскому Величеству благоугодно было в 31 день марта сего года собственноручно начертать:

"Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее а спокойствия, н обдуманности, каково созвание Поместного собора. Предоставлю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных Императоров, дать сему великому делу движение и созвать Собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры н церковного управления".

Определение Св. Синода от I апреля 1905 г.

"По Указу Его Императорского Величества святейший Правительствующий Синод слушали: предложение г. Синодального обер-прокурора от 1 сего апреля за № 2338. По Высочайшему повелению, воспоследовавшему нам всеподданнейшем докладе Св. Синода о созвании собора епархиальных епископов для учреждения патриаршества и для обсуждения перемен в церковном управлении.

Справка. Во исполнение Высочайшей воли объявленной Св. Синодом 13 минувшего марта об изъятии вопроса об управлении Российской церковью из особого совещания комитета министров и передаче оного на рассмотрение Св. Синода был составлен всеподданнейший лад и подвергнут на Высочайшее Государя Императора благовоззрение. Приказали: означенное Высочайшее Его Императорского Величества повеление всеподданнейше воспринять к сведению, о чем и напечатать в журнале "Церковные ведомости".

 Действительно, в самый разгар столь несчастной войны, приводящей все умы в какое-то ненормальное состояние, немыслимо представить себе хладнокровное, всестороннее обсуждение столь запутанного вопроса, как наш церковный, в котором всецерковаому единству приходится победить множество разъединений. Епископат, монашество, "белое" священство и миряне до прискорбия разбились в ненормальном церковном существовании, и среди них накопилось столько взаимных жалоб, недоверия, соперничеств, что неосторожное решение, упустившее из виду какую-либо опасность раздоров, могло бы иметь самые тяжкие последствия, расколы и т. п. Высочайшее решение, отложивши дело до более благоприятного времени, а вместе с тем расширяя задачи преобразования и вызывая на обсуждение и решение дела действительно авторитетную силу "Собора Всероссийской Церкви" (а не собора епархиальных епископов), на всех этих пунктах поставило вопрос на правильную почву.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю