Текст книги "С тобой и без тебя"
Автор книги: Лесли Локко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Эй, Олдридж! – прокричал ей Кит из-за стойки. – Что ты пьешь?
– Ром с колой, – прокричала она в ответ. – Последнюю.
Он погрозил ей пальцем.
– Ты всегда так говоришь, – пробормотал он, широко улыбаясь. Минуту спустя он протянул ей стакан с прохладительным напитком. Внутри бара было жарко, как в аду.
– Что с тобой сегодня творится? – спросил он, подсаживаясь к ней. Она пожала плечами и старалась держать равновесие.
– Не знаю, – сказала она, глотнув из стакана. – А вообще... ты секреты хранить умеешь, Кит? – спросила она вдруг. Он взволнованно посмотрел на нее.
– Смотря какой. Что случилось?
– О, ты же знаешь, как это бывает, – сказала она, зная, что слова у нее немного неточно выходят. – Дело в том, что мне нравится этот... – Она замолчала. Кит протянул руку и приложил палец к ее губам, предостерегая ее от лишних слов. Она отмахнулась.
– Не надо, – сказал он, придвигаясь ближе. – Серьезно, Бекки. Я это вижу – и мы все это прекрасно понимаем. Просто предупреждаю тебя, не стоит этого делать. Вы, ребята, молодцы, что сумели... ну, понимаешь, галерею такую открыть и все прочее. Только не порть все, хорошо?
Бекки неопределенно посмотрела на него.
– Но я ничего такого не сделала, – сказала она, удивившись его словам.
– Еще нет. Но, это... видишь ли, очевидно. Он нравится тебе, да? – Она несчастно кивнула. – Тогда я уверяю тебя. Я его лучший друг. Ты напрасно теряешь время.
– Но почему? В смысле, я знаю, что он женат, но я едва ли когда-нибудь встречусь с его женой. И брак для меня ничего не значит и...
– Бекки, просто оставь эту навязчивую мысль, хорошо? Просто забудь. Я тебя прошу. Как брат, понимаешь... это для твоего же блага. Годсон отличный парень, но тебе от этого только станет хуже.
– Но он мне правда нравится, – сказала она, почувствовав, что глаза наполнились слезами. – Правда.
– Я знаю. – Кит схватил ее за руки. – Пойдем, нужно подвигаться. – Она взглянула на него и рассмеялась. Порой он так забавно говорил по-английски. Она утерла слезы и поднялась с места. Зал опасно покачивался. – Давай, держись. – Кит рассмеялся и поднял ее на ноги. Она схватила его за руку, и он повел ее сквозь толпу.
Утром она проснулась с ужасной головной болью и, к счастью, совсем не помнила о разговоре с Китом. Она лежала в кровати, пытаясь побороть пульсирующую боль в голове, и наблюдала, как на двери пляшет солнечный луч. Было субботнее утро – что делать? Она подумала, что можно перекусить, спуская ноги на пол; а потом можно поехать к Надеж... или даже поплавать немного, если захочется. В голове промелькнула мысль о том, чем сейчас занимается Годсон. Должно быть, он со своей семьей.
Она села на край постели и задумалась о нем. Когда это началось у нее? Она не могла точно сказать, когда вдруг стала остро ощущать его присутствие в офисе за выставочным залом; или когда запах его туалетной воды после бритья стал божественным ароматом для нее, пока он бегал туда сюда по галерее так, что только мелькали его длинные косички, а его подтянутое компактное тело становилось скоплением энергии и жизненной силы. Они не стояли на месте, они двигались вперед. В последние дни в «Делюкс» был плотный график – небольшие частные дебюты, выставки проводились почти каждую неделю. Британское консульство даже предложило им подумать над тем, чтобы устроить еженедельный просмотр фильмов – помещение консульства было очень маленьким, а о «Делюксе» знали почти все. Выразив свое сожаление, им пришлось отказаться от этого предложения. Они хотели, чтобы все было у их под контролем так, чтобы их небольшая команда из двух человек могла со всем справиться. Должно быть, где-то под Рождество, когда поступало столько заказов, что им приходилось больше времени проводить в галерее, чем дома, она стала смотреть на него с другой точки зрения.
– Какие планы на Рождество? – спросила она за неделю или около того до начала продолжительных рождественских и новогодних праздников. Он выглянул из-за коробки со скульптурами из мыла, которые пытался упаковать.
– О, еду домой, наверное. К семье. Возьму с собой Аделаиду и детей.
– Где это? – спросила она, вдруг осознав, что совсем не знает его жизни за пределами их дела.
– Мбиза. Это к югу, рядом с границей Южной Африки.
– А кто там у тебя живет? Родители?
– Да, моя мама.
– Вы будете вдвоем?
Годсон рассмеялся.
– Шутишь? Где ты видела, чтобы в семье африканца был один ребенок? Нет, нас восемь. Это только дети моего отца. Вообще нас двенадцать.
– Двенадцать? У тебя одиннадцать братьев и сестер... ну, в смысле, некоторые сводные, наверное, но... двенадцать?
Бекки была искренне удивлена.
– Знаешь, у нас нет разницы в том, сводный, родной ли тебе брат, все это ерунда. У нас даже и слова «кузен» в языке нету. Мы все – семья. Так что, если решишь посчитать нас всех, то наберется человек тридцать!
– Господи. А я вот одна в доме, – сказала она, запрокинув голову, чтобы посмотреть на него. – А ты какой? Старший сын?
– Нет, я третий сын. У меня еще два старших брата.
– А чем они занимаются? В смысле, ты, наверное, один... ну, искусством занят?
Годсон рассмеялся.
– Боже мой, люди, как вы все буквально видите! Нет, мой брат экономист. Он живет в Лондоне. Вообще-то большинство из нас живут здесь. Я был в Англии тоже, но недолго.
Бекки удивленно взглянула на него.
– Ты никогда об этом не говорил! Где именно ты был?
Он снова принялся смеяться и качать головой.
– Ты, наверное, там никогда не была. Ливерпуль. Милое местечко. Немного суровое, понимаешь. Я два года отучился в Политехническом там – курсы печатания. Только время зря потратил.
– Действительно, ты прав. Я никогда не была в Ливерпуле. Вообще, я нигде не была, кроме Шотландии – хотя Англией это трудно назвать – и Озерного края.
– Да уж, представляю. Кстати, могу прямо сказать, в Ливерпуле в Политехническом не было таких хорошеньких девушек, как ты! – Годсон покачал головой. – Я жил в Токстесе. Пыльное местечко. Но дешевое.
– А почему ты вернулся? Ты не думал остаться там?
– О, документы, знаешь... не было нужных связей. В Лондоне я прожил пару месяцев, спал где-то на полу. Но без должного образования я... мне, понимаешь, было неинтересно ходить на курсы – там нечего было делать. Ни денег, ни жилья, понимаешь, такие дела. Хотя, может быть, тебе и не приходилось такое переживать. Вот я и подумал, что лучше уж бедствовать дома, чем в чужой стране. Иногда... что ж, я думал об этом. Знаешь, если бы у меня все шло хорошо. Вот мой брат, Джонсон, у него все отлично. Он присылает деньги матери; он на правильном пути. Но теперь, когда и у меня все налаживается, я тоже скоро смогу помогать семье.
– Просто не представляю, чтобы я отсылала родителям деньги, – сказала Бекки, помолчав. – Обычно всегда было наоборот. Я всегда просила у них.
– Этим мы и непохожи. Если ты африканец... то заработанные тобой деньги никогда не будут принадлежать тебе. Всегда есть кто-то, кому они нужнее; одного нужно в школу собрать – а это карманные деньги, одежда, транспорт, кому-то жить негде... вечно какие-то расходы.
Бекки отложила в сторону свою работу и откинулась назад. Она пристально посмотрела на свои белые колени, словно впервые увидела их. Едва различимый желтый узор на коже, из которой выдавались острые уголки коленей, голени, делал их еще более заметными, как на картине выделялись предметы с помощью игры света и тени.
– Но ведь дела пошли на лад, так? – спросила она, растягивая слова, глядя не на галерею, не на офис, а прямо на него. Годсон кивнул.
– Да. Удивительно даже, знаешь. – Он улыбнулся ей. – Когда я впервые увидел тебя... Правильная невысокая мадам с желтой соломенной сумкой в этой смешной шляпе...
– На мне была шляпа? – Она удивленно посмотрела на него.
– Да... какая-то огромная широкополая штука. Не помнишь, была зима? А как ты со мной говорила – будто боялась, что я тебя укушу.
– Что ж, ты действительно выглядел немного... пугающе, – сказала она, улыбаясь неловко при воспоминании о том дне. – Я не знала, чего ждать от тебя. Если верить словам Гидеона...
– О, этот дурак. Ну, не бери в голову. Я не думал, что ты местная. Не знаю... это было неважно. Все хорошо.
– Правда? – Бекки выпрямилась, сидя на полу. Колени у нее покрылись пылью. Она отряхнула их и подошла к своему столу. В животе мутило от волнения. За три года их знакомства это был, наверное, самый откровенный разговор. Странно, как можно увлечься работой с другим человеком так, что даже не замечаешь его, по крайней мере, ту его сторону, с которой сейчас показался ей Годсон.
– Годсон. – Она медленно повернулась к нему. – Ты никогда не рассказывал о своей жене, об Аделаиде... когда вы поженились?
Он молчал, потом заговорил:
– Давно. Еще до того, как я ездил в Англию. Я был молод. Она была молода.
– У вас есть дети?
– Двое. Она, конечно, больше хочет, но я не знаю... я... для меня все так изменилось с появлением галереи, понимаешь, искусства и этой жизни. Мы больше не понимаем друг друга. Ты не поймешь; она совсем другая.
– Знаешь, такое происходит не только с африканцами, – тихо проговорила Бекки. – Ты не один меняешься. Это со всеми происходит. Люди разные бывают. Со мной такое тоже случалось.
– С тобой? – рассмеялся он. – Ты... твоя жизнь... с моей точки зрения, у тебя все прекрасно. Милая Бекки Олдридж.
– Зря ты так говоришь, – раздраженно заметила она.
Он посмотрел на нее.
– А что?
– Понимаешь... милая Бекки, глупая Бекки. Ты так говоришь... словно думаешь, я глупее тебя. – Так растолковала Бекки его слова.
– Ты? Глупая? Ты шутишь конечно же.
Он вдруг поднялся, согнув колени. Он тоже присел на полу у незапечатанных коробок.
– Нет, ну... может быть, ты как раз шутишь. Я не знаю. Просто, кажется... будто ты не воспринимаешь меня всерьез. – Она заметила, как на его лице изобразилось изумление.
– Я воспринимаю тебя серьезнее, чем кого-либо в жизни, – медленно сказал он. – А как же иначе? Ведь у нас общее дело... бизнес. Мне нужен серьезный партнер, Бекки. А ты...
– Глупая? – подсказала она. Они рассмеялись. – Извини... просто немного раздражительна сегодня. – Она выдвинула стул из-за стола и села, повернувшись к компьютеру.
После этого было совершенно невозможно сконцентрироваться на чем-то, когда Годсон был рядом, и даже тогда, когда его не было рядом. Наступило Рождество, Рождество в разгар лета и небывалой жары. Негласное табу, существовавшее между ней и Годсоном, вдруг необъяснимым образом исчезло. Она была озадачена этим. Сказать, что она не думала о нем как о черном, было бы смешно и нечестно по отношению к нему. Но это было удивительно похоже на правду. Его существование – весь он, его внешность, акцент, манеры... он перестал быть символом чего-то – черного человека – и просто стал Годсоном. Словно какую-то стену, стоявшую между ними, убрали, обнажив всю правду, реальную жизнь. Тот факт, что это открытие, как она его называла, произошло в его отсутствие – его не было три недели, – только все ухудшало. Были вещи, о которых Бекки могла говорить только с ним, она снова и снова перебирала эти разговоры в уме, разговаривала с ним мысленно, пока его не было, думая, может быть ошибочно, что Годсон вместе с ней подбирался к правде о том, что происходит между ними, будто бы он часть этого.
Когда он вернулся из Мбизы в первую неделю января, она провела целый вечер, размышляя о том, что надеть, как говорить, как вести себя... они договорились встретиться в «Кипи», знаменитом баре неподалеку для белых жителей Зимбабве, которые занимались искусством, свободных южноафриканцев и эмигрантов. К тому времени Годсон был известен среди людей... он был ее «трофеем», а она его, когда они вместе выходили в город или на улицы Читунгвизы, которые были столько же его территорией, сколько и ее.
Она сразу же поняла, что ошибалась. Она оказалась слишком самонадеянной. Он был, как всегда, таким же приветливым с ней, добродушным, улыбчивым, щедрым... все то же самое. Ничего не изменилось. Она, наоборот, была уверена, то, что она хотела его, было написано у нее на лице, на всем теле. Они как-то смотрели фильм вместе, «Сонник» – кто-то привез видеокассету из Англии, – и она представила, как у нее на теле вытатуирован текст ее мыслей так же, как японка в фильме написала свою собственную историю на голом теле своего возлюбленного. Но даже если бы это было так на самом деле, Годсон не заметил бы. Он ходил среди стульев за барной стойкой, пил и разговаривал с друзьями и с ней. Они поделились впечатлениями от ужасно скучного... веселого... выматывающего отдыха. К тому времени, как они вышли из бара на еще горячий вечерний воздух, Бекки окончательно упала духом. Они молча подошли к ее машине – она предложила подвезти его до дома друга, который находился недалеко от города. Она была немного подвыпившей, когда наклонилась к двери и стала возиться с ключами. Это был старенький «гольф», она купила его у каких-то друзей Надеж, которые в спешке уезжали. Ключ довольно легко пролез в отверстие, но поворачиваться отказывался.
– Черт, – сказала она, тяжело дыша. – Застрял.
– Дай мне. – Годсон выбросил сигарету и затушил ее ногой. Он наклонил к ней голову, секундное смятение, и это случилось. Быстро. Непреодолимое влечение захлестнуло обоих.
Той же ночью Бекки лежала в беспорядочной куче простыней, положив голову на его гладкую, иссиня-черную грудь, открыв глаза. Ночник у кровати все еще горел – в его золотистом свете она внимательно рассматривала формы мужчины, лежащего рядом с ней. Его рука лежала у нее на животе. Похоже, он спал. Темная матовая кожа его тела, мелькавшая перед ней через густые ресницы, восхищала ее, и в то же время она пугалась и стеснялась этого. Не пожалеет ли она? Неужели она сбросила последнюю завесу и добралась до этого человека рядом? Так почему это волновало ее, тревожило? Она поцеловала его.
Ее мысли наполнили сотни лиц... Киеран, Чарли, Генри... все они не шли ни в какое сравнение с тем приятным возбуждением, которое она испытывала сейчас. Амбер. Все ее тело было преисполнено странного чувства гордости. Амбер была не единственной, кто пересек ту границу, о существовании которой Бекки даже не подозревала до недавнего времени. После пяти лет жизни в Африке она увидела, что на этом-то все и строилось, это поддерживалось, несмотря на теорию будущего и замечательного, великолепного радужного народа, который должен был родиться во всей южной Африке. Ирония судьбы в том, что нет никакого радужного народа; и никогда не будет, пока существует табу с обеих сторон. Но она сделала это. Она отличалась от них – она протянула руку и коснулась его; коснулась и пошла дальше, переступив границу, которую никто не смел переступать.
Именно она.
95
Амбер сложила письмо от Бекки и опустила руки. Она прикусила губу. Откуда пошло это желание делать все так же, как она? Соревноваться с ней во всем? Насколько она помнила, они с Бекки никогда не говорили о расовой принадлежности Танде. О религии да... еще тогда, когда она хотела сменить веру, а Танде отговорил ее, она, Бекки и Мадлен долго разговаривали однажды ночью в один из тех редких случаев, когда все трое были вместе. Бекки, если ей не изменяла память, не проявляла особого интереса и понимания к той ситуации. Все, что она тогда говорила, сводилось лишь к вопросам – что Амбер будет носить, откуда возьмет свои любимые журналы. А теперь это. Она снова посмотрела на письмо у нее в руке. О, Бекки. Похоже, она ввязалась во что-то, думала Амбер, чего она сама не понимала. Будто переспать с чернокожим было каким-то огромным достижением. Особенно с женатым чернокожим. Она вздохнула и положила письмо в карман. Она подошла к окну и выглянула. Дети плескались в бассейне со своими тремя друзьями; она улыбнулась. Удивительно, сколько шума от пятерых детей. Она стояла у окна, глядя на них; Бама, их няня, приглядывала за ними со своего привычного места под тенью палисандра; она улыбалась, немного устав от акробатических трюков, которые Сиби и девочки вытворяли перед ней на зависть Лии, сидящей в надежных руках Бамы.
Она отвернулась от окна и медленно пошла вниз. Дому был почти год. Они с Танде построили его сами от начала до конца. Амбер, которая никогда не уделяла особого внимания своему жилью, требуя от него лишь удобства и автобусной остановки поблизости, была не на шутку удивлена, когда обнаружила проснувшееся в ней желание остепениться, и была невероятно рада, когда Танде объявил ей, что им предложили выбрать участок земли в новом развивающемся районе города на холмах. Дом располагался в тридцати минутах езды от его родителей – достаточно далеко, чтобы созваниваться с ними, и все же не на другом конце света. Она недовольно покачала головой. За четыре года она все-таки не смогла привыкнуть к тому, как бесцеремонно малийцы любили захаживать друг к другу в гости – невзирая на планы и ритм жизни других людей. После того, как Лассана и Вернер, удивив всех, переехали обратно в Женеву, дом Танде и Амбер стал постоянным местом посещения его родителей и родственников. Редко был день, когда в доме не было братьев, родителей, кузенов... особенно после рождения детей. Родив детей, Амбер честно заслужила законное место среди членов их семьи, которое ей не удавалось заработать ни уроками французского или языка бамбара, ни кулинарными способностями, ни интересными разговорами, которыми она пыталась занять Мандию и Ибрагима, когда те приходили к ним. Ее считали чужой в семье. Нет, все были очень добры к ней, но ее статус оставался под вопросом – до тех пор, пока не родился Сиби. За одну ночь рождением первого ребенка – да еще сына – она доказала им что-то.
Амбер шокировала и довела до истерики Мандию, собравшись рожать дома, в Бамако. Мандиа смотрела на нее как на умалишенную. Лондон, и никаких вопросов. Она должна была поехать в Лондон. И это решение не обсуждается. Даже о Париже не может быть речи. Мандиа сама рожала в больнице Парижа. Но это просто недопустимо, чтобы первенец ее сына родился не в больнице, где принцесса Диана родила своих детей. Мандиа чересчур сильно доверяла британским врачам, неустанно повторяла Амбер, – ребенок Дианы родился в закрытом крыле госпиталя. Что ж, значит, именно туда ляжет Амбер, объявила Мандиа.
Амбер взобралась на борт самолета на шестом месяце беременности и не возвращалась в Бамако, пока Сиби не исполнилось три месяца. Она признавалась, что тяжелые роды и отсутствие Танде едва не стали причиной ее смерти. Она больше никогда так не поступит.
Год спустя, когда она была беременна Лией, Амбер села на борт того же самолета, но на этот раз с Анджелой и Мадлен, которые нашли время и приехали в Лондон, чтобы быть рядом с ней. По правде говоря, второй раз, как ей и обещали, было легче. Она оставила Сиби с Танде и его семьей, и вернулась в Бамако с маленькой сестренкой, которую Сиби тут же безумно полюбил. Первые несколько месяцев он не выпускал ее из виду. Мандиа говорила, что у ее детей все было совершенно по-другому.
В отличие от Сиби, Лия родилась спокойным покладистым ребенком; ее легко можно уговорить. Она была шустрой, совсем как ее мать, заметил Танде, но не такая властолюбивая и амбициозная, как она. Амбер не нравилась подобная характеристика – это нечестно, считала она, – но это было так. Сиби же был точной ее копией; прирожденный лидер, он постоянно что-то придумывал, командуя соседскими детишками и своими нескончаемыми кузенами. В три года он достаточно бегло говорил на трех языках, снова и снова удивляя Амбер. Когда он успел выучить язык бамбара и пеул так же хорошо, как французский и английский? Он переключался с одного языка на другой, как другие дети меняли настроение – иногда по желанию, а иногда и неожиданно для себя. С Амбер он говорил на английском, несмотря на ее попытки включиться в их с Танде разговор на языке бамбара или на французском; с бабушкой – на французском, а на языке бамбара – с дедушкой. С охранником у дома по вечерам он говорил на чем-то среднем между языками бамбара и пеул. Она поймала себя на мысли, что восхищенно наблюдает за ним. Он был бесстрашным... его подбородок придавал ему упрямый вид, совсем, как у Макса.
Лия была спокойнее, больше похожа на своего отца. В то время, как сыном Амбер могла гордиться, от Лии она получала удовольствие, чистую радость. Она была удивительным шоколадным скоплением смеха, случайной гениальности и решительности – желанием ни в чем не отставать от брата, чего бы ей это ни стоило.
Амбер вошла в гостиную, как обычно, поразившись красоте и простоте дома, который они... скорее, она создала. В отличие от необъятных, показных и неуместно больших домов их соседей, которые считали эти постройки соответствующими новому времени, их дом был выдержан в классических традициях особняка «Каса Белла». Это была идея Амбер – построить в жарком солнечном климате прохладное убежище, дополненное бассейном, деревянными патио и беседками, растянутыми от гостиной до самого сада. К своему удивлению, она безумно любила дом; от самых потолков до полированных полов. Мандиа воротила нос от ощущения пустоты в доме и настаивала на том, чтобы они постелили милый терракотовый кафель, который она где-то приметила, но Амбер решительно сказала, что ей не нужен никакой кафель, что ей нравится дом таким, какой он есть. И при всем уважении к ней, это ее дом, а не Мандии, и раз уж на то пошло, Амбер будет руководствоваться своим вкусом. Мандиа посмотрела на нее и сурово сдвинула уголки губ. Иностранцы... да кто станет рассчитывать на их вкусы? Но даже Мандии пришлось признать, что дом, обставленный мебелью, где все неудачные и острые углы были сглажены ковриками, занавесками и подушками, так тщательно подобранными самой Амбер – к всеобщему удивлению, даже Мандии, – был довольно простым жилищем на фоне необъятных, кричащих соседних домов. Напротив них дом, подвергшийся резкой критике Амбер, был выкрашен в патриотические красный, золотой и зеленый цвета, словно флаг, а не жилье. Танде громко хохотал, когда увидел это творение, вернувшись из месячной командировки в Нью-Йорк, – в Бамако никто не мог запретить людям делать то, что они хотят, – объяснял он, не переставая при этом усмехаться. Но встречались в округе и люди, считавшие, что простой белый куб, который он со своей женой построил, был чересчур заурядным для министра и его семьи. «Не желаете ли арки?» – спросил однажды утром каменщик. Танде рассмеялся. Нет, они не хотели добавлять какие-либо арки. Им нравилось то, что они видели перед собой.
– Сиби! Лия! – позвала Амбер из дворика. – Пора обедать. Выходите из воды, дорогие. Достаточно солнца на сегодня. – Они недовольно повернулись к ней – достаточно солнца? Откуда она знает, сколько кому положено солнца? Она улыбнулась.
Она уже была знакома с желанием родителей дать своему чаду лучшую жизнь, чем когда-то имели они сами, – больше возможностей, лучшее образование, больше внимания, любви... продолжать можно бесконечно. Но во всем этом Амбер хотела немного обратного. Она хотела дать им все, что у нее было: место под солнцем; понимание того, что мир был намного больше, чем их страна; воспитать в них желание путешествовать, открывать для себя новые вещи, места, людей. Что бы она и Танде ни старались делать для них, она точно знала, что это ей удалось воспитать в них. Сиби и Лия хорошо представляли те места на земле, которые сыграли важную роль в жизни их родителей; бабушка жила в Америке, тетя Паола на юге Африки; тетя Мадлен – в Женеве... Лондон, Париж, Хараре... географические названия им были знакомы так же хорошо, как названия окружающей их местности: Ниарела, где обитали мама и папа Танде; район, где они жили до того, как переехать в свой новый дом; Квинзамбугу, где находилась их начальная школа. Да, Амбер наблюдала это в своих детях; мир был для них меньше и понятнее, чем для многих их друзей. Она понимала это и радовалась этому. Макс был бы тоже доволен.
96
Мадлен обеспокоенно рассматривала свое отражение в зеркале в ванной комнате. Она была на седьмом месяце беременности и располнела, как... как... у нее просто не было слов как. Огромная грудь, которой она когда-то хвасталась Джеймсу – тогда она была уверена, что она останется навсегда маленькой, – вернулась к ней, словно кто-то наговорил. Она едва могла видеть из-за нее свой огромный живот. Когда она ехала в общественном транспорте, люди с опаской смотрели на нее, ожидая, что она вот-вот упадет, и среди чемоданов и сумок будет рожать прямо здесь и сейчас. Ей оставалось еще восемь недель, она готова была рыдать. Живот даже не думал опускаться, как мило заметил Джеймс. Она сама только становилась больше и больше.
Она снова натянула одежду на свой живот и поковыляла к туалету. Именно поковыляла. Она чувствовала себя, выглядела, вела себя, как... утка, подумала она в отчаянии. Тучная, жирная, неповоротливая утка. Паштет. Это больше походило на правду. Наконец-то она подобрала верное описание для себя. Огромный жирный паштет. Фуа гра.
Она услышала, как быстро открывается и закрывается входная дверь. Джеймс вернулся. Она знала, что он на носочках пройдет в комнату посмотреть, в каком она пребывала настроении, чтобы подобрать нужное приветствие. Бедняга. Так было с тех пор, как она обнаружила, что беременна. Смена настроения случалась с пугающей частотой, и каким оно будет, нельзя предугадать заранее. Иногда она чувствовала себя повелительницей вселенной; а иногда она едва могла заставить себя встать с постели, когда жуткая тоска опускалась на нее, словно пыль на старую полку. Все довольно закономерно, успокаивал Мадлен ее французский гинеколог. Хотя сама она не была в этом уверена.
– Привет. – Послышался его голос позади. Она обернулась и улыбнулась, прочитав в его глазах облегчение.
– Привет. – Она пыталась подавить в себе то чувство опустошенности, которое возникло у нее при недавнем обозрении зеркального отражения.
– Как день прошел? – Он положил портфель на пол и подошел к ней. Она медленно кивнула.
– Хорошо. Неплохо, наверное. Я рано пришла домой. – Она подалась вперед в его протянутые руки, чтобы он обнял ее, стараясь не думать о том, что еще месяц назад он мог свободно обхватывать ее. А теперь он с трудом смыкал руки у нее на спине. Перестань, приказала она себе.
– Что-то случилось?
– Нет, просто устала. Я решила, что продолжу работу дома. Но как пришла домой, я сразу легла на кушетку и проснулась только перед твоим приходом.
– Что ж, ты же знаешь, что говорит доктор. Как можно больше отдыха. – Он улыбнулся ей и поцеловал в кончик носа. – Так чем бы ты хотела сегодня заняться? Сегодня пятница... может быть, сходим в кино?
Она покачала головой.
– О, Джеймс, мне так не хочется уходить из дома. Я... я кажусь себе такой... огромной и ужасной. – Она прикусила губу. Она не хотела, чтобы ее слова прозвучали настолько отчаянно, но так оно и было. Она почувствовала, как он отошел от нее на шаг.
– Хорошо. Тогда я мог бы заскочить в магазин за видео и поискать что-нибудь, что мы еще не смотрели... может быть, купить какое-нибудь китайское блюдо по дороге? – Она виновато закивала. Она ругала себя за то, что вела себя, как ее неугомонная мама. Майя высосала всю радость из жизни дочери и мужа. Ребенком Мадлен тихо наблюдала, как она опустошает их, и она ненавидела мать, даже когда видела, что Майя пытается побороть в себе это. Мадлен обещала себе никогда так не делать. Но вот... опять... Какое оправдание было у нее, у Мадлен? Добрый и любящий друг, о котором только можно было мечтать; хорошая работа; верные друзья, даже если они были далеко от нее... на что, черт побери, она жаловалась?
– Я мигом, – сказал Джеймс, стоя у выхода. Мадлен вздохнула. Наверное, он с радостью ушел, только чтобы не находиться с ней рядом, пока она пытается привести себя в чувства. Она снова вздохнула, пошла на кухню и налила себе бокал вина. Хвала небесам, что существует Франция, подумала она с благодарностью – всегда приносят радость отборный французский сыр и хорошее вино. Она медленно потягивала его, стоя у раковины и глядя на течение жизни в соседних домах, на лес антенн, растения в горшочках, покачивающиеся на легком ветерке, на маленькие балкончики с креслами, где кто-то еще недавно наслаждался солнечными лучами. Хотя навряд ли кто-то балуется сейчас солнечными ваннами. На дворе был февраль, и Женева была окутана туманом и дождем. Прекрасно, когда город покрывался зимней сказочной пеленой, но Мадлен, похоже, не замечала этого. Каждый день приближал ее к заветной цели – к концу беременности, к возвращению в нормальную жизнь.
Несмотря на взволнованные намеки Джеймса, она не понимала, что в этом-то все и дело: жизнь никогда уже не будет прежней – она вступала в новый ее этап, невероятные путешествия и буйные ночи последних трех лет закончились, и теперь ей предстоят бессонные ночи совершенно по другой причине. Она видела, как он был обеспокоен, но все же не отступалась от своего. Ребенок ничего не изменит. Она не так уж и усердно работала сейчас, поэтому у нее найдется время для ребенка. Она не собирается быть одной из тех матерей... в чьих лицах она часто видела раздражение. Правда была куда сложнее, чем она могла себе представить. Она пугала ее. А что, если что-то случится? Что, если... то, что она совершила много лет назад, сделало с ней что-то, причинило вред ее телу, о котором могла знать только она? Она старалась не думать об... этом... она заперла это далеко, как когда-то заперла далеко в подсознание мысли о любимом брате. Но иногда, когда она меньше всего ожидала этого, эмоции вырывались наружу – чувство вины; момент сожаления; тогда она задавалась вопросом... так ли все должно было быть? И вдруг весь контроль и запрет на воспоминания о прошлом исчезали. Она ненавидела те моменты слабости, но, честно говоря, она ничего не могла с этим поделать. Воспоминания держали ее под постоянным страхом. Казалось, все события и поступки за последние двадцать лет так или иначе должны отразиться на ней и не дать насладиться нормальной счастливой жизнью обыкновенной женщины – такой, как Амбер, например: у которой есть муж, двое милых детишек, полная и счастливая жизнь... Нет, более того, жизнь, которая что-то значит. Она приезжала к Амбер и Танде в Бамако дважды за последние несколько лет, и каждый раз она удивлялась простоте и красоте жизни, которую вела Амбер. Каждый раз она возвращалась и поражалась, до чего беспорядочная жизнь была у нее самой. Ей было тридцать три года. Когда же все наконец встанет на свои места? Когда?
