Текст книги "Уборка в доме Набокова"

Автор книги: Лесли Дэниелс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Книга

В понедельник, усадив Дарси в школьный автобус, я позавтракала кривобокими печенинами и яичницей. А потом жизнь переменилась. Она переменилась, когда я убирала устроенный нами разгром – одинокая, объевшаяся печеньем. С переменами так всегда и бывает.

Я собирала сумочки, которые растеряла Дарси. В гараже обнаружилось три штуки. Это была никакая не перемена, она вечно раскидывает повсюду свои поноски. У нее пять мини-рюкзачков, одна поясная сумка, четыре сумочки через плечо, шесть ридикюлей, пять кошелечков, четыре косметички и еще четыре штуковины, которые не подпадают ни под какое определение. Что-нибудь одно всегда при ней, набитое под завязку. В каждой сумочке лежат как ее, так и мои вещи. Она перетаскала у меня всю помаду розовых оттенков. А мне оставила тусклую «гигиеническую» и ярко-красную.

Коллекция сумочек родилась из Дарсиной сугубо женской страсти собирать разрозненные изящные предметы и складывать их в то, что можно застегнуть или защелкнуть. Начала она, едва научившись ползать. Моя дочь готовится на роль femme fatale [5]5
  Роковая женщина (фр).


[Закрыть]. Пока мы пекли печенье, она поинтересовалась, сколько раз положено выходить замуж, шесть? Вот и Грета Гарбо начинала так же. Малютка Гретхен ползала по полу и подбирала тут что-то блестящее, там что-то липкое, тут мягкое, как пух, там такое, что брать нельзя. Пристрастие к таким предметам, владычество над ними, над их разномастностью и есть первый шаг к тому, чтобы стать сиреной.

Шатаясь по комнатам и по двору в поисках потерянных сумочек, я размышляла, доводилось ли Владимиру Набокову делать уборку в этом доме. Я уже знала о нем кое-что, я прочла его автобиографию «Память, говори». Некоторые факты удалось разыскать в Интернете. Самая знаменитая его книга называлась «Лолита» – повествование о безудержном влечении взрослого мужчины к девочке-подростку. Набоков написал ее примерно тогда, когда жил в этом доме. Успех этой книги и позволил ему уехать с севера штата Нью-Йорк. По «Лолите» сняли фильм, и Набоковы навсегда распрощались со съемными домами – теперь они жили в отелях.

Кроме писательства, у Набокова было еще одно любимое занятие – научное и эстетическое пристрастие к бабочкам. Судя по всему, его не слишком заботили быт и домашний уют. Я гадала, нравилось ли ему жить в этом доме. Куда уж, если сравнивать с фамильным особняком в Санкт-Петербурге. Для него это, верно, было одно из временных пристанищ – дом, снятый у преподавателя-инженера, отбывшего в Париж в двухгодичный научный отпуск. Для меня это был лучший из когда-либо принадлежавших мне домов. Да он мне пока и не принадлежал, но каждый месяц я оплачивала из своих заработков в «Старом молочнике» еще парочку кирпичей.

Наверное, писателю все равно, где писать, он живет в мире своего воображения. Может быть, хозяйством заправляла его жена Вера, хотя она тоже была аристократкой (а помимо того – его музой и секретарем), но я никак не могла вообразить себе, как он орудует шваброй или возится в гараже. Возможно, Вере этот дом даже нравился: вид от кухонной раковины открывался неплохой. Набоков же, вероятно, куксился в этом домишке в Онкведо, сетовал на сквозняки и хмарь, доил свой мозг, пока Голливуд не спас его от этой докуки.

Одну из сумочек Дарси, синюю бисерную косметичку, я обнаружила на заднем дворе – она украшала собой столб ограды. Ворсистый черный ридикюльчик схоронился в темном колючем кусте – этих приземистых кустов имелся целый ряд. Я терпеть их не могла. Будь у меня топор и приди мне в голову мысль об Айрин, я бы все их изрубила в щепки.

Я вернулась в комнату Дарси – в руке увесисто покачивались четыре сумочки. Я обозрела встроенный шкаф, где хранилась ее коллекция. Коллекция так разрослась, что больше было не всунуть – пришлось доставать аккуратно пригнанные ящики, самый писк моды в пятидесятые годы. Это было одно из тех постылых занятий, из которых и состоит жизнь: сначала нужно все вытащить, а потом запихать обратно. Я вынимала ящики по одному, ставила на протертый ковер и уминала пухлые сумочки, чтобы влезло побольше. Дарси потребовала, чтобы ее коллекция хранилась именно в этом доме, именно в этих ящиках. Папочка ее смирился, потому что понимал: в вопросе о сумочках никакой контроль над Дарси ему даже и не светит.

Один из ящиков застрял, я встала на колени и стала его выпрастывать. Когда он наконец вышел, я полезла посмотреть, за что же он цеплялся. За деревянной рамой что-то белело. Я подумала, может, это мой свадебный ридикюль (на кой дьявол невесте ридикюль?), но, когда я дотянулась до этого белого, вместо шитого атласа под пальцы попало что-то гладкое, и я дернула его на себя.

Вытянула – в руках у меня оказалась стопка пожелтевших карточек, двенадцать на восемь сантиметров, толщиной в кулак. Я еще раз заглянула за шкаф. За другим ящиком лежала вторая стопка, рядом еще, все пухлые и пожелтевшие. Я извлекла их наружу. Зачем-то понюхала. От них пахло, как от незрелых грецких орехов. Если вы не знаете, как пахнет незрелый грецкий орех, – он пахнет, как должен бы пахнуть лосьон после бритья.

Карточки были густо исписаны, в основном чернилами, но с карандашными поправками. Я положила их на раскрытые ладони. Ощущала скудный вес толстой стоики покрытых словами карточек – чернила совсем ничего не весили. Я встала на колени посреди наваленных грудами ридикюлей и стала просматривать карточки. Попадались среди них почти пустые, с единственным словом наверху. Там, где их придавило досками шкафа, на всех остались глубокие параллельные полосы.

Почерк был четкий, аккуратный. Разбирать его было легко, хотя чернила и выцвели. Я начала читать, стоя на коленях на жестком паласе, обложенная сумочками. Иногда попадались законченные эпизоды. Некоторые были невероятно смешными. Я прочитывала предложение, и оно взрывалось у меня в голове – прихотливый, искрометный юмор. Смех, от которого становится невыносимо одиноко. И вот я сижу на уродском паласе, доставшемся мне вместе с моим купленным в кредит домом, и читаю какой-то забытый богом роман, написанный на карточках. Я – единственный человек на планете, читающий эти цепочки слов, и они гремят раскатами взрывов у меня в голове. Я смеялась, потом обнаружила, что плачу, утираю лицо розовым платочком, кстати оказавшимся в подвернувшейся под руку косметичке, платочком, который я вот уже полгода пыталась найти.

Когда я подняла глаза от последней карточки, за окнами была тьма. Я разогнула колени – они стали густо-лавандовыми, а икры затекли – и осмотрелась. Рядом не было никого, с кем я могла бы поделиться, – ни друга, ни любимого, ни мужа, ни ребенка.

Я согрела молока и легла с ним в кровать. Карточки положила рядом на подушку, начала пить.

Роман был про Малыша Рута [6]6
  Малыш Рут – Джордж Герман Рут по прозвищу Бейб (Малыш) Рут (1895–1948), выдающийся американский бейсболист.


[Закрыть], иногда он именовался «Малыш» или просто «М. Р.». История любви, довольно запутанная. Начиналось все в его юные годы, с поездки на соревнования в составе команды фермеров. Место действия – наш городок, лишь чуть подретушированный, причем он почти не изменился. То же ужасное безвкусие в отношении одежды, те же громоздкие зады, навеки засунутые в автомобили, тот же злокозненный клуб садоводов, та же преувеличенная, наводящая ужас вежливость, то же молчание, за которым таится то ли покой, то ли полная изоляция.

Большинство пустых карточек сосредоточилось там, где должна была быть сцена на бейсбольной площадке. На верхней линейке было написано, что Малыш Рут нацелился битой в стратосферу, а потом вышиб мяч за пределы зримого.

Писатель сделал Малыша Рута грустным клоуном-переростком, который разбрасывает во все стороны деньги и любовь, точно водяные бомбочки. Великан-атлет предстает фигурой трагической, располагающей и противоречивой, великий блюзмен от спорта, Бесси Смит [7]7
  Бесси Смит(1894–1937) – американская певица, одна из наиболее влиятельных исполнительниц блюза 1920– 1930-х гг., «императрица блюза».


[Закрыть]бейсбола. Кто бы ни написал эту книгу, она написана с яростной убежденностью, будто автор в точности знал, кто он и зачем пришел в этот мир. Слова были его системой координат.

Я взбила подушку и допила молоко, гадая, мог ли то быть роман Набокова. А если да – почему он его не закончил: может, забыл здесь в предотъездной спешке? Или отрекся от него, как от чего-то ненужного и позорного, как от побочного сына? Если это действительно его произведение, отыскать и прочесть эти слова – высокая и тайная привилегия, то же, что подсмотреть в открытую дверь гостиничного номера, как двое великих актеров скандалят, а потом занимаются любовью: непозволительно – а не устоишь.

Прислонившись к той же стене, к которой, возможно, прислонялся за чтением Набоков, в свете того же двойного бра я бережно перебирала карточки. Может, и он лежал здесь по ночам, на той стороне, что ближе к двери, и пытался понять, что он делает в этой глубинке на севере штата, так далеко от дома. Или поворачивался на бок и смотрел на спящую Веру, умиротворяясь ее нежным ровным дыханием. Возможно, он тосковал по большому городу, его сложной упорядоченности и блистательному хаосу. Возможно, для него ночная тишина была безграничной пустотой. Возможно, он думал о своей великой любви, не о той, что лежит сейчас рядом с ним, а о той, которую он завтра сотворит на бумаге.

Перепечатка

Утром я спустилась в свой «кабинет», где половину стола занимал компьютер от «Старого молочника», – кабинет находился в подвале, на уровне, который на жаргоне агентов по недвижимости уклончиво зовется «нижним этажом». Летом на нижнем этаже, наверное, царила приятная прохлада, сейчас же похолодало и здесь стояла промозглая сырость, наводившая на мысли об отмороженных пальцах и ревматическом артрите.

Я сложила карточки поближе к себе и подальше от целой бадьи зеленого чая, который я заварила как взбадривающее средство. Именно зеленый чай пьют все водители автобусов в Азии. Горькая штука, но помогает добраться в нужное место к нужному сроку, даже если по дороге приходится сделать кучу остановок и разобраться с кучей недоумков, которые теряют билеты и не могут набрать необходимое количество мелочи, и с кучей сумок, которые падают пассажирам на головы.

Я решила набрать и распечатать текст романа. Не только для того, чтобы читать его в постели, с чашкой молока (оболью – так не страшно), – мне нужно было, чтобы все слова прошли сквозь мою плоть, чтобы лучше их осознать, чтобы выяснить, что еще я могу проведать про их автора, чтобы попробовать разобраться, Набоков их написал или нет. Может, меня озарит.

Очень это странное ощущение – быть владелицей ценной рукописи. Почему это сокровище попало именно ко мне? Я ведь уже утратила одно сокровище. Дарси больше не спит под моей крышей, – случалось, она даже спала со мной, волосы затеняют подушку, сонное дыхание горячо. Сэм больше не спит поблизости, в своей кровати, крупный и неподвижный.

Я отогнала эти мысли, размяла пальцы и взялась за дело.

На первой карточке, в самом центре, было написано «Малыш Рут», но рядом стояла решительная карандашная пометка: «Варианты», а дальше – под номерами:

1) «Последний диамант» (вычеркнуто);

2) «Янки, убирайся вон»;

3) «Корни» (и рядом: «Ну нет!»).

За перепечаткой мне отчаянно захотелось кофе, будто в чашке кофе содержалось все – любовь, спасение и богатство. От кофе я отказалась в целях экономии, равно как в интересах психического здоровья. Напившись кофе, я начинала вытирать плиту важными документами. Кофе вселял в меня мысль, что я могу все на свете, даже, к примеру, вернуться к персонажу из прошлого. Так что я бросила его не только пить, но даже и покупать. А теперь мне его не хватало.

Но я с легкостью представляла себе, как Вера Набокова спускается по лестнице с чашкой свежего крепкого кофе для своего мужа-писателя, работающего над новым романом. Я даже почувствовала аромат кофе и расслышала ее почти невесомые шаги по шершавому ковру.

Распорядок дня всех писателей-прозаиков, надо полагать, до странности одинаков. Утром они встают (с похмелья или нет), завтракают, пишут часа три, обедают, ложатся отдохнуть, идут прогуляться, пишут всю вторую половину дня, ужинают, пьют или нет, весь вечер читают, ложатся спать. Но вот ведь что удивительно: кто-то на кухне готовит эти завтраки, обеды и ужины. В доме Филиппа Рота на кухне хозяйничала актриса Клэр Блум. Я вообразила себе:

Джордж Клуни просовывает голову в комнату, где я молочу по клавишам: «С чем тебе приготовить омлет?»

Я потрясла головой, не отрываясь от клавиатуры.

Если это действительно роман Набокова, что подвигло его писать о бейсболе? Почему его заинтересовал Малыш Рут? Это не входило в круг его обычных сюжетов. Может, редактор посоветовал ему написать что-нибудь более коммерческое, чем мемуары? «Что там у вас говорит – память?.. Лучше пишите про преступников, секс или, на худой конец, про спортсменов – так он его, возможно, наставлял. – Или, например, юмористический роман…»

Персонажи – Малыш, его возлюбленные и поклонники. Кроме всего прочего, перед нами гротескный портрет одержимости, причем в американском варианте.

О бейсболе я не имела ни малейшего представления. Мой отец всегда хотел дочь, а не сына, именно потому, что ее не придется учить играть в бейсбол. Я ни разу не посмотрела от начала до конца ни одного матча. Никто не объяснял мне правила. Когда все-таки приходилось смотреть – или, хуже того, играть на всех обязательных школьных и лагерных соревнованиях, – мне всегда казалось, что это такой вид спорта, где сначала долго ничего не происходит, а потом вдруг происходит, все восторженно вопят или возмущенно орут, случается, что и на меня. Почему именно, я не понимала, а спросить стеснялась. Уже тогда я отчетливо поняла, что никогда не буду получать от бейсбола никакого удовольствия.

В этой же истории акцент был сделан на безграничных возможностях, которые открывает перед игроком слава: девушки гоняются за Малышом Рутом, Малыш заставляет их утратить власть над собой, утратить все представления о приличиях – юные болельщицы срывают трусики и зашвыривают их на скамейку запасных.

Отчетливо очерченный образ небольшого стадиона: выброшенная и раздавленная булочка от сосиски в тесте, блеклая, распластанная, точно мотылек. Но когда в эту картину вступает Малыш Рут, на карточках зияет пустота. На одной, в середине, короткий список бейсбольных терминов: раннер на третьей линии, самоубийственный блок. Отсутствующая сцена была дырой в книге, досадным пробелом. Я поняла, что внимание мое сместилось к сквозняку на шее, окоченевшим пальцам, отчаянной потребности в кофе.

Писателя, похоже, особенно занимала психология болельщика, стремление стать безликой частью группы. Эту обезличенность внутри группы он доводит чуть не до гротеска – все болельщики одеты в форму «Янки», индивидуальные различия полностью стерты. Карнавальное шоу истового поклонения, которое заставляет людей по собственному выбору раствориться в ликующей, беснующейся толпе.

Я воскресила в памяти собственные стадионные воспоминания – моменты перемежающейся скуки и озадаченности, моменты, когда я пытаюсь понять, нужна ли мне такая жизнь: сижу на скамейке – теплая газировка выливается из стакана – и радуюсь, что не живу той же жизнью, что они там, на поле, что я бесконечно далека от окружающих меня завзятых болельщиков.

Добравшись примерно до середины стопки, я составила список вымышленных географических названий. Автору, судя по всему, пришлись по душе названия городов на севере штата Нью-Йорк, он беззлобно подшучивает над их индейским звучанием: Онкведо, Отсикут. В те времена в распоряжении автора еще не было данных современного лингвистического анализа, который позволил установить, что все здешние топонимы имеют в основе общий корень, взятый из языка племени сенека; в самом общем виде его можно перевести как «Розоволицые, вон отсюда».

Я прервалась, только чтобы съесть кусок поджаренного хлеба. Я даже не вышла к почтовому ящику, чтобы встретить Билла. На перепечатку у меня ушло два дня, но, закончив, я знала: я пропустила каждое слово через глаза и через кончики пальцев. И тем самым заслужила право владеть этим сокровищем.

Впервые с тех пор, как меня занесло в Онкведо, я почувствовала, что мне есть что сказать миру. Если роман написан Набоковым – пусть это не самая сильная его вещь, пусть сам он не хотел видеть его опубликованным, – тогда мой долг – донести его до читателей. Даже если это не роман Набокова, книга может объединить тех, кто любит читать о спорте, и тех, кто любит читать о любви. Она может стать точкой пересечения мужских и женских интересов. Но это уже не мое дело. Моя задача ясна: доставить находку туда, где ее заметят, передать ее в надежные руки.

Адвокат

Мне нужен был человек, знающий, как в этом мире распоряжаются литературными сокровищами. Я слазала в Интернет и нашла там адвоката, специалиста по литературным правам. Офис его, понятное дело, находился в Нью-Йорке, ибо в Онкведо не было никакой литературы (если не считать таковой чтение в «Полицейском приложении» к «Онкведонскому светочу» отчетов о том, как именно наказали вашего соседа за управление автомобилем в нетрезвом виде). Этого конкретного адвоката я выбрала потому, что офис его находился в пяти минутах ходьбы от моей любимой французской пекарни «Сеси-селя». Я позвонила и назначила встречу на середину следующего дня.

С тех пор как мы год назад переехали в глубинку, я впервые собралась в Нью-Йорк. Моей машине такую поездку было не сдюжить, оставался только автобус. Я встала в четыре утра, надела Брюки. Мой ящик с нижним бельем напоминал свалку невостребованных писем с трусами вместо конвертов. В деловую сумку, взятую у Дарси обратно напрокат, я положила единственную уцелевшую пару приличных туфель и «ужин» в коробочке из-под творога: пристойный макаронный салат, заправленный хорошим маслом, и накрошенный лук. Кроме того, в сумке лежал типоскрипт «Малыша Рута» и фотокопия карточки с заглавием.

Автобус, на котором красовался неуместный логотип «Кратчайший путь», трюхал по дороге, делая остановки, чтобы пассажиры купили попить и посетили уборную. Водитель, видимо, пытался когда-то петь на свадьбах, но не преуспел. Он подпевал своему карманного размера радиоприемнику, – полагаю, это противоречило правилам дорожного движения. Фальшиво выводил: «Я – человек с душой» [8]8
  Одна из возможных интерпретаций припева известной песни «Soul Man», написанной в 1960-е гг. под влиянием борьбы афроамериканцев за свои гражданские права.


[Закрыть]. Он был кто угодно, только не человек с душой.

Мы прибыли на автовокзал возле порта, где грязь была просто по колено. Я вышла на Восьмую авеню и окликнула шумную улицу: «Привет, подруга, вот и я». Никто на меня даже не обернулся – и я мысленно зафиксировала первый пункт в списке «Чем мне нравится большой город».

Приехать в Нью-Йорк, если ты там больше не живешь, – все равно что навестить бывшего любовника, который нашел себе новую пару. На твоей прежней любви дорогая одежда, она чуть тесновата, но все еще на пике моды. Тебе его не хватает, и ты прекрасно понимаешь, что его пороки тебе известны лучше, чем ей. Но все это не имеет никакого значения, потому что ты – вчерашняя новость.

Я прислонилась к зданию портовой конторы и надела скрипучие туфли. В Нью-Йорке вот так вот наводить красоту в общественном месте – обычное дело, никто не станет пялиться на тебя с неодобрением. Я быстренько протерла туфли изнанкой брюк; теперь я была готова к встрече со специалистом по литературным правам.

Мы с Брюками двинулись пешком на восток, в направлении его офиса, потому что после покупки автобусного билета у меня еще оставались деньги (три доллара двадцать пять центов) на баснословный круассан с шоколадной начинкой из моей любимой пекарни, но больше ни на что, уж всяко не на такси. Цвета Брюки были баклажанового. Он ни с чем не сочетался. Покрой у Брюк был непритязательный. Я часто повторяла, что они вполне ничего, но сама себе не верила. У всех мимохожих брюк самомнение было гораздо выше, чем у моих.

Когда я жила в Нью-Йорке, я была почти хороша собой (думаю, что не вру). Внешность моя вызывала у других желание что-то в ней поменять – сырой материал, готовая форма для отливки красоты. Но сейчас, приехав из глубинки, на пороге сорокалетия, безыдейно одетая, я понимала, что никто меня не замечает (или Брюки действительно штаны-невидимки?).

Офис адвоката находился в шикарном квартале – одна из восточных Сороковых улиц. Антураж неброский: снаружи – стены из полированного гранита, внутри – искусство, поставленное на поток, – большая бежевая картина, потом бежевая картина побольше, потом самая большая бежевая картина («Как Сай Твомбли [9]9
  Сай Твомбли(р. 1928) – американский художник-абстракционист.


[Закрыть]познакомился с Тремя Сердитыми Козлятами»).

В приемной на двадцать девятом этаже материализовался помощник адвоката Макс. На нем был просторный квадратный блейзер, не позволяющий определить, что там за тело внутри. Макс провел меня в зал заседаний, состоящий исключительно из стали и бархата, и там оставил. Если не считать подсветки над картинами, в зале было темно. Пять часов тряски в автобусе сделали свое дело, веки мои отяжелели. Засыпая, я, видимо, вытянула руку, чтобы погладить бархатистую поверхность картины, потому что к действительности меня вернул голос Макса:

– Не трогайте, пожалуйста.

Звучал голос вполне дружелюбно, но так, будто Максу часто приходится иметь дело с любителями полапать произведения искусства.

Он махнул рукой на внутренний коридорчик и еще одну дверь, я пошла за ним следом. Может, этот Макс был роботом, а может, очень мягко ступал в своих кожаных туфлях. За дверью располагался просторный стол, а за ним – адвокат по авторским правам, вещавший что-то в телефонную гарнитуру.

Я села в кожаное кресло, лицом к столу. Адвокат по авторским правам оказался единственным человеком на свете, у которого волосы, начесанные на лысину, выглядели сексуально. Собственно, они были зачесаны назад, и череп его напоминал стадион с беговыми дорожками. Пока он разговаривал, правая его рука печатала, а левая занималась чем-то своим. Похоже, разбирала какое-то другое дело.

На столе стояли фотографии в рамках, я изогнулась, чтобы их рассмотреть. По счастью, он не относился к числу тех юристов, которые держат на столе портрет жены в бикини. Кто знает, может, эта жена вообще была у него первой и единственной. На фотографии на ней был горнолыжный костюм для экстремальных спусков, под мышкой – шлем. С ней рядом стояли двое рослых детишек, оба со сноубордами. Были они светловолосыми и атлетичными, хозяева жизни.

Наконец он закончил разговор и поднял глаза. Я заговорила частя. Я понимала: время – деньги, причем мои деньги.

Я объяснила, как нашла роман, и начала пересказывать сюжет. Я дошла до фразы «он о бейсболе и любви» – и тут адвокат прервал меня, подняв Руку:

– Вот два основных вопроса. – Он протянул ко мне длинный палец. – Первый: действительно ли это написано Набоковым? Это я могу выяснить. Недорого, вам не придется продавать в рабство своего первенца. – Он даже не улыбнулся. – Качество текста не имеет никакого значения, – добавил он беззаботно, – пусть даже и полная чушь. – Я сморгнула. – Допустим, это действительно написал Набоков. – Он воздел еще один палец (а его левая рука все трудилась над другим делом). – И второй: вы хотите продать его коллекционеру как ценную рукопись или издателю как книгу?

Он сделал паузу, будто подсчитывал доллары, падающие на его банковский счет.

– Разве рукопись не принадлежит его сыну, Дмитрию Набокову? – поинтересовалась я.

– Формально говоря, это отходы. Выброшенная бумага является отходами. Если бы Набоков хотел сохранить эту рукопись, он передал бы ее своим наследникам. Но поскольку он выбросил эти бумаги, каковой факт никто не станет оспаривать, полагаю, их можно считать свободными от притязаний третьих лиц. – Это звучало почти логично. – Разумеется, может возникнуть спор. – Мысль о споре его, похоже, порадовала. Он почувствовал себя в своей тарелке, приготовился занимать позицию, обосновывать ее, одерживать верх.

– А рукопись опубликуют? В смысле, это будет книга, которую все смогут прочитать, или она просто попадет в чью-то частную коллекцию? – Левая рука прервала свою деятельность. – Это замечательная книга, – сказала я. – Особенно любовные сцены. А те, где про спорт, заинтересуют многих… гм… мужчин, – добавила я, непреднамеренно повысив голос. – В общем, книга для всех, – закончила я неуклюже.

– В таком случае вам нужен литературный агент, – проговорил он пренебрежительно. – Прямо там у вас, в Онкведо, есть отличный агент, Марджи Дженкинс. Она по большей части занимается любовными романами, но издательский мир знает хорошо.

– В Онкведо? – Что-то не верилось. Он что, отправляет меня обратно в глубинку? Хуже того, он решил, что я сама оттуда.

Я протянула ему копию титульного листа, которую он не глядя опустил в ящик. Сказал, что ему, возможно, потребуется оригинал, но для начала он «прикинет подлинность», а потом со мной свяжется.

После этого он спросил, где я купила свои туфли. Такой вот способ сообщить, что пора выбираться из кресла ценой в шесть тысяч долларов и проваливать. Он проводил меня до лифта и дал мне свою визитку. Рука у него была восхитительно сухой и шершавой, прямо как у настоящего человека.

Шагая к своей ненаглядной пекарне, я изумлялась: сколько людей – и всем есть куда пойти. Я забыла, что в большом городе это всегда так. У каждого есть цель. Пробираясь к своей любимой пекарне, окруженная шагающими людьми, я наслаждалась мгновением, присутствием всех этих движущихся тел. Сквозь рев автомобильных гудков и шуршание автобусных шин я улавливала сложный ритм шагов: размашистых, мелких, отрывистых. В середине квартала, на тротуаре, они на несколько тактов начинали звучать в унисон. Зажигательный, глубоко сексуальный ритм. Я чувствовала, что он растекается по бедрам, как расплавленный шоколад, я едва не начала пританцовывать в такт. Шагнув с противоположных тротуаров, на мостовой сошлись два карлика, разминулись, чуть не задев друг друга низко расположенными плечами, не встретившись взглядом. Чисто постановочная сцена. Я почти слышала голос Бога за кулисами: «Карлики, ваш выход».

Город наделен неведомым волшебством, которое и удерживает в нем людей. Только решишь уехать – потому что твою ставку сократили, друга-велосипедиста сбило такси, газетчик плюнул в тебя, отдавая сдачу, – и в тот самый день, когда глаза уже вроде бы нацелились на тихое зеленое место, где можно жить простой и здоровой жизнью, случается волшебство: в Вест-Виллидже предлагают съемную квартирку в две спальни, официант бесплатно угощает тебя морским гребешком под лаймово-чилантровым маринадом, особый рецепт шеф-повара, трое подростков поют а капелла на платформе в метро, лучше любых «Марвелеток» [10]10
  Имеется в виду американский женский вокальный квинтет «The Marvelettes», с успехом выступавший в 1960-х гг.


[Закрыть]. И ты понимаешь, что не в силах уехать.

А вот я уехала. А теперь вернулась, будто набиваюсь обратно, – пытаюсь выглядеть прилично, пытаюсь вести себя как положено, чтобы никто не заметил, что я уже не здешняя.

Впереди показался желто-синий полосатый тент перед входом в пекарню. Интересно, кто сегодня за стойкой – Пьер или одна из его безупречно-элегантных парижских кузин. Только в стеклянной витрине не оказалось никакой выпечки. Деревянная скамейка, стоявшая у входа, исчезла. Вместо былой вывески висела медная табличка: «Агентство недвижимости».

Я стояла и таращилась на выставленные за стеклом фотографии кондоминиумов, пытавшихся перещеголять друг друга индустриальным еврошиком. Язык от возмущения свернулся в трубочку.

В Нью-Йорке деньги – это такой большой ластик, стирающий прошлое.

Я могла бы поискать другую пекарню, но мне был не нужен первый попавшийся круассан, мне нужен был круассан, испеченный Пьером, который вложил в него все, что помнил из своей парижской жизни: горьковатый шоколад внутри и податливое тесто снаружи.

Вернувшись на автовокзал – деньги на круассан все еще лежали в кармане, – я купила парочку газет и встала в очередь на автобус до Онкведо. Передо мной стояла группа мужчин в темных костюмах, они дожидались багажа. Они только что прилетели из Пекина и держали путь на астрофизический факультет Вайнделлского университета. Я принялась читать газеты, сначала «Таймс», а потом «Пост». Старалась сосредоточиться на политических событиях и противозаконных деяниях, но мысли все ускользали к темному шоколаду в чреве горячего круассана.

Все места были заняты, нашлось единственное, прямо за водителем, где не видно ничего, кроме водительского затылка. То опять был человек с душой. Я заткнула уши бумажной салфеткой. Порывшись в сумке, обнаружила, что взяла с собой «Бледное пламя» Набокова [11]11
  Роман В. Набокова «Бледное пламя» («Pale Fire», 1962) написан по-английски и представляет собой поэму в четырех песнях вымышленного американского поэта Джона Шейда и пространный комментарий к ней.


[Закрыть]. Книга в мягкой обложке из библиотеки моего кузена, распухшая от сырости на борту его яхты. Я сразу поняла, что кузен очень любил «Бледное пламя». Книга была совсем старой и затрепанной, она постоянно раскрывалась на последней странице Песни третьей.

У кузена не было привычки делать пометки на полях. Я вообще не уважаю людей, которые пишут в книгах, но тут пожалела, что он не отметил карандашом свои любимые строки, не подчеркнул те места, где смеялся. Приятно было бы узнать, что мы смеемся над одним и тем же.

Набоков пишет в «Бледном пламени»: «Отопление являло собою фарс». Возможно, речь идет о доме, в котором теперь живу я, о моей гостиной: «…Между ней и арктическими областями, лежавшими за продувной входной дверью, не было ничего…» Знаю я, как сквозит из-под этой двери.

Работа в «Старом молочнике» приучила меня к быстрому чтению. Того времени, за которое обычные люди вскрывают конверт, мне хватало, чтобы решить, чего заслуживает автор письма – купона на бесплатное мороженое или просто благодарственной записки; но мчаться галопом по тексту «Бледного пламени» я не могла. Этот текст был, скорее, математической задачей, каждое слово взаимодействовало с предыдущим, видоизменяя его значение, изменяя общий смысл. Когда мы выехали на извилистое шоссе номер семнадцать – автобус здорово качало, – я уже отчаялась разобраться в этой книге; казалось, она читает меня, а не наоборот.

Может, так оно со всеми книгами Набокова, но уж в «Бледном пламени» точно не говорилось о том, что во мне есть. Больше о том, чего во мне нет. Слова подвели меня к краю огромной неизведанной равнины, я будто смотрела в звездное небо, но – с лунной поверхности. Я оказалась лицом к лицу с неведомым. Мешали мое дурацкое американское образование и косность моих мыслей, привыкших снова и снова обращаться к незамысловатым кулинарным рецептам, к спискам покупок, – корова, которой знаком один путь – между стойлом и пастбищем; впрочем, есть еще одна торная тропка: ненависть к персонажу из прошлого, желание вернуть детей, чтобы наконец-то начать жить.

Часть «Бледного пламени» написана стихами. Возможно ли это? Невозможно. Он прожил всю жизнь с одной женщиной. Да, он не всегда был ей верен, но всегда ее любил. Они вместе состарились, зная лишь нежность, не зная скуки. Возможно ли это?