Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Леонид Жариков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Улучив момент, когда на дороге стало тихо, Латышев покинул убежище и с видом усталого пешехода, ссутулившись и прихрамывая, зашагал по обочине дороги в сторону деревни.
Проселочная дорога была утрамбована тяжелыми гусеницами, оставившими на земле рубчатые отпечатки. Рытвины были завалены обломками бревен, вдавленных в грязь.
Сердце зашлось от близкой встречи с родимой деревней. Вот у поворота стоит знакомая старая береза. Она, как старая мать, встречает всех, кто возвращается домой…
За березой начинаются избы деревни. Уже показалась крыша кирпичного сарая. Раньше в нем хранилось колхозное сено, а теперь, наверно, сарай пуст и лишь ветер свистит в щелях.
Но что это впереди? Латышев увидел виселицу. Толстая бревенчатая перекладина одним концом была прибита железной скобой к старой березе, а другим – к телеграфному столбу. На перекладине отчетливо виднелись восемь рубцов – следы от веревочных петель.
Гнев и горечь сжали сердце. Кого здесь казнили фашисты? По чьим загубленным душам так жалобно гудят провода?
Трудна доля разведчика: какая бы ни закипала в душе боль, какая бы ни тревожила обида – не выдай своих чувств, скрой, подави малейшее волнение…
Позади раздался треск мотоцикла. Не успел Латышев обернуться, как мимо промчался связист, обдав разведчика грязью.
В тишине, которая воцарилась после исчезновения мотоциклиста, Латышев услышал какой-то странный, не то веселый, не то ядовитый смех. Он не сразу понял, что смеялся часовой, стоявший у черно-белого шлагбаума, что, подобно колодезному журавлю, поднимался над дорогой.
На поясе у часового висел тесак и две гранаты, на шее – автомат, похожий на большой пистолет вороненой стали.
Латышев сделал вид, будто ему досадно, что мотоциклист обрызгал его. Отряхивая со штанов грязь, он с видом простачка усмехнулся и сказал:
– Понимаешь, последние штаны в грязюке испачкал… – И он жестами стал объяснять часовому смысл сказанного.
Часовой был настроен добродушно, хотя из-за обилия вооружения вид у него был неприступный.
– Komm her[10]10
Поди сюда (нем.).
[Закрыть],– позвал он Латышева, и партизан с готовностью подошел, продолжая сокрушаться по поводу случившегося.
– Ну где мне теперь другие штаны взять? Тут, понимаешь, на хлеб негде заработать, а он забрызгал последние штаны.
– Gib mir eine Zigarette[11]11
Дай мне сигарету (нем.).
[Закрыть],– сказал немец и показал на пальцах, что хочет закурить.
У Латышева полегчало на душе: значит, маскировка удавалась и ничто не вызывало у немца подозрения. Латышев достал кисет и сложенную на закрутку немецкую газету. Солдат взял табак и, желая собственноручно свернуть цигарку на русский манер, оторвал клочок газеты, насыпал щепоть махорки и стал крутить. При этом он смеялся над тем, что цигарка не склеивается и табак просыпается на землю.
– Дай-ка я тебе сверну, – предложил Латышев, – у тебя не выходит…
Латышев ловко свернул толстую козью ножку, послюнявил ее и подал немцу.
– На, кури, – сказал он и подмигнул.
– О, wie gross, gleich wie ein Knüppel! [12]12
О, какая большая, как дубинка! (нем.)
[Закрыть] – рассмеялся солдат и заголил подол шинели, собираясь достать зажигалку. Но разведчик предупредительно вынул кресало, трут и высек искру.
– Попробуй русского огонька!.. Кресалом-то скорее добудешь искру, чем твоей чикалкой. – Латышев старался придать голосу предельно услужливый тон.
– Гут, гут, корош, – бормотал немец, прикуривая и с наслаждением затягиваясь.
На дороге послышался рев мотора. Лицо немца сразу приняло настороженно-холодное выражение.
– Weg fort! [13]13
Пошел прочь! (нем.)
[Закрыть] – приказал он и сунул себе в карман латышевский кисет. Разведчик сделал вид, будто ему не жалко табаку, дескать, кури на здоровье, и сам зашагал в деревню.
Улица детства… Вон видна избушка Матрены Хохотуши, а там дальше родительский дом. Пройтись бы сейчас по улице как хозяину, заглянуть в первый же дом и сказать: «Здорово, земляки!..» Но нельзя забывать, что ты разведчик и должен играть свою опасную роль до конца. Иди и смотри и слушай – ничто не должно ускользнуть от взора партизана…
Впереди показался колхозный клуб. До сих пор стоит у входа Доска почета. На ней вместо фотографий лучших ударников – гитлеровские приказы и плакаты.
Латышев заметил возле штаба зенитный пулемет на двух длинных ножках. У пулемета стоит солдат в круглой каске, с автоматом и в сапогах с широкими голенищами, будто сшитыми на слона.
Не ускользнула и такая деталь: на чердаке клуба, где помещался штаб, находится наблюдательный пункт. А сторожевые посты расставлены по огородам, чтобы никто не мог проникнуть в деревню со стороны.
Латышев увидел вдали, между деревьями, знакомое дальнобойное орудие. Оно было ловко замаскировано сетками и осенними листьями. Но что такое? Там не одно орудие, в ряд установлены другие. Их стволы нацелены в сторону Москвы. Не было никаких сомнений: в Загорье накапливалась мощная дальнобойная артиллерия для обстрела Москвы. Солдаты, возившиеся у орудий, не обращали никакого внимания на сельского жителя, устало шедшего вдоль улицы.
Возле штаба Латышев увидел двух офицеров. Один курил сигарету и внимательно смотрел на Латышева. Другой стоял к улице спиной. Как видно, он рассказывал что-то смешное, плечи его тряслись, и сам он хохотал, запрокидывая вверх голову, точно гусак.
Пристальный взгляд офицера, курившего сигарету, неприятно кольнул Латышева. Подбрасывая плечом пилу, он продолжал свой путь. Хотелось оглянуться: не смотрит ли немец вслед? Но оглядываться было нельзя.
* * *
Вдруг он услышал окрик и почему-то подумал, что окликнул его именно тот офицер, который подозрительно всматривался в него издали.
Латышев продолжал идти, делая вид, будто это его не касается.
– Хальт! – раздался за спиной раздраженный возглас, и послышались шаги: кто-то его догонял.
Латышев обернулся, спросил с удивлением:
– Меня?
К нему подбежал офицер, тот, что стоял спиной. У немца было худое лицо и длинная шея с кадыком – точь-в-точь гусак. Другой гитлеровец отбросил сигарету и не спеша приблизился к Латышеву.
Лицо Гусака выражало крайнее раздражение.
– Dein Name, wohin gehst du?[14]14
Фамилия, куда идешь? (нем.)
[Закрыть] – спросил он.
Латышев изобразил на лице виноватую улыбку:
– Не обучен я по-немецкому. Нихт дойче… Малограмотный, темный человек. – Латышев старался говорить сиплым, простуженным голосом и кричал, точно был глуховат.
Второй офицер, подойдя, снял с головы Латышева заячий треух. Разведчик знал, что таким образом немцы проверяли, коротко ли острижена голова, не красноармеец ли прячется под гражданской одеждой.
– По-немецки не понимаю, – продолжал жаловаться Латышев.
– Куда идешь? – вдруг отчетливо по-русски произнес второй офицер. Разведчик опешил: когда немец говорит по-русски, это всегда сбивает с толку, трудно догадаться, кто перед тобой: предатель, замаскировавшийся под немецкой формой, или гитлеровец, знающий русский язык. Ведь в том и другом случае нужно вести себя по-разному.
– Инвалид я… чахоткой болен. Вот и хожу, плотничаю. Кормиться надо… – повторял Латышев, обращаясь то к одному, то к другому, чтобы показать, что не придает значения тому, что один из офицеров говорит по-русски.
– Поменьше болтай… Документы есть?
– Я не болтаю… Всякой твари есть хочется, вот и я шатаюсь по деревням.
– Я спрашиваю: документ есть?
– Какой документ у больного… – отвечал Латышев и, доставая справку, завернутую для видимости в грязную тряпку вместе с нитками, иглой и оловянной пуговицей, широко распахнул ворот – пусть немцы увидят православный крест деда Панкрата.
Гусак, раздраженный тем, что не понимает, о чем идет разговор, неожиданно ударил Латышева по затылку:
– Schweig! Hände hoch![15]15
Молчи! Руки вверх! (нем.)
[Закрыть]
Латышев поднял руки и подумал: «Что я делаю?» Выходило, что он понимал немецкую речь. Он тотчас опустил руки, но Гусак снова заставил их поднять.
Второй офицер взял справку, быстро пробежал ее глазами и передал Гусаку, что-то сказав по-немецки.
Если бы Латышев знал язык, он бы понял, что игра его в одно мгновение была разоблачена. Офицер сказал о том, что в штабе давно получен приказ – никому подобных удостоверений не выдавать. Об этом никто из партизан не знал и не мог знать.
Латышев думал, что его отпустят, но немцы повели его в штаб.
– Говори: кто ты и зачем появился в деревне? – начал допрос офицер, знавший русский язык.
– Домой иду. Ходил по деревням…
– Где твой дом?
– В деревне… Раньше у нас тут колхоз был, а теперь, слава богу, кончились колхозы…
– В какой деревне ты живешь?
– Я же говорю, здешний я, местный, – Латышев неопределенным жестом указал на окно, за которым уже толпились немецкие солдаты, пришедшие поглазеть на пойманного партизана.
– Ты можешь толком объяснить, где живешь? – спросил офицер, вставая из-за стола.
– Ну здесь же, вот… Какая у нас жизнь…
Заложив руки за спину, офицер подошел к Латышеву и неожиданно ударил его по щеке. Латышев отшатнулся, но кто-то сзади толкнул его снова навстречу офицеру.
– Говори, где живешь?
– Здесь, вон там…
– Идем, покажешь твой дом. – Офицер надел фуражку и, не глядя на Латышева, пошел к двери.
«Неужели все кончено?» – с горечью и досадой подумал Латышев и пока что решил дешево свою жизнь не продавать.
Гитлеровцы словно прочитали его мысли и, прежде чем вывести во двор, связали ему руки за спиной обрывком провода. Солдаты галдели, разглядывая русского партизана, кто простодушно, с любопытством, кто с хмурой злобой.
Во дворе Гусак ударил Латышева по лицу. Из носа у партизана полилась кровь, обагряя драную телогрейку.
– Vorwärts! Verflüchtes russisches Schwein![16]16
Вперед! Проклятая русская свинья! (нем.)
[Закрыть]
Двое солдат с автоматами окружили Латышева, и тот, что был справа, дал ему пинка.
«Что делать? Броситься бежать – застрелят на месте. Впрочем, не все ли равно… Помирать, так с музыкой! Если бы не были связаны руки…»
– Показывай, где твой дом.
– Покажу. – Латышев, сам того не замечая, разговаривал с офицером уже не тем плаксивым простуженным голосом, каким говорил раньше, а смело и раздраженно.
– Здесь твой дом?
– Дальше.
Улица кончалась через несколько домов. Миновали родительский дом. От него осталась одна печная труба да полуразрушенный фундамент: должно быть, фашисты сожгли дом, когда убили отца и, может быть, вместе с ним…
Мучительно метались мысли – что предпринять, как убедить немцев?
– Скажешь ты наконец, где твой дом? – кричал офицер, с трудом сдерживая ярость. – В этом доме живешь?
– Дальше.
Вот уже приближается последняя изба. Латышев заметил в окне испуганное лицо девочки. Потом показалась женщина.
– Здесь ты живешь?
– Нет. Дальше…
Офицер вынул револьвер. Солдаты оживились, предвкушая веселое представление.
Что еще мог ответить разведчик, кроме того, что отвечал? Впереди больше не было домов. Лишь по другую сторону дороги, у леса, виднелась одинокая избушка под соломенной крышей. Макарьиха. Теперь все. Сейчас расстреляют…
Но именно в эту минуту родилась последняя надежда. Вспомнилось, что у Макарьихи был сын. Безумие – выдавать себя за него. Но, может быть, старухи нет дома или, может быть, она умерла, и в этом спасение…
– Здесь твой дом?
– Да.
Гитлеровцы остановились. Офицер отдал приказание солдату, и тот загрохотал в дверь прикладом.
Такой тишины Латышев никогда не переживал. Дверь не открывалась. Солдаты молчали. Сердито сопел носом Гусак. Он тоже вынул револьвер, как будто хотел опередить коллегу и первым всадить пулю в русского партизана.
Солдат продолжал колотить прикладом в дверь. Потом отступил в сторону, услышав за дверью шаги. Автомат он взял на изготовку.
Щелкнул засов, старые петли заскрипели, и на беду Латышева на пороге появилась… Макарьиха. Как она поседела! На ней была мужская жилетка, надетая поверх кофты, – должно быть, холодно в избе.
Надо же было случиться такому, что именно с Макарьихой свела его судьба! Латышев глядел на старуху из-под насупленных бровей. Он знал – пощады не будет…
– Эй, старая, ты знаешь его? – спросил офицер.
Макарьиха молча смотрела на немцев. Потом ее хмурый взгляд остановился на Латышеве. Он заметил, как лицо ее дрогнуло.
– Мать, здравствуй… Они не верят, что я твой сын, – сдавленным голосом вымолвил Яков и весь сжался в ожидании приговора.
– Ты что, глухая? У тебя спрашивают: твой сын?
– Мой…
Офицер, знавший русский язык, сказал что-то по-немецки, и гитлеровцы зашумели. Он решил проверить старуху: в руках он держал справку, где значилось имя задержанного.
– Как зовут твоего сына?
– Яков.
Голос Макарьихи прозвучал глухо, сдавленно, и Латышев догадался, как трудно дался ей этот ответ. Сердце разведчика сжалось от боли.
Гусак ударил Латышева и пнул ногой по направлению к дому.
– Шнель, пшол, швинн!
Латышев поднялся по ступенькам. Макарьиха пропустила его и, не дожидаясь, пока гитлеровцы уйдут, не спеша вошла за ним и закрыла дверь.
В избе она, торопясь, принесла из кухни щербатый столовый нож и с трудом перерезала провод, стянувший руки партизана. Потом подала полотенце.
– Кровь смой…
Латышев стоял понурив голову.
– Спасибо… мать. Прости… – Латышеву хотелось поцеловать черную от горя и трудов руку старой женщины, но он не решился.
Макарьиха достала с полки ломоть хлеба, разрезала его и подала Латышеву.
– Возьми… Дорогой поешь. Уходи скорее…
Яков умылся под рукомойником и вытер лицо стареньким дырявым полотенцем, пахнущим родным, материнским.
– Прости меня, ради бога, прости… – с трудом выговорил Латышев.
– Горелой Сечью иди, там спокойнее.
Латышев заторопился: выглянул в приоткрытую щелку двери – нет ли поблизости немцев, – потом проскользнул в огород и оттуда в лес.
* * *
Через неделю партизаны окружили Загорье и неожиданным ударом взяли деревню. Они успели взорвать все десять мощных орудий, перебили половину штаба и, унося на себе раненых и убитых, отступили в лес.
Латышев участвовал в этом налете. В наступлении он узнал печальную весть: гитлеровцы повесили Макарьиху. Очевидцы рассказывали, как немцы вели ее по деревне. Старая женщина спотыкалась, падала, ее поднимали штыками и гнали дальше, туда, где виднелась в сумерках виселица.
Латышев не мог найти себе места. Конечно же, она простила ему личную обиду перед лицом всенародного горя. Но сам Латышев не прощал себе той обиды, и забыть ее не было сил.
1966
ПАРТИЗАНСКАЯ МАТЬ
Разведка принесла тревожную весть: посланный три дня назад с особо важным заданием связной Николай Коваленко схвачен гестаповцами в районном центре. При каких обстоятельствах случился провал, попало ли к немцам шифрованное письмо или партизан успел его уничтожить, – узнать не удалось. Было лишь известно, что разведчик брошен в тюрьму, оборудованную гитлеровцами в здании бывшего райземотдела.
Отряд был поднят по тревоге. Штаб принял решение: немедленно ночью атаковать село и попытаться освободить связного, пока его не переправили дальше. Медлить было нельзя, каждая минута усиливала опасность.
Партизаны разбились на две группы. Первой командовал начальник штаба Петр Иванович Березкин, бывший заведующий тем самым райземотделом, куда упрятали разведчика. Группу прикрытия возглавил комиссар отряда, родной брат Николая Коваленко.
Быстрым шагом миновали редкий лес, отделявший партизанскую базу от реки, вытащили припрятанную в камышах лодку и в два приема переправились на другой берег.
Как на беду, ночь выпала лунная. Куда ни погляди – светло как днем. Мирно звенели цикады, и так было тихо кругом, что малейший шорох заставлял настораживаться.
К реке спускался овраг, заросший кустарником. Шли молча, держась тенистой стороны оврага. На горе, соблюдая осторожность, пересекли строительный участок с одинокой заброшенной конторкой и узкоколейной рельсовой дорогой, ведущей в дальний карьер. Под ногами шуршал битый щебень.
За перевалом открывалась широкая долина, залитая серебристым светом полнолуния. До районного центра отсюда было не более двух километров, его домики виднелись в призрачной дали.
Вышли на грейдерную дорогу, обсаженную тополями. Партизаны укрывались в их тени.
Где-то впереди залаяла собака, мелькнул огонек. Может быть, часовой прикурил сигарету или мать, разбуженная плачем ребенка, зажгла каганец и снова торопливо погасила его.
Скоро начались огороды, стало легче укрываться, особенно в подсолнухах.
Группа комиссара взяла правее, чтобы по сигналу атаковать комендатуру, отвлечь на себя силы гарнизона. В это время разведчики Петра Березкина должны окружить тюрьму и, освободив связного, отходить под прикрытием бойцов комиссара.
Партизанам Березкина выпала трудная задача. Одноэтажное кирпичное здание райземотдела ярко озарялось лунным светом. Пришлось залечь в саду и подкрадываться к тюрьме через дворы.
Осторожно ступая по мягкой земле, перешагивая через грядки, партизаны переходили от одного дерева к другому. Начальник штаба шел впереди. Вот он пригнулся под окнами дома, открыл скрипнувшую садовую калитку, что вела в затененный двор. Он двигался так бесшумно, что даже собака, спавшая в тени, не слышала его тихих шагов. Он и сам не заметил ее и чуть не наступил на хвост. Собака, взвизгнув, подхватилась и, не разобравшись со сна, что ей угрожает, бросилась наутек, перемахнула с ходу низкий забор и скрылась в зарослях кукурузы.
Партизаны замерли, настороженно вслушиваясь в зловещую тишину.
Должно быть, часовой у тюрьмы почуял неладное и, чтобы подбодрить себя, крикнул на всякий случай:
– Кто идет?
Партизаны молчали. Часовой тоже прислушивался.
Березкин был старый вояка, опытный командир. Он напрягал зрение, но не видел часового, хотя луна ярко освещала тюрьму. Зато он понял по окрику, что на посту полицай, и это облегчало дело, с такими воевать проще…
Под чьей-то ногой хрустнула ветка. Часовой крикнул испуганным голосом:
– Стой, стрелять буду!
Медлить было нельзя. Березкин дал по голосу очередь из автомата. И тут партизаны увидели, как от стены тюрьмы отделился человек, сделал шаг и упал, выронив винтовку.
Пулеметчики залегли, взяв на прицел все подступы к площади, чтобы встретить гитлеровцев, если они поспешат на помощь. Группа захвата бросилась к тюрьме. Березкин стал взламывать замок. Но обитая железом дверь не поддавалась. Хотели взорвать ее гранатой, но под напором сильных рук дверь слетела с петель.
Первым в темный знакомый коридор шагнул Петр Березкин. Здесь он мог бы вслепую нащупать любой уголок. Вон там, если пройти в конец, направо – дверь его бывшего кабинета. На какое-то мгновение горькая боль стиснула сердце – такое здесь все родное. Но предаваться воспоминаниям было некогда.
– Кто живой, выходи! – крикнул Березкин в темноту.
Ответом было молчание.
– Коваленко, ты здесь?
За одной из дверей послышался шорох, точно кто-то пробовал открыть ее.
Партизаны налегли, и дверь распахнулась. Войдя в полутемную комнату, они увидели женщину, которая пыталась подняться с пола.
Березкин склонился над ней:
– Вы кто? Не бойтесь, мы партизаны.
Женщине помогли встать. Двое партизан поддержали ее, а Березкин допытывался:
– Кто еще в тюрьме? Парнишку чернявого, по фамилии Коваленко, не видала?
– Вчера всех увезли… – слабым голосом ответила женщина.
Партизаны обшарили все комнаты и не нашли никого. Заключенную надо было взять с собой, но она не могла идти. Под руку попался кусок брезента, заколеневший от крови, осторожно положили на него измученную женщину, и двое партизан понесли ее.
В селе разгорелся бой. Гулко отдавались в садах автоматные очереди, ухали взрывы гранат. Пылала немецкая комендатура.
Отходили к условленному заранее месту. Потерь не имели. Но на душе у каждого было тяжело – не удалось выручить боевого товарища.
* * *
Командир отряда был озадачен тем, что вместо связного Коваленко, ради освобождения которого он рисковал жизнью десятков людей, партизаны доставили в лагерь раненую женщину. А потом он и вовсе был сбит с толку, узнав, что спасенная скоро должна стать матерью.
– Вы о чем думали? – угрюмо спросил командир у начальника штаба и комиссара. – У нас не женская консультация, и некогда нам детишек нянчить.
– Погоди, командир, не торопись, – сказал комиссар. – Эта женщина пережила такое, что нам всем вместе и не снилось. Ты лучше выслушай ее. Кстати, узнаешь и о том, с кем мы должны свести счеты, о карателе Цейсе.
Феня Мозговая – так звали женщину – не слышала разговора, но понимала, что в отряде хотят от нее избавиться. Со слезами на глазах она просила партизан:
– Не бросайте меня, братики… Я буду стирать на вас, готовить буду… Товарищ командир, я крепкая, все перенесу, только оставьте меня, пожалуйста, примите в отряд…
– Не могу. Это противоречит всем боевым уставам и… здравому смыслу, – ответил командир отряда Щетинин. – Мы вас переправим в другое село и передадим падежным людям.
– Выслушайте меня, прошу вас. Я должна бороться, обязана… – Феня перехватила многозначительный взгляд командира и с силой подтвердила: – Да, да, во имя его… обязана, должна и хочу бороться…
Командир долго оставался непреклонным. Он считал, что не имеет права подвергать опасности молодую женщину, а тем более ту, будущую маленькую жизнь…
Однако, когда он услышал рассказ Фени, жуткую историю расстрела жителей Хлебодаровки, он заколебался.
Феня жила километрах в пятнадцати от районного центра. Домики села Хлебодаровки примыкали к лесу. Туда из-за реки наведывались партизаны. Муж Фени в первые дни войны погиб на фронте. А она с шестилетней дочерью переехала из рабочего поселка в родную Хлебодаровку к матери и жила там в тревоге, ожидая второго ребенка.
Гитлеровцы рыскали в поисках партизан. Уже не один раз они прочесывали лес по всей неоглядной речной пойме, но базу не могли обнаружить. Между тем каждую ночь то здесь, то там находили убитых полицаев, взрывались мосты, летели под откос поезда. Никак не удавалось немцам потушить эту тайную войну. Невозможно было понять, откуда партизаны появляются и куда исчезают. Ведь железные дороги просматривались на десятки километров, подходы к ним строго охранялись, но это не спасало, и снабжение фронта, ушедшего на восток, тормозилось.
К Донцу, в прилегающие к нему районы, была вызвана зондеркоманда СД – особый карательный отряд по борьбе с партизанами.
Фашисты обрушили всю злобу на жителей окрестных сел. Такие операции гитлеровцы выполняли охотно: мирные люди не могли дать отпор, и «оздоровительные» экспедиции проходили успешно.
Карательный отряд нагрянул в Хлебодаровку на рассвете. Был прихвачен весь палаческий инструмент, специально приспособленные «изобретения» – железные крючья для подвешивания за челюсть или ребро, пеньковые удавки, канистры с бензином.
В шесть часов утра, едва пропели во дворах редкие петухи, село было оцеплено со всех сторон. В семь часов началась операция.
Жителей, всех до единого, выгнали из домов на улицу и приказали построиться. Здесь были и дети, и больные, инвалиды. Староста разделил людей по дворам, и началась перекличка.
Гитлеровцы рассчитали правильно: коммунисты и все сочувствующие Советской власти будут отсутствовать. А если так, то их семьи можно объявить партизанскими и уничтожить.
Никто из жителей не знал, для чего ведется перекличка.
Феня стояла с матерью и дочкой Наташей. Девочка дрожала от утренней свежести: мать не успела одеть ее потеплее, и она стояла в легком ситцевом сарафане и парусиновых туфельках на босу ногу.
Перекличку вел старший полицай, житель этого же села Савка Чумак. Он приходился Фене дальним родственником, чуть ли не троюродным братом. Вместе они учились в школе.
Когда-то давно, еще в тридцатые годы, отец Савки был раскулачен. Сам Савка учился плохо, вел разгульную жизнь и успел еще до армии побывать в тюрьме: обокрал с дружками сельпо. В первые дни войны Савку призвали в армию, но во время отступления он дезертировал, отсиделся в погребе, а когда пришли немцы, заявился к ним.
С гитлеровцами Савка сдружился быстро и уже на другой день расхаживал по селу с пистолетом на поясе и повязкой полицая…
Прыщавый толстогубый Савка чувствовал себя хозяином и сейчас. Имя Фениного мужа он выкрикнул особенно громко и, когда никто не отозвался, повторил еще раз. Кто-кто, а Савка знал, что муж у Фени был офицером Красной Армии и, слава богу, убит. Все жители знали об этом, знал и староста, стоявший рядом с офицером зондеркоманды Цейсом.
– Мамочка, я боюсь, – прошептала Наташа, прижимаясь к матери.
Фене приказали отойти в сторону. И когда ее старая мать хотела спрятать внучку в толпе, Савка толкнул их туда, где стояла Феня.
Перекличка продолжалась. В сторону было отведено немало семей. В большинстве это были сельские активисты, родственники красноармейцев.
Савка передал список старосте, и перекличка была закончена.
Остальным жителям Хлебодаровки было приказано немедленно разойтись по домам. Оставшихся тотчас окружили немецкие солдаты с овчарками на поводках. Даже собаки предчувствовали приближение кровавой расправы и рвались из рук автоматчиков с такой яростью, что приходилось крепко наматывать на руку ременный поводок, чтобы сдержать их.
Капитан Цейс достал из полевой сумки приказ и прочитал его по-немецки. Там говорилось, что солдаты гитлеровской армии-освободительницы должны убивать каждого подозрительного русского, кто хоть чем-нибудь похож на партизана. Цейс предпочитал не особенно разбираться в том, кто партизан, а кто нет. Он твердо знал, что надо расстреливать всех мужчин, потому что они могут быть партизанами. Всех женщин, потому что они в будущем могут родить партизан. Всех детей, так как они в скором будущем могут стать партизанами.
Офицер-переводчик скороговоркой передал смысл приказа и лишь слово «уничтожение» заменил словом «эвакуация».
Село точно вымерло, когда по улице повели обреченных. Но тишина была обманчивой: десятки встревоженных и сочувствующих глаз следили отовсюду за печальной процессией.
– Куда их повели?
– В райцентр, наверное…
За селом конвой приказал людям свернуть в сторону оврага. Солдаты слегка поотстали. Те, что были с собаками, отрезали путь к дороге. Автоматчики отошли в сторонку, лениво опираясь локтями на висевшие на шее автоматы, и закуривали.
Дальше пути не было. У самого оврага люди остановились. Цейс приказал всем раздеться. Когда офицер-переводчик объяснил распоряжение капитана, никто из обреченных не пошевелился, точно до них не доходил смысл сказанного.
– Шнель, шкоро! – заорал Цейс.
Толпа зашевелилась. Кое-кто стал раздеваться. Феня машинально стянула с головы платок. Ее дочь, когда увидела, что все раздеваются и мама сняла платок, стала расстегивать свой сарафан.
– Дяденька, а туфли снимать? – спросила она, обращаясь к Цейсу.
Офицер перевел, и Цейс усмехнулся.
– Не нужно, Святой Петр и в туфлях примет ее на небо, – сказал он.
Женщины и дети разделись, сложив одежду на земле. Солдаты спокойно покуривали, делая вид, что никого не собираются расстреливать. Это успокаивающе подействовало на приговоренных – никто из них не знал, что сзади установлены замаскированные пулеметы.
Цейс взглянул на часы, потом строго предупреждающе посмотрел на солдат, поднял руку, и с двух сторон по толпе хлестнули пулеметные очереди. Феня увидела лишь, как лицо Наташи залилось кровью. Феня бросилась к дочери и почувствовала, что теряет сознание.
Солдаты зондеркоманды разобрали лопаты и, чертыхаясь, что им самим приходится заниматься грязным делом, стали швырять землю на окровавленные трупы. Савка Чумак ходил за Цейсом и услужливо перезаряжал ему пистолет.
Ночью Феня очнулась. Она выбралась из-под груды тел, наспех присыпанных землей, и поползла. Ослабев от потери крови, обезумев от горя, она ползла по лужам, по камням, сама не зная куда.
На рассвете ее заметили проезжавшие по дороге фашисты. Не добившись ответа, кто она и откуда, раненую подобрали и увезли в районный центр. Так очутилась Феня в той тюрьме, откуда ее освободили партизаны.
* * *
Бойцы были взволнованы рассказом Фени. Командир отряда, вопреки уставу и «здравому смыслу», решил оставить ее в лесу: пусть молодые бойцы учатся мужеству у этой сильной и стойкой женщины. К тому же Феня была серьезно ранена и надо было вылечить ее. Шура Дейнего, единственная в отряде девушка-партизанка, ухаживала за Феней. Они поселились в небольшой землянке, которую оборудовали для них бойцы.
Феня выздоравливала медленно. По ночам она пугала Шуру Дейнего вскриками и стонами во сне, а проснувшись, тайком плакала.
Подлечившись, Феня стала в отряде незаменимым человеком. Она стирала партизанам белье, чинила одежду, готовила пищу. Все это она делала с любовью, точно обрела родную семью. Она была предана и благодарна партизанам, ведь они спасли ей жизнь, даже не одну, а дне, потому что вторая, еще неведомая жизнь, то и дело давала о себе знать, вздрагивало живое тельце, билось внутри маленькое второе сердце. Но именно потому, что оно билось, мать обязана была выстоять и вынести любые невзгоды.
Партизаны относились к Фене по-сыновьи и, хотя она была моложе многих из них, называли ее партизанской матерью, старались помочь, освободить от излишней работы, отеплили ее землянку, добывали для нее молоко, а однажды кто-то из бойцов, вернувшись с боевого задания, смущенно вытащил из кармана и дал Фене добытую где-то соску. Это вызвало немало шуток.
Гитлеровцы не отказались от мысли уничтожить отряд. Однажды часовой показал командиру подобранную в лесу обертку от немецкого шоколада. Это было неприятным признаком того; что партизанский след обнаружен.
Но вот партизанская застава задержала в лесу неизвестного человека. На нем была поношенная красноармейская гимнастерка, пилотка с красной звездой. Командир опытным глазом тотчас подметил: звезда новенькая и, видно, только что пришита. Задержанного обыскали, но ничего, кроме кисета с табаком, не нашли.
Кто-то из партизан предложил позвать Феню: не опознает ли она в этом «окруженце» кого-нибудь из местных полицаев? Феня взглянула и побледнела: перед ней стоял Савка Чумак.
Еще не зная, как объяснить волнение партизанки, все поняли, что перед ними переодетый в красноармейскую форму предатель.
– Ты знаешь эту женщину? – спросил командир отряда.
Полицай со страхом и мольбой вглядывался в лицо Фени, но она молчала.
Все было ясно. Изменник тяжело рухнул на колени:
– Господин начальник… братцы… Я все расскажу, – полицай сел на землю, достал трясущимися руками кисет с табаком и протянул комиссару:
– Закуривайте, ребята, берите весь табак…
– Что будем делать? – спросил комиссар.
– Пусть решает Феня, – сказал Щетинин. – Матери слово!
– Феня, прости меня, – потянулся к ней руками Савка, – прости, мы же родные.
– Дайте винтовку, – тихо проговорила Феня.
* * *
В эту ночь никто из партизан не уснул. В маленькой землянке металась в родах Феня.
Утром командир приказал отряду выстроиться в боевом порядке. И когда из землянки, ослабевшая и радостная, показалась Феня с малюткой на руках, раздалась команда:
