Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Леонид Жариков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
ПЕСНИ ДЕТСТВА
СТЕПНАЯ ПЕСНЯВ детстве, накануне троицы, мы с мамой ходили в степь за чебрецом. Приготовления к празднику раннего лета сами были похожи на праздник и переполняли сердце чувством неизъяснимого счастья.
В путь отправлялись спозаранку, когда шахтные гудки уже пропели свои утренние песни. Шли босиком по холодноватой с ночи степной дороге. Я нес пустой мешок для травы, нес так, как в ту пору все ребятишки носили: мешок складывался шалашиком по длине и надевался на голову со спины. Мешок спускался до самых пяток, и в таком «балахоне» было уютно, тепло и весело: во-первых, ребята на улице не узнают – попробуй угадай, кто спрятался под мешком. Во-вторых, солнце не так пекло, от пыли защита, а если дождик хлынет – лучшего укрытия не найти. Главное удобство состояло в том, что руки были свободны: можно на ходу поднимать комья земли и целиться ими в зеленых ящериц. Можно срывать стебли колючего будяка с малиновыми цветами, очищать от кожуры сочную мякоть и жевать: приятно пахло медом и степью.
Небо над степью звенело песнями жаворонков. Седая ковыль-трава перекатывалась волнами под порывами теплого ветерка, и тогда казалось, будто развевается грива сказочного коня. Да вот и сам он, Сивка-Бурка, пасется неподалеку от рудника. Грива у коня белая, хвост до земли. Я знал, что конь не из сказки, что это обыкновенная рудничная лошадь – слепая, отработавшая свой век под землей. Голова у лошади печально опущена, будто думает она тяжелую думу.
А у меня на душе было весело, хотелось выкинуть какое-нибудь озорство, и я, заложив четыре пальца в рот, лихо, по-коногонски, засвистел. Рудничная лошадка насторожила уши, подняла голову, устало глядя в мою сторону. Она меня не видела, как вообще ничего не видела вокруг. Лошади под землей слепнут…
И вот стоит среди степных цветов Сивка-Бурка, вспоминает давно забытые звуки шахты, в слезящихся мутных глазах у лошадки вечная ночь, она удивляется и не может понять, почему не трет шею хомут и не гремят позади тяжелые вагонетки с углем. Вместо этого тишина вокруг, стрекочут кузнечики, ласкает гриву степной ветерок, да какой-то мальчишка-озорник свистит с дороги, подражая коногону…
Мама, собирая цветы, ушла далеко. И я бегу к ней, распугивая кузнечиков, которые стреляют из-под ног в разные стороны.
Много чебреца было в Богодуховской балке, на обрывистых каменных склонах. Собирали мы не только чебрец, но и степной дикий горошек, синие колокольчики гусиного лука, кустики серебристой полыни. Мама складывала цветы бережно, по стебельку, и мне приказывала не топтать цветы попусту, не повреждать корешков, потому что каждая травинка хочет жить – так же, как и мы, люди.
Мама рвала цветы и тихонько пела, а я гонялся за бабочками, накрывая их ладошкой. Набродившись, присели отдохнуть у криницы, где из-под земли бил живой ключ. Ручеек, журча по камням, бежал звонкой струйкой по дну степной балки. Вода в кринице была сладкая и такая холодная, что зубы ломило. Мы зачерпывали ее пригоршнями, пили, и я видел, как в кринице отражались степные облака и моя ушастая голова.
Пока отдыхали, мама сплела венок, примерила себе на голову и стала красивой, похожей на девушку.
Когда возвращались домой, я взял мамин венок и побежал в степь, где маячила на кургане половецкая баба, замшелая и таинственная в своих древних думах. Она сложила каменные руки на животе и смотрела в степь, куда давным-давно ушло ее время… Когда я подбежал, степной коршун, сидевший на голове идола, тяжело взмахнул крыльями и улетел. Я надел на голову половецкой бабы венок и весело кричал издалека, чтобы мама порадовалась моей шутке.
Домой шли веселые, овеянные степными ветрами. Навстречу нам шагали звенящие телеграфные столбы. С юзовского базара возвращались селяне. В разрисованных бричках сидели усатые дядьки в брылях – широкополых шляпах из соломы. Колеса бричек издавали характерный клекот, а под брюхом покачивалось пустое ведро и бежала собачонка, спрятавшись в тени от палящего солнца.
Но вот мы дома.
Перво-наперво мама убирала цветами иконы. Мне велела украсить окна и ставни свежими веточками розовой шипшины. Наш саманный домик преображался, источая ароматы и привлекая глаз веселой зеленью.
Потом началось самое интересное. Мама высыпала из мешка душистую траву и разбросала ее по земляному полу. Как же сладко было валяться в мягкой пахучей траве, дышать ее ароматами и слушать песню кузнечика, которого мы нечаянно принесли в мешке вместе с цветами.
С тех волнующих далеких дней люблю я степь донецкую. Она олицетворяет для меня печальный и светлый образ мамы, которой я лишился слишком рано. И куда бы ни забрасывала меня потом судьба, степь всегда была со мною.
Не она ли, степь шахтерская, сделала меня мечтателем – ароматом трав опьянила, золотым рогом месяца очаровала, живой водой криниц напоила, предстала перед моим детским взором во всей своей красе и позвала за собой, поманила далеко-далеко, от края до края, точно от одного берега жизни к другому…
1981
ТРИ ВЫСОТЫДумаю о прожитом и радуюсь, что в моей жизни тоже были свои высоты и я шел по ним, как по вехам судьбы.
В раннем детстве осталась моя первая высота. Было мне тогда не более трех-четырех лет. Любил я встречать с работы отца. Едва прогудит над поселком басовитый заводской гудок, как выбегал я за калитку и ждал, когда появится на дороге отец.
Вот он идет медленной, усталой походкой и несет на плече обломок старой шахтной крепи или глыбу угля, подобранные у террикона. Я узнаю отца по родной усатой улыбке.
Во весь дух бегу навстречу. Отец опускает свою ношу и, раскрыв руки для объятия, ждет меня. Вот уже близко, осталось два-три шага. И вдруг неожиданно, почему-то всегда неожиданно, отец подхватывает меня под руки и подкидывает вверх. До жути сладко замирает сердце! Какая же то была немыслимо высокая высота! Казалось, земля проваливалась куда-то, и дух захватывало от страха. Поныне с улыбкой думаю, что то была самая счастливая моя высота.
Вторая высота ждала меня в Калуге. Горькими ветрами жизни занесло меня в те края: умерли отец и мать, и я оказался в чужой семье. Пришлось отрабатывать сиротский хлеб – летом пас коров, зимой учился в школе. Никогда не забыть светлого дня, когда усатый рабочий, которого мы называли «партпапашей», повязал мне на грудь красную пионерскую косынку и сказал, что отныне она будет моим личным красным знаменем, с которым я должен жить и бороться.
Комсомольцы растили нас заботливо и строго. Перед каждым пионером ставилась задача – готовить из себя борца за мировую коммуну, и для этого каждый обязан укреплять свои силы, развивать боевой дух.
Однажды нам объявили, что комсомольцы калужских железнодорожных мастерских оборудовали для нас детский стадион. Для него выбрали красивое место в Загородном саду, где высокий берег спускался к речке Ячейке и открывались неоглядные заокские дали.
И началась у нас жизнь, похожая на сказку. Едва раздавался в школе последний звонок, как мы связывали веревочкой учебники и, обгоняя друг друга, мчались на стадион. То-то было радости – подтягиваться на турнике, раскачиваться на брусьях, карабкаться в небо по гладкому шесту или взбираться по канату, который ускользал из рук. Забавно, задорно и весело!
Тогда и столкнулся я со своей второй, невыразимо трудной высотой. Дело в том, что ребята, мои товарищи, и даже девочки легко брали с разбегу высоту метр двадцать сантиметров. А мне она не давалась. Я был маленького роста, и как ни разбегался, сколько сил ни вкладывал в прыжок, планка предательски слетала на землю. Надо мной смеялись. Никто не хотел верить, что мне под силу такая высота. Особенно было стыдно оттого, что смеялась вместе со всеми она, девочка с косичками – самая красивая на свете, в которую я был тайно и безнадежно влюблен. Как мне хотелось подрасти хоть на капельку, хоть на один сантиметр. Но не рослось – тяжелое и голодное было время.
До чего же обидно быть последним! Нет, я не мог с этим смириться и затаил в душе мечту – преодолеть непокорную высоту, чего бы мне это ни стоило. Я выбрал уединенное место – просторный сарай, где дедушка Никита делал кадушки. И когда он уходил в церковь молиться, я запирался в сарае и начинал тренироваться. Наверно, ни один чемпион мира не придумал бы для себя таких нагрузок, какие придумывал я: прыгал, скакал, приседал. Я замечал, что дело шло на лад, но не разрешал себе успокоиться. Покорив в прыжке очередную высоту, веревочкой измерял ее и безжалостно прибавлял новые сантиметры. Тренировками доводил себя до изнеможения, зато чувствовал, что становился сильнее.
Наконец наступил счастливый день. С чувством затаенной радости, чуть-чуть задаваясь в душе, я появился на стадионе, спокойно и деловито установил планку на высоте метр двадцать сантиметров, разбежался и на глазах у всех птицей перелетел через планку. Не медля ни минуты, установил новую высоту – метр двадцать пять – и снова мячиком преодолел препятствие. Мне казалось, что я перепрыгивал по крайней мере через Казбек. Но почему-то никто не заметил моей победы. Ладно, успокаивал я себя, если бы на стадионе была она, то наверняка заметила бы и улыбнулась. В это я верил беззаветно – сердце мое верило!
Так было со второй моей жизненной высотой.
Потом были высоты зрелости и профессии, высоты добрых дел, которые мне посчастливилось совершить. Теперь листаю страницы пережитого, вызываю в памяти пройденные дороги и радуюсь, что остались позади взятые высоты.
Идут годы бессменной чередой. Теперь в Калуге, в бывшем Загородном саду на месте нашего пионерского стадиона сооружен современный космодром. Его венчает музей космонавтики с величественным куполом, напоминающим ракету, устремленную к звездам.
Калужане не случайно выбрали для ракетодрома такое красивое место. Циолковский при жизни любил гулять в Загородном саду. И не тогда ли, не в этих ли тихих липовых аллеях, явились ему пророческие слова о полетах за пределы атмосферы, когда калужане сядут в звездолеты и полетят по маршрутам, намеченным великим мечтателем: Москва – Луна, Калуга – Марс…
В теплых ветрах, пахнущих тополиными почками, возвращается весна. Еще лежит снег. В Загородном саду, где нацелен в небо корабль «Восток», подаренный калужанам героями космоса, ребятишки катаются с горы на санках. Им весело, они копошатся в снегу, беззаботно хохочут. Гляжу на их забавы и думаю: каждому времени свои песни и свои высоты. Мы, первые пионеры Калуги, стартовали с этой площадки в жизнь. А им, внукам нашим, покорять новые высоты – парить в звездолетах в просторах Вселенной.
Завидная судьба, счастливая высота!
1981
СЧАСТЛИВАЯ БАХЧАСлучилось и мне однажды быть богатым человеком. Свалилась на меня удача и вскружила голову.
Было это в далеком детстве, в забытой и незабываемой Юзовке. Узкие и горбатые улицы у нас именовались на английский манер – линиями. Наверно, так распорядился хозяин металлургического завода англичанин Джон Юз, живший на Донской стороне в каменном особняке за высоким забором.
Не считая рабочих предместий – Ларинки и Александровки, где были свои порядки и свои законы, в городе насчитывалось девятнадцать линий. Они располагались рядами между Первым ставком и мелкой речкой Кальмиус, за которой начиналась неоглядная степь.
Наш саманный домик-завалюшка стоял на самом краю Пятнадцатой линии. Там между основными улицами тянулись позади домов пустынные переулки. Их так и называли – Грязные. Они служили для свалки жужелицы, огородной ботвы, ломаных табуреток и всяких других ненужных вещей. Летом Грязные до крыш зарастали сказочными лопухами, цепкой непролазной дерезой, колючим татарником и кустиками сладкого паслена. Иногда можно было увидеть издали над бурьяном золотой лик подсолнуха, случайно выросшего на удобренной почве. Это был волшебный мир диких трав, голубых бабочек, юрких ящериц и загадочных жуков в зеленых жестких пиджаках.
Грязные были излюбленным местом наших мальчишеских забав. Никто нас не видел там, никто оттуда не прогонял, и мы целыми днями нежились на солнышке в зарослях цветов и колючек, курили цигарки из сухих листьев, рассказывали друг другу сказки и мечтали о том, чтобы какой-нибудь добрый колдун и волшебник подкинул нам незаметно или спустил с неба на веревочке чугунок пшенной каши со свиными шкварками, а если жалко каши, то житных пышек, жаренных на подсолнечном масле. Увы, никто нам подарков не делал, а приходилось с голодухи очищать от кожуры сладковатые на вкус стебли сурепки и жевать их.
Однажды в разгар знойного лета я забрел на Грязную. Кто-то из ребят говорил, будто в Первом ставке ловятся на кузнечиков крупные караси и краспоперки. А на Грязной кузнечиков было видимо-невидимо. С утра до ночи там стоял серебристый звон. Кузнечики были красивые, с розовыми и голубыми подкрыльями. Иногда можно было накрыть картузом зеленую, величиной с палец глазастую и крылатую саранчу. За нее на улице можно было выменять самую лучшую свинчатку.
Пробираясь сквозь буйные дебри колючек и лебеды, я увидел под ногами голубоватые, похожие на кружева листья кавуна. Я присел, развел руками листья и чуть не вскрикнул от радости. На ползучих извилистых плетях росли крохотные, словно игрушечные, кавунчики, но они были настоящими, живыми и даже полосатыми. Один величиной с грецкий орех, другой покрупнее, а третий вовсе с кулак.
Говорят: счастье к счастью. Оглянулся я вокруг и заметил неподалеку зеленую дыню величиной с яблоко. Рядом под листом пряталась другая, желтобокая, она даже на вид казалась ароматной и сладкой. Посмотрел я в другую сторону и увидел в бурьяне высокий помидорный куст, а на нем краснели теплые от солнца помидорчики!
Сердце мое гулко заколотилось от радости и неосознанной тревоги. По уличным законам я был единственным владельцем найденных богатств, потому что нашел их «чур на одного». Но что было делать, как сберечь от посторонних глаз нечаянные мои сокровища? Построить здесь шалаш и жить на Грязной, караулить свою бахчу, как стерегут торгаши на юзовских базарах недоступные для бедных брички со спелыми дынями и кавунами?.. Я прикрыл дорогую находку листьями лопуха и, пригнувшись, незаметно прошмыгнул с Грязной к себе во двор.
Но и там не мог найти себе места. Сладкая тайна мучила меня, душа разрывалась от противоречивых чувств: хотелось одному владеть бахчой, но как утерпеть и не похвастаться находкой? И тогда я вспомнил Юру Демидова, моего соседа. Это был болезненный и добрый мальчик. Когда у меня умерли отец и мать, Юра сочувствовал мне и отдал все свои игрушки. Как же не открыть ему свою тайну? Ведь если подумать хорошо, я могу вылечить его своими кавунами и дынями!
Юра подметал веником двор, когда я поманил его из-за сарая:
– Юрка, бегом ко мне!
– Иду, – сказал он, прислонил веник к стене хаты, и мы укрылись за сараем.
– Юрка, хочешь я тебя вылечу?
– Как?
– Иди за мной.
– В больницу, что ли?
– Я тебе такую больницу покажу, что рот разинешь… Пригнись и ступай за мной, только осторожно, а то раздавишь…
Озадаченный моим таинственным поведением, Юра старался в точности исполнять мои приказания.
– Нагнись, чтобы нас никто не видел, – прошептал я, и мы поползли в зарослях лебеды на четвереньках.
Когда я приподнял привядший на солнце лист лопуха и открыл самый большой кавунчик, Юра даже слова не мог выговорить от радости и воскликнул:
– Ух ты!..
– Теперь садись и слушай. Сейчас я начну тебя лечить, и ты во всем мне подчиняйся…
Бережно, чтобы не повредить плети, я оторвал самую крупную желтобокую дыню, разломил ее ударом о коленку и большую часть отдал другу:
– Ешь…
– Да ты что… – не то удивленно, не то виновато прошептал Юра.
– Ешь, тебе говорят… Это лекарство.
Юра в нерешительности молча смотрел на меня. И тогда я откусил от своей половинки дыни, жуя, зажмурился и застонал от удовольствия. Лишь тогда он несмело последовал моему примеру, ел не спеша, а я ждал. Потом отдал ему и свою половинку дыни и подождал, пока он ее прожует.
– Ну, съел? – спросил я, стараясь быть строгим.
– Съел.
– Теперь три раза повернись, дунь, плюнь и скажи: «Чур меня, не буду болеть!»
Исполняя мое колдовство, Юра нечаянно наступил на кавунчик и раздавил его. До слез огорчился он и стоял, не зная, как оправдаться.
– Ничего, – успокоил я друга. – Все равно его полагается съесть, так велел доктор.
Добрые глаза Юры светились радостью, в них загорелась святая вера в меня и мое колдовство. Я же мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что его бледное, с нездоровой желтизной лицо зарумянилось. Значит, дело шло к выздоровлению. Значит, я правильно сделал, что придумал лечить друга. И вылечил – вот как здорово получилось!
Раздавленный кавунчик оказался белым, с крохотными и тоже белыми семечками. Зато он был немыслимо сладким.
– Ну, легче стало? – спросил я.
– Вроде легче…
– А ты не верил… Моя бахча волшебная, а дыни – заговоренные.
Я взял Юру за руку и пощупал ее выше локтя:
– Видишь, у тебя даже мускулы стали твердыми. Завтра съешь вот этот красный помидор и совсем вылечишься…
Мы укрыли листьями лопуха свою счастливую бахчу и на цыпочках удалились с Грязной. Мы решили подождать, когда кавунчики подрастут. Но, наверно, на свете нет большего мучения, чем ожидание, если ждать нет сил. Мы снова вернулись на Грязную, легли в густом бурьяне на землю и стали ждать.
Казалось, кавунчики и дыни подрастали у нас на глазах, и мы заспорили.
– Вот этот кавун стал больше, – уверял я.
– Не выдумывай…
– Давай смеряем.
– Не надо.
Притаившись в густых зарослях лебеды и колючек, опьяненные медовыми запахами и нашей чудесной тайной, мы любовались своей находкой.
– Погляди, какие красивые, – шепотом говорил я, разводя в стороны стебли лебеды, чтобы кавунчики были виднее.
– И сладкие… Я таких сроду не ел.
– Теперь мы с тобой богатые.
– Ага…
– Богаче торговцев, что на базаре.
– Богаче…
– Сорвем еще один?
– Не надо…
– А как я тебя лечить буду?
– Жалко, пускай растут.
Надо было до конца выдержать строгую роль доктора, и я сорвал самый крупный кавун. Он оказался таким сладким, что мы съели его вместе с семечками и кожурой. Я даже хвостик пожевал, и он был сладкий!..
Но недолго длилось наше счастье. Все-таки нас выследили, а может быть, случайно кто-то набрел на бахчу, только ботву выдрали с корнем, плети растоптали, а все наши кавунчики и дыни исчезли.
Горевали мы отчаянно. Но потом я подумал – не в бахче счастье, а в том, что мое волшебное лекарство помогло! Мы, как и прежде, были счастливы любовью друг к другу, и дружба наша стала еще крепче. А жизнь поделилась с нами простой мудростью: чтобы быть счастливым, не надо быть богатым. Подари кому-нибудь хоть маленькое счастье – и сам станешь счастливым.
Добро души – самое надежное твое богатство.
1981
ПЕСНИ ЛЕСА И ЕГО СКАЗКИ
ГРАФ КУКАРЕКАПроменяли кукушку на ястреба…
В середине лета мой дачный хозяин принес вместо прежнего драчливого петуха еще более драчливого. Новый петух вовсе никого не подпускал к курятнику, не признавал ни хозяина, ни его жену, даже маленького внука Сашу бил крыльями.
А был новый петух истинным красавцем! Хвост – колесом! Гребень высокий, поставленный гордо, точно царский венец. Красные бакенбарды-висюльки подчеркивали его независимость, и когда он встряхивал ими, казалось, они звенели. Взгляд у Петьки был смелый, голос громкий. На сильных лапах торчали острые шипы, точно две шпаги. Д'Артаньян, да и только! Не случайно на петуха сыпались клички – и «агрессор», и «мушкетер», и «забияка», но окончательно закрепилось за ним шутливо уважительное «граф Кукарека». И впрямь были в нем какая-то величавость и аристократизм.
Первое время меня он почему-то не трогал. И если я шел близко, сердито косил глазом и что-то бормотал, будто хотел сказать: «Проходи, проходи, нечего глазеть».
За всеми остальными жителями дачного поселка он гонялся, и не было на него никакой управы. И тогда я решил проделать «научный» эксперимент – как подшучивали потом надо мной друзья, на уровне академика Павлова – выработать у петуха условный рефлекс страха, сначала передо мной, а потом и перед остальными. Я был уверен в успехе, потому что некоторый опыт с прошлогодним петухом у меня был.
И вот настал час эксперимента. Я вооружился пушистым веником и решительно направился к курятнику, помня о мудром правиле всякого полководца: идя в атаку, выбрать путь возможного отступления, если кампания будет проиграна.
Граф Кукарека встретил меня, я бы сказал, с удивлением, дескать, гляди, какой смелый нашелся: идет и не боится! Но я уверенно шел на него. Тогда Петька подал сигнал курам: в укрытие! А сам двинулся мне навстречу. Сначала сделал несколько шагов, посмотрел на меня одним глазом, потом другим и вдруг, нагнув голову и распушив перья, побежал на меня, подпрыгнул, намереваясь ударить в грудь шипами. Я увернулся. Он снова разбежался, подлетел еще выше, но мне удалось отбить веником и эту атаку. Признаюсь, я несколько растерялся, не ожидал от петуха такой лихости.
Словом, Петьке в тот раз досталось от меня крепко. Он падал от ударов легкого веника, вскакивал, забегал с флангов, подпрыгивал в ярости чуть не до плеча, но ему так и не удалось нанести мне ни одного удара.
Битва закончилась тем, что я загнал драчуна в курятник, подпер дверь поленом и ушел, испытывая сладостное чувство победителя. Я был убежден, что проучил петуха и теперь он будет покладистее. Силой своих ударов я безусловно выработал у него рефлекс страха, и он наконец перестанет набрасываться на первого встречного.
Но вышло все наоборот. Граф Кукарека объявил мне войну, и где бы я ни появлялся, немедля подавал курам сигналы: ко-ко-ко, дескать, вижу противника, прячьтесь. И, взмахнув могучими крыльями, взлетал на забор, громко вызывая меня на бой.
Невозможно стало выходить из дома. Стоило мне появиться у калитки, как Петька во весь дух мчался ко мне, радужным щитом распушив на груди перья, глаза у него становились красными, и он не выпускал меня за ограду. Если же случалось, что я, заработавшись, долго не появлялся на улице, петух взлетал на круглый дачный столик или на крышу красного «Москвича», стоявшего у забора, приподнимался на цыпочки и воинственным криком вызывал меня. Кажется, он даже посмеивался: «Что, сдрейфил? Выходи, хоть с двумя вениками! Не боюсь тебя!»
Можно было удивиться, какой страстной была ненависть у петуха ко мне. Казалось, у него не было другой цели, как мстить мне за унижение перед подругами. Он жадно искал меня повсюду, а найдя, спешил подать знак курочкам, чтобы прятались, потому что сам он выходит на бой кровавый…
Первым капитулировал я. Надо было помириться с Петькой, успокоить его, доказать, что я не такой уж плохой человек, а всего лишь неудачный экспериментатор. К тому же я понял, что петух наш вовсе не был злюкой. Просто он оберегал своих невест, и его рыцарскому сердцу казалось, что я могу их обидеть.
Я стал обдумывать план перемирия, и начал издалека, исподволь подкармливать курочек, ласково подзывая их сквозь штакетник. Куры сбегались, но Петька даже захлебывался от гнева, сердито бормотал – не велел брать моих «подачек». На меня же бросался с новой яростью, и в горле у него клокотало.
Так и не удалось «умаслить» Петьку. Мои угощении он отвергал как явный подхалимаж и отгонял кур.
Дальше – больше.
За нашим домом начиналось колхозное поле с объезжей дорогой, укатанной колесами самосвалов. Однажды по дороге к дому двигался бульдозер на гусеничном ходу. Он был таким тяжелым, что земля дрожала. Куры в панике бросились врассыпную, а Петька колебался одно лишь мгновение, словно хотел разглядеть, что за чудище приближается к курятнику. В следующую секунду он бросился навстречу бульдозеру, подлетел к самой кабине водителя и ударил шипами в стекло. Водитель опешил, затормозил машину и, открыв дверцу, крикнул: «Ты что, окаянная душа, в суп захотел?»
Бульдозер двинулся дальше, а Петька, должно быть, смекнул, что хватил через край, и в смущении начал ласково успокаивать своих подружек.
В доме хозяина стали открыто поговаривать, чтобы отрубить голову графу Кукареке. Я вступился за него – жалко было губить жизнь этакому красавцу.
Неизвестно, чем бы закончилась история, если бы Петька сам не определил свою судьбу и не защитил себя так, что о нем заговорила вся деревня.
На рассвете лисица подкопала под курятником нору и утащила двух куриц. Тут и отличился Петька. Он помчался следом за лисой, настиг ее у оврага и смело кинулся в бой. Лиса отпустила кур и занялась петухом. Началась смертельная схватка. В деревне все еще спали, и, наверно, один коршун, круживший в небе, видел, как шла та неравная битва.
Лисе досталось крепко, иначе она не бросила бы кур и не пустилась наутек в лес. А граф Кукарека, весь в крови, без единого пера в роскошном своем хвосте, с волочившимся по земле крылом, шатаясь, победно возвращался к дому. Временами он останавливался, чтобы привстать на цыпочки и огласить окрестность ликующим и победным возгласом – кукареку!
Когда обнаружили подкоп, в доме поднялся переполох. Полузадушенных кур нашли на опушке леса. Одна была еще жива, вернее еле жива, поэтому пришлось ей помочь отбыть в лучший из миров, поскольку от нее было мало толку.
Соседи сбежались поглядеть на Петьку. И это был его звездный час! Хвалили петуха на все лады, старались помочь – кто блюдце воды принес, кто стал крыло перевязывать. К нему относились с таким уважением, какого не испытал, наверно, ни один петух за всю петушиную историю от Адама до наших дней. Еще не бывало, чтобы петух вышел победителем в сражении с лисицей.
Говорят: раны победителя заживают быстрее, чем раны побежденного. И скоро Петя уже ходил с курочками в прилегающих к дороге посевах пшеницы, купаясь в ее золотых колосьях и в собственной славе.
Так бесславно закончился мой эксперимент, но польза от него была, и притом немалая. В душе я благодарил Петю за науку. Во-первых, он показал, каким должен быть настоящий мужчина. Во-вторых, и это главное, он убедил всех нас, что свобода несовместима с насилием и что слепым подчинением, слабостью воли можно утвердить только рабство, воспитать труса. Свобода же завоевывается в битвах, и борьба за нее не ведает страха.
