Текст книги "Клон"

Автор книги: Леонид Могилев

До судьбы

Вся эта история началась с дури. Она началась даже не в ту чудную новогоднюю ночь, а раньше. Женщину эту я встретил именно тогда, а то что было после, уже судьба и звездное толковище.

Абсолютное правило – любое большое и безупречно продуманное дело губится из-за чепухи, из-за дуновения ветра или кривой усмешки буфетчицы и последовавшей за ней цепи неосторожностей. Бен Ладен, Хаттаб, транснациональные корпорации, смена общественно-политического строя и «кидалово» шестой части суши – это одна цепь событий. А для простого маленького человека – своя цепочка. Чет, нечет, встретил, не встретил, вышло или нет. А потом человек попадает в маховик чудовищной машины, между шестеренок и валов, и кажется – должен быть раздавлен и сметен. Но или пряжка ремня клинит, или кости крепкие слишком, или падение напряжения в сети – и жуткий механизм останавливается и дает сбой. И человек, даже полураздавленный, что-нибудь да значит. И меняются глобальные планы, переносятся роковые сроки, и настают иные времена. Это – как птица, попавшая в турбину авиалайнера.

Еще в мирное советское время я оказался в командировке в Майкопе. Что там было нужно родной газете, я припоминаю с трудом, потому что плавное течение жизни моей именно тогда дало сбой. Только я фатальным и бездарным образом ничего еще не понял. А дело было на исходе осени.

Дано мне было пять дней. Полтора туда, полтора обратно, два на месте и в пятницу вечером, к сдаче номера, дома, – как штык.

От Майкопа до Туапсе три часа автобусом. Но автобус утром. Так что план был – управиться с делами побыстрей и хоть ненадолго, но к морю, пускай и осеннему.

Это были времена талонной водки. И я свою бутылку взял с собой из города на Неве. Беседа ночью в номере с попутчиком, все обсудить в Галактике, все оспорить. У него, как правило, своя, и вечер прожит не зря.

В Краснодар самолет прибыл в четыре часа утра и совершенно благополучно сел. Ожидая автобуса до города Майкопа, я купил мандаринов и чебуреков, а потом покупал все, что видел. Шашлыки безобразные и вяленого толстолобика.

Накануне я бегал по Москве, сдав сумку в камеру хранения, но бутылку вынул и носил с собой в пакете, поскольку опасался, что ее изымут из сумки, что иногда случалось во времена сухого закона. Два раза сходил в кино, послонялся по ВДНХ, потом оказался зачем-то в Сокольниках, потом по инерции встал в очередь в «Жигули», но бросил на полпути.

Теперь я был в Краснодаре, водка со мной в целости и сохранности. Через три часа я въехал в Майкоп.

В столице советской Адыгеи все пело. Государственные катаклизмы того времени не коснулись ее. Люди, по-видимому, были счастливы, а из громкоговорителей раздавались военные марши. Будто адыгейское государство готовилось к войне. От вокзала до гостиницы по прямой было с полкилометра, но там меня завернули и после долгих мытарств и унижений я поплелся к другой, заштатной гостинице, на окраине.

Было далеко за полдень, когда я получил свою койку и обнаружил, что мои соседи по номеру недавно пили одеколон. Оставлять свою бутылку в номере было бы самоубийством и опять пришлось носить ее с собой в пакете.

На заводе, куда я прибыл, был обеденный перерыв, и я вышел из бюро пропусков на улицу, решив час прослоняться по городу, а потом быстренько взять интервью и пойти пообедать.

Я купил горячий лаваш и, отщипывая понемногу, переместился в книжный, где, потянувшись к какой-то обложке наверху, услышал характерный скорбный звук, которым завершилось краткое падение на мраморный пол моего пакета. Я поднял его, и снизу сбоку ударила тончайшая струйка, которую я зажал рукой. Я выскочил на улицу. До ближайшего гастронома – метров пятьдесят. Тем временем пакет засочился сразу в двух местах. Стекла просились наружу. Да что я, алкаш, что ли?

Я алкашом не был, но было жаль водки.

– У, правительство проклятое, – проговорил я, хотя в данном случае правительство было ни при чем. Я озирался, как зверь, и наконец увидел автомат «Газ – Воды».

А вот бросить мешок на газон или в урну?!

Но все произошло иначе. Я выхватил единственный стакан из рук какой-то тетки, сел на асфальт и стал медленно сцеживать остатки жидкости.

– Ох! – выдохнула тетка.

Да зачем я за этой книгой поперся? Зачем? Что я – книг не видел?

Я нацедил стакан, а в нем плавали хлебные крошки, рыбная косточка и лимонная корочка. Все, что у меня там перебывало, оставило свой след. Я закрыл глаза и медленно выпил весь стакан. Медленно и тошнотворно, но с чувством достоинства победителя.

– Стакан давай назад, – просила тетка, а мужик, подошедший недавно, завидовал и сопереживал.

Потом я нацедил еще полстакана мутного и надсадного напитка и, чтобы покончить быстрей с этим аттракционом, выпил содержимое одним глотком.

– Лихо, – одобрила очередь. Я отдал стакан тетке и пошел не оглядываясь.

Потом в столовой, еще ощущая себя совершенно трезвым, брал утку с вермишелью, плов и маринованные овощи. К концу трапезы я был уже неотвратимо пьян.

Очнулся я в гостинице от боли в голове, мерзости во рту и членах, но более всего – от ощущения неминуемого несчастья. Я спал одетым и потому без проблем поднялся и вышел из прокуренной комнаты.

– Чего, сынок? – встрепенулась коридорная.

– Чего, чего, пить хочется.

– Там, – махнула она служебной рукой.

В мужской, как она здесь называлась, все было совмещено и нечисто. Пересилив себя, я наклонился к крану, но тут же ловкий и умелый таракан появился на нем. Пить я не стал и спустился в то, что должно было быть холлом. Там, за дверьми, прекрасный и светлый, виден был автомат. Точно такой, как выручил меня днем, «Газ – Воды».

– Куда ночью? Не лежится чего?

– Прогуляюсь вот.

Злобная и некрасивая дежурная открыла дверь.

– Постучишь потом.

Стаканов было аж три. Я провел инвентаризацию мелочи. Двугривенный, пятаки и проч. Бумажные деньги были, а вот необходимых трояков и копеечек – ни одной. Тогда я помыл стакан, поставил его куда следует и нанес удар средней силы по железному ящику и бил его в разные места, пока он не сработал.

Я втянул в себя великолепную, холодную, щекочущую воду. Потом уверенно поставил стакан и ударил снова. И опять удача. Выпил медленно, уже совершенно придя в себя. Возвращаться в тошнотворный «отель» было невозможно, и, прогулявшись по ночному городу, остаток ночи я провел на вокзале.

С утра дела сладились, красноглазые покинули номер, и я без помех забрал сумку. В Туапсе теперь можно было попасть только поездом в семнадцать ноль пять. То есть на час-другой и обратно.

Поезд шел по горам и туннелям, невообразимо диким и прекрасным местам, а когда остановился, на город уже упали краткие южные сумерки и вмиг превратились в тьму-тьмущую.

Далее было чудесное странствие по ночному городу, сидение на волнорезе, в кафе, потом в забегаловке, морской вокзал и промокшие ноги, опять волнорез. Наконец где-то ближе к утру я обнаружил, что не один.

– Не боитесь вот так сидеть с незнакомым мужчиной?

– Вы появились тут совсем недавно. А вы не боитесь со мной?

– С чего это?

– Я приношу несчастья. Даже мимолетным знакомым.

Была она в светлом платье ниже колен и кофте, в босоножках, белые локоны, по всей видимости крашеные, и личико не без приятности.

– Милый прогнал?

– Сама ушла.

– А почему на волнорез?

– А это здесь. Неподалеку.

– Местная?

– Если бы… Мимолетный курортный роман.

– Хотите вина? У меня еще осталось.

– А где же оно?

– Припрятано.

Вещи мои смешные я сложил в укромном месте и не удалялся от них. Держал в зоне прямой видимости. Мы сели знакомиться и завтракать.

Когда светило вывалилось из своего схрона, мы обменялись адресами. Я дал ей питерский, а она пригласила меня в Грозный. Но перед этим был соблюден весь ритуал с чтением стихов и ухаживаниями, остановленными у последней черты. Можете мне не верить, но таких глаз больше не бывает.

Вернувшись в редакцию, я был несколько не в себе, а под Новый год сорвался с места и отправился в Пятигорск, потом еще куда-то рядом, и еще, и встретил ее ни где-нибудь, а в Ростове, на автостанции, когда уже хотел возвращаться в Ленинград.

А даже если бы решился на город Грозный, ее там не должно было быть в принципе. Я должен был позвонить в пустую квартиру в Заводском районе, от соседей узнать, что карта моя бита, хлебануть портвейна в ларьке и отправиться восвояси. Но судьбе угодно было свести нас в ту новогоднюю ночь. Она задержалась зачем-то на два часа, а потом вся линия жизни и судьбы рухнула. Обозначился иной путь, и если бы знать тогда, что он приведет меня на войну, на побоище, где все мудрено и просто одновременно, как мандарин… Но проще дырки от пули вообще ничего не бывает.

Я уже потом читать стал про всю эту сволочь, которая стояла между нами. Бен Ладен и Хаттаб, вся президентская рать и разнообразная падаль, говорящая на всех мыслимых языках. Где-то там, в конце пути, находился оброненный на землю хвост Млечного Пути, и адское пламя войны должно было согреть меня, чтобы хлад звездный не выстудил душу. А то, что ее душа где-то там, неподалеку от печальных развалин, я знал твердо. А больше не хотел знать ничего. Главная цель всех войн – разлучать людей. А политика и экономика – чушь собачья.

Конфиденциально. Из справки по розыскному делу на Хаттаба

Эмир ибн Хаттаб (Хоттаб, Хатаб, Хеттаб), он же «Ахмед однорукий» или «Черный араб», на сегодняшний день является одним из самых известных полевых командиров в Чечне. Он родился в Иордании, в богатой семье. Есть информация о том, что одна из сестер Хаттаба содержит в США магазин по продаже оружия. Нельзя сказать сейчас определенно, что толкнуло этого человека на путь терроризма.

Во время проживания в Ведено его дом постоянно охранялся иноземными наемниками. Видимо, он опасался допускать в свою службу безопасности чеченцев.

Под знаменем Магомета Хаттаб воюет уже более пятнадцати лет. В Афганистане он был на стороне моджахедов, в Ираке – на стороне Хусейна, всегда участвует в конфликтах на стороне, противоположной Израилю. Его привлекает и Югославия.

«Ахмед однорукий» отличается изощренной жестокостью. Орудие пыток – нож. Все свои развлечения, при которых отрезаются носы, гениталии, снимаются скальпы, он фиксирует на пленку. Эти документы используются им при выколачивании кредитов и субсидий в мусульманских организациях.

В Чечне он возглавляет отряд иностранных наемников «Джамат ислами». «Черный араб» блистательно владеет всеми видами стрелкового оружия, классный специалист минно-подрывного дела. Деятельность подчиненных строго контролирует, требует безусловной покорности. У наемников, прибывающих в Чечню, требует документы, которые отбирает. Желающих сбежать от Хаттаба почти нет, так как он хорошо платит. По имеющимся данным, помимо целевых траншей Хаттаб получает доход от производства и реализации наркотиков.

В распоряжении Хаттаба находится Исламский институт Кавказа – филиал международной экстремистской организации «Братья мусульмане». В институте насчитывается сорок преподавателей из числа афганцев и арабов и сто шестьдесят слушателей, которые в течение двух месяцев изучают арабский язык и религиозные дисциплины. Основной задачей является насаждение на Кавказе ваххабизма. Задача-максимум – создание исламского государства от Каспийского до Черного моря. Идейный эталон – движение «Талибан». Для реализации замысла военным путем при ИКК имелся лагерь военной подготовки «Саид ибн Абу Вакас». Таким образом, все «студенты» выходили из лагеря профессиональными террористами. Здесь обучались юноши из большинства республик Северного Кавказа, а также из Башкирии и Татарстана. К этому следует добавить, что в Чечне на поток была поставлена выдача российских паспортов иностранным наемникам, которые благодаря этим документам оседали в различных областях и районах страны. Только в 1993 году Ичкерия получила двадцать пять тысяч бланков.

Идет активный обмен кадрами по линии международного исламского терроризма. Финансирование этой связки осуществляется Саудовской Аравией, ОАЭ, Катаром, Иорданией, Турцией. Лучшие «студенты» направляются для продолжения обучения в Пакистан и Турцию. В лагерях Хаттаба вместе с бывшими советскими гражданами проходят подготовку выходцы из Иордании, Китая, Египта, Малайзии и Палестины.

Основная база Хаттаба располагалась на территории бывшего пионерского лагеря в районе населенного пункта Сержень-Юрт, на левом берегу реки Хулхау, где сосредоточивалось семь учебных лагерей. В центральном, которым руководил Хаттаб, до ста наемников. Кроме диверсантов и террористов, мастеров партизанской войны, один из лагерей, «Давгат лагерь», готовил специалистов психологической и идеологической борьбы. Круглые сутки две тысячи курсантов занимались подготовкой с обязательной боевой стрельбой. В лагере собственная мечеть, общежитие, больница, столовая, пекарня, а также радиостанция и телецентр, передачи которых можно было принимать в Дагестане и Ингушетии. Кроме того, под опекой Хаттаба имелась школа-медресе в населенном пункте Харачей, где обучались около восьмидесяти человек.

Именно эту школу окончил Вячеслав Старков, после того как военная контрразведка вернула его на территорию Чечни. Его главной задачей стал сбор и передача русским в центр информации о чеченском подполье в России. А Родина в лице следователя следственного управления военной прокуратуры и очень важного чиновника этого же ведомства, специально прилетевшего из Москвы, обещала амнистию.

Первая попытка

…Лететь мне нужно было до Минеральных Вод. От Ростова было как-то далековато, что я и в ту достопамятную поездку успел усвоить. Только вот денег на самолет у меня не было. Я, конечно, занял баксов, но ведь нужно будет отдавать.

Георгиевск, Аполлоновская, Прохладная, Черноярская, Луковский, Моздок. Вот какие станции нужно было миновать мне на Северо-Кавказской железной дороге. А потом начинались уже всем известные населенные пункты, те, про которые талдычат день и ночь враги народа по своим телеканалам.

Я стал собираться в путь. Гардероб распределил функционально и целесообразно. Зимняя шапочка, тушенка в железных банках, хохлацкая колбаса твердого копчения, бульонные кубики, суп в пакетах, печенье. Спирта медицинского в одну флягу солдатскую влил по самые уши, а в другую – джина капитанского. Трусы обшил поясками тайными – рубли и баксы, неприкосновенный запас и стратегический.

Грозный. Утро того самого Нового года

Она уснула счастливой и оттого спала крепко и безвозвратно. Новогодние сны материализовались, прошли вдоль стены и покинули дом. Когда пришел миг возвращения к яви и недоумению, она была в доме уже одна.

Машинально она проверила, на месте ли деньги и вещи, но все оказалось целым, и тогда слезы неожиданные и напрасные полились из глаз. Уехал литератор. Явился невесть откуда, заморочил, добился своей смешной цели и сбежал. Впрочем, оставил все же листик со стихами.

Она начала читать, но слезы мешали. На столе бутылка шампанского недопитая, нашлась и водка. Целый фужер нацедила, долго пила, давясь, наконец осилила, тронула вилкой салат, почистила мандаринку, поставила кофейник. Теперь можно было прочесть нескладные вирши.

 
Я думал о тебе. В трагическом наитье,
Был милосердным свет слепого фонаря.
Я думал о тебе, и мир на тонкой нити
Качался, как фонарь, печалясь и горя…
 

Зачем вообще она это все себе устроила и позволила? Свалилась как снег на голову в Грозный, дома никого, дела в институте нехороши – и нужен ли этот институт вовсе? Дела сердечные не состоялись, а тут этот, с чебуреками и стихами. Кто угодно, только не поэт. Хотя бы вечера дождался, город бы посмотрел.

 
И комнате моей так не хватало смысла,
И память пустослов все целила под дых,
Взошла моя печаль, за наледью повисла,
И гладила лицо, и трогала кадык.
 

И все у них, у литераторов, наморочено. Все у них трагедии и драмы, все кадыки и петли. Все бы сбегать и в поезда прыгать. Ненадежные люди и несуразные. Она и шампанского хлебнула. Заварила кофе растворимого, покрепче, и стала читать дальше.

 
Я думал о тебе, приблизившись на йоту.
И воплощалась жизнь в созвездии лица.
Что в имени твоем, то близком, то далеком?
Приходит новый день. Дай Бог ему конца.
Больше ничего, кроме даты. Первое января и год.
 

И тут вдруг ей подумалось, что он и не ушел вовсе, а вышел просто погулять и вернется сейчас. А сумку свою он взял рефлекторно и из любви к порядку. Она оделась и вышла во двор.

Дом ее первый на Индустриальной, и на первом этаже – гастроном. Он заперт сейчас, этот смешной магазин, продавцы, завотделами и толстый директор спят тяжелым похмельным сном. Она свернула за угол и по Парафиновой пошла к Социалистической. В окнах интерната горел свет. Тяжело встречать Новый год в больнице. Лучше уж в детдоме. Еще лучше с милым в шалаше, но это она только что испытала. На углу Абульяна и Социалистической к ней привязались пьяные мужики. Шли долго, но она нехорошо выругалась и плюнула на землю. Что-то в ней было сейчас такое, твердое. Отстали.

Оставалось поле внутри квартала. Абрикосовый сад со скамеечками и беседкой. Поэт не мог не быть здесь. Удивленные пальцы черных деревьев и краткая вера. Наверняка он где-то здесь шатался. Весной он бы не сбежал. Весной здесь рай. Абрикосовые деревья в цвету и промытая дождем черепица старых крыш. Там, где жили специалисты, – три этажа и балкончики. Там, где рабочие, – два этажа, и вечером можно просто открыть окно. Заводской район. Квартал локального счастья. На свежем снегу не нашлось его следов.

Трамвайчик «двоечка» простучал по рельсам. Новый год начался. Она попробовала подумать об омуте и потому отправилась на пруд, который по сей день назывался Сталинским.

Не нашлось его и здесь. Только трубы ТЭЦ и дым над ними. Зима выдалась теплой, и пруд не замерз еще. Может быть, он не замерзнет и вовсе. Она представила себя на дне, там, где осколки бутылок, банки из-под консервов и прочая дрянь, и взбодрилась. Только вот возвращаться в пустую квартиру не хотелось.

…Город был еще пуст и свободен от суеты и миражей дня. На автобусе, невесть откуда взявшемся из предутренних сумерек, она добралась до проспекта Революции. Здание Русского театра, основательное и монументальное, с рожками фонтанов, на которых снег и межвременье, – продолжение прогулки. Снег шел всю ночь необычайно густой и мокрый. Скрывал следы и приметы. Деревья, голые и жалостливые, тянули к небу ветви, снег лежал на них… Холодный и мокрый. Потом ее подвозили случайные попутки, потом она сама не могла вспомнить, где шла, где ехала. А где перемещалась сквозь времена и улицы в своем воображении. Морок новогодней ночи не отпускал ее.

Она шла к Лермонтовскому скверу. Михаил Юрьевич ждал ее у входа. Бюст его – в пелене и сырости. Наверное, таким же был, как прочие. Чебуреки и водка. Или что там они пили. Жженку, кларет. Да хоть портвейн «Агдам». Все они одним миром мазаны, господа литераторы.

Над берегом Сунжи она присела на скамеечку. Хмель утренний отошел, а хмель ночной и тяжелый остался. Остался камень на душе. А у Михаила Юрьевича был на этот случай совет:

 
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
 

Она замерзла, и ей захотелось опять домой. Прибраться, помыть посуду, включить телевизор и уснуть. А там – будь что будет.

Как и зачем Федор Великосельский отправился в Чечню

До меня уже были ходоки в Чечню. Не было бы поездки Феди Великосельского и того, что после вышло, я, возможно, и любовь свою виртуальную похерил бы. Время не то. Но – если бы да кабы.

Историю своего короткого и печально-возвышенного поступка он рассказал мне перед командировкой. Без этой его дурацкой затеи с романом я бы не решился на это путешествие к утесам и лугам счастливейшей охоты. Правду знают многие, да ведь сказать все равно не дадут. Веретено газетных информашек и телесюжетов слишком красиво вертится, чтобы соткать истину.

Работал он корреспондентом не самой последней в городе газеты, а все подобные издания лежат сейчас на боку. Приближался его юбилей, нужно было отдавать долги и набирать новые, смиряться с мыслью, что жизнь, в общем-то, прошла. Он думал, что работает просто за деньги, а на самом деле поверил, что получится книжка.

И если Федя сбежал на войну из-за нужды и веры в мираж истины, то моя несбывшаяся была там, за линией фронта. И я должен был увидеть ее, или место то скорбное посетить, чтобы завыть на нем, подобно волку.