Текст книги "Повести. Пьесы (СИ)"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Она пришла от Аллы Константиновны понурая. Батраков не спал, ждал.

– Переживает девушка, – сказала Марина.

– А чего говорит?

– Ничего не говорит. Плачет. – Помолчала, повздыхала и спросила негромко: – Не устал?

– Да нет… С чего?

– Пойди, успокой.

Батраков удивился:

– А как я ее успокою?

Она хмыкнула с досадой:

– Не знаешь, как баб успокаивают?

Он растерялся.

– Ну, иди, говорю. Иди! Я же ее лучше знаю.

Батраков прошел в соседнюю комнату. Алла Константиновна лежала, укрывшись с головой. Он осторожно откинул угол одеяла.

– Ну что ты? – сказал он и сел на край койки. – Подумаешь… – Погладил по щеке, щека была мокрая. – Да ладно, – уговаривал он, – брось…

Она не ответила, но подвинулась в койке.

Успокаивать Аллу Константиновну оказалось легко. Едва дотронулся до нее, задрожала. И чуть не каждую минуту ее начинала бить та же стонущая, судорожная дрожь.

Бедная баба, думал он, бедная баба…

День спустя компания распалась: Алла Константиновна поехала автобусом в Курск, а невесту Батраков повез к себе. К матери. Для уверенности так про себя и думал: невесту везу.

Дорога была не длинная, километров полтораста, но с пересадкой полдня ушло. Уже на станции, когда вышли, невеста вдруг сказала:

– Постой.

– Чего?

– Дело одно.

– Ну? – приготовился слушать Батраков, и что-то в нем трепыхнулось: как ни гладко складывалось, а все-таки ждал неприятности.

– Да ничего страшного, – улыбнувшись, успокоила она. – Просто сказать хотела… В общем, я не Марина, а Татьяна, так и зови.

– Ладно, – согласился он, – а Марина зачем?

– Партизанская кличка, – усмехнулась она.

Он спросил не сразу:

– А Татьяна – это точно?

Она привстала на цыпочки, тронула губами его щеку:

– Дурачок, сейчас-то мне зачем тебя обманывать?

– Танюшка, значит, – попробовал он новое имя на слух, – Танюшка…

Ничего звучало, красиво. Не хуже прежнего.

Мать встретила сухо, но вежливо, – и на том спасибо. Только в дверях, прежде чем впустить, переспросила, будто проверила:

– Татьяна, значит?

– Татьяна, – поторопился Батраков.

– Гостья вроде бы и сама не немая, – даже не повернулась к нему мать, и невеста повторила:

– Татьяна.

Под прямым и долгим материным взглядом она сжалась и напряглась.

Мать соблюла все приличия, провела в комнату, усадила и, даже не спросив, голодны ли с дороги, пошла накрывать на стол. Татьяна сунулась было помочь, но тут уж материн характер проявился, бросила со смыслом:

– Ни к чему, в одном доме двум хозяйкам только тесно. Батраков тронул невесту за руку, успокаивая, но она, похоже, не обиделась, еще его утешила шепотом:

– Не переживай, мать – она мать и есть. Имеет право. Накормила мать хорошо и посуду выставила гостевую.

Суп ели молча, а за картошкой мать спросила:

– Ну, и кто же вы Станиславу будете? Сослуживица или как? И опять Батраков опередил Татьяну, но тут уж твердо:

– Невеста.

Мать как бы не слишком и удивилась:

– Невеста? Что ж, дело хорошее.

Неужели примет? – не верил Батраков.

Мать держалась так, будто и в самом деле приняла. К чаю варенье выставила в двух баночках, на выбор, потом допустила мыть посуду, за телевизором усадила рядом с собой. Перед сном поинтересовалась нейтрально:

– Вам как стелить-то? Отдельно, вместе?

– Отдельно, – быстро ответила Татьяна.

– Дело хозяйское, – сказала мать, понять ее можно было и так и эдак.

Как повернется дальше, Батраков не загадывал – ожидать можно было всего. Он и был готов ко всему.

Последние годы мать жила одна. Стройная, крепкая, густоволосая, она несла одиночество надменно, как дорогую шубу. Вечерами сидела у телевизора, усмехаясь и ничему не веря. Батраков кожей чувствовал, как копится в ней сухая жесткая злость. Бывали у них с матерью и примирения, разговоры. Но она тут же начинала учить и давить, он тут же упирался, и постепенно оба поняли, что лучше держаться на дистанции – спокойней.

Вот и теперь Батракова не слишком тревожило, как рассудит мать. Жизнь его, и важно, как рассудит он. А он свое решение уже принял…

Татьяне мать постелила на застекленной верандочке. Доставая белье, спросила походя:

– А вещи невесты где же?

– Там, – показала взглядом Татьяна и покраснела.

– Узелок, что ли?

– Сумка.

– Ну, ну, – сказала мать.

Утром она подала завтрак, сама же после прибрала, а потом обратилась к Татьяне:

– Ну вот что, гостья дорогая. Невесты, на зиму глядя, в летнем не ходят. Ничего против вас не имею, как хотите, так и живите. Только я не слепая. Какую Станислав невесту выберет, это его дело. А вот мне в моем доме такая невестка не нужна.

– Подожди на улице, – велел Батраков Татьяне и пошел собирать чемодан.

– Насовсем, что ли? – усмехнулась мать.

– Зачем насовсем, – отозвался Батраков, – у меня дом есть.

– Дурак ты, – сказала мать, – думаешь, ты ей нужен? Ей зимовать негде.

Батраков молча толкнул дверь. Спорить он не собирался – мать переговорит. А вот как ему жить, это уж его дело.

Что с Татьяной надежно только до весны, это он и сам понимал. Но весна когда еще! До тепла полгода, а то и больше, целая жизнь. А там видно будет. Полгода срок большой, а люди друг к другу быстро привыкают. Сам он, когда впервые у Галии остался, тоже думал – случай, на одну ночь, выпала возможность, чего не попользоваться. А вышло… Если бы не пила она, да ладно, пусть бы пила, но при нем… Обидно, что далеко, даже на могилу так просто не сгоняешь. Да и кладбище там – слабая, гнилая мерзлота, летом вовсе болото, рыжая грязь, а кругом, как жженые спички, выгоревший низкорослый ельник. Западней, говорят, красота, корабельные сосны, а на их участке природа попалась бедная. Что же поделать, красоты, как и колбасы, на всех не хватает. Зато народ подобрался хороший, и Галию, вон, встретил…

Батраков укладывал чемодан с легким сердцем, знал, что на улице не останется. И в самом деле, друг, школьный еще однокашник, пустил без проблем, поместив в чердачной комнатке с маленьким окном и широченной железной кроватью, неудобной для сна, но сильно располагавшей к любви: в древнем матраце пружины держались лишь по краям, весь центр был продавлен, и отодвинуться друг от друга не было никакой возможности – они с Танюшкой тут же скатывались в середку, как в овраг.

В этой комнатушке под крышей Батраков и узнал наконец правду.

Разговор зашел случайно и как бы об ином. С вечера посыпался дождь и дробил, не переставая, часа четыре. Они лежали в своей колдобине, тело к телу, радуясь, что под крышей и вдвоем.

– Где-то там сейчас Алла Константиновна? – вздохнула вдруг Татьяна.

– А разве не у бабки? – удивился Батраков.

Она только усмехнулась.

– Но она же к бабке поехала! – глупо настаивал Батраков, уж очень хотелось думать, что и невезучая Алла Константиновна сейчас в тепле, под крышей, что не вышвырнута в белый свет, как надоевший щенок, а пристроена в надежное место, к родному человеку, где в забота, и присмотр.

– Поехать-то поехала…

Фраза повисла, и Батраков понял, что по совести утешить себя нечем. Слаба, глупа, дотронешься – балдеет. Какой уж там присмотр. Такая девка себе не хозяйка.

– Кстати, ты зачем тогда меня к ней послала? – словно бы вспомнил Батраков – прежде спрашивать про это было неловко.

– Подруга все-таки, – сказала Татьяна, – хоть попрощались по-человечески.

– Давно с ней дружишь?

– Со школы, как на танцы стали ходить. С Аллой Константиновной не пропадешь, незаменимый человек для компании: молчит и со всем согласна.

– Это у вас с ней первая была гастроль?

Вопрос вырвался для самого неожиданно, для Татьяны, ему показалось, тоже. Но она запнулась на секунду, не больше.

– Какой там первая… Первая у нас была лет в семнадцать. – Помолчала, вздохнула и проговорила, словно подчиняясь неизбежному: – Видишь, не надо было тебе меня сюда везти. Мать-то твоя права: добра не будет.

Ее понурая уверенность Батракову не понравилась – то мать за него решала, теперь эта взялась. Он спросил холодновато:

– Так. Ну и по какой, любопытно, причине не будет добра?

Она почувствовала его раздражение и смягчила тон:

– Ну, так мне кажется.

– А кажется-то – почему?

Татьяна подняла глаза:

– Понимаешь, я не хочу тебе врать.

– Ну и не ври.

– И чтоб мучился ты, не хочу. Я ведь баба грешная. Так что, если чего неприятно знать, лучше не спрашивай.

– Делов-то, – ответил Батраков, – а кто нынче святой? Ты много святых встречала?

– Вот ты, – сказала она и засмеялась, – да еще Алла Константиновна.

– Видишь, – поддержал он ее веселость своей, – такая страна здоровая, а святых только двое, остальные грешники. Короче, давай так: в субботу едем к тебе.

– Зачем? – встревожилась она.

– За паспортом, за трудовой.

– А паспорт на что?

– Кто же без паспорта распишет?

На этот раз Татьяна молчала долго. Потом спросила – голос был усталый:

– Тебе плохо со мной?

– Хорошо, – ответил он, удивляясь вопросу.

– А тогда чего еще надо? Что я, не твоя?

– Моя, – согласился он без особой уверенности.

– Вот и пользуйся, раз твоя. Чего еще надо?

Батраков объяснил:

– Я ж тебя люблю.

– Ну и я тебя. И слава богу. Чего на лишние хлопоты напрашиваться?

– Эти хлопоты не лишние, – твердо возразил он.

– Стасик, – сказала она с досадой, – хороший ты парень. Ты хороший, а я нет. Ну какая я тебе жена? Я плечевая. Искательница приключений. Дальний бой.

Этого он не понял:

– Какой еще дальний бой?

– Ну, говорят так. Дальнобойщица, дальний бой. Бабы, которые ездят на попутных. С шоферами дальних перевозок. Путешествуют. Вот как мы с Аллой Константиновной.

– Ну и что? – сказал Батраков. Его эта новость не слишком тронула. Может, потому, что, по сути, и новостью не была: не дурак же, догадывался о чем-то близком, не так уж и трудно было догадаться.

– Как – что? – слегка растерялась Татьяна.

– Так. Ну, ездила и ездила. То была одна жизнь, а теперь другая.

– А люди узнают, мать твоя узнает? – пыталась держаться за свое Татьяна, и это было совсем уж беспомощно. Кто станет узнавать, какие люди, кому они с Танюшкой нужны? Ее растерянность вызывала жалость и нежность, в эту минуту Батраков чувствовал себя с ней сильным, умным и ответственным, на все сто мужиком. И он не стал спорить, доказывать, он просто ладонью остановил фразу на ее губах и всем, чем мог, потянулся к послушному, отзывчивому, любимому телу…

Потом сказал, как о решенном:

– Значит, в субботу едем.

– Нельзя, – грустно улыбнулась она.

– Почему?

– Все равно нас с тобой не распишут.

– Как так не распишут? – возмутился он.

– Замужем я. – Помедлила и выговорила самое трудное: – И дочь есть. Шесть лет. Небось уже в нулевку ходит.

Тут уж растерялся Батраков:

– Постой… Но если семья, как же ты уехала?

– Уехала, – вздохнула она.

– А муж чего?

– Откуда же я знаю, чего? Я ж его с тех пор не видела. Уехала, и с концами… Нельзя мне туда, понимаешь?

Он ничего не понимал.

– Дочка, значит, – тупо сказал Батраков. – А зовут как?

– Аленка.

– Дочке нужна мать, – изрек он невпопад и сам почувствовал, как по-дурацки прозвучала эта сто раз слышанная, правильная, будто таблица умножения, фраза.

– Да знаю, что нужна, – скривилась она, – но что делать-то?

– Да, история, – встал в тупик Батраков. Потом вдруг вспомнил: – Стой, раз дочка в нулевке… Сколько же ты замужем?

Она чуть задумалась:

– Ну вот считай… Замуж вышла в девятнадцать, сейчас двадцать шесть… Выходит, семь лет.

– А раз замужем, как же ездила?

– Так и ездила.

Этот ответ ничего не прояснил. Батраков не без труда повернулся к ней – в матрацной яме их глаза оказались почти что рядом.

– А почему?

– Нравилось, – спокойно сказала она.

Батраков не чувствовал ни ревности, ни боли, ни брезгливости, одно только желание понять. Рядом, грудь к груди, лежала женщина, любимая и своя, с ней все было ясно, но существовала еще и другая, чужая, с путаной нелепой судьбой, и ту, другую, надо было понять, чтобы своими прошлыми дуростями она не цепляла их с Танюшкой дальнейшую жизнь.

– А первый раз чего уехала? – все допытывался он.

Татьяна потянулась, погладила ладошкой его по груди и сказала мечтательно:

– Первый раз было здорово… Я ведь девушка была впечатлительная, все мысли про любовь, первый мальчик в пятнадцать лет.

– По-настоящему?

– Не понарошке же, – усмехнулась она. – Хороший был мальчик. Студент. Их на картошку пригнали, три недели жили у нас. Он и сам-то ребенок был, восемнадцать лет, а мне таким взрослым казался…

– Нравился?

– Отпад! Во-первых, перед подругами: у них вани деревенские, у меня студент. Потом язык у него был – часа по три молол без передыху! Ну, а я варежку разину – чего со мной хочешь, то я делай.

– Видела его после?

– Не. Три письма написала – ни звука. Потащилась к нему в город, а там, оказывается, и улицы такой нет.

– А ездить с чего начала?

– Мир хотелось повидать. Как раз школу кончила, стала с матерью на ферму ходить. Ну, думаю, еще время пройдет, замуж выйду, так не увижу, где чего творится. А тут случай подвернулся: рефрижераторщик один сманил. Поехали, говорит, прокатимся. А назад, говорю, как? А назад, говорит, попуткой. Так вот и загуляла в первый раз.

– А вдвоем как же ездили? – спросил Батраков. – Алла Константиновна в кузове, что ли?

Татьяна засмеялась:

– Ну что ты! Алла Константиновна – девушка нежная… Грузовики же обычно колоннами ходят. А у МАЗа кабина большая, втроем не тесно. Иногда в легковушки подсаживались.

– А ночью как, если втроем?

– Когда как. Тут уж хозяин барин, кого выберет. Но это не всегда. Иногда за так везут, для компании, одному-то в дороге скучно.

– А кормились как?

Батракова интересовало не это, другое – брала она деньги или нет?

Татьяна отмахнулась:

– Да ну… С голоду у нас еще никто не умер. Ты вон на вокзале накормил, так? А с шоферами тем более. Они же в дороге что-то едят. Ну и как же ты думаешь: сам в рот, а тебе не даст? Едем же вместе, разговариваем, уже люди свои.

– Ну, а если, допустим, очень уж противно?

Она сразу поняла, о чем речь:

– Мы же смотрим, к кому подсесть. А если уж так вышло, Аллу Константиновну попросишь, она девушка отзывчивая, выручит.

– Денег никогда не предлагали? – все же не выдержал Батраков, почему-то именно это волновало его больше всего.

Татьяна мотнула головой:

– Не. Это проститутки за деньги стараются, а дальнобойщицы – так, за романтику. – Помолчала и добавила: – Не мучайся, родной. Ничего плохого не было, кроме того, что было. Самое плохое, что сейчас мне домой дороги нет.

– Раньше-то возвращалась.

– Раньше как-то сходило.

– Врала?

– А ты думал? Ну, не правду же говорить. Мужу-то! Он-то не виноват, чего ж ему жизнь укорачивать. Сейчас вот занесло, сама не знаю… Думала, недельку проветримся, а видишь…

– Как замуж вышла, это ты, пожалуй, зря, – мягко, но все же осудил Батраков.

Она опять вздохнула:

– Натура у меня такая. Со школы хотела поездить. Спортсменки, вон, ездят, стюардессы всякие даже в Париж летают.

– Ну и пошла бы на стюардессу.

– С моими-то отметками?.. Ладно, бог с ним. Хоть будет, что на старости вспомнить. Ты вот в Махачкале был?

– Нет.

– А я была. И в Киеве была, целые две недели. У художника одного застряла. Сперва рисовал меня, потом так. Старый уже был, а шебутной. Знаешь, как меня звал? Гелла. Мы с ним такую хохму устроили! Гостей назвал, мне велел чай разносить. На подносе. Фартук повязал красивый, вышитый, с нагрудником. А под фартуком – ничего – голая. Поднос поставила, задом повернулась – ну, хохма! Ржачка у них была на полчаса.

Рассказывая, она увлеклась, заулыбалась.

Главное, денег не брала, думал Батраков, слава богу, баба порядочная. Конечно, окажись по-другому, тоже не смертный грех, человек не всегда себе хозяин. Но лучше, что не брала. Вон ведь как ее жизнь помотала, а порядочность сохранила…

– С дочкой надо решать, – сказал Батраков, – все равно когда-нибудь придется. Ведь не бросишь ты ее на веки вечные?

– Нет, конечно, – неуверенно и не сразу согласилась она. И попросила совсем уж жалко: – Давай чуть погодя, а?

Батраков подумал и решил:

– Ладно, еще неделю отдохни. А там поедем. Как раз и отгулы прихвачу.

Наутро, когда он спешил на работу, Татьяна пошла с ним и сама устроилась при складе, временно. Взяли без документов, на честное слово.

В тот же вечер после работы Батраков встретил мать. Увидел ее издали, и она увидела: остановилась посреди разбитого тротуарчика, рука в бок кренделем – ждала. Батраков подошел, тоже остановился. Бегать от матери он не собирался – честь велика.

– Ну, – спросила мать. – долго будешь сплетниц радовать?

На это он отвечать не стал.

– Так и будешь по чужим чердакам Христа ради?

– Зачем? Домой вернусь.

– Один или с невестой?

– С женой.

– А меня не хочешь спросить, пущу или нет?

– Не, не хочу, – ответил Батраков, чувствуя, как собирается и твердеет в нем злость, – я ведь в свой дом вернусь.

– Это в какой же свой?

– Который отец выстроил.

– Этот, значит, твой. А мой где?

– Разберемся.

– Судиться будешь?

– Сперва въеду.

Отвечал он спокойно, но соображал уже мало что – вела злоба. Он редко закидывался, но теперь так случилось.

– Дурак ты, Славка, – сказала она, – нашел врага – родную мать. Да хоть завтра въезжай. Хочешь, комнату бери, хочешь, две, оставишь мне верандочку, и спасибо. О себе, что ли, забочусь?

Батраков молчал, злость быстро уходила, но что сказать, он не знал: настраивался на другое, на борьбу, на скандал, на долгое враждебное противостояние. А теперь, похоже, бороться было не с кем. Вот только надолго ли хватит материной покладистости?

– Может, она и хорошая баба, – задумчиво двинула бровями мать, – это тебе видней. А вот какие она прошла огни и воды, это ты у меня спроси. Это, сынок, не спрячешь. Ну, женишься, ладно, мешать не буду, пропишу. А дальше? Что дальше-то будет, думал?

– Ну, нравится она мне, – угрюмо объяснил Батраков.

Мать помедлила и развела ладони – смирилась с его решением:

– Раз так, приводи. Кстати, пошли, дам тебе чего теплое. А то погода, вон, видишь… Еще простынет, не дай бог, будет у тебя жена мало что веселая, так еще и хворая.

Батраков зашел с матерью домой, взял кофту, плащ и зонтик.

– Когда придете? – спросила мать.

– Спасибо, мам, – сказал он, – но пока не знаю. Подумать надо, как лучше. У тебя характер, у меня характер, у нее характер… Я вообще-то прикидывал – может, лучше уехать куда, новую жизнь начать на новом месте.

На дворе зашуршало тихонько, дождь – не дождь, не поймешь. В открытую фортку слышно было, как рванул ветер. Перед окном, мазнув красноватым, косо пронеслись слабые, жухлые листья.

– Совсем осень, – сказала мать. Она вздохнула, медленно покивала, словно соглашаясь сама с собой, и села на табуретку в сенях. – Может, и прав ты. Поживи, присмотрись. Когда своим домом, виднее. Куда думаешь-то?

– Не знаю пока. – Он так и стоял с зонтиком под мышкой.

Она сидела сгорбившись, глаза будто в пыли, голос усталый:

– Дедов дом так и стоит заколочен. Пять лет уже. Если кто не спалил. Вот и поезжай… Она-то деревенская?

Батраков кивнул, но без большой уверенности. Была вроде деревенская, а какая сейчас, это видно будет.

– Земля там хорошая, – сказала мать, – усадьба, сад, если не посох.

Материна идея Батракову понравилась. Но он пока что не решился говорить за двоих. Поэтому осторожно пообещал…

– Обмозгуем…

Конец осени выпал не теплый, но сухой, дни стояли чистые, солнечные. Мать помогла приодеть Татьяну к зимним холодам, Батраков взял два отгула и поехал с невестой в ее родные места вызволять документы и дочку Аленку.

Татьянина родина лежала сразу за шоссейкой, от станции километрах в полутора. Место было красивое, овражистое, с небольшим леском и выгнувшимся подковой озером. Но и здесь, как в родном поселке Батракова, казенно торчали торцами к шоссейке несколько пятиэтажек – серыми неряшливыми панелями они лезли в глаза и давили окрестную красоту.

Пока шли, Татьяна мрачнела и мрачнела. За пятиэтажками, где начинались разномастные частные домики, остановилась и опустила свою торбочку на сухой травянистый бугорок.

– Здесь, что ли? – спросил Батраков.

Она молчала.

– Куда идти-то?

– Не могу, – сказала она.

– Ну, чего ты? Договорились ведь.

– Стыдно. Боюсь.

– Все равно же надо.

– Чего я ей скажу?

– А чего говорить? Войдем, и все. Сами увидят.

– Ага! – бросила она раздраженно. – Привет, мамаша дорогая, давно не видались. Так, что ли?

– Ну, я сам скажу. Пошли.

– Чего ты скажешь?

– Что надо, то и скажу.

– А к ним, – крикнула она и мотнула головой куда-то в сторону, – к ним не пойду! Вот убивай – не пойду!

– Туда сам схожу, там ты и не нужна, – твердо, как мог, пообещал Батраков, но решимости голосу все равно не хватило. Там дело предстояло тяжелое, тяжелое и грязное. Но и избежать его никак не получалось: дочку Аленку надо было выручать.

Дверь была не заперта, и стучать не стали – Татьяна, правда, держалась сзади, но Батраков рассудил, что при всех деталях она не в чужой, а в родной дом возвращается. В родную же дверь не стучат. Татьянина мать, к двери спиной, стирала, таз с мыльной водой стоял на табуретке. На улице было еще довольно светло, но в доме сумеречно, и громоздкий старый телевизор выделялся серым мерцающим пятном: полный человек в четверть голоса рассказывал про сельское хозяйство.

Батраков кашлянул. Мать не услыхала. Как ее зовут, он в зашоре не поинтересовался, а теперь было неловко. Но делать нечего, наклонился к Татьяне и спросил шепотом.

Та молчала, как в столбняке. А вот мать на шепот обернулась.

Мать смотрела на дочь, дочь на мать. И – ни слова. Потом женщина вытерла руки о передник и спиной привалилась к шкафу. Ростом она была пониже Татьяны, но из-за тяжелой фигуры и больших, с грубыми пальцами, кистей казалась крупнее дочери.

Батраков вспомнил обещанное.

– Вот, мамаша, в гости приехали, – сказал он шутливо, – принимайте.

Женщина все молчала. На вид ей было к шестидесяти, а сколько на деле, Батраков не знал. И не мог понять, похожи они с Татьяной или нет.

– Загулялись немного, зато теперь… – продолжил он в том же тоне.

Но тут женщина нетвердо пошла вперед. Сейчас заплачет, испугался Батраков. Но она не заплакала. Она подошла к Татьяне и открытой ладонью с силой хлестнула ее по лицу.

– Сволочь паскудная, – крикнула мать, – сука!

Батраков от неожиданности тоже закричал:

– Да вы что, мамаша?!

И заговорил, торопясь, чтобы мать не успела снова замахнуться.

– Мы же по-хорошему, женимся, за паспортом приехали, расписаться…

– Сука, – сказала мать уже спокойно, и это вышло еще страшней, – я ведь уже в розыск подала, фотку распечатали. Отец все забросил, в область ездил, сейчас, вон, в Москве. Думали, лежит где в болоте убитая, хоть бы тело отдали похоронить. Ох, сука…

– Мам, – забормотала Татьяна, – ну что ты, мам…

– Со двора чтоб не вылазила! – крикнула та. – Что людям скажу? Сестру бы хоть пожалела, ей еще замуж выходить. Уж лучше бы правда тебя кто-нибудь…

Татьяна стояла, опустив голову, растерянная и жалкая, Батраков и не думал, что она может быть такой. Он не выдержал, вступился:

– Зря вы, мамаша. Ну, ошиблась, каждый может ошибиться. А теперь все будет по-другому.

Мать словно впервые заметила его, оглядела медленно и бросила дочери:

– Нашла блаженного…

Потом она все же отошла, чуть помягчела, и стало видно, что не так уж она и стара, лет сорок пять, наверное. Молча накрыла на стол, нарезала хлеба, сала. Но видно было, что Татьяну не простила и прощать не собирается: миски с толченой картошкой ставила рывком, не глядя, словно собакам швыряла. И сама за стол не села.

Батраков, привыкший ко многому в жизни, в том числе и к женской злости, вежливо благодарил, ел спокойно и все хвалил. Кончилось тем, что мать все же поинтересовалась:

– Ну, а ты кто ж такой будешь?

– У меня, мамаша, шесть специальностей, – ответил Батраков и рассказал про все шесть. Женщина вздохнула и посмотрела на него с жалостью, что Батракова не обидело и не огорчило: не важно, как смотрит, важно, что от Татьяны отвлеклась.

Пришла младшая Татьянина сестра, удивилась, даже обрадовалась, но обнялась сдержанно и малость брезгливо – подставила для поцелуя скулу. Батракова она восприняла спокойно, спрашивать ни о чем не стала, но, уходя в другую комнату, пренебрежительно хмыкнула в дверях.

Татьянина мать, как и его собственная в первый вечер, спросила, вместе им стелить или отдельно, и Батраков тоже сказал, что отдельно. И опять в глазах женщины шевельнулась жалость:

– Дурак ты, парень. Пользовался бы тем, что есть, другого от нее все равно не дождешься.

Татьяна сидела, будто разговор не о ней.

Ему постелили в теплой пристройке. Ночью невеста пробралась к нему, скользнула под старое, в прорехах, ватное одеяло. Батраков стал ее успокаивать, уговаривал не обижаться на мать. Татьяна тихо засмеялась и зашептала ему в ухо:

– Стасик, радость моя, да не бери в голову. Думаешь, переживаю? Ну, дала по морде, выполнила родительский долг. Первый раз, что ли? Я ведь для них давно отрезанный ломоть, чем я дальше, тем матери лучше.

– Мать все же, – возразил Батраков. – любит тебя.

Татьяна усмехнулась и сказала убежденно:

– Меня в этой жизни любить некому. Вот если только ты не откажешься.

– Я-то не откажусь, – заверил он. Подумал, что самому спрашивать не надо, но все же спросил: – А ты?

– Что я, совсем уж дура?

Прижалась к нему, заласкала, места нецелованного не оставила и неслышно прокралась назад в дом.

Вытащу, думал Батраков, из всего вытащу. Ведь хороший человек, ну как они все не понимают? Ну, надурила, да. Зато человек какой. Где еще такую найдешь? За всю его жизнь только две таких и было. Галия да она.

Опять вспомнился маленький поселок при новой станции, весь из сборных домов, голое, жалкое, крохотное кладбище – могила Галии была второй. Цементную плиту положили зимой, весной она ушла в грязь, потом пришлось сверху класть другую. Съездить бы туда, обязательно надо, ведь ни разу потом не был…

Татьяна послушалась мать, со двора не выходила. Но какие уж тайны в деревне! Когда Батраков шел улицей к Татьяниному мужу, встречные оглядывались.

У калитки Батраков заколебался. Открыть и войти? Нельзя, не гость. Стучать? Кто услышит? На всякий случай он все же потряс калитку – тут же равнодушно и кратко взлаяла собака, словно звонок продребезжал. Батраков стоял у забора, ждал.

Минуты через две из дома вышла женщина в годах – свекровь, наверное. До калитки она не дошла, остановилась на середине тропки и молча оглядела Батракова, после чего повернулась и снова ушла в дом.

Ладно хоть увидела, подумал он.

Еще через несколько минут вышел парень лет тридцати. Он, наверное, кто же еще. Муж.

Парень подошел к калитке и молча, как женщина до него, уставился на Батракова. Был он без пальто и без шапки, в толстом, домашней вязки, свитере. В руке гнутый железный прут, каким мальчишки зимой гоняют мяч или консервную банку. Драться, что ли, собирается?

Драться с парнем было нельзя, это Батраков понял сразу. Уж больно силы не равны: щупленький, росточком чуть повыше Татьяны, и как драться, если за этим недобро молчащим парнем вся справедливость? Ведь не он увел у Батракова жену, Батраков у него. А хочет увести еще и дочку.

Ладно, усмехнулся про себя Батраков, до смерти не убьет.

– Ну? – сказал парень.

– Да вот разговор есть, – объяснил Батраков.

– Слушаю.

– Батраков моя фамилия.

– Очень приятно. – Насмешки в ответе не было, видно, вежливая фраза вылетела автоматом, и от этого лицо парня стало еще напряженней и злей.

– Так уж вышло, что мы с Татьяной познакомились… не здесь, конечно, там, у нас, – Батракову казалось важным это уточнить, чтобы парню было не так обидно, – ну и вот… Извините, конечно… Что замужем она, узнал поздно… Получилось, вот…

– Ну, допустим, – выговорил парень.

– Вот и хотелось бы… по-человечески… раз уж получилось…

– Чего надо? – резко оборвал парень. Он так и не открыл калитку.

– Зачем злишься-то? – попытался урезонить его Батраков. – Я же твоего ничего не украл, я ведь…

– Чего надо?! – уже в полный голос заорал тот.

Это было некрасиво. Батраков сухо сказал:

– Во-первых, паспорт.

– Допустим. – Парень загнул палец на руке, свободной от прута.

– Трудовая.

Парень загнул второй палец.

– Ну и… – Батраков замялся, но произнести пришлось: – Еще вопрос насчет ребенка.

– Что за вопрос?

– Если б мальчик, и речи бы не было, – заверил Батраков, – но у вас же девочка. А дочке нужна мать.

Парень загнул третий палец:

– Все?

– Все, – согласился Батраков.

Парень покивал, прут в его руке подрагивал в такт.

– Значит, так, – сказал он, – паспортом своим и трудовой пусть хоть подтирается. А про дочку можешь ей передать: сдохнет, а девку не увидит.

– Зачем же так? – спросил Батраков с укором. – Все понимаю, виновата. Но дочке нужна же мать?

– Мать нужна, – едко подтвердил парень, – мать всегда нужна. Вот сука – не нужна!

– Ругаться-то зачем?

– А потому что сука – не нужна!

– Дочка же вырастет, – возразил Батраков, не обращая внимания на ругань, – все равно спросит… Ну как девчонке без матери?

– Спросит, – согласился парень, – это уж точно – спросит!

Он словно угрожал кому-то. Потом вдруг быстро пошел в дом.

А вернулся с девочкой.

Пока они шли от дома, Батраков жадно разглядывал Аленку. Курносенькая, волосенки светлые из-под смешного круглого картузика. Парень держал ее за руку, оттого Аленка скособочилась, одно плечишко вылезло, воротник теплой куртки налез на ухо.

Пока что это был чужой ребенок – но частично уже и его. Дочь. Старшая. До времени поживет здесь, так для нее лучше. Ну, а как они с Татьяной обустроятся… Батраков знал себя и знал, что Аленку станет любить, как свою, больше, чем свою, поскольку так будет справедливее. И одевать ее станет, как положено, и обидеть никому не даст, даже Татьяне, потому что ребенка надо воспитывать требовательно, но не обижая.

Он улыбнулся девочке сквозь штакетник и спросил, как ее зовут. Девочка не ответила. Стесняется, подумал он.

Парень отпустил Аленкину руку и сказал хмуро:

– Вон дядя за тобой пришел – пойдешь к нему жить?

– Не-а! – звонко отозвалась девочка, глазенки азартно заблестели. Батраков улыбнулся ей, показывая, что понимает игру.

– А то гляди, если хочешь, – все так же угрюмо предложил парень.

Девочка присела и во всю мочь, подвизгивая, крикнула:

– Не-а!

– Ну? – спросил парень Батракова.

– Так я что, я ж к ней от матери.

– От матери он, поняла? – с нажимом разъяснил девочке парень. – Может, к матери хочешь?

– Не хочу! – уже зло крикнула девочка. – Не хочу к суке!

Ротик у Аленки был маленький, нежный. Батраков, совсем растерявшись, забормотал:

– Ты что, разве можно так? Про мать? Мать же!

– Сука! – с вызовом повторила девочка.

– Ладно, – покорился Батраков, – твое дело расти. Вот вырастешь…

– Домой! – скомандовал парень, и девочка, ткнув его пальцем в рукав, будто в догонялки играла, побежала к дому. Парень повернулся к Батракову: – Еще вопросы будут?