Текст книги "Повести. Пьесы (СИ)"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Она наморщила лоб:

– Ну и что это значит?

– То и значит, – сказал он невесело.

– Маниловские мечтания?

– Не совсем, но близко.

– Но вы же доцент!

Он усмехнулся:

– Скоро, наверное, и доктором буду.

– Разве этого мало? Манилов не был доктором наук.

Батышев вздохнул со спокойной горечью:

– Если бы ты знала, сколько не сделано… То ли честолюбия не хватило, то ли просто лень… Я всегда больше любил придумывать, чем записывать, фантазировать, а не доказывать… Как бы это тебе выразить… В мышлении, да и в жизни вообще меня всегда привлекал не столько результат, сколько сам процесс.

– Ну и что? – возразила она холодновато. – Разве это плохо? Результат жизни – кладбище.

– Ну зачем уж так? – сказал Батышев. – Естественно, рано или поздно все там будем. Но ведь и после нас кто-то останется. О них тоже думать надо.

– А вам там, – она ткнула пальцем вниз, – не наплевать будет, плохо здесь или хорошо?

– Там? – он пожал плечами. – Точно не знаю, но предполагаю, что в высшей степени наплевать.

– Вот видите!

Тон у нее был довольно растерянный – наверное, ожидала возражений.

Батышев сказал:

– Да, но пока-то я здесь. И туда, между прочим, не тороплюсь. А вот здесь, сейчас для меня вовсе не безразлично, что будет потом. С дочерью, с моими студентами, даже с тобой.

Наверное, это прозвучало высокопарно. Девушка посмотрела на него недоверчиво – словно он вот-вот начнет врать.

Батышев разозлился:

– Но это же очень просто. Вот мы с тобой сидим в комнате, из которой утром уйдем навсегда – во всяком случае, я. Так почему же мы не рвем книги, не плюем на пол, вон даже посуду грязную не оставили? Тебя ведь заботит, как тут будет жить эта женщина после нас? То же самое и с жизнью вообще. Масштабы больше, а суть одна.

– Ну а если вас это и беспокоит, разве вы способны что-нибудь изменить? Ну вот чем вы можете помочь, например, мне?

– Лично тебе? Думаю – ничем.

Батышев все еще злился на нее.

– А другим?

Он пожал плечами.

Марина сказала с вызовом:

– Никто никому не может помочь.

– Возможно, ты и права, – кивнул Батышев, хотя думал иначе. Просто его начал раздражать этот спор, в котором девчонка вынудила его защищать прописные истины, себе оставив парадоксы. Обычная студенческая метода поразвлечься за счет преподавателя. На семинарах у его ребят это получалось редко. А вот ей почему-то удалось.

Он зевнул и откровенно, посмотрел на часы. В конце концов хватит. Все-таки завтра восемь часов лета…

Но Марина не заметила его демонстрации. Взгляд ее снова как бы ушел внутрь, рот беспомощно приоткрылся. И Батышев вдруг разглядел в ее глазах такую тоскливую, безнадежную боль, какую лет пять назад видел в зрачках соседки, умиравшей от рака.

Тогда он спросил, разом забыв все свои соображения насчет сна, завтрашнего полета и важных московских дел:

– Слушай, девочка, у тебя что-то случилось? Если не хочешь – не отвечай.

Она посмотрела на него с растерянностью и надеждой и задала очень странный вопрос:

– Вы порядочный человек?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну – в общем смысле. Не пьете, жене не изменяете… Вообще.

Он усмехнулся:

– Если в этом смысле – боюсь, тебе надо поискать другого собеседника.

– Нет, тогда как раз годитесь.

Она замолчала надолго, и Батышев решил ей помочь:

– А что у тебя?

Девушка ответила:

– Если коротко – влипла.

Он невольно скользнул глазами по ее фигуре, но не заметил ничего. Впрочем, это ведь и видно не сразу.

– Так влипла, что жить больше не могу. – Голос был спокойный, но брови так жестко сошлись над переносицей, что лицо словно бы похудело на треть.

– Ну, погоди, – сказал он рассудительно, чтобы сбить ее с драматической волны. – В конце концов, это не трагедия. Со всеми женщинами бывает. Сугубо практическая вещь – надо ее практически и решать.

Она усмехнулась с досадой:

– Да нет, вы не то думаете. Я не беременна. Будь дело в этом… Пять рублей, день в больнице – и вся любовь.

Это было произнесено с такой легкостью, что Батышев сразу понял – приходить в больницу с пятирублевой квитанцией ей не приходилось ни разу.

Он сказал со вздохом:

– Слушай, у меня голова пухнет от твоих загадок. Расскажи лучше толком, а? С начала до конца. Как на комсомольском собрании.

Она засмеялась:

– Ну что тут рассказывать? Все очень примитивно. Познакомились в турпоходе, он был с женой, но весь вечер с ней не разговаривал. Представляете: ночь, костер, гитара, ну и вино, конечно. Всем весело, дурака валяют, танцы устроили под собственный визг – кто в купальнике, кто в тренировочном. А он сидит в сторонке на бревне и молчит. К нему, естественно, лезут, он отшучивается – он вообще остроумный, а в глазах такая тоска. Ну а мне семнадцать лет. Та еще дура была! Кривляюсь вместе со всеми, а сердце – только что не разрывается! Ну вот не могу терпеть, что рядом хороший человек мучается… Потом села в сторону и тоже давай молчать – из солидарности. Сижу и придумываю, какой он тонкий, ранимый, как больно ему сейчас, как противен весь этот бардак…

Грубое слово она произнесла просто, словно обычное.

– Ну и, разумеется, как жена его не любит и только сосет кровь… Знаете, такое было настроение! Тем более пить не умела, а в тот вечер – что я, глупей других?.. В общем, в лепешку бы расшиблась, только бы ему стало хорошо.

– Сколько ему лет? – спросил Батышев.

– Сейчас тридцать пять. А тогда – тридцать один.

– Красивый?

– Нет, – без раздумий ответила она.

– Но?..

– Обаятельный. Худой, нелепый, руки болтаются. И очень умное лицо.

– Ну, значит, сидишь ты, жалеешь его, – напомнил Батышев.

Девушка кивнула:

– Ну да. Молчу и придумываю, как бы ему помочь…

Она усмехнулась, словно вспомнив что-то.

– Короче, подошла к нему и все это высказала.

– А он? – спросил Батышев.

– Погладил по плечу. «Спасибо», – говорит… Пошли на речку, там берег песчаный, низкий. Я ни о чем не спрашиваю, несу какую-то чушь. А он – ни слова. Потом вдруг говорит: «Ладно, малыш, не тревожься. Все будет нормально. Хочешь, стихи почитаю?» Думаете, я случайно сегодня для гадания Элюара вытащила? Четыре строчки с тех пор помню.

Батышев посмотрел на нее вопросительно, и она прочла:

На двух половинках плода —

На спальне, продолженной в зеркале,

На кровати – пустой ракушке

Я пишу твое имя.

– Хорошие стихи, – сказал Батышев.

– Вы представляете, как они мне тогда?

Она вновь усмехнулась виновато и грустно.

– В общем, ходили, ходили по берегу, за мыс ушли. Ночь теплая, август. Ну что, говорит, будем купаться?.. Ему-то хорошо, он в плавках, а мой купальник у костра сушится. Но вот понимаете – не могу сказать ему «нет»… Ничего, говорит, разденешься и в воду, а я отвернусь… Разделась, оборачиваюсь – стоит лицом ко мне.

Марина улыбнулась, качнула головой:

– А я ну дура дурой. Вот поверите: не то что зубы – колени стучат друг о друга.

Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил:

– А он?

Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула:

– Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась – не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались – не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться – сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все.

– А жена? – напомнил Батышев.

Марина качнула головой:

– Не помню. Я с той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я.

– Да, – проговорил Батышев, – полная невменяемость.

Она согласилась:

– О чем и речь. Как доской по голове.

– Ну а потом?

Глаза у девушки потухли, она заговорила почти без выражения:

– Потом я стала его ждать. Он с моим братом работал, телефон узнать ничего не стоит. День жду, неделю жду. Нет! Тогда потащилась к нему сама. Идея была такая: объяснить, чтобы он не подумал чего-нибудь не то. Мол, просто увидела, что ему плохо, и хотела помочь… Ну, поймала его после работы, объяснила с грехом пополам. «Я, говорит, только так и понял». – «И если, говорю, вам когда-нибудь будет плохо или что-нибудь понадобится, просто позвоните и скажите: «Это я». Посмотрел – и тихо так: «Я знаю, малыш»… Тут как раз его автобус подошел…

Она вдруг прервалась и подозрительно уставилась на Батышева:

– Вам не скучно все это слушать?

– Ты давай дальше, – сказал он.

– Ну, в, общем, высказала я ему все это – и так легко стало. Словно освободилась. Сказала, и все… Но прошла неделя, другая – и, оказывается, ни от чего я не освободилась.

Марина снова свела брови и не сразу выговорила:

– В общем – влипла. Стала ждать, что он позвонит. А это уже – все…

Голос у нее стал деловитым, как у врача, который в ординаторской рассказывает коллегам об обреченном больном.

– Он мне, естественно, не позвонил и никакая моя помощь не потребовалась. Ну, тут уж я повела себя совсем глупо: стала за ним бегать. Причем самым примитивным образом. Хоть бы предлог какой придумала! А то приду, смотрю на него, как теленок, и молчу. Анекдот!

– И как он это воспринимал?

– Как будто так и надо. Он вообще был на высоте. Выйдет: «А, Марина, привет! Ну что, проводишь немного?» И шлепаем до его дома. Вот такие хорошие приятели.

– Тебя это устраивало?

Она подумала немного, вспоминая:

– Да. Тогда устраивало. Вижу его, говорю – чего еще надо!.. Как-то привел домой. Жену ведь я тогда в турпоходе тоже видела, – она усмехнулась, – в общем, возобновили знакомство. Очень мило поговорили, пригласили еще бывать…

– Ну и?..

– Ну и стала бывать. Когда с ним приходила, а то и сама. В гости уходят – меня с собой: «Познакомьтесь, это наша Марина». В магазин – бегала, в прачечную. В общем, друг дома, свой человек в семье! Как уборка – тут уж я душу отводила. Паркет у них только что языком не вылизывала…

Она замолчала, уставилась в свою невидимую стенку, и Батышев испугался, что вот сейчас она опять замкнется…

– Ну и как долго тебе этого хватало? – спросил он, спокойной «преподавательской» интонацией как бы отделяя ее рассказ от них сегодняшних, отодвигая его в безопасное, остывшее прошлое, откуда факты доходят до нас обкатанными, лишенными эмоций, растерявшими свои болезненные шипы.

Это подействовало – она подняла взгляд.

– Сейчас вспомню… Пожалуй, долго, почти год. – Она отвечала, морща лоб, старательно, как врачу больная, не понимающая логики и цели вопросов и озабоченная лишь одним: ответить точно.

– Ведь я его видела часто, раз в неделю, а то и больше. По крайней мере, знала, что могу увидеть, когда захочу. И Света мне звонила – это его жена.

– А он?

– Ни разу, – сказала Марина.

– Ну и как думаешь – почему?

Она пожала плечами:

– Наверное, боялся, не так пойму. Что-нибудь лишнее подумаю.

– А про тот случай на берегу вспоминал?

– Ни разу.

И опять в голосе ее не было ни горечи, ни обиды – только желание точно ответить на вопрос.

– Что с тобой происходит, конечно, догадывался?

Она улыбнулась, и Батышев подумал, что для девушки с такими красивыми зубами она улыбается довольно редко.

– Дурак бы догадался, – сказала она. – Я как-то пыталась заговорить – и двух слов не дал сказать. «Малыш, не надо, я все знаю. Не надо об этом». И все.

Батышев вдруг поймал себя на том, что смотрит на происшедшее ее глазами. Только он и она, вокруг пусто. А ведь в драме по меньшей мере три лица…

– Жена младше его? – спросил он.

– Да, ей сейчас двадцать восемь. Мне двадцать один, ему тридцать пять, ей двадцать восемь.

– Она к тебе как относилась?

– Хорошо. В основном хорошо. Наверное, жалела – не знаю.

– Ну а дальше?

– Что дальше?

– Рассказывай!

– Так нечего рассказывать, – невесело возразила она. – Так и тянется до сих пор.

– В каком смысле тянется?

– Люблю его.

– И дома бываешь?

– И дома бываю.

– Детей у них нет?

– Мальчишка, – сказала Марина, и губы ее растянулись от удовольствия.

– Сам-то он кто? По профессии?

– Конструктор. Хороший, но не ах!

– И никто другой тебе за это время не нравился?

– Если бы! – с горечью бросила она.

– Так, – сказал Батышев, – ясно. Дай-ка сообразить… И опять она посмотрела на него, как больная на врача – с доверием и надеждой.

Батышев задумался, но ненадолго. Теперь, когда он знал все или, по крайней мере, основное, девушка не казалась такой уж сложной. Двадцать один год – просто молода. Вполне нормальная первая любовь – безрассудная, безнадежная, все как положено. Только нелепо затянулась. Хотя и это естественно: ведь тогда, на берегу, у девчонки был сильнейший эмоциональный шок. Еще бы! Ночь, костер, река, странный, умный, грустный мужчина – и на песчаной косе голая дрожащая девочка, у которой все впервые. От одного количества впечатлений можно получить нервный сдвиг! Кстати, при такой шикарной декорации мужчине вовсе не обязательно быть умным и странным. Вполне достаточно просто – быть. Хорошо еще, парень удовлетворился эстетическим удовольствием…

– Чему вы улыбаетесь? – спросила девушка.

– Так, – сказал он. – Мне бы твои заботы вместе с твоими годами.

Теперь, когда девушка была ему ясна, она сразу стала проще и ближе. И у драмы ее непременно должен был отыскаться благополучный конец. Все-таки прекрасная вещь первая любовь, особенно если удается вовремя от нее избавиться.

Батышеву уже не думалось о сне, его тянуло к дальнейшему разговору, как умелого шахматиста, стоящего за спиной новичка, тянет подсказать выигрывающий ход.

Он снова улыбнулся, и Марина спросила:

– Я какую-нибудь глупость выдала, да?

– Знаешь что? – сказал Батышев. – Там еще вроде по сухарю осталось. Поставь чайник, а?

Девушка прошла на кухню, и он, не дождавшись, пошел за ней, встал рядом и начал объяснять то, что ему самому в общем было уже ясно.

– Видишь ли, – начал он мягко, – может быть, дело вообще не в нем. Только в тебе. Семнадцать лет! Ну, не попадись тебе тогда он – все равно бы в кого-нибудь влюбилась. Возраст такой! Через месяц, через год… Ты просто была обречена на любовь, а он оказался в нужном месте в нужный момент.

Она слушала внимательно, не протестуя.

– Правда, это длится уже четыре года, – признал Батышев. – Срок! Весьма немалый срок для первой любви. Но, в принципе, все могло кончиться куда быстрей. Знаешь, в каком случае? Если бы он пошел тебе навстречу. Пойми – это элементарная психологическая ситуация. Когда ребенку не дают игрушку, он неделю ревет. А взял в руки – и тут же бросил. В общем, – он поднял палец, – тот самый запретный плод. Прекрасно, что он к тебе не притронулся. Но поверь – если бы у тебя с ним что-нибудь было… Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Но у меня было, – возразила она.

– То есть как – было? – растерялся Батышев.

– Было, – спокойно подтвердила она. – Уже давно. Летом – как раз через год, как познакомились.

– Но ты же говорила… – пробормотал он. – Тебе неприятно об этом рассказывать?

– До крайности, – сказала Марина. – Самая паскудная история в моей жизни. Но ведь было – значит, было, так?

– Вообще-то так, – уклончиво согласился Батышев, еще не понимая, куда она клонит. Но она просто объяснила, почему все-таки расскажет то, о чем рассказывать неприятно.

– Их тогда за город позвали, на день рождения, – начала она, – а Света не могла, Митьку отвозила к старикам. В общем – «Поезжай с Мариной». Мы и поехали. А потом, когда на даче пляски начались, я его потащила в лес. Обычно он со мной от людных мест не отдалялся. А тут выпил, что ли, – короче, бдительность потерял. Ушли за поселок, слово за слово – и все, что он всегда не давал говорить, в этот раз высказала. Даже больше. Неужели, говорю, ты не понимаешь, что со мной будет, если первым меня тронет кто-нибудь другой?..

Она увлеклась и последнюю фразу почти выкрикнула. Но затем глаза ее потухли, и дальше она говорила голосом серым, информационным.

– Из лесу возвращались, как тогда с реки, молча, и опять я плелась сзади. И в городе провожать его не пошла, прямо на остановке расстались. Только в этот раз «спасибо» не сказал. Попробовал улыбнуться напоследок – ничего у него не вышло, скривился кое-как…

Чайник закипел. Марина убавила газ, вытрясла до конца пакетик с заваркой и еще по донышку нащелкала.

– Садитесь, – сказала она и ногой подвинула к Батышеву стул.

Он сел. Девушка осталась стоять.

– А потом, – проговорила она отчужденно и холодно, – я сделала подлость. Мне, конечно, неважно было, но это же не причина… В общем, дня через три пошла к Светке и все ей выложила.

– То есть как, – поразился Батышев, – прямо в глаза?

– В чем и дело, – сдавленно вздохнула Марина.

– А она что? – спросил Батышев, невольно морща лоб. Он опять ничего не понимал.

Девушка вяло махнула рукой:

– Да весь разговор был – три фразы. Так и так, говорю, провела ночь с твоим мужем. Помолчала немного. «Одну ночь?» – спрашивает. «Одну». – «А я – каждую»… Она, по-моему, и раньше догадывалась, что к тому идет…

Батышев досадливо поднял ладонь:

– Постой! Но ты же сказала – с тех пор ничего не изменилось!

– Ничего и не изменилось.

– И бываешь у них по-прежнему?

– Конечно. Если им обоим уходить, с Митькой сижу.

– А как же тот случай?

– Ни разу не вспомнили. Тогда недели через две Светка на улице увидела: «Как дела, куда пропала, пошли блины есть».

– И ты пошла?

– Пошла.

– Да, – вздохнул Батышев, – история-то посложней… Его жена – умная?

Марина ответила убежденно:

– Я с ней рядом – просто идиотка.

Помолчали. Чай дымился и остывал.

– Ну и что же теперь делать? – растерянно спросил Батышев.

Она посмотрела на него укоризненно:

– Я думала, вы мне скажете, что делать.

Он снова вздохнул, покачал головой и ответил:

– Ладно. Там сообразим. Давай-ка чай пить.

Марина порылась в кухонном столике, вытащила банку варенья. Батышев бегло глянул на часы. Половина второго. Да, пропала ночь…

Но подумал он об этом без сожаления. Пропала и пропала, бог с ней. В конце концов, можно один раз за пятнадцать лет… Тем более что по-настоящему пропадали как раз все остальные ночи. Ни черта от них не оставалось, даже сновидений. Спал он почти всегда плохо, вставал с тяжелой головой, но каждый вечер аккуратно укладывался, стараясь не поздно… А ведь, по сути, он ночной человек. Как здорово работалось по ночам в студенчестве…

– Что, прости? – поднял он голову, потому что девушка задала какой-то вопрос.

– А преподавать вам нравится? – повторила она.

Он подумал немного:

– В общем, да. При всех минусах… Пожалуй, начнись все сначала – выбрал бы то же самое. Раньше вообще шел на лекцию, как на свадьбу.

– А что с тех пор изменилось?

Он пожал плечами:

– Был молод, а теперь – нет.

– Единственная причина?

– Вполне достаточная.

– А может, просто стали равнодушней?

– Моя очередь исповедоваться? – Он улыбнулся и ответил спокойно: – Естественно. В сорок пять человеку положено стать равнодушней. Кстати, я не боюсь этого слова. Ровность души – качество совсем не плохое. В молодости человек глуп, ему хочется все переделать немедленно. А с возрастом понимаешь, что жизнь тебя намного умней, и самое разумное – предоставить ей идти своим ходом, а самому делать только то, в чем уверен наверняка.

Она посмотрела испытующе:

– А как к вам студенты относятся?

Он снова улыбнулся:

– Хорошо относятся. Принято даже говорить – любят.

– За что?

Батышев спокойно переносил этот допрос. Более того – резкость девушки ему нравилась. И приятно было отвечать так же искренне и прямо, защищая не привычные преподавательские полуистины, а то, что думаешь на самом деле.

– Считают эрудированным и смелым, – сказал он.

– Это действительно так?

– Нет, – возразил он ровным голосом, но не выдержал – опять улыбнулся. Все же это была славная роль – человека, говорящего только правду. – В общем-то, я знаю немало. Но то, что студенты считают меня эрудитом, говорит не столько о моей невероятной образованности, сколько об их собственном невежестве. А смелость… Тут просто занижены критерии… Стоит в лекции два раза уклониться от учебника или, не дай бог, ругнуть московского академика, который о твоем выпаде никогда не узнает – и ты уже Ян Гус, восходящий на костер… Нет, милая, я обычный кандидат наук… Если не случится непредвиденного, через несколько месяцев стану обычным доктором.

– Ну и что тогда изменится в вашей жизни?

– Зарплата, – усмехнулся он. – Может, уверенности прибавится.

Слушала Марина как будто внимательно. Но в вопросах ее Батышев не мог уловить порядка и логики. Казалось, она как летчик, не видящий цели, сбрасывает бомбы, просто чтобы избавиться от них.

– А зачем вам в Москву?

– У нас решается вопрос о кафедре. Заведовать предложили мне. Ну и, естественно, пошли интриги. А там в министерстве работает мой друг, еще со студенчества, с твоих лет.

– Блат? – спросила она без осуждения, просто, чтобы понять.

– Нет, дружба, – так же спокойно возразил он.

Она замолчала и принялась грызть сухарь, словно потеряв интерес к теме. Но потом привычно сдвинула брови и, не убирая сухарь от губ, поинтересовалась:

– Кета – для него?

Батышев почувствовал, что краснеет. Вопрос был неприятен даже не вторым своим смыслом, а тем, что проклятая авоська все-таки вылезла на первый план во всем своем провинциальном убожестве. В самом деле, смешно – как старуха с курочкой к «фершалу»… И опять вспыхнуло раздражение против жены – и за то, что так горячо подхватила его случайную фразу, и за то, что увязала рыбу кое-как, по-домашнему, словно ехать ему было не в Москву, а на дачу… Чтобы раздражение это не прорвалось в разговоре, он произнес академическим тоном, словно семинар вел:

– Думаешь, подношение? Взятка натурой?

Он улыбнулся, стремясь вызвать ответную улыбку. Но девушка просто слушала – внимательно и серьезно.

– Во-первых, – сказал Батышев, – в таких случаях если дают взятки, то не рыбой. Во-вторых, я уже говорил, что он мой друг, пять лет учились вместе и, смею надеяться, судить обо мне он будет не по рыбьему хвосту. А самое главное – мне ведь эта кафедра, в сущности, вовсе не нужна…

Он вдруг сообразил, что палит из пушки по воробью, что дурацкая авоська просто не стоит разговора – улыбнулся, ну, пошутил, и все! Но что делать – начав, он уже не мог прерваться на полумысли.

– Понимаешь, – продолжал он, – я даже не знаю, хочу ее получить или нет. Ну что она мне даст? Чуть больше денег, чуть больше хлопот. Денег мне, в принципе, хватает, и, честное слово, лишний час нужней, чем лишний рубль… И вообще я не администратор. Я люблю преподавать, люблю писать и менять работу не собираюсь – я же тебе сказал. Если хочешь, я даже не знаю, чему буду больше рад – утвердят меня или нет. Может быть, даже если нет. Парадоксально, но это действительно так.

Пока Батышев говорил, раздражение его прошло. А последние фразы он произнес вообще с удовольствием – ведь все сказанное было правдой, и, прежде чем решиться на поездку в Москву, он и в самом деле долго колебался.

Марина спросила:

– А зачем вы тогда летите?

– Лечу зачем?

Он проговорил это по инерции прежним лекторским тоном, но тут же запнулся и замолчал. А действительно, зачем? Спроси девушка об этом минут десять назад – наверное, ответил бы легко. Но что возразить теперь, после собственных аргументов против поездки, весьма убедительных и, в общем-то, достаточно искренних?

– Ты знаешь, – признался он, разведя руками, – в принципе, незачем. Ну, в Москве побывать не плохо…

Недоуменно пошевелил бровями и попытался объяснить и ей, и самому себе:

– Пожалуй, стадная психология. В магазине все бегут туда, где уже стоит очередь.

– А вы не можете отказаться?

Батышев пожал плечами:

– Да, пожалуй, могу…

Он сказал и удивился – а ведь в самом деле может. Ну, зачем ему кафедра? Когда прикидывал, минусов выходило много, а плюсов… Влияние, вес? А нужен ему этот вес? Заседания, от которых теперь уже не отмотаешься, жалобы, отчеты… Всякие бездарности будут льстить, тащить в ресторан, обрабатывать перед защитой. И – время, еще меньше свободы, а ее и так чуть-чуть… Кстати, если он уклонится, назначат Лещева – вполне порядочный человек…

– Варенье-то ешьте, – сказала Марина.

Батышев кивком поблагодарил. Как только он решил, что от кафедры откажется, анализировать всю эту историю стало интересно и даже забавно.

– Видишь ли, – сказал он девушке, – кафедра – это все-таки ступенька вверх. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Ведь жизнь человека, если ее изобразить графически, примерно вот что, – он прочертил в воздухе нечто вроде склона горы и продолжал, показывая пальцами, – вверх, вверх, вверх, а потом силы иссякают – и тем же склоном вниз. Очевидно, у всех у нас в костях страх перед этим будущим падением, вот и стараемся забраться повыше. Особенно перед старостью.

– Но вы же не старик, – возразила она довольно сурово, словно отводя это оправдание.

– Ты действительно так считаешь?

– Я никогда не вру.

– А что значит – не старик?

– Значит – не старый. У нас на курсе девочка любит человека старше вас.

– Это не выглядит смешно?

– Почему же смешно? – произнесла она осуждающе.

– Ну ладно, – сказал Батышев, – спасибо на добром слове.

Он поднялся из-за стола, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил с веселым азартом:

– А знаешь, ты мне очень вовремя задала этот вопрос: зачем?.. Есть не хочешь?

– Нет.

– Смотри. А то давай истребим кету?

– Не стоит кромсать из-за ломтика – вдруг пригодится, – ответила Марина и улыбнулась.

Она снова вымыла чашки, только теперь Батышев ей помогал – орудовал полотенцем.

– А все же здорово – сказал он задумчиво, – что мы тут с тобой оказались. Главное, незнакомые люди. Ни связей, ни обязанностей. Легко говорить друг другу правду! Ведь человеку, даже неглупому, так нужен время от времени взгляд со стороны… Хотя бы просто слушатель. Когда рассказываешь искренне, самому все становится понятно. В этом, кстати, и заключалась реальная польза исповеди. Поп мог дремать – неважно. Человек рассказывал и сам судил свою жизнь!..

Батышев вдруг устыдился своего многословия. Тягостная привычка преподавателя, привыкаешь, что тебя безропотно слушают и два, и четыре часа…

– Я тебя заговорил?

– Ну что вы! – возмутилась девушка. – Я вот наоборот думаю – хорошо бы так встречаться хоть раз в год. Как на необитаемом острове.

– А что? – заговорил Батышев. – Давай! А? В конце концов, не так уж сложно. Возникнет потребность – звони или телеграмму. А я тебе.

– Вам-то со мной о чем советоваться?

– Ты даже не знаешь, как ты мне сегодня помогла, – сказал он. – Умных людей вокруг хватает. А вот прямых… Да, – спохватился он, – а где будет наш остров?

– Тут, – сказала Марина и повела рукой вокруг.

– Но Оля-то вернется!

– Ну и что?

– Хороший человек, да?

– Начинаете соображать, – похвалила она и улыбнулась.

– Ну что ж, – сказал он. – У тебя ручка близко?

Они прошли в комнату и обменялись адресами.

Теперь Батышев был спокоен, весел и внутренне готов к любому повороту судьбы. Не прояснится к утру – ну и бог с ним, не полетит. Прояснится – что ж, Москва всегда Москва. Но – к черту авоську! Он уже не помнил, когда в последний раз летал в Москву просто так, для себя, без тайных умыслов и нервного напряжения. Посидит денек на конференции, отметится, и… Наверняка же новые выставки, театры, приятеля повидать. Не того, что в министерстве, а другого, отличного парня, к которому вот уже лет десять, прилетая, все не успевал забежать…

Марина сидела в кресле и смотрела на него. Он тоже сел и заворочался, устраиваясь покомфортабельней.

– Ну, так что? Как тебе жить дальше, да?

Она молча ждала.

Батышеву совсем не хотелось спать. Голова была свободна, настроение прекрасное – в таком состоянии легко и обдумывать, и решать.

– Слушай, – сказал он, – тебе приходило в голову, что всю эту историю рано или поздно придется кончать?

– Естественно, приходило.

– А что лучше рано, чем поздно?

– С чего бы иначе я летела в Москву?

– Но тогда в чем дело?

Девушка насупилась:

– Не знаю. Вот не могу. Будто человека убиваю.

Помолчала и произнесла убежденно:

– Я не могу без него.

Батышеву не понравилась последняя фраза – в ней было что-то искусственное, театральное. Он возразил спокойно и жестко:

– Но ведь и жена – Света, если не ошибаюсь, – тоже не может без него?

– Да я ведь все понимаю, – сказала Марина и усмехнулась, словно извиняясь. – Все понимаю! Она не может без него, он не может без нее, и оба они прекрасно обходятся без меня.

Она откинулась в кресле, по-мужски забросила ногу на ногу – ступни ее в белых плотных носках казались не по росту маленькими. Батышев вдруг подумал о том, как все это, по сути, нелепо, как свежа, стройна и, наверное, хороша телом эта нелюбимая девочка. Бог ты мой – да десятки парней мечтали бы…

– Все понимаю, – повторила она. – Но как мне от этого избавиться? Чтобы не думать о нем постоянно. Если бы был такой способ…

– Безвыходных положений не бывает.

– Ну а как?

Она смотрела на Батышева серьезно, почти требовательно.

Он покачал головой:

– Знаешь, милая, я все-таки преподаватель. Такие антипедагогические рекомендации давать не могу. Вот слетаешь в Прибалтику…

– Переспать с кем-нибудь? – спросила она. – Вы это имеете в виду?

Он улыбнулся:

– Вот видишь, а я не решился на столь энергичную формулировку.

Она произнесла разочарованно:

– Это ничего не дает. Я как-то попыталась. Единственное желание было потом – влезть под душ. И даже не с мылом, а с песком.

– Понятно, – пробурчал Батышев, – понятно…

Собственно говоря, девчонка сделала лишь то, что предлагал он сам. Но оттого, что уже сделала, что и этот порожек перешагнула, Батышев почувствовал досаду и боль с минутным оттенком брезгливости – словно в девушке, сидевшей перед ним, уже начался неостановимый и неопрятный процесс, что-то вроде гниения или ржавчины. Мечты, думал он, идеалы, первая любовь, факел в сердце – а равнодушная лопата жизни тем часом гребет свое…

Он словно бы поднял глаза от мрачно молчавшей Марины и увидел не только ступеньку, на которой она стоит, но и всю лестницу. Еще год-другой, пара таких же, с отчаяния, экспериментов, а там, глядишь, и губы стойко пахнут сигаретой, и рюмашка хороша от тоски, и аборт не в диковинку, и матерком не побрезгует… И вот уже нет несчастной влюбленной девчонки, а есть просто очередная баба-неудачница…

Поднимающаяся злость требовала адреса, и Батышев легко его нашел. Черт побери, ну а этот тощий гражданин, этот добродетельный муж, так мучившийся после греха, – он-то что думает? Он-то, с его умным лицом, должен чувствовать ответственность за девчонку?

– Слушай, – сказал Батышев, – дурацкий вопрос, но ты уж, будь добра, ответь: за что ты все-таки его любишь?

– Не знаю. Просто люблю.

Произнесено это было искренне. Но сама фраза была банальна, Батышев и раньше слышал ее или что-то вроде. Он заговорил, все больше раздражаясь: