Текст книги "Повести. Пьесы (СИ)"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Кончилось тем, что мы с ней заключили Союз. Слово было названо полушуткой, в чем состоит соглашение – не уточнили. Но Союз этот оказался прочным, вот уже десять лет просуществовал, почему я и пишу его с большой буквы. Все десять лет мы относились друг к другу по-человечески, требовалась помощь – никогда в ней не отказывали. Не видеться можем год, можем два, но я всегда знаю: случись что – есть она. И она, смею надеяться, знает: случись что – есть я.

Девочка эта была довольно высокая, стройненькая, кости спрятаны как надо, а волосы пушистые, красивые, цвета темного пепла. Звали ее Анютой.

Она и познакомила меня со своей компанией.

Что девчонки умеют дружить, я знал давно, хоть иногда и отрицал это в разговорах из разных тактических соображений. Но чтобы не двое, не трое, а сразу шестеро девчонок дружили – причем по-настоящему, без зависти, ревности и взаимных обид, – такого я не встречал ни до, ни после.

Были лилипутки, естественно, разные, но в чем-то и похожие, как солдаты из одного отделения. А похожесть эта состояла, пожалуй, вот в чем: у всех шестерых души, хоть и по разным поводам, работали напряженно и вдохновенно.

Моя союзница Анюта любила человека старше ее лет на десять, конструктора по мостам. Надежд на будущее почти не питала, беречь ничего не берегла, счастья ему желала хоть с собой, хоть без себя. Рассказывать о нем могла часами, хоть и называла его при этом «мой крокодил».

Парень был хороший, умный и добрый. Но у каждого своя жизнь, свои планы – что-то у них с девочкой не сошлось.

Как он к ней относился?

Неплохо, в общем, даже любил, пожалуй, но ровно настолько, чтобы, не приведи господи, не возникло для него каких-нибудь обязанностей. Что ж, его воля, его право.

Зато у Анюты на случай тягостного настроения был выход, которого он, бедняга, не имел. Она всегда могла двумя автобусами добраться до Южного Чертанова, дальней московской окраины, несколько раз обойти вокруг его дома и теми же двумя автобусами вернуться домой. Не так уж мало!

Ее крокодил был довольно скрытен. Но о жизненных его перипетиях она знала много, потому что остальные пятеро девчонок, где могли, собирали довольно успешно нужную информацию.

Вообще у них в компании, как в хорошем, показательном коллективе, все личные дела без просьб и напоминаний становились общими.

Лилипутка Милка рвалась в геологоразведку, ни о чем ином и слушать не хотела. Это была некрасивая девчонка, длинная, жилистая и выносливая. Пожалуй, она очень точно угадала свой жизненный шанс и теперь стремилась к цели, не тратясь на колебания.

Было известно, что в геологоразведку девчонок берут туго, на вступительных режут без жалости. А способности у Милки были рядовые.

Но она, упорно до ярости, зубрила профилирующие предметы, а по воскресеньям в турпоходах нахаживала километры для разряда, чтобы потом, при поступлении, иметь хоть маленький дополнительный плюс.

Пока она шла к своей цели прямым путем, прочие лилипутки искали пути окольные. В частности, познакомились с очень влиятельным студентом из геологоразведочного, большим общественником и активистом, слово которого тоже могло кое-что значить в решающий момент…

У Женьки была своя драма: вот уже два года она поклонялась известному киноартисту.

Женькина страсть вылилась в довольно необычную форму: она стала писать сценарии. Первый же сценарий она отнесла на студию и бесстрашно пробилась в редакционный отдел. Там с ней хорошо говорили, похвалили за любовь к искусству и посоветовали пробовать дальше.

Женька написала еще два сценария – в каждом главная роль предназначалась, естественно, ее кумиру. И все повторялось: она шла на студию, с ней ласково говорили, но сценарий не брали.

Я познакомился с ней у Анюты.

Надо сказать, что актер ее мне не нравился. Он был вполне красив, но профессионально неинтересен: во всех ролях одинаково неглубок и просто одинаков. Он с достоинством проносил по экранам свое замкнутое мужественное лицо, но крупные планы выдавали – молчание его было пустым.

Может, из-за этого я и представлял его поклонницу пухленькой голубоглазой дурочкой, сентиментальной и восторженной.

Но передо мной в кресле, независимо закинув ногу на ногу, сидело тощее, умненькое и очень колючее существо. Острые коленки, острые локти, острый подбородок и острые, ироничные, мгновенные на оценку глаза.

Мы познакомились, я сел на диван, а Женька как ни в чем ни бывало продолжала рассказывать очередную серию своих приключений.

Несколько дней назад, вечером, выслеживая актера возле дома, она столкнулась с другой девчонкой, занятой явно тем же самым. Минут двадцать конкурентки меряли друг друга пренебрежительными взглядами. Но потом разговорились, познакомились и даже подружились.

Та, другая поклонница оказалась хорошей девчонкой, неглупой и мягкой. Она сразу же признала Женьку главарем вновь возникшего сообщества. Они решили скооперировать усилия – скажем, дежурить у его подъезда не вместе, а по очереди, поддерживая между собой телефонную связь, что позволит сэкономить немало времени.

А вчера они провели первую совместную акцию, внезапную и дерзкую, – пришли к нему домой.

– Представляете, – говорила Женька, – звоним в дверь – никакой реакции. Она дрожит, у меня вообще одна нога на лестнице… Ну, думаем, слава богу, дома нет. И вдруг – открывает. Даже глазами захлопал, бедненький. «Вам кого, девочки?» – передразнила она, придав голосу елейно-ханжескую интонацию. – А мы говорим – вас. Ну, хорошо, говорит, заходите. И ведет на кухню. Жены, наверное, боится, несчастный. «Так в чем дело, девочки?» – снова передразнила она. – А мы сделали вот такие физиономии и говорим: поделитесь, пожалуйста, вашими творческими планами…

– Ну и как, поделился? – со смехом спросила Анюта.

– Поделился, – успокоила ее Женька. – Делится, делится, а сам глазом на дверь – вдруг жена войдет…

Она еще долго и с юмором рассказывала про киноактера. Но когда я без восторга высказался о его профессиональных качествах, Женька вдруг ощетинилась и возразила тоном совершенно ледяным. Она охотно прохаживалась на счет своего кумира, но не выносила, когда это делали другие…

Говорят, для дружбы нужны общие интересы.

Наверное, бывает и так.

Но у моих приятельниц общих интересов не было – каждую тянуло свое. Не было даже того, что обычно и сплачивает старшеклассниц в довольно прочные содружества: вечеринок с мальчиками. Так уж вышло, что все девчонки обошлись без щенячьего флирта, без учебных романов, полных страха и любопытства.

Не знаю, случайность в том была или закономерность, но все они влюблялись сразу всерьез, а тогда уж не осторожничали. Если же потом приходилось платить за незастрахованную любовь, платили без истерик, справедливо утешаясь тем, что, по крайней мере, есть за что платить.

Была у дружной компании еще одна особенность, вызывавшая у меня удивление и зависть. Эти девчонки при своем малом возрасте и скромных финансовых возможностях отлично жили! Просто великолепно.

Они смотрели все спектакли, которые стоило смотреть, причем вскоре после премьеры. И фильмы талантливые смотрели на первом экране. И книги, достойные того, чтобы их читать, попадали в компанию сразу после выхода, а ко мне, например, год спустя.

Вот тут я оценил силу коллектива!

Каждая в отдельности знала и могла не так уж много. Но вместе… Порой мне казалось, что эти девчонки весь город опутали своими связями.

В библиотеке у них была своя девочка. В кино – знакомая кассирша. В концертном зале– билетерша, пускавшая двоих за рубль. На поэтические вечера они вообще проходили бесплатно – нужно было только не перепутать, кому и от кого передать привет при входе.

Однажды Анюта попала к хорошей парикмахерше, и все прочие двинулись той же тропой. Понадобились Милке нестандартные джинсы для турпоходов, подсуетились и достали.

А когда с одной из девчонок случилась вполне взрослая, женская неприятность – и тут ведь справились. Забегали по городу, схватились за телефонные трубки и все устроили в лучшем виде! И врача нашли хорошего, и деньги добыли, и для мамы с папой придумали трехдневный турпоход. Так что вскоре пострадавшая, бледная, спавшая с лица, потрясенно делилась с подругами жестоким опытом…

Грустный абзац, и лучше бы без него. Но не я его сочинил – жизнь вписала.

Что поделаешь, на то и дана человеку молодость, чтобы выучился он всему, необходимому потом. Всему – не только математике. И учится. Родители промолчат, учитель обогнет скользкое место… Но бесполезно – жизнь все равно спросит по всем предметам, и не угадать, как рано назначит она экзамен: в двадцать лет или в шестнадцать. А то и в четырнадцать, как Джульетте из старой флорентийской хроники…

Теперь я думаю: что же тогда заинтересовало меня, взрослого, почти тридцатилетнего, в компании девчонок? Что привязало к ним прочно и надолго?

Любопытство? Но его хватило бы на неделю-другую. Материал для дальнейших писаний? Вот уж чем никогда не занимался – жить с оглядкой на будущую рукопись. Нет, тут сказалось иное.

В школе, да и в институте у меня тоже была своя компания. И мы с ребятами, естественно, думали о жизни, строили разные совместные планы. Были они не практическими, а – как бы это выразиться – нравственными, что ли. В самых общих чертах они сводились к тому, что жить мы будем не как старшие, а лучше. В работу нашу никогда не вмешается корысть или трусость, в любовь – расчет, а дружба и через тридцать лет не упадет до ритуального собутыльничества, до пустой субботней болтовни.

И потом, уехав по распределению, оказавшись в чужом городе без прежних товарищей, я все равно чувствовал их рядом. Страна огромна, нас разбросало далеко, но я знал, что отступить от себя мне невозможно: и потому, что сам не хочу, и потому, что просто нельзя, как нельзя солдату убежать из окопа или, если проще, подростку уклониться при групповой драке. Ведь где-то бьется Вовка, а где-то Феликс, а там Женя, а там Сашка, а там Роберт, а там Лина, а там Мишка, а там Андрюшка, а там Кирилл. Как же я уйду?

Но через несколько лет я вернулся в Москву, повидал друзей из прежней компании и вдруг явственно почувствовал легкий, но неостановимый сквознячок распада.

Нет, никто из нас не стал хуже, наоборот, стали опытней, умней, трудоспособной. И так называемых «идеалов юности» не предали. Но – что-то изменилось.

Один из нас две трети года бродил по печорской тайге, глядел на землю сквозь трубку теодолита, пересиживал в палатке недельные дожди, учился молчанию и терпению. Другой в академическом институте уже чем-то заведовал, называл себя не математиком, а кибернетом и увлеченно доказывал, что со временем любое качество можно будет выразить количественно, просчитать, и тогда прогресс пойдет вперед огромными шагами, а карьеризм, подхалимаж и даже подлость просто потеряют смысл: принимать решения будет машина, которая беспристрастна и низменные человеческие стремления сразу отметет, как, впрочем, и. возвышенные. Третий мой товарищ много писал, причем все ярче и ярче, уже бурно печатался и жил тем, что в одном журнале его обругали, зато в другом обещали похвалить, и что последнюю его книжку вот-вот переведут на немецкий язык. А четвертый полтора года как женился, бегал то в аптеку, то в молочную кухню, снимал комнату в пригороде и все искал, где бы подработать.

Все остались хорошими и честными. Но общего окопа больше не было – хоть и оглядываясь, хоть и аукаясь, все дальше и дальше разбредались мы по жизни. Как-то о большой неприятности товарища я узнал месяц спустя. А потом у меня случился тяжелый момент – и никого рядом не возникло, просто не знали ребята, что нужны.

Ничего страшного с нашей компанией не произошло, ни в ком не пришлось разочаровываться. Но самое время было признать, что лучше, чем у старших, у нас не получилось. Так же, как у них. По тому же кругу пошли.

Конечно, не таким уж я тогда был дураком и понимал, что нельзя дворовой компашкой жить до пенсии и что сосед по институтской скамье не божился быть мне другом до гроба. Все я понимал! Но понять можно и смерть, а попробуй с ней примирись… Иногда пустяка хватало, чтобы вновь вздыбилась во мне растерянность и боль.

Да и не во мне одном. Как-то с товарищем сидели в кафе, крутили обычную пластинку – что, мол, надо бы всем собраться, а товарищ мой, только вставший после болезни, вдруг усмехнулся угрюмо:

– Ничего, на моих похоронах все соберетесь.

Слава богу, жив до сих пор…

И вот в одну из тягостных минут или недель я вдруг увидел, как шестеро девчонок без торжественности, без планов и клятв, переговариваясь и пересмеиваясь, идут на штурм все тех же законов быта, и в плотной их стенке нет ни единой трещины. Я-то уже знал, чем все это кончается, а они не знали и не хотели знать.

Я смотрел на них с сочувствием и надеждой – хоть бы получилось! А в тайном кармане души ревниво пошевеливалось: неужели получится то, что не вышло у нас? Но сильней сочувствия и ревности было нелепое, сумасбродное, на двести процентов неосуществимое желание: выломиться из возраста, отобрать у судьбы уже прожитый кусок и вместе с этими дружными новобранцами пойти как бы на вторую попытку, на ходу перескочив в чужой вагон, хоть в тамбуре постоять, хоть за подножку уцепиться… Тот же состав, те же рельсы, тот же маршрут. Знал, все знал! Но – а вдруг получится? Ведь должна же жизнь делаться разумней и добрей. И станет когда-нибудь, и становится постепенно. Так почему бы не сейчас, не в поколении этих девчонок сделать ей очередной рывок к разуму и добру?

Знаком я был со всеми лилипутками. А подружился, кроме Анюты, еще только с одной – Ленкой.

Внешне она была ничего особенного. Небольшая, сделана прочненько, но без излишеств. И талия в глаза не бросается, и шея не лебединая, и нос симпатичной картофелиной. Светленькие волосы вились и курчавились, но уж очень бестолково – ни в косу не годились, ни в «бабетту», ни в «гавроша».

Одна знакомая называла ее пуделем. И действительно, сходство имелось: девчонка была любопытная и живая.

Но у этого пуделя был свой внешний козырь.

Недавно из популярного журнала я узнал, почему дети все время улыбаются.

Оказывается, дело не в характере и не в младенческой безгрешности. Просто у человека лишь к десяти – двенадцати годам развивается нервный центр, управляющий лицевыми мышцами и, соответственно, выражением лица. Улыбка естественна, она не требует напряжения. А вот злоба, зависть, агрессивность – тут уж мышцы должны поработать…

У Ленки этот нужный нервный центр, видимо, так и не развился. За все годы знакомства я ни разу не видел ее в состоянии гнева, раздражения или хотя бы просто брюзгливого недовольства. Знаете, есть люди, у которых всю жизнь такая физиономия, будто им только что в железнодорожной кассе не дали нижнюю полку. Так вот у Ленки с билетами всегда было в порядок. Лицо у нее было как сентябрь в Крыму – мягкое солнышко либо облачно с прояснениями…

Она любила театр.

Конечно, в шестнадцать лет сценой бредят многие, особенно девчонки. Но Ленка любила театр уж очень своеобразно.

Прежде всего, сценой она не бредила, и, по-моему, вообще не стремилась в актрисы.

Помню, той весной, перед последними школьными экзаменами, она приезжала ко мне, задумчиво усаживалась на стул и начинала вслух сомневаться:

– Ты знаешь, у меня ведь нет данных.

– Ты о внешности? – уточнял я. Она пожимала плечами:

– Не только. Голос тоже…

Да, и голос у нее был рядовой, без красот, даже скрипучий немного. Для друзей – симпатичный. Для прочих, наверное, никакой – ни силы, ни тембра, ни глубины.

– Но ведь можно стать характерной актрисой, – говорил я, – комической…

– О, да, – подхватывала Ленка и, пошире распустив свою постоянную улыбку, начинала представлять. Она вставала, прохаживалась по комнате, вихляясь из стороны в сторону, и объявляла торжественно: – Почтеннейшая публика! Сейчас перед вами выступит всемирно известный клоун…

Дурачилась она талантливо, и я вдруг проникался неожиданной идеей:

– А, может, тебе пойти в цирковой? Женщина-клоун, а? Такого, кажется, еще не было…

В те годы я был большой оптимист. Стоило знакомому первокурснику сочинить приличный стишок, как я уверенно вычерчивал график его будущих свершений, исходя из того, что каждая новая строчка будет лучше предыдущей.

Вот и Ленкин путь я начал строить по параболе: если найти образ, выражающий время и органичный, как у Чаплина, да придумать высокого класса репертуар…

Ленка виновато качала головой:

– Туда только спортсменок берут…

Ей было неловко разбивать мои иллюзии.

Наверное, она вообще не пробовала бы попасть в театральный, если бы не постоянное давление подруг. Они так давно настроились на Ленкину сценическую карьеру, что отказаться от нее, не сделав даже попытки, выглядело бы почти предательством. Вот она и старалась через «не хочу»…

Пришло лето, и девчонки разбежались по приемным комиссиям.

Милка сдала хорошо и сразу поступила в свой геологоразведочный.

Женька попала, правда, на заочное, но все же уцепилась за филфак университета.

Анюта, занятая своей любовью больше, чем экзаменами, лишь с большими хлопотами проникла в Иняз на вечернее отделение.

Остальные тоже попали в институты, что меня не удивило: девчонки были развитые.

И только Ленка срезалась на первом же туре творческого конкурса и со спокойной душой пошла поступать на работу.

Но уж тут она проявила предельную целеустремленность и отправилась наниматься не куда-нибудь, а в самый свой любимый московский театр. Там, по слухам, требовалась билетерша.

Театр был молод, знаменит, к искусству относился очень серьезно и искренне старался начинаться с вешалки. Билетерш там отбирал главный режиссер.

Ленка вошла к нему, полунемая от напряжения.

Режиссер спросил, любит ли она театр.

Ленка ответила, что да.

– Вообще театр или этот? – спросил он без нажима, как бы между прочим.

Она сказала, что этот, но любит и вообще театр. Режиссер поинтересовался, хочет ли она стать актрисой. Ленка, чуть помедлив, ответила, что нет, потому что хорошая актриса из нее не получится.

– Ну, спасибо, – произнес он не вставая, и аудиенция закончилась.

Через два дня Ленке сказали, что принята.

Разговор с режиссером она пересказывала задумчиво и неуверенно, запинаясь на каждой фразе: пыталась понять, что стояло за его вопросами.

Я сказал, что его интересовала, пожалуй, самая простая вещь: как долго намеревается она маячить у входа в зрительный зал. Театру нужен постоянный кадр, а не актриса на ставке билетерши.

Ленка неохотно согласилась:

– Да, наверное…

Билетерша из Ленки получилась как раз для молодого театра: милая интеллигентная девушка, всегда доброжелательная.

Но было в ней и нечто, отличавшее ее от других интеллигентных доброжелательных билетерш.

Один умный академик сказал как-то, что есть люди, любящие медицину, и есть – любящие себя в медицине. Все верно, но, пожалуй, он упустил еще одну разновидность медиков. Есть люди, любящие больных, – из них, в частности, выходят отличные сиделки.

Елена пошла в театр сиделкой.

Она любила режиссера и жалела его за изнурительные репетиции, за то, что трудно пробить хорошую пьесу, за эгоизм актеров, за нерасторопность постановочной части, за несправедливые придирки критиков. Но и актеров, и постановочную часть, и зрителей она тоже любила и понимала и всем старалась помочь.

С неприязнью она относилась, пожалуй, только к критикам, да и то потому, что никого из них не знала лично.

Театр же казался ей лабораторией, где в трудах и муках одержимые люди ищут истину.

Она подружилась с двумя молодыми актрисами, уже известными, но бедными. Дружба эта была не совсем равноправной. Актрисы, бедные, но уже известные, позволяли юной билетерше любить себя, таскать из буфета бутерброды и переживать свои неприятности – тем отношения и ограничивались. Одна из актрис как раз и называла Ленку «мой пудель».

Но проблема равенства в дружбе пуделя не волновала…

У остальных девчонок с этой Ленкиной работой возникли богатейшие возможности. Их юные мыслящие физиономии светились теперь в театральном зале на всех новых спектаклях.

Должен признаться, служебным положением Ленки изрядно попользовался и я.

Мне больше не надо было заботиться о билетах. В указанный день я приходил в театр, становился чуть поодаль от контроля и со спокойным достоинством ждал. Из толпы, осаждавшей вход, высовывалась знакомая ладошка, махала энергично, и я протискивался к дверям, стараясь не замечать нищенские взгляды искателей мест. А Елена тащила меня за рукав, приговаривая деловито:

– Разрешите, товарищи… Будьте любезны… И – волшебное слово контролерше:

– Это к Ивану Петровичу.

Или:

– Это от Ивана Петровича.

И я шел следом, стараясь иметь лицо человека, нужного Ивану Петровичу.

Я проникал даже на служебные просмотры, даже на генералки, то есть туда, куда попадают лишь лучшие люди из театралов.

Впрочем, и в такие дни театр был полон – лучших людей в Москве много.

Поскольку среди лучших есть еще и избранные, в партере я не сидел. Честно говоря, и на балконе я не сидел. Вообще в тот год в знаменитом театре я не сидел – уступал кресла людям, более близким загадочному Ивану Петровичу.

Но уж стоял я со всем возможным комфортом. Ибо, пока Ленка проводила меня внутрь, другая билетерша, ее сообщница, стерегла на балконе отрезок барьера, куда я мог с удобством пристроить локоть. Могу гордиться: на бархате обивки среди многих проплешин есть и одна моя…

Грешный человек, я в жизни довольно часто пользовался блатом.

В кондопожской столовой знакомый повар без очереди давал мне щи и оладьи. Чемпионка РСФСР по мужской стрижке, прославленная Аллочка, за руку проводила меня в светлый зал популярнейшей парикмахерской перед недовольными носами пижонов с проспекта Калинина. Однажды меня даже прокатили вдоль Крымского берега на экспериментальном катере с кондиционером в салоне – школьный товарищ вышел в капитаны. А в Ленинграде – был период! – я как свой человек проходил в директорскую ложу академического театра – ту самую ложу, из которой больной, измученный Чехов смотрел на провал «Чайки».

Но никогда у меня не было такого хорошего блата, как в тот год у Ленки, в молодом и знаменитом театре…

Работала Елена в основном вечерами. А днем довольно часто приезжала ко мне.

Мы шли с ней в Филевский парк, а потом еще дальше – берегом, через Крылатское, в Татарово, до парома на Серебряный бор. Шесть километров туда, шесть обратно. Здорово гулялось в ту осень!

Ленка рассказывала мне новости. Как Анюта вдохновенно зубрит свой немецкий. Как Милка с обычной своей целеустремленностью уже сейчас готовится к первой практике. Как Женька начала было четвертый сценарий, да что-то бросила…

Теперь не было объединяющей всех школы, девчонки учились кто на дневном, кто на вечернем, заниматься приходилось много. Вместе почти не собирались, вообще виделись нерегулярно – времени не хватало.

И только Ленка сновала между нами, как челнок…

Постепенно она осваивала быт кулис.

Появились первые разочарования. Выяснилось, что, помимо истины, люди театра ищут на сцене и что-то свое.

Помню, уже зимой Елена пришла ко мне как-то и сказала:

– Ты знаешь, он любит аплодисменты.

Речь шла о главном режиссере.

– Делает вид, что не любит, а на самом деле любит. Я видела, как он готовится выйти из-за кулис.

Лицо у Ленки было растерянное и огорченное: она не осуждала режиссера, ей было неловко за него.

Потом у актрисы, прозвавшей ее «пуделем», случился день рождения. Пуделя актриса не позвала. Ленка на следующий день принесла имениннице букетик и коробку конфет. Актриса смутилась и пообещала виновато:

– Мы с тобой потом отдельно выпьем, да?

Ленка тогда сильно расстроилась: не потому, что не позвала, а потому, что почувствовала себя виноватой. Значит, видела в ней не близкого, все понимающего человека, а поклонницу, не лишенную тщеславия.

Все это были мелочи. И я старался объяснить ей, что не стоит, просто нельзя обращать на них внимание. Все люди – люди, у каждого свои желания. А хорошее дело получается не тогда, когда люди отказываются от собственных планов, а тогда, когда эти планы с хорошим делом совпадают.

– Я понимаю, – соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.

Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.

И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапах и мурлыкала.

– Ну а дальше? – спрашивал я. – Дальше-то что думаешь?

Она скучнела, сникала, пожимала плечами.

– Опять пойдешь в театральный?

Я не давил на нее, я просто интересовался. Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались – не век же ей ходить в билетершах. И все это вместе – давило. И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:

– Может, на театроведческий…

Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней. Она объясняла извиняющимся тоном:

– Я теперь с ними реже вижусь.

Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.

В общем-то, понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.

Я сказал об этом Елене.

Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.

А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.

Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.

Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить – за ум, за способности, за характер.

Но школьные друзья, как и родители, любят ни за что – за сам факт существования. За то, что Петя, что Маша, за то, что знают нас от волоса до ногтя, и мы их так знаем.

Но что делать, не бережем мы вещи, которые надо бы поберечь…

Во всяком случае, время у Ленки повысвободилось – той зимой она бывала у меня довольно часто.

А зима оказалась тяжелой. Долго, около месяца, мороз держался возле тридцати, ветер хлестал почти непрерывно.

Близкий мне человек лежал тогда в больнице, на другом конце города. А меня, как назло, свалил паршивейший вирусный грипп.

Я валялся в постели, обросший, измотанный, словно весь пропитавшийся гриппозной гнилью. Из носу текло, голова болела. Я даже не поднимал с пола осколки оброненного градусника.

И вдруг – звонок в дверь.

Поднимаюсь, кое-как поправляю пижаму.

Лестничная площадка выстужена, окна в подъезде обледенели, снизу, от дверей, ползет мороз. И вот из этой холодины и неприютности – Ленкин нос картошкой, малиновые щеки, старенький цигейковый воротник…

Толстая от кофты на свитер, болтает какую-то чушь, улыбается, сует мне два яблока и шахматный листок – ведь запомнила, что увлекаюсь.

Есть люди, от одного присутствия которых жить лучше…

Градусник вымела. Хотела платки постирать – я не дал.

– А Наталья как? – спрашивает так весело, будто Наталья не в больнице, а в оперетту пошла.

И почему-то становится спокойней. Ну, болен, ну, Наталья больна. Так выздоровеем же! В конце концов, если уж болеешь – и это надо делать с удовольствием. Вот партию Таля разобрать – подробно, с вариантами. Когда еще будет на это время!

А Ленка рассказывает театральные сплетни и просто сплетни – вот умница! Когда голова чужая, ни читать, ни писать – сплетни вполне диетическая духовная пища!

Порылась в холодильнике, что-то нашла, нарезала, разложила красиво на тарелочках – вышел легкий завтрак из трех блюд. И все это – рта не закрывая.

А потом надевает свою кофту на свитер, с трудом влезает в пальто, сразу становясь толстой. Я даю ей три рубля, говорю номер палаты. И по морозной, гриппозной Москве едет Елена с пакетом апельсинов на другой конец города, в больницу…

Не сочувствовала, не ободряла – просто болтала глупости.

Я тогда долго болел, многие навещали. А запомнилась, четко, до мелочей, – она…

Опять подошла весна. Елена стала готовиться на театроведческий.

Поступать туда полагалось со своими работами. Конкурс, экзамены – это уж потом.

И снова Ленка заколебалась: что писать, как писать, да и надо ли поступать вообще.

И опять я стал ее уговаривать, увлекся, сам поверил в свои педагогические похвалы и в конце концов придумал такого оригинального и мудрого театрального критика, что самому завидно стало. На этой волне вдохновения я и продиктовал Елене ее первую статью, полную таких сверкающих идей, что и слепой бы углядел в девчонке нового Кугеля. За эту статью мою приятельницу и отсеяли на творческом конкурсе.

Какой-то решающий член приемной комиссии строго выговорил нестандартной абитуриентке за ее взгляды на театр, сомнительные и безответственные. А насчет формы заметил, что она небезынтересна, но несомненно откуда-то списана.

Как можно списать форму отдельно от содержания, он не объяснил, а Елена, подавленная его суровым тоном, не спросила.

Впрочем, и спроси она – что изменилось бы?

Так и не взяли нас с ней в театроведы.

И опять по Ленкиному лицу мне показалось, что огорчил ее вовсе не провал, а лишь процедура провала. Во всяком случае, к дверям театрального зала она вернулась без всякой горечи, пожалуй, даже с облегчением.

К этому времени я стал получше понимать ее необычную любовь к театру. Раньше я, как и все ее знакомые, принимал за данность: любит – значит, должна чего-нибудь хотеть. Теперь же понял, а может, просто привык: она вот такая. Любит – и все. И вполне ей того достаточно…

Примерно в это время случился у Елены первый – всерьез – парень.

Он был молодой инженер, способный и с перспективами – по крайней мере, так поняла Ленка с его слов. Он подошел к ней в антракте, о чем-то заговорил. Потом еще несколько раз встретились.

Сперва парень пробовал хвастаться. Это впечатления не произвело, к успехам ближних Елена всегда была равнодушна. Но он, к чести своей, быстро сориентировавшись, стал жаловаться. Тут парень попал в самую точку. Ленка сразу же, будто только того и ждала, взяла его тяготы на себя и принялась жалеть своего инженера как умела, а потом – как он хотел.

Он же жалел ее мало и очень быстро стал относиться пренебрежительно, потому что себя ценил по перспективам, а в ней видел, что есть, – билетерша с десятилеткой, только и всего.

Спустя месяц, может, чуть больше, он ее бросил. Девчонка рассказывала об этом не столько с болью, сколько с неловкостью. Неловко ей было за него: уж очень некрасиво он все это организовал. Позвал к приятелю на вечеринку, туда же привел молчаливую и розовую, как семга, девицу, и стал громко распространяться, как после вечеринки они с семгой поедут на дачу, и как там никого нет, и какая там мягкая постель… Все это при Ленке и для Ленки.