Текст книги "Дважды два"
Автор книги: Леонид Чикин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
– Ну, допустим, ты и сегодня не тонула, а лишь свалилась в воду. Наливай спирт в ладонь и втирай, пока кожа не покраснеет. Давай я помогу.
– Вот еще! – И продолжала осторожно, нежно гладить ногу ладонью.
Случись такое в отряде, он бы не настаивал, пусть делает все, что угодно. Но здесь, в тайге, ночью, он не мог быть равнодушным к ее беде. На Бурова ему наплевать, но как он оправдается перед собой, если с ней что-нибудь случится?
– Ну-ка, садись! – решительно сказал он и так же решительно взял у нее из рук кружку.
– Я сама!
– Садись, я тебе говорю! – закричал Геннадий, и Вера послушно села, вытянув ноги. Но все-таки не удержалась, чтобы не сказать очередную колкость:
– Ого! Скоро и ругаться начнете, как на свою…
Он подошел к ней со спины, опустился на колени, из кружки плеснул на ноги, ладонями принялся растирать. Его лицо было рядом с лицом Веры, ее волосы касались его щеки, он чувствовал ее дыхание.
– Ой, больно!
– Терпи. Кстати, ты на меня тоже кричишь, как на своего, тогда уж зови на «ты», чтобы удобнее было.
– А я на вас не кричу… как на своего, – тихо и как-то грустно произнесла, Вера.
– Не больно теперь? – спросил грубо, чтобы не подумала, будто он ее жалеет, хотя на самом-то деле этого нельзя было скрыть – жалел он ее.
– Нет. Горит все…
– Теперь лезь в мешок и натирайся сама. Натирай грудь. – Подошел к костру, потрогал белье. – Твои… купальники еще не высохли. Будешь спать в том, что на тебе. Говори спасибо, что я перед бродом мешок с себя снял.
– Спасибо, – прошептала Вера серьезно, но ему послышалась в голосе насмешка, потому и сам криво улыбнулся:
– На здоровье.
Закурил. Уходить от костра не хотелось, а надо – не будет Вера при нем втирать спирт.
Редкие капли дождя снова застучали по листьям, по воде. Геннадий обрубил ветки с принесенных березок и осинок, сделал навес, сверху набросал ветки, прикрыл все сооружение плащами. Успел вовремя: дождь разошелся. Подумал и кинул поверх плащей чехол от Вериного спальника – все равно ему мокнуть, уселся под навес, к ногам Веры.
Костер шипел. От капель дождя оставались на углях черные пятнышки, которые через секунду-другую исчезали.
Молчали, пока не кончился дождь. Потом Геннадий снова закатил в костер тушенку – она уже успела остыть.
Злость на Веру окончательно прошла, осталась жалость и еще какое-то чувство, вызванное ее беззащитностью, слабостью и детскостью, что ли. Она полулежала в спальнике, высунув из него голову.
– Тебе не холодно?
– Морозит. Мне так неудобно перед вами. Я как маленькая искупалась и заболела, а вы еще должны меня лечить.
– Ты не заболела, – утешил ее Геннадий, наливая спирт в кружку и разводя водой. – А что маленькая – это верно… Выпьешь?
Вера испуганно отстранилась:
– Нет, не буду! А он горький?
– Ты что? – удивился он. – Не пила, что ли? Горький, Вера, как всякое лекарство. Ну, давай вместе, – он налил во вторую кружку.
Вера решительно выпила, он даже не предполагал, что она так сделает, замотала головой, замычала, боясь раскрыть рот, схватилась рукой за горло, наконец выговорила:
– Бр-р-р! Противно. Жжет все…
Он придвинул к ней банку тушенки.
– Запей. Потом бери ложку. Ешь.
– А у меня нет ложки, – сказала она. – В лагере оставила. Вашему начальнику, потому что она за ним числится.
Никакие ложки-вилки за Буровым не числятся, Вера знала об этом так же, как он. Каждый год ботаники едут в экспедиции, и те, кто возвращаются, с собой ложки не берут. Вера, значит, принципиально оставила ложку, потому что приехала без своей. Он уже взялся за нож, чтобы выстрогать две деревянных лопаточки, чтобы на равных быть.
– Давай одной ложкой есть, – предложила Вера, и он не сразу заметил, что она впервые так к нему обратилась. – Бери, твоя очередь первая. Ты никогда так не ел? Мы с девчонками в прошлом году в колхозе, когда только приехали, трое одной ложкой ели. А мальчишки подшутили: нашли нам где-то бо-о-ольшую деревянную ложку. Я, знаешь, почему-то теперь захотела есть. Да ты ешь, ешь, – тут же сказала она, увидев, что Геннадий не так ее понял. – Я еще чай со сгущенкой буду пить. А ты очень испугался, когда я в воду свалилась?
– Очень, – откровенно признался Геннадий.
– Думаешь, утонула бы? Я здорово плаваю. Свалилась, под воду ушла, хочу вынырнуть – не могу, держит что-то. Тогда отвела руки назад… Нет, сначала плащ как рвану! Пуговица отлетела. Потом – руки назад, выскользнула из рюкзака и спальника. Ты бы так попробовал. Думаешь, легко?
– Нет, не думаю, – снова улыбнулся он. – Еще подогреть баночку?
– А нам хватит на завтра? Ты, может, утром хариусов поймаешь… Давай еще полбанки съедим.
Геннадий закатил в костер вторую банку.
– А можно мне прилечь, пока тушенка разогревается? Ты не будешь на меня сердиться? Нет? А зачем ты куришь, ведь мы же еще будем есть и опять одной ложкой. Здорово, правда?
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Голова не болит?
– Мне лучше… А знаешь, Геннадий, я давно тебе хотела сказать: ты такой серьезный, недоступный, важный. Ведь я же девчонка по сравнению с тобой… Ой, а что это я на «ты»? Потому что пьяная? Да?
Верины слова – открытие для него. О своей серьезности он никогда не думал, таковым себя не считал. Удивило другое: неужели она правда не знает, сколько ему?
– А сколько же мне, по-твоему, лет?
– Тебе? Вам… Ну, двадцать восемь примерно…
– Женщина бы в таком случае обиделась. А если двадцать четыре?
– Двадцать четыре?! Так это же здорово!
– Что – здорово? Кстати, ты уж продолжай звать меня на «ты», а то мне как-то неудобно.
– Ну… Что двадцать четыре – здорово. А я-то думала…. Только на три года старше. Я, наверное, сильно пьяная? Да? Болтаю, болтаю…
– Говори, говори, Вера, но только завтра – не болеть. Приказываю проснуться здоровой.
– Какой же ты… – сказала она. – Мой спальник высох?
Этого вопроса он ждал давно и знал, как на него отвечать:
– Твой спальник будет сохнуть сутки, а может, и больше.
– А где же я буду спать?
– Там, где сидишь, в моем мешке. – Вера широко открыла глаза, но он предупредил ее вопрос. – Да, да, да! Я пока буду сушить вещи, а потом…
Что будет потом, он не знал.
– Не буду я спать в твоем мешке! – решительно начала Вера, но он перебил ее:
– Спать ты будешь именно в моем мешке. Укрывайся и завязывайся. Спи. Спокойной ночи!
– Геннадий, какой ты… – Не договорив, Вера с головой нырнула в спальный мешок.
Сбросив плащ – в нем не теплее! – Геннадий сходил в кустарник, принес несколько молодых березок и осинок, ветки сложил на навес, а стволы разрубил на длинные поленья и подкладывал в костер. Сырые дрова шипели, сочились; костер дымил; дым ровно поднимался к небу. К погоде, что ли? Или – к ненастью? Он не разбирался в приметах.
– Геннадий, а Геннадий, – позвала Вера.
– Как? Разве ты еще не спишь?
– Нет. Знаешь, я немного посплю, потом ты меня разбудишь, я посижу у костра. Только ты мне дров хороших наруби. Ладно?
– Спи, спи, – сказал он. – Спи, Вера. Наши в лагере все, наверное, уже давно спокойно спят.
Да, в лагере давно спали, и спали спокойно, потому что долгий хлопотливый день кончился благополучно.
7
– …Так что же у нас все-таки происходит, Олег Григорьевич? – настойчиво повторила Елена Дмитриевна свой вопрос, едва Геннадий скрылся в прибрежных кустарниках, а Трофим Петрович ушел к реке.
Буров пытался отшутиться:
– Оздоровление коллектива, – но сразу перешел на серьезный тон: – Нам еще больше трех недель идти по тайге, а если ежедневно будут такие происшествия, то мне придется держать ответ не только перед руководством института, а и в другом месте.
– И вы решили пожертвовать Верой? Или, прикрывшись ее ошибками, как щитом, себя уберечь?
– Не вижу жертвы. А потеря незначительная. Мы при ней больше теряли. Вы подумайте сами. Лошадь на перевале не удержала – это могло бы плохо кончиться. Бумагу упустила. Не вам объяснять, какие сложности нас теперь ожидают. Сегодня что учудила? Она, видите ли, забыла копалку в лагере! Слушайте, Елена Дмитриевна, ну сколько же можно прощать? Я уж не говорю о том, что сегодня у них с Мишкой что-то произошло… Да, да, произошло, я знаю. Короче: кончилось мое терпение, Елена Дмитриевна! Лопнуло, как говорят.
– Олег Григорьевич! Прежде всего, мы сами себя наказали. Давайте подсчитаем: два дня до Ивановки пройдет Геннадий и столько же обратно. Четыре дня теряем. Дорогое удовольствие ради нашей спокойной жизни.
– У меня другая арифметика, – возразил Буров. – Сегодня я еще схожу на гору, а вы закончите укос. Значит, день не потерян. Послезавтра, по моему плану, – опять дневка: километрах в пяти от маршрута есть интересная для нас роща.
– Но вы же обвиняли Веру в том, что она прозевала эту рощу!
– Я ошибся… Так вот, маршрут мы менять не будем, а вместе с вами сходим в эту рощу. Значит, еще один день сохраняется. Ну и до устья Бобровки будем идти полдня. Это тоже работа. Арифметика простая: из четырех, как вы говорите, потерянных дней два с половиной – рабочих. Да, полтора дня теряем, но взамен приобретаем спокойствие и уверенность в том, что никаких ЧП не будет.
– Олег Григорьевич! – с укором сказала Воробьева, – Чего только не бывает в маршрутах! Вы же знаете! Зачем же даже чрезвычайные происшествия планировать?! Как будто с нами в прошлых сезонах ничего такого не было! Через день-два все притерлось бы. А теперь? Все сначала начинать? А по-моему, самое большое ЧП – отправка Веры в Ивановку. Не помню я, чтобы кто-то – так делал!
– Ну что ж, – невесело улыбнулся Буров, – значит, я в этом деле новатор. Но за дисциплину в отряде, – он согнал с лица улыбку, – за порядок, за результаты работы отвечаю я. Один я! Вы согласны?
Елена Дмитриевна не ответила. Взяла свою папку, пошла. Буров подумал, что она идет отдыхать в палатку, но Воробьева прошла мимо.
– Елена Дмитриевна! – окликнул он. – Куда вы?
– Укос заканчивать, – ответила она, останавливаясь.
– Может, после обеда?
– А когда он будет, обед-то? Вы с Гмызиным разберитесь, дисциплину у них наведите, слишком вольготно они живут…
Олег Григорьевич взял тощую папку Веры – поделили они бумагу с Воробьевой, – еще раз провел по ремню, проверяя, на месте ли нож, которым он теперь пользуется как копалкой, и пошел в противоположную сторону, к горе.
Солнце уже книзу катилось, когда пришел в лагерь Мишка. Тишина. Возле кострища стоял закопченный чайник. Мишка притронулся к нему рукой – холодный. Неужели не обедали? Заглянул в мужскую палатку. Там, раскинувшись на спине, тихо похрапывал отец. Пусть спит. Подошел к женской палатке.
– Можно войти?
Молчание. Заглянул – тоже пусто. Влез в палатку, осмотрелся. Беспорядок. На месте спальника Веры – хвоя, обрывки бумажек…
Трофим Петрович вышел из мужской палатки, когда Мишка, перечистив рыбу, нарубив дрова, гремел возле костра посудой. Он рассказал Мишке обо всем, что произошло в отряде. Обо всем, что сам знал.
– Дела! – присвистнул Мишка, подумал и снова сказал: – Дела! А нас они не касаются. Смотри, сколько я сегодня! Тут места рыбные. Пока. Геннадия ждем, ведро я заполню.
– Мы на Бобровке ждать его будем.
– На Бобровке?! Тоже не безрыбная река. И там жить можно. А из-за чего все началось-то? Почему он Веру выгнал?
– Что это у тебя под глазом? – вдруг заметил Трофим Петрович, хотя Мишка старался как можно реже поворачиваться к отцу содранной щекой.
– Пустяки, батя. Скрозь кустарник продирался и на сушину напоролся. Пройдет. Так что случилось-то?
– Что, что? Сам не разберусь. Видишь, лопаточку она сегодня потеряла, опять ему не угодила…
– Какую лопаточку? Копалку, что ли?
– Ну! Которой цветочки выковыривают. А он расшумелся. Бумага, опять же, вчерашняя. Не наше дело это. Отправил – значит, так надо. За лошадьми я схожу. Приведу поближе. А ты обед-то вари, не остынет у костра. Скоро, должно, возвернутся они. Дождь вон, видишь, собирается.
Обедали в мужской палатке, потому что только успел Мишка рыбу пожарить на второе, как пошел дождь.
Разливая по мискам уху, Мишка приговаривал:
– Эх! Ну и запах! А вкус! Пальчики облиняешь! Вам, Елена Дмитриевна, самый красивый окунь достался. Вам, Олег Григорьевич, ух, какой здоровяк! Смотрите, глаза-то выпучил белые! А дух-то, дух какой? А? Что там консервы разные?! На Сайду вышли, с рыбой теперь будем! Добавка кому понадобится, не стесняйтесь – сколько угодно. Но не забывайте, что будет еще жареный хариус на второе. Тоже объедение.
Отличный обед не улучшил настроения, никто не слушал болтовню Мишки, никто ему не поддакивал, не замечал его рыбацкой удачи, не отмечал его поварского искусства.
– Освободите место, Михаил, – потребовал сразу же после обеда Олег Григорьевич. – Посмотрим, куда дальше идти, подумаем, как жить… – И начал выкладывать из сумки листы карты. – Листа с нашим местонахождением у нас нет, отдал Геннадию. Завтра, если дождь не задержит, передвинемся километра на три и поработаем здесь! – ткнул пальцем в карту. – На устье Бобровки пойдем не по Сайде, а через тайгу. Трона есть, на карте она обозначена. Брод через Бобровку тоже указан. Потом – вновь к Сайде, на устье Бобровки. Как минимум, возвращаем себе один день из потерянных.
– Не пойму я, – начал, думая о чем-то о своем, Трофим Петрович. – Зачем по тропе идти, когда там дорога есть?
– Какая дорога? – удивился Буров. – Нет там никакой дороги!
– А бродить зачем? – Мишка спросил. – Там же мост!
– Какой мост? Где? Вы что, Михаил?
– Какой, какой… Обыкновенный. Деревянный… Это у вас двухкилометровка, что ли? Это брод? А это Сайда? Ну точно все, только вместо брода там мост. А здесь поселок леспромхозовский.
– Миша, а вы ничего не путаете? – спросила Елена Дмитриевна. – Зачем же нам идти конным маршрутом через поселок? Мы бы и на машине сюда приехали…
– Да я же в прошлом году здесь был! Батя, ну объясни ты им!
– Все ясно, – сказал, догадываясь, Буров. – Этой карте нельзя верить. Устарела она… А поселок-то большой?
– Ну! Клуб, магазин, столовая, медпункт. А по дороге машины ходят с лесом.
– Так что же вы раньше молчали, Трофим Петрович?! Как же это?
Но проводник и не думал оправдываться:
– Мы как договаривались? От Бобровки идем на Сайду и по ней дальше. А про поселок не было разговору. И про дорогу. Я же считал, что вам по реке надо.
– Я не ихтиолог, – буркнул Буров. – Рыбу я, что ли, не видел в вашей Сайде?!
Елена Дмитриевна вздохнула и вышла, но через минуту вернулась.
– Возьмите, – протянула Бурову копалку с ярко-красной рукояткой. – Почему-то лежала под моим спальником, а Вера не могла ее найти.
– Ну вот! – Олег Григорьевич взял копалку в руки. – А уверяла, что она всегда в папке. Так и с бумагой. Завязывала, говорит, папку…
– Олег Григорьевич, – перебил Мишка. – А бумага-то эта особенная какая, что ли. Специальная?
– Да вы что, Михаил? – удивилась Воробьева. – Не видели ни разу? – Она вытянула из папки Бурова лист. – Вот такая.
Мишка пощупал лист, помял его в пальцах, хмыкнул:
– Гм-м… Я-то думал… Бумага как бумага. Селедку в такую завертывают в магазине. Вот зайдем в поселок, я ее сколько угодно припру из сельпо.
Бурова осенило: а ведь это выход!
– Михаил, вы – гений! – начал он торжественно. – А вы уверены, что продавец даст вам оберточную бумагу?
– Анютка-то, что ли? А куда она денется? Даст, конечно.
– Какая Анютка? – не поняла Елена Дмитриевна.
– Батя! – Мишка всплеснул руками. – Ну объясни ты им!
Трофим Петрович пояснил:
– Племянница моя. Сестра, значит, его сродная. Продавщица она, стало быть, в магазине.
– Трофим Петрович! – воскликнул Буров. – Так что же вы раньше молчали?! Вот видите, все обошлось благополучно, как в старинных романах, и все довольны.
Но больше, чем другие, был доволен прошедшим днем Мишка. Во-первых, рыба. Во-вторых, никто не видел его операцию с копалкой. В-третьих, бумага. Вчера, укрепляя перед бродом папку, он привязал тесемку к ремешку сумы. Когда груз пополз с лошади, тесемка натянулась и развязалась, бумага выпала. А сегодня он нашел выход с копалкой – сунул ее под спальник Воробьевой, когда в женской палатке было пусто.
А о том, что пострадала из-за него Вера, Мишка не вспомнил.
8
Впервые Вера увидела его в институте в день отъезда, когда девушки с утра пришли упаковывать вещи, грузить машину. Буров и Корешков бегали по кабинетам с какими-то справками, расписками, накладными. В комнате, куда привел их Буров, высокий парень перевязывал шпагатом мешки, баулы, сумы, забивал ящики.
– Девочки, – торопливо сказал Олег Григорьевич. – Нам некогда. Вы поступаете в распоряжение вот этого товарища – Геннадия Ивановича Званцева. Геннадий Иванович, знакомься и командуй. Короче говоря, к вам прибыла рабочая сила.
По тону, каким Буров разговаривал с незнакомым парнем, по тому, как, независимо взглянув в сторону начальства, этот Званцев продолжал свое дело, Вера тотчас же решила, что он – работник института, может быть, на равных правах с Буровым, а если и ниже его по рангу, то на одну ступеньку.
Геннадий вовсе и не командовал ими тогда, он, наверное, и не умел быть старшим. Просто подходил к очередному тюку или мешку, говорил: «Порядок», подбрасывал ношу на плечо и нес на выход, к машинам. А в кузов груз забрасывали шоферы.
На одних мешках было написано чернилами «Кор», на других «Бур». Вся премудрость погрузки заключалась в том, чтобы не перепутать мешки, чтобы груз Бурова не попал случайно в отряд Корешкова.
Девушки вдвоем; а то и втроем тащили мешки волоком к выходу. Геннадий обгонял их в длинном институтском коридоре со своим грузом, а потом успевал встретить на полдороге.
– Мы сами! – протестовали они.
Он отвечал:
– А я? Стоять буду? Идите в комнату, выбирайте, что полегче, я встречу.
Даже когда пришли, окончив беготню по кабинетам, Буров и Корешков, командовать погрузкой продолжал Геннадий, и девушки обращались только к нему: «Геннадий Иванович, а этот мешок куда?» «Геннадий Иванович, а что здесь написано – «Бур» или «Кор»? «Геннадий Иванович!..» «Геннадий Иванович!..»
Начальство не вмешивалось. Лишь Корешков, увидев, что сиденья Геннадий устраивает у переднего борта, за кабиной, заметил:
– Этот угол не занимай: поставим флягу с водой. В степи не лишней будет.
С высоты кузова Геннадий оглядел девушек.
– Решим так: вы, Катя, сядете с краю, рядом с флягой, с вами – Нина, потом – Вера и я.
Олег Григорьевич вмешался:
– Ты, Геннадий Иванович, брось армейские замашки. Пусть сами решают. Не в строю…
– По-иному нельзя, – ответил он. – Надо, чтобы Катя и я сидели возле бортов. Вдруг дождь пойдет. Нина до брезента не дотянется. Все предусмотрено.
Перед самым отъездом, а выезжали после обеда, явилась Елена Дмитриевна, познакомилась с девушками и, к их удивлению, – с Геннадием. И Вера подумала: наверное, Елена Дмитриевна работает где-то в другом институте.
На ночь остановились в березовом лесу, километрах в ста от города. Когда поставили большую палатку и начали таскать в нее спальники, Вера, уже освоившись, громко спросила:
– А спать в каком порядке прикажете, товарищ начальник?
Геннадий отвечал строго, как и положено начальнику:
– В том же, как в машине сидели. Только Виктор Федорович – с краю, за ним – Елена Дмитриевна. Так, Виктор Федорович?
– Ну, – развел руками Корешков. – Коль ты приказываешь, надо подчиняться. Правда, девочки?
На второй день пути, когда узнали, что Званцев такой же коллектор, как они, девушки изменили отношение к нему: из строго-официальных они превратились в товарищеские. А Вера как-то сразу стала ближе к Геннадию. Да и что тут удивительного? Они сидели в кузове рядом, и разговаривал он чаще с ней; уже на третий день пути она обнаружила, что невольно прислушивается к его разговорам с другими, что ей не нравится, о чем и как он разговаривает с ними, что ей хочется, чтобы он был рядом и разговаривал только с ней.
…Сейчас, лежа в спальнике, ощущая всем телом приятную сухость вкладыша, она вспомнила о дороге, о первых днях работы. И еще вспомнилось ей далекое детство, в котором почти не было ласки. Отца она не знала совсем. А мать, уговорив сестру свою, Верину тетку, побыть год с дочкой, уехала на север и затерялась где-то там в снегах и льдах навсегда. Вера никому не рассказывала об этом – стыдно… Помнит ли она, как мать кормила ее с ложечки? Не мог спросить о чем-нибудь другом! Конечно, Геннадий ни о чем не знает. Но она не могла сдержаться, когда он упомянул о матери. Любого взрослого человека этот вопрос возвращал к милому доброму детству. А что могла ответить она!
Воспитываясь у тетки, женщины строгой, властной и грубоватой, которая держала ее и трех своих дочерей в крепких руках и не позволяла шагу ступить без разрешения, Вера, уйдя после школы в общежитие пединститута, не забыла теткиных наставлений: прежде чем сделать что-то – хорошо подумай; в людях разбирайся сама, советов у меня не спрашивай; с хорошими дружи, с плохими не водись… И еще много советов надавала ей добрая родственница.
Конечно, Вера забыла теткины наставления сразу же, как только закрыла за собой ее дверь. Она хотела жить своим умом. К сверстникам присматривалась внимательно и разбиралась в них сама – в этом Вера была согласна с теткой. Ей назначали свидания – бегала со студентами на танцы и в кино. Но достаточно было недоброго взгляда, намека, неосторожного жеста со стороны ее знакомых – рвала с ними. И не печалилась, не грустила; жизнь еще впереди, найдет такого человека, которого ищет, или он ее найдет. Глупостью казались ей теткины слова: смотри, останешься на весь век одна…
«Таким человеком» показался ей Геннадий. Он не лапал за плечи, едва узнав имя, как иные, не говорил сальных слов, не старался быть лучше, чем на самом деле, и своим отношением к девушкам он почему-то напомнил Вере героев старинных романов. Вначале это сравнение показалось ей смешным, но приглядевшись, увидела, что не рисуется он, не пыжится, не лезет из кожи, чтобы доказать, какой он хороший, просто такой он есть, какой-то особенный, не похожий на других, на тех, с кем она легко знакомилась и так же легко расходилась в институте.
Но все это – радужное настроение, веселый смех, постоянное ожидание чего-то нового – улетучилось, исчезло, забылось, едва прибыли в Макаровское. И не потому, что Вера теперь реже – утром да вечером – видела Геннадия, а потому, что он весь день был рядом с Еленой Дмитриевной, а она, замечала Вера, что-то уж очень настойчиво добивается его расположения. А потом Корешков «променял» ее на Катю. Вера оказалась в одном отряде с Геннадием и поняла: если Елена Дмитриевна и Геннадий работают всегда вместе, кто-то из них просил об этом. Ну и пусть…
Но как бы ни убеждала себя Вера, что Геннадий больше не существует для нее, – он существовал, он был рядом, и не думать о нем было невозможно.
Правда, в тайге с первого часа она все расставила по местам: я сама по себе, он сам по себе. И удивилась, что он вступился за нее на привале, когда подрался с Мишкой. Ну, знает она эти штучки. Это он хотел показать: вот я какой, не позволю, чтобы при мне оскорбляли слабый пол.
Все вышло не так, как думалось, как хотелось. Разве она виновата, что с лошади на спуске свалились тюки? Или – что бумага уплыла. Привязывала она ее, точно! Но Буров, который и на базе был недоволен ее походами в кино, «щеголянием», как он говорил, в купальнике или беззаботным и веселым смехом, когда все заняты делом, в тайге тем более был недоволен ею. Не могла же она за два-три дня измениться.
В Макаровском, взяв Веру в свой отряд, он учил и воспитывал ее с утра до ночи без перерывов на завтрак, обед и ужин. Вернее, не воспитывал – кажется, сама уже знает что к чему, двадцать один год, – а перевоспитывал, лепил из нее человека по своему образу и подобию. Почему Буров решил, что только она, Вера, нуждается в перевоспитании, – непонятно. Ни в поле, ни на базе он не мучил своей «моралью» других. Он тренировался в своих педагогических способностях только на ней. Как будто нечего сказать Елене Дмитриевне! Или – Геннадию! Так уж они все знают и все делают правильно. Но Буров молчит. А вот попробовал бы он указать Геннадию! Да он и сам поучить его может…
А в тайге Вера уставала так, как никогда еще не приходилось в ее короткой жизни. И не потому, что весь день на ногах, к этому привыкают быстро. Она уже входила в ритм безостановочного движения, еще день-два – и не хуже Мишки шла бы по болотинам или по тропе, заросшей травой. Утомляло ее и здесь то же самое: опека Олега Григорьевича, его постоянное жужжание над ухом. Утомляло и раздражало.
А впрочем, все это пустяки. Это – не главное.
В конце концов притерпелись бы его поучения, привыкла бы она к брюзжанию Бурова, махнула бы рукой на все его советы.
Главное, из-за чего и разгорелся сыр-бор, произошло сегодня.
Утро обещало жаркий день. Палатки стояли на большой поляне, поросшей высокой шелковистой травой, и солнце, еще до завтрака выглянувшее из-за высоких кедров, мгновенно накалило тенты палаток.
– Вот помяните мое слово, будет бо-ольшой дождь к вечеру, – сказал Трофим Петрович. – Может, нам сейчас пройтись, а после обеда остановиться? А?
– А что это нам даст? – спросил Олег Григорьевич. – Ничего! Сами устанавливали такой порядок. А дождя бояться – в тайгу не ходить! – Он улыбнулся, оглядев всех, но никто не поддержал его шутку, потом подумал и добавил: – Распорядок с завтрашнего дня будет такой: после завтрака, как только сойдет роса, работаем до двух часов. К этому времени Михаил должен приготовить обед. С двух до трех – обед и сборы. Потом движение до темноты, если понадобится. До намеченной точки…
– Значит, все-таки принимается предложение Веры? – обрадовался Геннадий.
Буров, нахмурившись, взглянул на него, промолчал, только задышал тяжело, потом сказал как можно спокойнее:
– А к вам, Елена Дмитриевна, у меня есть большая личная просьба. Сделайте сегодня, если не трудно, укос за меня. Я хочу сходить во-он на ту гору с Верой, а если еще после возвращения займусь укосом, мы задержимся здесь до вечера. Берите с собой Геннадия.
– Я готова! – ответила Елена Дмитриевна и тут же повернулась к Геннадию. – А вы?
Тот поднялся от костра и, забрасывая за спину гербарную папку, которую носил как рюкзак, четко, по-военному отрапортовал Елене Дмитриевне:
– Я к вашим услугам. – Потом уже другим тоном: – Голому собраться – только подпоясаться.
И они ушли. Вера успела заметить, как Геннадий на ходу взял у Воробьевой полевую сумку, – а она будто только этого и ждала! – и повесил ее на плечо.
Вера молча посмотрела на Олега Григорьевича: а мы?
– Минут через десять выходим, – будто поняв ее взгляд, ответил он. – Здесь где-то недалеко есть интересное местечко, сейчас я попытаюсь разобраться по карте.
Если бы он не разбирался!..
Еще по дороге в Макаровское Вера усвоила одно правило, с которым люди, часто бывающие в экспедициях и походах, знакомы давно.
На первой от города стоянке Корешков, выйдя из кабины, дал команду:
– Мужчины – направо, женщины – налево! Перекур десять-пятнадцать минут!..
В дальнейшем никаких команд не требовалось, и в «чужую зону» никто не входил. Этот порядок соблюдался и на каждой стоянке в тайге.
«Через десять минут выходим!» – сказал Буров. Десяти минут ей хватит. Вот и сейчас Вера была в «своей зоне», куда вход мужчинам строго запрещен. Подумала: впереди еще почти целый день на солнце, а там, куда они с Буровым пойдут, может не оказаться даже ручейка. Решительно раздевшись донага, она шагнула в реку. Дно пологое, а заходить далеко в Сайду нельзя: там место открытое, здесь кусты укрывают. Забрела по пояс, присела несколько раз… Бр-р-р! Холодная вода приятно обожгла спину, грудь, плечи. Течение сбивало с ног, пришлось вернуться к берегу, к наклонившимся веткам тальника, где вода едва доставала до колен, но течение было слабым, и можно спокойно стоять. Наклонившись над рекой, она плескала воду ладонями на шею, на плечи, обтирала грудь, живот. Хорошо! Прохладно! Мелкие рыбешки толклись у ног, приятно щекотали пальцы. Вера выпрямилась и, сгоняя ладонями воду с тела, вдруг подумала, что она – не Елена Дмитриевна! У той кожа да кости, мослы со всех сторон выпирают. А у нее все на месте. В последний раз проведя ладонями по бедрам – сверху вниз, – она вышла на берег, быстро натянула трусики, взяв брюки, подошла к воде, обмыла ноги, надела брюки, встала.
И не слышала, как сзади бесшумно, словно зверь к добыче, подкрался Мишка. Он цепко схватил за руки, Вера рывком вырвала одну руку, но Мишка освободившейся рукой зажал ей рот; она пыталась укусить грязную потную ладонь; не удалось; тогда она резко присела, нащупала на земле палку, замахнулась, Мишка отпрянул; удар пришелся по лицу. Почему Вера не закричала, когда он вторично бросился на нее – сама не знает, надо бы, конечно, крикнуть… Успела сцепить руки замком перед грудью, и когда Мишка пытался прижать ее, толкнула изо всех сил. Не удержавшись на ногах, Мишка свалился задом в кусты, а она схватила кофточку, куртку, бросилась напрямик к палатке, на ходу набрасывая кофточку, застегивая пуговицы.
– Где Олег Григорьевич?! – крикнула она.
– Так он же вона пошел, – ответил Гмызин-старший. – Вона-а-а. Сказал, что подождет тебя на повороте. Догонишь… А Мишка червей где-то роет. Не видела?
– Нужен мне ваш Мишка, – ответила она зло, взяла гербарную папку, пошла быстрым шагом за Буровым. Когда впереди показалась его спина, Вера сбавила шаг. Конечно, он слышит ее шаги, значит, не оглянется. Идти рядом не хотелось, потому что не было никакого желания говорить с ним.
Буров тоже молчал. И не обернулся ни разу. Не пытался учить ее. Вера вдруг подумала: она же выскочила на тропинку, оттолкнув Мишку, когда Олег Григорьевич только-только прошел по ней, направляясь в тайгу. Неужели он видел их?
Буров несколько раз сверялся с картой, что-то говорил себе под нос и молча шел дальше. Молчала и Вера. Долго шли. Километра три, наверное, отмахали. Наконец Буров остановился, сделал шаг в сторону.
– Выкопайте это! – указал пальцем. – И это.
Вера открыла папку и ахнула.
– Олег Григорьевич, я потеряла копалку… Можно вашим ножом?..
Буров крякнул досадливо, пошарил рукой по правому боку, где у него всегда болтался нож в чехле. Пошарил, пошарил, а потом посмотрел. Не было чехла. Более того, ремня не было, который и носил-то он только ради того, чтобы чехол на него цеплять.
– Как потеряли? – спросил.
– Не знаю… Может, не потеряла, а в лагере оставила, но я всегда ее здесь храню. В папке.
– Да-а, – сказал он и вздохнул тяжело. – Вот видите, к чему приводит ваша расхлябанность и безответственность. Я вижу, разговоры с вами не идут на пользу. Я вас взял под свою ответственность, я отвечаю за вас перед институтом. Уже не первый случай с вашей стороны. Вчера – бумага, сегодня – копалка, а завтра что? Я ведь могу вас и обратно отправить, сейчас мы как раз находимся недалеко от базы. А по окончании сезона такую характеристику в институт напишу, что не обрадуетесь…
