Текст книги "Дважды два"

Автор книги: Леонид Чикин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

11

– Ой! – вскрикнула Вера и попятилась так неожиданно, что Геннадий натолкнулся на нее. – Там кто-то ходит, – шепотом сказала она и прижалась к нему. Геннадий почувствовал дрожь ее тела. Испугалась, что ли? В самом деле, из-за кустов вышел человек в телогрейке, в зимней шапке-ушанке, за плечами – мешок. Он шел по берегу в том же направлении, но значительно медленнее, потому что каждую минуту взмахивал удилищем.

– Эге-гей! Рыбак! – окликнул его Геннадий.

Человек обернулся. Оказалось – старик. Подошли ближе. У него коричневое морщинистое лицо, коротко постриженная седая борода и такие же усы.

– До Ивановки далеко, дедушка?

– Чего сказываешь? – Старик сдвинул на затылок шапку, подставил Геннадию правое ухо.

– До Ивановки, говорю, далеко? – громче повторил Геннадий.

– Так ить как идти? Я день шел, а вы могете и за полдня добраться.

– За полдня! – присвистнул Геннадий. – Нам сегодня надо.

– Сёдни? Сёдни спать надоть, а утречком идтить.

Спать! Он, наверное, с детства по тайге шастает. Стоит и от комаров не отмахивается. И никакой «дэты» у него, конечно, нет. Сейчас завалится под любым кустом и проспит, похрапывая до утра. Таежник!

– Ты гляди-ко! – удивился старик. – И девку с собой таскаешь. Сами-то откедова будете?

– Из экспедиции, дедушка! – прокричал Геннадий.

– А-а-а… Геологи, значит… Ах елки-моталки! – вскрикнул вдруг дед. – Сорвался! Так, значит, геологи? А у нас тоже стоят геологи.

– Вот мы к ним и идем! – звонко сказала Вера.

– Ну, завтрева дойдете. А теперь ночь, куда идтить? Здеся избушка рядом, можно переспать, места хватить. Я тоже из Ивановки, харюзов имаю.

– А ближе к селу нету, что ли, хариусов?

– Почитай, нету. А здеся и крупнее, и скуснее. Там ребятня все вылавливаеть.

– А избушка далеко?

– Рядом. Вона за тем поворотом…

– И можно переночевать?

– А отчего нельзя? Нары. Травки с утра набросал, поди, подбыгала. Утречком харюзов поймал, так тех засолил, а из этих уху сварим. Тама на нарах лягете, друг к дружке прижметесь, тепло, да и комары не кусають… Я смолоду-то с Настькой своей в тайгу ходил. Бывало-ча, дождь, ветер, а мы друг около дружки греемся. Я молодой-то тоже горячий был…

– Пойдемте к избушке, дедушка! – перебил его воспоминания Геннадий. – Спать надо.

– Ну, идтить так идтить, – согласился дед. – Крючки у меня мелкие, хлипкие, не дай бог, зачепишь и оторвешь. – Он бережно сматывал леску на удилище, – Гришуха наш сельповский крючков не возить, мне, говорить, эти крючки – тьфу! Была бы водка да мануфактура. А водка – что? Брагу все варять…

– Я дам вам крупных крючков, – сказал Геннадий. – Пошли.

– Пошли. – Дед закинул удилище за плечо. – За крючки – спасибочки. – Он шел впереди, раздвигая ветки и рассуждая: – Конешно, если ты не рыбак, так и крючки без надобности. Он, Гришуха-то, больше в бутылках рыбачить. А я ни в жисть не променяю рыбалку на водку… Тьфу! Я, сынок, петуха для себя держу. Настька кричить: «Заруби его, он уж курицу топтать не можеть, потому «как стар!» А я говорю: не могеть и не надо, у него другое предназначение. А резать не позволю…

Дед успевал и говорить, и на ходу подбирать с земли сухие валежины.

– Петух-то зачем? – прокричал сзади Геннадий.

– А как без петуха на харюза? У меня петух – что князь: на всю деревню такой один. Как огонь. Я перья-то с подхвоста повыдергаю, обменяю на крючки у мальцов, себе приманку исделаю… А она: зарежь! Где это видано, чтобы рыжего петуха под топор?! Счас-то все белые, белые петухи пошли. А пользы от них никакой. Куриц, конешно, топчут, а чтобы из них приманку… Перья надоть брать с-под хвоста, они мягче. Я тебе могу уделить перьев.

– У меня есть! – прокричал Геннадий, вспомнив про прядь волос, которая лежала у него в кармане куртки, – А избушка-то близко, дедушка?

– Счас. Рядом здеся. С версту.

Совсем стемнело. Тропинка исчезла. Но дед шел уверенно, не останавливаясь. Вслед за ним устало передвигала ноги Вера. Геннадий видел, что она идет из последних сил.

Свернули на маленькую журчащую речку, приток Сайды, и вышли к избушке.

– О! – обрадовалась Вера, наткнувшись на кучу сушняка перед избушкой. – Сколько дров! Всю ночь костер можно жечь!

Дед услышал.

– Зря, девонька, костер жечь – не дело. Другим надоть оставить. Я утречком подсобирал, добавил дровец, а другой кто придеть, тоже погреться захочеть. А бывает, кто еле ноги дотащить. А дрова тутока, потому что о ем позаботились.

– Мы утром насобираем, – сказала Вера. – Мы знаем закон тайги.

– Какой такой закон, – проворчал дед. – Кем он писан? Это не закон, а жисть. Для того и дрова, чтобы ты в потемках не шарилась по кустам… Ты, милая, рыбку почисть, – а мы костерок счас распалим.

– Мы вместе почистим, – сказал Геннадий. Река здесь не шумела, дед слышал лучше, кричать теперь не приходилось.

– Чевой там вместе. Завсегда эта бабья работа. Ну, мне-то что. Тогда возьми в избушке картошку, заоднова почистите. И лук тамока, и посуда.

Истратив несколько спичек, Геннадий увидел, что в избушке, прямо перед входом, во всю ширину – нары человек на пять. В левом углу печь с плитой. В ненастье можно сварить обед. В правом – сбитый из неотесанных досок стол. Над столом – полка, на ней – банки железные и стеклянные. На нарах трава. Геннадий подошел и поворошил ее. Снизу трава сухая, сверху посвежее, позапашистее. Вдоль стены, к которой примыкает стол, набиты гвозди – сушить одежду. Такие же гвозди возле печки. В одном углу нар – дедова телогрейка. В другом – спальные мешки. Дед, значит, так распорядился.

Он нашел в избушке все: картошку, лук и ведро – жестяное, закопченное, видать, что старик пользуется им лишь, на рыбалке.

– В тайге надо есть досыта, – говорил дед, когда Геннадий подошел к костру, – А то ноги протянешь. Уха – она пользительная, особенно на ночь: кровь разогреваеть, молодеешь будто.

Геннадий, вспомнив, что им нечем есть, сказал о ложке.

– Исделаем, – ответил старик. – В тайге без ложки – беда.

Вера пошла с Геннадием к реке. Он предложил:

– Сиди здесь. Дед костер разожжет, согреешься.

– Нет. С тобой пойду. Ты доволен, что деда встретили? Избушка есть.

– Конечно. Ночью может дождь пойти, а тут все-таки крыша над головой, да и об ужине забот не так много. А ты что, недовольна?

– Я? Нет, почему же? И ужин, и крыша… Ты прав, как всегда.

Костер жарко пылал, когда они вернулись. Дед сидел на чурке перед огнем и мастерил из берёсты ложку.

– Дедушка, будем варить уху? – громко спросила Вера. – Вы любите уху? – И, не ожидая ответа, добавила: – Я очень люблю уху!

– Кто же не любить уху?! – не то вопросительно, не то утвердительно сказал дед. – А уха, она что любить? Она любить свежую рыбу, чтобы из – нее не выветрился речной дух. Еще она любить, чтоб как слеза блестела, светилась. Надоть, значит, не переваривать ее.

– И перец уха любит, – сказал Геннадий.

– И луковку, – продолжал дед, – Чтоб духовитей была. Не режуть ее, а головку целиком бросають.

– А еще что уха любит, дедушка? – спросила Вера, удобнее устраиваясь на спальниках. – Она теперь полулежала на них, лицом к огню.

– А еще… – начал дед, но Геннадий перебил его:

– А еще, Вера, уха любит спирт.

– Хи-хи-хи, – тоненько засмеялся дед, – Спирт он, сынок, ко всякой еде пользительный. Наш Гришуха сельповский, так он перед чаем спирт употребляеть. Хлобыстнеть стакан спирту, потом сахар ложечкой размешаеть и чаем запьеть. И здоров, как бык, а лицо – что самовар медный. А как же? Спирт, он всякую хворь из тела изгоняет..

– Так, может, изгоним, дедушка?

– А есть? – оживился дед. – Коли есть – отчего не использовать. Не пропадать же добру. Ты, девонька, доглядывай, чтоб картошка не разварилась, не рассыпалась чтоб в труху. Сейчас ложку исделаю, и опрокинем по маленькой. А ты, девонька, ладно… Картошку мы сами доглядим. Ты иди пошарь в моем мешке, там хлебушко должен быть. На тебе, сынок, ложку.

Но ложка оказалась у Веры, которая заявила, что она ею будет есть. Дед сам занялся ухой, а Геннадий принес из избушки хлеб, кружки, котелок, расстелил у костра плащ, сходил с котелком на речку за водой. Дед снял ведро с костра и, орудуя двумя палочками, вытащил на расстеленную Верой бумагу хариусов. Выяснилось, что не из чего хлебать уху, один котелок на всех, да и тот оказался занят водой.

– Ну, ежели не гребуете, – произнес дед. Пошел и принес из избушки алюминиевую миску, налил в нее из ведра юшку через край, поставил на середину «стола», где уже горкой лежали крупно нарезанные ломти хлеба.

Геннадий колдовал над кружками.

– Тебе наливать, Вера? Я советую немного выпить, все-таки после дороги.

– Ну, если советуешь…

Дед выпил, крякнул, схватился за луковицу, закусил и тут же разговорился.

– Я смотрю, сынок, балуешь ты ее. Шибко балуешь. И картошку сам чистишь, и в избушку бегаешь. Эт-то хорошо! Я когда молодой был, ох, тоже любил свою Настьку… – Геннадий отметил это «тоже» и скосил глаза на Веру. Она отвела взгляд. – А вот скажи, сынок, – я угадал ай нет? По-моему, вы недавно поженились…

Геннадий поперхнулся и, прокашлявшись, схватился рукой за горло, будто не мог говорить. А Вера спокойно, не переставая есть, не поднимая глаз, весело ответила деду:

– Недавно, дедушка. Месяца еще не прошло.

Геннадий от неожиданности крякнул, незаметно подтолкнул Веру. Вера строго взглянула на него.

– Что ты меня подталкиваешь? Разве я неправду говорю?

– Медовый, значить, месяц в тайге проводите, – продолжал дед. – Тайга у нас добрая. Каждый кустик ночевать пустить. Эт-то хорошо. А вот зачем вы в тайгу лишний груз тащите? Переспать и в одном мешке можно.

Геннадий подумал, что если его не отвлечь, он долго будет говорить об этом.

– Так мы, дедушка, будем завтра в Ивановке или нет? Сколько до нее?

– До Ивановки-то? А бог знаеть, сколько. Ведь ту-точка все по речке, а она петляеть.

– А прямо?

– Так прямо только сороки летають… Сколько верст – сказать не могу, а вот если с утра выйдете, то к обеду в аккурат будете там. На полдороге встретится непроходимка, так на энту сторону реки вы не ходите, а подымайтесь на гору, с горы село видать. А ежели на ту сторону пойдете, так и к вечеру не доберетесь, потому там тропки нету, все – чащей да еланником. А зачем вам ноги бить?

Ну, кажется, отвлек старика… Чтобы закрепить успех, Геннадий из-за спины вытащил фляжку, поболтал, жидкость еще булькала, но, видимо, последняя.

– Может, еще помаленьку, дедушка?

Но Вера уже вошла в роль. Она громко, рассчитывая на то, чтобы дед услышал, спросила:

– Может, хватит?

Геннадий растерялся:

– Так мы же по маленькой, Вера.

– Ну, если по маленькой… Можно, – милостиво разрешила она.

Весь вечер Вера командовала, покрикивала на него, строжилась, говорила, чтобы ел больше, а то похудеет. А он все терпел. Не возражал и делал так, как она говорила. И, странно, ему приятно было выполнять ее указания.

Но зато после ужина, как только старик сказал, что пора и на боковую, Геннадий зевнул как можно шире и громко сказал:

– Да! Пора, пожалуй! Вера, я пошел спать, а ты убери и вымой посуду.

– А ты постели постель! – приказала она.

– А… А где тебе стелить? В угол или посередке?

И опять же рассчитывая на деда, она громко ответила:

– Ты что? Не знаешь, где я люблю спать?

Дед уже лежал на боку и пьяненько бубнил:

– Им, бабам, волю давать никак нельзя. И это ты зазря. Вымоет посуду и постелет постелю… А дверь-то на ночь заприте, чтобы комары не летели, они здеся злющие, как собаки…

Геннадий вышел к костру. Вера сидела на сушняке и задумчиво смотрела в огонь.

– И не боишься одна?

– Так ты же рядом.

Он уловил в ее голосе нотки недовольства.

– Сердишься на меня? За что?

– Нет. Я на тебя никогда не буду сердиться…

Никогда! А осталось быть вместе всего один день.

Даже – полдня.

Отблески костра плясали на ближних соснах. Передняя стена избушки от света казалась красной. Шума Сайды они не слышали, а та маленькая речушка, в которой чистили рыбу, переливаясь через галечки, через камушки, тихо шуршала осокой на противоположном травянистом берегу. А может, это и не речка, а ветер трогал траву. Небо было чистым. Звезды мерцали крупно и ярко, как бывает всегда ближе к осени. Если бы такая ночь была вчера!

– Давай посидим еще, – попросила Вера. – Я люблю у костра. Почему-то в тайге мы ни разу не сидели. Как поужинаем – так спать.

– Ну, наверное, потому, что уставали за день, потому что утром рано вставать и снова идти, идти…

– Так ведь это не работа – у костра. – Вера поежилась, будто замерзла, пыталась достать рукой до левой лопатки, не смогла. – Ночь. Звезды. Костер. А мы – спать. Смешно. И ни разу не посидели. Спели бы Что-нибудь…

Он все-таки заметил, что она опять повела плечами, будто стряхивала что-то, с себя.

– Больно плечо? – спросил он. – От лямок?

– Нет, – смутилась Вера. – Так что-то…

– Вера, что там у тебя? Давай посмотрю.

– Да нет же! Ничего…

В тайге, да и не только в тайге, а еще в Макаровском, если приходилось работать в перелесках, в осинниках, у них было правило, за выполнением которого строго следил Олег Григорьевич: каждый вечер, перед сном, все должны осматривать друг друга. В первые дни Буров, уходя спать, обязательно спрашивал через закрытую дверь: «Девушки, вы произвели осмотр?» Вначале к этому относились шутливо. Потом, когда каждый вечер стали снимать с себя клещей, Олегу Григорьевичу никого не приходилось подгонять. А они уже два дня идут по тайге. Зря, конечно, он вчера накрыл навес, под которым лежала Вера, ветками осины, на осинах клещей – тьма…

– Вера, я буду сердиться.

– Ну, Гена… Ну, хорошо.

И убежала в темноту, за избушку, а потом появилась без энцефалитки, с расстегнутой кофточкой, правое плечо – обнажено.

Вздрогнула, когда Геннадий, взяв ее за плечи, развернул спиной к огню.

– Это клещ, Вера, – спокойно сказал он.

– Ой! Сними скорее!

Он провел пальцами по темному бугорку на теле. Бугорок остался. Прищемил клеща ногтями, покачал из стороны в сторону. Крепко впился, давно сидит. Потянуть сильнее нельзя – головка клеща останется в теле.

Подожди. Я сейчас…

Дед еще не разоспался. Он оценивающе взглянул на плечо.

– Ну, девонька… – Дед помолчал, пригляделся к плечу. – Эк, он у тебя засел… Нож есть? – спросил, у Геннадия.

– Да что вы, дедушка?! – Вера вскочила. – Не дам я резать!..

– Да ты сиди, сиди, не прыгай. Не стану я тебя резать. Я, гляди-ко, вот так его, вот так. И все. Так есть нож-то, ай нет? Может, деколон есть? Есть, так неси.

Дед действовал как заправский хирург. Ножи – свой и Геннадия – он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.

– Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…

Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.

Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.

– Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?

Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.

– Это… – Вдруг вспыхнула, – Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…

А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.

– Растереть бы надо. Примочить. Больно?

– Сейчас – нет, а вчера…

Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.

– А, знаешь, как все глупо вышло? – вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость – говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.

Она рассказала ему обо всем, что произошло вчера: о том, как купалась, как Мишка появился, как отбивалась от него, а потом догоняла Олега Григорьевича, о том, что если бы не забыла копалку, ничего бы не случилось, не пришлось бы идти через тайгу.

– Как я ее могла оставить? – недоумевала она. – Ты знаешь, эти копалки, они все стандартные и все покрашены под цвет травы.

Геннадий кивнул, да, именно такую он носил с собой, такая была и у Елены Дмитриевны.

– Но ведь такую и потерять легче, – продолжала Вера. – А я, знаешь, что сделала? В интернате нашла, ну, в кладовой там, красную краску. Девчонки смеялись, зачем тебе? А я свою перекрасила. И она у меня, как пожарная машина, яркая. Посмотришь, сразу видно.

Геннадий вдруг вспомнил, что когда сказал Мишке о ноже, чтобы не потерял его, Мишка похлопал по своему левому бедру, а сумка с торчащей из нее красной рукояткой висела на правом боку.

– Вера, а знаешь, твою копалку Мишка взял…

Она грустно улыбнулась.

– Мне теперь все равно. Пусть начальничек с ним разбирается. Если бы только копалка… Он вообще… Да что говорить?! Ведь не только в этом дело.

Она, вздохнув, смотрела на огонь. А он смотрел на нее, на улыбающееся лицо, на волосы, освещенные костром; они не казались сейчас такими рыжими, как днем, при солнце, потому что от огня все вокруг порыжело – и одежда Веры, и лицо, и руки. А волосы сейчас золотились. Снова, как вчера, Геннадий попытался представить

Веру черноволосой. Нет, не получалось. Как это, Вера и черноволосая? На кого она будет похожа?

– Вот завтра придем на базу и все, не увидимся больше, – сказала Вера.

– Почему? Мы же в одном городе живем.

– Ну… Это ты здесь так говоришь, а там… – Она привалилась головой к его плечу. – Геннадий… – И только он попытался выпростать руку, чтобы положить на ее плечо, она резко встала: – Все! Спать пора. Завтра рано собираться.

В избушке темно. Геннадий рукой пошарил по мешку: тот ли, не заменила ли Вера, когда ходила переодеваться? Нет, мешок был чуть влажный. Прикрыл его чехлом, сверху постелил плащ и, разувшись, но в одежде – иначе комары заедят – лег.

Сухая трава приятно благоухала.

Вера лежала рядом, молчала.

Он уже задремал, когда услышал:

– Гена, а где ты живешь?

Он объяснил, как его найти в городе, приглашал зайти. Вера не обещала, хотя отказывалась как-то неуверенно, нерешительно, потом о себе заговорила:

– А я в общежитии. Я с двух лет у тетки жила, а как приняли в институт, ушла от нее. У тетки своих хватает. А ты в какой институт хочешь поступать?

– Не знаю пока.

– Иди в наш.

– Не люблю педагогов, – ответил он, но тут же исправился: – Учительское дело не люблю. Впрочем – подумаю.

– А я вот не думала, – грустно сказала Вера, и он представил в темноте ее лицо. – Пошла, потому что там общежитие пообещали сразу. Мне обязательно надо было поступить после школы, потому что – тетка…

Она снова замолчала. Молчал и Геннадий, думая, что она уснула. Потом сквозь сон слышал, будто говорила она, о чем-то спрашивала.

– Вставайте, детки! Вам идтить пора. По холодку-то легче. Я и костер распалил, и чайку вскипятил. Ушица в ведерке осталась, хлебайте. А дверь колом подоприте, как пойдете, не оставляйте ее настежь!..

Дед шагал по избушке в телогрейке и в шапке.

– Вы уже уходите, дедушка? – спросила Вера.

– Пора, дочка. Я до обеда поброжу, потом к дому двинусь.

Старик попрощался, пошел к двери, следом за ним с полотенцем в руках выскочила Вера. Уха уже разогрелась, когда она вернулась от реки – светлая, веселая.

– Хорошо-то как, Гена! Опять одни.

– Ненадолго. К обеду на базе будем.

Рассвет был сырым но уже по тому, как, открывая синее небо, поднимался над тайгой и рекой туман, угадывался отличный день.

Уложили спальники, рюкзаки.

– А может, вернемся? – вдруг спросил Геннадий.

– Куда? – не поняла она.

– Как «куда»? В отряд. Буров теперь локти кусает, все сам делает. Да и Елена Дмитриевна…

– Трогательная забота о Елене Дмитриевне с твоей стороны, – усмехнулась Вера. – Смешно. Он, может, и кусает локти, только я с ним не хочу работать…

Как ни старались выбирать места посуше, но пока дошли до Сайды, промокли: ночью выпала крупная роса. Геннадий обивал ее с травы высокими сапогами, Вера шла по следу, но и ей досталось.

Тайга поредела, стала светлее, чище, отступила от берегов. Рядом с кромкой воды появились утоптанные тропинки, по которым легко идти; ноги не путаются в переплетенной траве, не приходится наклоняться, отводя руками нависшие над головой ветви.

Неожиданно Сайда свернула влево. Еще с горы они видели этот поворот, но он оказался дальше. Они знали, что, если идти Но этому берегу, все равно можно попасть в Ивановку: река протекала через село. Но путь этот длиннее, им не хотелось, уставшим после двух таежных суток, делать лишние километры.

Что за чудо эти таежные реки! Они то сужаются, становятся почти ручейками и гремят неудержимо, рвутся вперед, а то расширяются так, что, кажется, пароходы по ним могут курсировать, и тогда текут спокойно, сонно, лениво.

– Перебродим здесь! – сказал Геннадий, когда они подошли к широкому месту и видны стали все камушки на дне. – Не надо разуваться, Вера, я перенесу тебя.

– Вот еще! – ответила Вера так, как и позавчера, но и не так: на этот раз не грубо, а как-то нехотя, с улыбкой. Он понял:

– Носи другую? Да?

– Да!

– А я хочу не другую, а тебя перенести.

Подошел со спины, резко поднял Веру. Она ухватилась руками за шею. Он сильнее прижал ее и шагнул в воду. Идти было тяжело. Тугие струн били по ногам, норовили свалить, но он осторожно, почти не поднимая, переставлял ноги. Противоположный берег медленно приближался. Раз-два… Раз-два… На середине реки пришлось остановиться, перевести дыхание.

– Отпусти, Гена, – прошептала она. – Тебе тяжело.

Ее губы были рядом с губами Геннадия. Он промолчал, только понадежнее сцепил руки, и снова: раз-два… раз-два… Шорк-шорк подошвами сапог по дну. Шорк-шорк…

Вынес на берег, и Вера сразу же захотела встать, он почувствовал, как ослабли руки на шее, но не выпустил ее, прошел по гальке до травы и только там осторожно поставил ее на ноги. И тут почувствовал, как неохотно, лениво она расцепила руки.

– Ой, Гена… Какой ты…

– Какой? – спросил он, глядя прямо в ее большие голубые глаза.

– Хороший, – прошептала Вера.

А в глазах ее было что-то такое… Такое было, отчего Геннадий резко повернулся и быстро зашагал к воде, чтобы забрать оставшиеся на той стороне реки вещи.

– Спальник-то сними, Гена! – кричала она вслед. – Зачем туда-сюда таскать?!

– Купаться будем? – спросила она, когда он вернулся. Геннадий огляделся – река тихая, широкая, словно равнинная. Песочек у берега. Но купаться не хотелось. – Тогда я пройду вон за тот мысок и выкупаюсь, – сказала Вера.

Вскоре она вернулась – оживленная, с намокшими волосами, шла легко и быстро.

– Напрасно ты не пришел! Так хорошо. Теперь я могу без привала. Как раз к обеду успеем…

И все-таки они еще раз устроили привал. Подъем был лесист и крут, шли трудно, цеплялись за кусты. Геннадий часто помогал Вере, вытаскивал ее за руки на камни, перегораживающие тропку. Свернуть некуда: все вокруг заросло кустарником. Наконец они оказались на открытом лысом склоне, а еще через несколько минут стояли на такой же голой вершине.

И вот тут присели на камни. Под кручей бурно грохотала река, сжатая с двух сторон громадами гор. Ее грохотанье доносилось до вершины, отражалось от горных круч, дробилось, переходило в ровный рокот.

– Хорошо-то как! – сказал Геннадий, отбрасывая догоревшую сигарету. – Жалко уходить.

– Хорошо, – согласилась Вера, резко вскочила, затормошила Геннадия:

– Бежим! Догоняй!

В тяжелых сапогах он мчался за ней под уклон. Его охватило бездумное веселье, захватил этот простор, это бесшабашное настроение, когда ни о чем не хочется думать – ни о том, что было, ни о том, что будет, – а просто бежать, бежать вслед за Верой, за ее развевающимися на ветру огненными волосами, за подпрыгивающим на спине рыжим рюкзаком, за своим счастьем. Ведь счастье всегда надо догонять, никогда еще не было так, чтобы оно шло навстречу…

Он схитрил на повороте: без тропы промчался прямиком по кустам, обогнал Веру, сбавил шаг, остановился, широко раскинув руки. Вера пыталась замедлить бег, но по инерции сделала несколько шагов и оказалась в его руках.

– Ой! Отпусти меня!

– А если не отпущу?

– Ну… Не всегда же ты меня так будешь держать?!

– А если всегда?

Вера сверху вниз посмотрела на него, он увидел в ее глазах веселые задорные огоньки, увидел синее небо с кромкой зубчатого горизонта и убегающую вдаль реку. Вспомнил, такие глаза были у нее позавчера, когда они сидели у костра и ужинали. Она была в его рубахе и все говорила, говорила, говорила… Вспомнил ночь. Осторожно поставил Веру на землю.

– Пойдем, – просто сказала она, будто не заметила его состояния. – Нам далеко вместе идти.

Идти-то недалеко.

Далеко вместе?

Может быть, Вера! Может быть…