Текст книги "Жемчуг северных рек (Рассказы и повесть)"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– А про мамку забыл? – добавил Тишка. – Она тебя так и выпустит ночью…

– Ну, её-то можно и обхитрить, в окно вылезти.

Поверху загудел ветер, и с деревьев, шурша, посыпались листья.

– Мы для начала часть клада в другое место перенесём. Посмотрим, хватятся или нет. Может, они уж давно об этом тайнике и думать забыли.

Тишка в предложении брата сразу заметил изъян. Но и звука против не проронил. Скажи Славке, что переносом можно врага спугнуть, на свою же голову и напросишь. Придётся тогда целые ночи напролёт дрогнуть в чащобнике. Нет уж, пусть переносит. Одна ночь прошла, ничего не случилось, и в другую пронесёт. Только воду не надо пить. На молоко перейти придётся. А Славик уже сам засомневался в своих планах.

– Нет, выставим всё-таки караул. А то, не дай бог, диверсанта отпустим. Ох уж мне бы его поймать!..

Славка таки взял из клада одну стекляшку, полую, как патрон, но длинную. Сунул её в карман.

– А ну, если самую нужную взял? Сра-а-зу приметят.

– A-а, брось ты! У них такого добра здесь не пересчитать.

Ну ничего-то он не боялся.

Братья по тропке вышли прямо к маслозаводу.

Тишка как ни прятался за Славкину спину, а Мария его уследила:

– Ну, мужички, чего-то вы к нам зачастили. Заходите, сливками напою. Но Тишка теперь учёный. Бочком, бочком, да от Марии подальше. Так и проскочил опасную зону.

* * *

Днем караулить клад отрядили Тихона и Серёжку. А на ночь Славка сколачивал отряд из своих дружков. Тишка брату не очень-то верил: такой прохвост, что не пошлёт и замены. А на словах как на гуслях играл: я да я… Разъякался, как царский министр.

– Вы повнимательнее там, – сказал Славка. – Чуть чего, так один срывайся ко мне, а другой чтоб у них по пятам. – И недоверчиво посмотрел на Тишку.

Тишка жался под его взглядом: идти в дозор ему не хотелось.

– Да ведь днём-то они не дураки, – ненастойчиво уговаривал он брата. – Днём они не придут.

– Вот потому и посылаем вас, а не сами идём. На всякий случай надо и днём держать тайник под контролем… Серёжка, ежели чуть чего, так ты к ним на пятки садись, ты проворнее. А ты, Тишка, на связь со мной выходи.

Тишка ёжился и не знал, как увильнуть от задания.

– А может, Егорова предупредим?

– Ты всё за своё… Смотри, Серёжка ничего не боится.

Но Тишка-то видел, что и Серёжка осиновым листом дрожал, только спорить не смел. За ним славы такой, как за Тишкой, ещё не водилось, вот он и крепился, показывал всем, что не трус. А уж лучше бы сейчас все по тысяче раз обругали Тишку переполошником, но не посылали б за маслозавод. Ведь, может, на верную гибель посылают… А Егорову бы сказать, и обошлось бы всё без жертв.

Вот же чёрт за язык потянул Тишку! И надо было ему о кладе брату проговориться! Перетерпел бы под одеялом ночь – и в живых остался. А теперь неизвестно, чем всё закончится.

Тишка хотел проститься с ребятами за руку, но брат так зыркнул на него глазами, что ни с того ни с сего у Тишки зачесались ладони.

– Тишка, иди-ка сюда. – Славик отвёл его в сторону и незаметно для всех дал тычка. – Сдезертируй только – никакой пощады не будет!

Тишка слезливо захлопал ресницами.

– Иди, иди! – подтолкнул его брат. – И чтоб до замены сидеть в укрытии, не вылезать. Если, конечно, они не придут. Сигнал опознания – кукушечий крик. Вот так: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку» – три раза. Запомнили?

Серёжка кивнул головой, а Тишка, как истукан, и не кивнул. Сердце у него падало в пятки.

* * *

А присиделись в ельничке, так вроде и ничего. Комары вот только донимали их поначалу, лезли везде. Из-за них приходилось шевелиться, демаскировать себя. Но потом ребята приспособились, стали друг за другом следить: спикирует комар на шею Серёжке – Тихон его ладонью прижмёт; к Тишке опустится на ногу – Серёжка накроет рукой. Красота! Днём можно в засаде сидеть. Не ночью. Светло, всё видно кругом.

И вдруг впереди застрекотала сорока.

Тишка мгновенно насторожился. Кто-то, не остерегаясь, шёл от деревни по лесу, под ногами у него напористо потрескивал валежник.

Тишка прижался к земле и из-под низу стал следить за тропой.

Колыхнулись раздвигаемые кусты, и из-за них выскочила Мария.

Она несла что-то в подоле.

«Никак, грибы собирает?» – подумал Тишка и изумлённо привстал на локтях, потому что Мария остановилась у клада, приподняла еловую лапу и со звоном высыпала из подола всё, что несла.

Если бы она сделала это бережно, поосторожничала, Тишка заподозрил бы неладное. А Мария как сор курицам вытряхнула.

И Тишка сразу прозрел. Его зло на себя разобрало: вот слепой котёнок, каждый ведь вечер бегал на маслозавод молоко сдавать, сам ещё центрифугу крутил с пробирками, а тут эти же пробирки на свалке увидел и обомлел.

Правду говорят; у страха глаза велики. И маслозаводки-то хороши тоже: нашли место для битого стекла!

Тишка поднялся из-за кустов.

– Ты чего тут безобразничаешь? – сердито закричал он.

Мария испуганно ойкнула, но разглядела в кустах ребят и успокоилась.

– Что это вы тут делаете, полежаевские мужички? – спросила она притворно-ласково.

Серёжка благоразумно отступил на несколько шагов за ельник.

Тишка же не унимался:

– А ну как скотина напорется на твоё стекло? – деловито осведомлялся он.

– Ну, Тишка, ты и сердитый. Только ругаешься. Вот подожди, принесёшь молоко, так я тебе жирность занижу!

– Я мамке скажу. Не занизишь!

Мария совсем развеселилась. Как полоумная.

Ребята юркнули в кусты и напролом попёрли на николинскую дорогу, только бы разминуться с Марией, уйти от её острых насмешек.

Так на насмешки же и пришли.

Славка собрал всю свою ораву и издевался:

– Ну как, трусохвостики? Не зарезал никто? А я уж хотел шубу вывернуть наизнанку да к вам прийти. Маслозаводских склянок перепугались!

Тишка потупил взгляд.

Ну, Славочка, ну, погоди… Чтоб ты ещё раз Тишку чем-нибудь испугал, чтобы на пустяке провёл – да ни в жизнь! Тишка теперь тебе уж не переполошник! Хочешь, сегодня ночью на Межаков хутор отправится, туда, где на прошлой неделе волки овцу задрали?

Тишка вслух своего решения не высказал: зачем раньше времени языком болтать? Но смелость-то уже распирала его, и он торжествующе посмотрел на брата.

Сережкина премия

Все началось с прошлого лета. А бабушка Ульяна утверждает – раньше. Говорит, Серёжка тогда ещё в школу не ходил, совсем маленький был. Убежит на конюшню и всё вокруг лошадей лазит, пока его не прогонят. Потом собачонку раздобыл где-то, с ней возился.

– Ну, а дояром-то с прошлого лета стал! – смеялась мать.

– Дояром с прошлого, когда во второй класс перевели, – соглашалась с ней бабушка и подытоживала: – Ну вот видишь, за год велосипед заработал.

Серёжка боялся на велосипед и дышать. Поставил его у крыльца к стене, а сам отходил то к черёмухе, то к воротам и всё любовался на него издали. Вишнёвого цвета, отсвечивающий в закатном солнце никелированными ободами и спицами, с круто изгибающимся рулём, велосипед был и вправду хорош.

– Вот, Серёженька, работай, не лепись, так всегда будешь в почёте, – поучала бабушка и тоже не отрывала от велосипеда глаз.

…Она, узнав, что внука будут премировать, оставила сегодня все дела по хозяйству и заявилась в битком набитый колхозниками клуб, в котором не помнила, когда в последний раз и была. Сидела, жарко стискивая Серёжкину руку, и, дождавшись, когда председатель колхоза назвал фамилию внука, вытолкнула Серёжку к сцене. Серёжка был весь в поту, не слышал председательских поздравлений и изо всего зала видел одну лишь бабушку, которая хлопала в ладоши и улыбалась.

Из боковой комнаты выкатили к Серёжке на сцену новенький велосипед, и бабушка, не удержавшись, ринулась к внуку на помощь.

– Да ты-то, Ульяна, куда? – осаживали её женщины.

– Ну-ко, как это куда? – удивлялась бабушка. – Ведь ему в такой тесноте одному этакую махину и не протащить.

– Ну и пущай постоит на сцене. Не по головам же поедете.

Бабушка настойчиво отмахивалась от советчиков. А ведь и в самом деле, куда в толкотне сунешься? Надо переждать, пока председатель не вручит все премии и пока люди не высыплют на улицу.

Бабушка отодвинула велосипед к стене, а сама встала у руля, как в почётном карауле.

– Фуражку на неё наденьте, фуражку! – сквозь хохот подсказал кто-то из зала. – Вот и будет вылитый часовой.

Но председатель колхоза строго оборвал шутника:

– Если б у нас все бабушки были такими, как Ульяна Семёновна, мы б не испытывали голода на людей, молодёжь не оставляла б деревню… Спасибо вам, Ульяна Семёновна, за воспитание внука.

Бабушке захлопали, она смутилась больше Серёжки:

– Да мне-то за что?.. Он сам себя воспитал…

После торжества люди вывалились на улицу, и бабушка, взгромоздив велосипед на плечо, шатко спустилась по лестнице.

– Ну, веди свою премию! – сказала она, выпрямляя скособоченное плечо.

Но ребята обступили Серёжку со всех сторон, и у всех одна просьба:

– Дай прокатиться…

Бабушка прикрикнула на попрошаек:

– Сами заработайте – и катайтесь! – оттеснила опешившего Серёжку от руля и повела велосипед сама.

Серёжка побежал за ней сзади, как козлёнок.

– Жадина-говядина! – затянул кто-то писклявым голосом, Серёжка не мог и разобрать кто.

Бабушка оглянулась, погрозила пальцем:

– Ой, Тишка, хоть ты и изменил голос, а я ведь сразу тебя узнала!

Тишка-переполошник юркнул в гомонливую толпу ребят, будто его и не было.

Бабушка грозила ему пальцем и выговаривала:

– А не ты ли, Тишка, больше всех насмехался, что Серёжа за немужское дело взялся? Не ты ли его доярочкой обзывал?

Тишка отмалчивался.

– Да вижу, вижу тебя, нечего прятаться, – продолжала бабушка. – Дразниться – так первый, а теперь в товарищи насылаешься.

– Да я и дразниться не первый, – выбрался из толпы смущённый Тишка. Рубаха у него выехала из-под штанов, а он и не замечал этого. Ну, не зря же его прозвали переполошником. В панику ударится, так всё на свете забудет и делается будто слепой.

– Ну, а какой, раз не первый? – не унималась бабушка.

А по правде, дак второй только… Сначала не я обзывался, а потом уж я.

– Ох ты, «не я-a», – сказала бабушка, опрокинула велосипед на землю и пошла за крапивой, – зато ты самый надоедливый был…

Тишка мгновенно разгадал её замысел, осушил рукавом под носом, невежливо показал Серёжке язык и припустил к дому.

Бабушка пригрозила:

– Ну, прохвост, пого-о-ди! Заявишься к нам… – И уже для всех говорила: – Всякий труд уважителен. Ни над какой работой смеяться нельзя.

Серёжка по её голосу понял, что у неё на Тишку нет никакого зла, что она ради шутки устроила этот розыгрыш и что у неё сегодня расхорошее настроение. Да и в самом деле, за что на Тишку сердиться? Тишка маленький, бестолковый, осенью только в первый класс пойдёт. А дразнился он без всякого умысла. Другие ребята засмеялись, и он подхватил, как попугай. Теперь вот, после премии-то, никто и словом не попрекнёт Серёжку. А раньше Серёжка сам себя и то стыдился. Ну-ка, не позор ли, за женское дело взялся – коров доить. Будто мужской работы в деревне нет – около машин крутиться или топором на стройке стучать. Серёжку же к лошадям да коровам тянуло.

Нет, не зря бабушку председатель благодарил. Велосипедом не Серёжку надо было премировать, а её. Только какая бабушке от велосипеда услада? Серёжке бы и отдала его всё равно.

А началось-то с неё всё…

Прошлым летом Серёжкину маму увезли в район на совещание передовиков сельского хозяйства. Доить коров вместо неё занарядилась бабушка. Серёжка за ней и увязался.

Бабушка сначала будто и не замечала его. А потом уж, когда поле прошли и по лаве перебрались через реку на другой берег и когда вот уж она, ферма, взберись на взгорок да заходи, бабушка Ульяна оглянулась и всплеснула руками:

– Ой, а ты-то куда?.. Нет, Серёжа, пока не стемнело, поворачивай домой.

– Ага, поворачивай, какая умная! – не согласился Серёжка. – А дома-то ещё темнее будет.

– Дак ты у меня не в кормушках же ночевать станешь. Я ведь долго пообряжаюсь.

– Долго, зато без долгу, – по-взрослому отшутился Серёжка, не отставая от бабушки.

Уж он-то знал, что бабушка Ульяна поворчит, поворчит да сама же и возьмёт его за руку. Не первый раз.

– Серёжа, ты ведь маленький, – не сдавалась бабушка. – Руки надсадишь. Ну-ко, легко ли коров-то доить!

У него тогда ещё и в мыслях не было – под корову садиться, – а она уж вела разговор такой, будто он каждый день только то и делает, что на дойку бегает. Сама же, выходит, и натолкнула его на мысль.

Серёжка сначала не решался попросить у неё подойник. А натаскал в кормушки травы, сменил у коров подстилку, и вроде бы делать стало нечего. А бабушке ещё оставалось доить пять коров.

– Бабушка, давай помогу, – предложил неуверенно.

А она как должное приняла, не заметила даже его растерянности.

– Ты, Серёжа, под Ульку-то не садись: Улька тугомолокая, не продоишь её… А вот Красотка у меня хороша… У этой к вымени не успеваешь притрагиваться, молоко само струйкой бежит.

Бабушка подставила к боку коровы скамейку, подала Серёжке ведро:

– Ну, садись.

Ведро было широкое, меж колен умещалось с трудом. С ним, с пустым-то, мука сидеть, а полное не удержать ни за что. Верхний срез подойника доставал Серёжке до подбородка – и вымени из-за ведра не видать, хоть на ощупь работай.

– Ну, доярочка-то у нас какая! – засмеялись во дворе женщины.

И Серёжка сник: узнают теперь ребята, не дадут и проходу.

– Нет, бабушка, я не буду, – встал он со скамейки.

– А чего такое? – не поняла она.

Доярки сначала смолкли, а потом навалились на Серёжку:

– Ага, тяжёлым наш хлеб показался? То-то… Вы, мужики, всегда так: что потяжелее – бабам. А сами – за баранку, там знай крути, а машина и без вас дело сделает.

– Да что вы, бабы, на него напустились? – заступилась за внука бабушка. – Он у меня от тяжёлого никогда не бегал. Если хотите знать, так он и дома доит корову. И ещё побойчей меня у него выходит.

Тут бабушка не привирала. Дома Серёжка если не каждый вечер, то через день – это уж точно – замещал бабушку во дворе; ей надо то квашонку замешивать, то полы мыть, а Серёжка всегда свободный. Да ведь дома, кроме бабушки, его под коровой никто и не видел, а на ферме он сразу попал на глаза всей деревне – хоть сквозь землю теперь проваливайся.

– Побойчей, говоришь? Ну, дак, а в чём дело тогда? – спросили доярки.

– Ведро велико-о, – стал оправдываться Серёжка.

– Ну, это не беда… А мы уж думали, спасовал…

Серёжка покосился на бабушку: и она заодно с женщинами посмеивалась.

– Ой, Серёжа, – сказала она, лукаво прищурившись, – про ведёрко я и забыла совсем… Из ума ну-ко выпало… Есть ведь у меня маленькое…

Она побежала в молокомерную и притащила оттуда светлый подойник – на пять литров всего: хорошую корову начнёшь доить, так прерываться придётся. С таким не под корову – под козлуху впору садиться.

Но для Серёжки это ведёрко знакомо давно. Он ведь дома с ним и ходит во двор.

– Бабушка-а, да это же…

Она не дала договорить, перебила:

– А это я под бруснику, Серёжа, брала. Думала, в березнячок зайдём на обратном пути… Да темно уж будет.

Серёжка снова сел под Красотку.

А доярки ждали, не уходили. И советы ещё подавали со всех сторон:

– Серёжа, ты руки-то в молочке обмочи, легче будет доить…

– Серёжа, ты кулачками дой, кулачками…

Бабушка же, как курица-наседка, его защищала:

– Да будет вам! Али не слышите, что подойник уже звенит? Советчики выискались… Своих учите!

Серёжка быстро назвинькал ведро, а у бабушки уж приготовлен и молокомер – слил да снова уселся.

– Бабы, вы только не рассказывайте никому, – будто прочитав Серёжкины мысли, попросила бабушка женщин.

Ну, а у женщин тёплая водичка разве во рту удержится? На другой же день и растрезвонили по деревне: Серёжка Дресвянин, как заправская доярка, с коровами управляется. Конечно, и до ребят дошло. А уж попало им на язык – пропащее дело: не успокоятся, пока тебя не изведут вконец. На улице встретят – «Доярка!», в школе не потрафил кому-то – «Доярочка!». Одним словом, «Баба!».

Так Серёжка, чтобы быстрее отстали, в открытую стал на ферму ходить. Подойник на руку – и пошёл. Ни дня не пропустил, ни зимой, ни летом. Мать семь коров подоит за вечер, и он семь. Не отставал от неё ни на шаг.

– Ну, Серёжка, уж не дояркой ли будешь? – улыбалась она.

А бабушка поправляла:

– Пошто дояркой? Он и на зоотехника выучится. Ну-ко, такие хорошие отметки носит. Всё пять да пять… Он им, дразнильщикам, ещё нос утрёт!

Тишку-переполошника, не такого уж и прицепливого дразнильщика, бабушка однажды сцапала за ухо:

– Вот я тебе «доярочку»-то сейчас покажу…

Тишка заверещал, как баран недорезанный, и вывернулся, сбежал.

А у бабушки с тех пор занозой засело в мозгу: он, Тишка, – главный дразнильщик. А какой он главный? Так, подпевала, не больше. Дак подпевала-то неопытный: другие и больше орут, да не попадаются, а он только рот откроет – и влип.

Теперь, с велосипедом-то, Серёжке не страшны никакие дразнилки.

Да и язык не повернётся теперь у ребят дразнить. Умрут все от зависти.

Серёжка заметил, как у Тишки-переполошника заблестели глаза, когда тот увидел велосипед, который бабушка вынесла на плече из клуба. Тишка даже красный глазок на заднем колесе вроде бы нечаянно, но потрогал. И когда ребята хором заканючили: «Дай прокатиться», Тишка тоже, не веря в успех, просил. И уж если б не бабушка, Серёжка в первую очередь дал, конечно б, ему, Тишке. А бабушка и не посмотрела ни на кого: держите карманы шире, даст она вам! Но ведь, в конце-то концов, Серёжка над велосипедом хозяин, не кто иной. Правда, сейчас заикнись попробуй – бабушка сгоряча и от Серёжки премию спрячет. «Ах, – скажет, – они дразнили тебя, измывались, а ты же им и даёшь, ну что за характер у человека!»

А теперь велосипед стоял у крыльца. Серёжка любовался на него издали, и ему нравилось в нём всё: и что он не какого-нибудь зелёного, а вишнёвого цвета, и что узор на колёсах волнами, и что руль изгибается круто вверх, как оленьи рога, а не свисает ухватом.

Серёжке почудилось, будто за углом что-то отрывисто прошуршало. Он даже увидел, как в сточную канавку засочился песок.

– Кто там? – обеспокоенно окрикнул Серёжка.

А бабушка возмущённо захлопала руками:

– Ох уж мне эта шантрапа!.. Саранчой сейчас налетят! Им волю дай, так и железо изгложут… Чует сердце моё, недолго ты накатаешься на своей премии…

– Ну и что… Новую заработаю, – беззаботно сказал Серёжка.

– Ишь ты, – удивилась бабушка. – Бойкий стал. (За углом что-то снова треснуло.) Эй, кто там у избы зауголки вышатывает? Выходи на свет.

– Я и не вышатываю вовсе… Я и не держался за них. – Из-за угла, посапывая, выбрался Тишка. – Они сами трещат.

– Ну конечно, сами, – язвительно протянула бабушка. – А чего за спиной прячешь?

– Это не вам, – сказал испуганно Тишка. – Это ему, – и кивнул на Серёжку.

– Знаю, что мне от тебя ничего не отколется… Ну, а ему-то чего принёс? Конфетки, поди?

– Конфетки, – поражённо признался Тишка. – А вы как узнали? Я ведь вам не показывал.

– Я вашу породу знаю, – сказала бабушка. – То ругаетесь, а то дня друг без дружки прожить не можете… Чего? Задабривать пришёл? Так он ведь и без конфеток у нас задобренный, для милого дружка последнюю рубаху отдаст.

Тишка смущённо топтался на месте.

– Ну, чего мнёшься? – спросила бабушка. – Наверно, больше и дразниться не будешь?

– Не-е, – вздохнул Тишка, – не буду. – И неожиданно для Серёжки признался: – За велосипед и я бы коров доил.

– Да ну? – изумилась притворно бабушка и вдруг кинулась к изгороди, где у неё на колу сушилось ведёрко. – Так вот он, подойник-то, забирай да пошли на ферму.

Тишка неуверенно повесил подойник на руку.

Тишкины котята

Старший брат снова надул Тишку. «Сходи, – говорит, – пожалуйста, за водой, а потом вместе за малиной пойдём». Тишка еле дотащил ведро от колодца, все руки вытянул, а выходит, и торопился зря: Славки уже и след простыл.

Тишка схватил корзину, кинулся было вдогонку за братом, до реки добежал, а перебираться по лаве на другой берег всё-таки не решился: ведь брату и в лесу станешь кричать, так не откликнется – пропадай Тишка пропадом, ему и не жалко нисколь. Только дразниться и знает: «Переполошник, переполошник». Вот, скажет, струсил за нами в розыск пойти. А и не струсил вовсе, по-разумному поступил: если б Тишка знал, где малина, так и без брата ходил бы за ней не по одному разу в день, никаких бы медведей-сластён не боялся. Вот вам и переполошник!

Тишка повесил пустую корзину на руку и повернул домой.

Над Полежаевом беспокойно кричали вороны. С деревьев облетал лист, и вороны кружились в листопаде, как в вытряхнутом из подушек пуху. Тишка приложил руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, и посмотрел в гору.

Сверху спускалась к реке Маринка Петухова и громко охала, разговаривала о чём-то с собой, размахивала левой рукой. Правая у неё была занята, поддерживала собранный в горсть подол фартука, в котором что-то угловато топорщилось. Тишка сначала подумал, что у Маринки в фартуке грибы. Но кто же грибы носит из дому в лес? И Тишка насторожился.

– Тёть Марин! – посторонился он с тропки, когда Петухова поравнялась с ним. – Чего это в фартуке-то?

– Ой, Тишка! – ещё громче запричитала Маринка. – Да ведь котят на реку топить несу. Жизни от паразитов не стало: не изба, а кошачья ферма. Шагу ступить нельзя, так под ногами и вертятся…

Кошек у Маринки расплодилось и в самом деле полно. Вся деревня над ней насмехалась:

– Ты, Маринка, не в мясопоставку ли откармливаешь их?

А уж какая мясопоставка! Просто сердце у Маринки мягкое: живую душу не загубит…

– Ну-ка покажи, – попросил её Тишка.

Петухова оттянула фартук: три пепельно-дымчатых комочка тесно жались друг к другу, незряче тыкались розовыми носами под лапки, в живот и зябко дрожали.

– Они что, слепые? – спросил Тишка и погладил котят. Котята, ощутив накрывшее их тепло, вытянули шеи, раскрыли шершавые рты. – Ой, да они ведь голодные! – догадался Тишка. – Ты чего их не покормила-то? – Он строго посмотрел на Маринку снизу, нахмурил брови. Ни дать ни взять Маринкин начальник, а не Тишка-переполошник, которого ребята не взяли в лес. – А если они помрут?

– Тишка, да я ведь топить их несу, – напомнила Петухова. А у самой и слёзы на глазах выступили. – Ведь им теперь всё равно, что сытые, что голодные…

Тишка вытаращил глаза. Да-а, положеньице. Котят было жалко.

– А они сами-то не проживут? – спросил он.

– Как это сами? – не поняла Маринка.

– Ну, если их в траву отпустить…

Маринка всплеснула левой рукой. Правая, с фартуком, у неё тоже дёрнулась, и котят встряхнуло, перевернуло вверх лапками.

– Тишка, да ты как с луны свалился! – укорила его Маринка. – Где это видано, чтобы котята без кошки росли. Не мыши ведь…

Тишка поскрёб за ухом. Маринка совсем его озадачила.

– Ну, а к другой кошке нельзя подсадить? Не к матери?

Тут и Маринка не знала. На её памяти такого не бывало ещё.

Кто будет подсаживать котят к чужой кошке? Да и подпустит ли она их? Это ж не курица, которой своего цыплёнка от чужого не отличить – все одинаковые.

– Не знаю, Тиша, – подавленно призналась Маринка. – Наверно, нельзя.

Но Тишку её признание уже не остановило. Не пропадать же котятам из-за того только, что они в Маринкином доме родились.

Да Тишка их коровьим молоком отпоит. Жить захотят, так и за резиновую соску ухватятся. Телята вон с пальца пьют… А они что, рыжие, что ли…

Тишка выдернул из-под штанов рубашонку и, оголив живот, собрал подол в горсть.

– Клади!

– Тишка, а может, в корзину лучше? – обрадовалась Маринка.

– В корзине их ветром прохватит.

Маринка переложила котят из фартука в Тишкину рубаху и осталась стоять у реки, не пошла с Тишкой: видно, боялась, что он передумает.

– Ой, только обратно ко мне их не приноси… Если чего, так сам…

– Да ты что? – рассердился Тишка. – И не подумаю топить. Выкормлю!

Тишка оглянулся.

Маринка Петухова медленно подымалась в гору: два шага сделает да постоит.

– Иди, иди! – усмехнулся Тишка. – Уж теперь-то и назад просить будешь, так не отдам.

Но Маринка вдруг встрепенулась, обеспокоенно запричитала:

– Ой, Тиша, ты, смотри, мамке не сказывай, что это мои котята. Она ведь сразу тебя ко мне направит… Не сказывай смотри. Нашёл, да и всё… А то Варвара и на меня рассердится: «У себя, – скажет, – ферму развела, да ещё и мне эту тварь подбрасываешь».

Ну что за баба… До седых волос дожила, а всё как маленькая. Не зря и теперь Маринкой зовут. Она ж и вправду будто девчонка.

И Тишка, как ровесницу, припугнул её:

– Мамка-то ничего, а Славка, пожалуй, и назад принесёт. Как дознается, так и притащит. Он кошек не любит.

– Ой, Тишечка, не говори и ему. Никому не говори, миленький. Я тебе конфеток шоколадных куплю…

Уж хоть бы не обманывала Тишку. Что он, не знает её? Купит она, дожидайся! При каждой встрече будет оправдываться, что потому-то и потому-то в магазин сходить не успела.

– У меня от сладкого зубы болят, – сказал Тишка независимо и больше ни разу не оглянулся.

* * *

С котятами надо было что-то делать. Из резиновой соски пить молоко они не умели, с Тишкина пальца тоже не брали. Тишка уж им весь нос молоком укапал, а они хоть бы облизнуться додумались. Дрожат, как осиновые листья.

– Да вы хоть попробуйте, – отчаявшись, умолял их Тишка. – Это ведь лучше кошачьего. Кошачье-то – тьфу!.. А это все люди едят.

Котята не понимали хороших слов. Тогда Тишка пошёл на насилие: сунет котёнку в рот палец, а другой рукой выдавит из соски молока на шершавый язык – тот давится, не может сглотнуть. Мученье одно, а не животные! Угораздило же с такими связаться…

Тишка уж не на шутку забеспокоился, что котята умрут: подумать только – с утра голодные! Жмутся друг к дружке, холодными носами шарят по животам. Наверно, один другого за мать принимают. Не слепые бы, так разобрались. А слепым, конечно, не видно.

Да-а, котятам без матери не прожить.

Тишка устроил им гнездо в предбаннике, подальше от досужих глаз. В избе сделай, так Славик сразу наткнётся.

«А это ещё что за зверинец? – спросит. – Вони без них не хватает, что ли? И так две кошки в дому…»

Он Мурку – ту кошку, которая вместе с ним выросла, почти ровесницу свою – и то не милует: попадётся под ногу, так отшвырнёт к стене! А уж можно бы взять в расчёт, что, по кошачьим понятиям, Мурка совсем старуха, что её можно б и пожалеть.

«Да ну её! – отмахивался Славик. – Она только рыгает. Уж нельзя, так не ела бы…»

Молодой кот ему, конечно, не дастся, от пинка всегда увильнёт. А эта – пойдёт Славик навстречу – присядет, сожмётся вся, будто загипнотизировали её. Ну, а Славка уж просто так не минует Мурку, обязательно заденет ногой.

Мать, не выдержав, отвешивала Славке подзатыльника.

«Ну что за бессердечный такой!.. – сердилась она. – Сам-то состаришься, так, может, хуже Мурки будешь в тысячу раз…»

«Сравнила тоже, – обижался Славик. – Я – и кошка. Кошка-то ведь не человек. Её все пинают».

«Ой, Славка, не знаю, что за живодёр из тебя растёт», – сокрушалась мать.

В ограде кто-то оглушительно засвистел.

«Явился», – обеспокоенно догадался Тишка и накрыл котят тряпкой.

Щель между косяком и дверью в предбаннике была очень широкая. В неё свободно можно просунуть пальцы и открывать или закрывать себя на завертушку.

А уж для наблюдательного пункта лучше места и не придумать.

Тишка прислонился лбом к щели.

Славик подбрасывал вверх корзину и, когда она, кувыркаясь, падала, ловил её, как волейбольный мяч.

«Набрал малины, – усмехнулся Тишка. – Хоть бы сам-то наелся. А то, наверно, и ягодки в рот не попало».

– Тишка-а-а! – устав свистеть, закричал Славик. – Ты куда запропастился?

Тишка полуоткрыл дверь и, ящерицей юркнув через порог, спрятался в траве. Дверь сама отошла к косяку. Если и распахнётся настежь, так только при большом ветре. «Ладно, потом закрою», – решил Тишка и пополз бороздой к гряде, на которой они копали для поросёнка картошку. Там он выпрямился и взялся за вилы.

– Тишка-а! – опять закричал Славик.

– Ну, чего орёшь? – отозвался Тишка. – Не видишь, картошку копаю.

Славик перемахнул через изгородь, подошёл к брату.

– Мама не приходила? – подозрительно спросил он.

– Нет.

Славик успокоился, сел на сложенную кучей ботву:

– Правильно, что ты не пошёл с нами… От малинки-то одни воспоминания остались.

– Кто не пошёл? Я? – изумился Тишка. – Да вы же сами меня оставили.

– Ну, Тишка, и переполошник ты, – сказал Славик. – Я же тебе русским языком сказал, когда ты за водой побежал: «На угоре в березнячке будем ждать, догоняй». А ты и не подумал нас догонять… Вообще-то и правильно: кто-то всю малину до нас обобрал.

Тишка, как Маринка Петухова, руками всплеснул:

– Ну, Славочка, ты и заливать!.. Ни про какой угор ничего не говорил. Зачем выдумываешь-то?

– Да ну тебя! – раздражённо отмахнулся Славик. – Вечно ты так: сам перепутает, а на других обижается.

Он откинулся на спину, задрал ноги вверх, а потом, резким махом поставив их на землю, вскочил:

– Ну, раз начал копать, так копай. А мне ещё в одно место надо сходить.

– Ага, копай, копай!.. – для приличия огрызнулся Тишка: уж сегодня-то он был рад-перерад, что брат снова убегает. – А ты-то чего будешь делать?

– Я ж тебе сказал: в одно место надо сходить.

– Ты забыл, мама наказывала дров наносить, а то всё я да я…

– А ты не носи – без тебя сделаю.

Он, посвистывая, вразвалочку направился из огорода.

– Лоботряс! Опять от работы отлыниваешь! Да когда только и перестанешь на мне выезжать!

Славик прибавил шагу. А Тишка, как только брат скрылся из виду, шмыгнул в предбанник.

Котята успокоенно спали и не шевельнулись даже, когда Тишка снял с них тёплую тряпку. «Ты смотри, уснули, как сытые», – подумал он.

А может, и сытые в самом деле? Много ли крохам этаким надо: Тишка ведь сколь-нибудь капель да влил им в рот коровьего молока…

Он вновь надёрнул на котят тряпку, закрыл на завертушку дверь и отправился докапывать картошку.

А в голове неотступно стучало: «Без матери пропадут». Он уж подумал было притащить кошку от Петуховых, да остановило его то, что Маринкина кошка в их предбаннике жить не будет, а перенесёт своих котят снова домой. У Маринки же насчёт них намерение твёрдое – топить.

Нет, Тишка котятам не враг.

* * *

Вечером мать вернулась с работы и расхвалила сыновей:

– Вот молодцы! Всё в доме переделали: пол подмели, воды принесли, дров наготовили. С такими помощниками и помирать не захочешь…

– Мама! – заторопился Славик, перебивая её. – А я сегодня и за малиной ходил… Только там кто-то до нас побывал и ни одной ягодки не оставил.

Варвара Егоровна ласково засмеялась:

– Да признайся по-честному, пока домой шёл, всё и съел.

– Нет, мама, спроси у Вовки Воронина, я с ним ходил.

– Ну-у, этого свистуна я знаю. Вы друг друга стоите… Вот если бы с Тишей ходили, так всё до ягодки принесли.

Она погладила Тишку по голове, а Славик, насупившись, повернулся к кровати и ни с того ни с сего стал взбивать подушки, поправлять покрывало, подтягивать подзор.