Текст книги "Жемчуг северных рек (Рассказы и повесть)"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

А что? Разве то, что тебя учат добру, обидно? Математике учат – не обидно, немецкому языку – не обидно, а нравственности – уже обидно? Ах, Зиновий Васильевич думает о нравственности, а говорит о молоке и мясе? Да, о молоке и мясе.

«Но мы же не ради только молока и мяса живём», – горячился Алик.

«А разве я говорил, что только?»

«Ну в общем-то, к этому утверждению шло…»

«Обидно, если ты меня только так понял…»

Не нашёл Зиновий Васильевич сразу необходимых слов, подрастерялся малость.

«…Для души, хочешь сказать, мало молока и мяса, мало хлеба?..» – спросил он Алика и посмотрел на ребят – они-то на чьей стороне? Они молчали, но Зиновий Васильевич по глазам видел, что понимали: правда за ним.

А самую-то главную правду, которая не вычитывается из книг, а каждому человеку даётся собственной жизнью, но человек, к сожалению, постигает её философскую глубину лишь в зрелом возрасте, а кое-кто уж и на излёте сил, – самую-то главную правду Зиновий Васильевич в запале так и не выложил: душа – она ведь есть только в работе. Нет работы – и души нет. Без работы человек – пустоцвет. Ну и ладно, что не сказал. К такому выводу человек должен прийти сам, без подсказки.

От стычки с Аликом у Зиновия Васильевича даже осталось чувство удовлетворения. Оно родилось не оттого, что Зиновий Васильевич одержал верх – ещё бы не перебороть мальчишку! – а по той, наверно, простой причине, что появилась возможность выговориться, поделиться болью, грызущей всякого человека, который с головой отдаётся делу и недоумевает: а почему другие-то не последовали его примеру? Зиновий Васильевич высказал свою неудовлетворенность ребятам, и ему мнилось, что и их начинил своей тревогой.

Ведь должны же они его понять, раз он понял их. Они же, как и он, жаждут дела. Ведь если б не жаждали, не потащились бы через буреломный лес в затерянную у чёрта на куличках Кереть. И на этот счёт у них была своя собственная инструкция, не ограничивающая ребят ни весом взваленной на плечи ноши, ни возрастом, ни возможной опасностью неумелого обращения с необходимым орудием труда.

Зиновий Васильевич помнил из своего детства, как ребятня, босоногая, мёрзнущая в задрипанных пиджачишках, на лошадях боронила пашню. А ведь бороны металлические, и если зубом угодит по ноге – это не лучше, чем рана от ножа, приобретённая в хлеборезке. Помнил Зиновий Васильевич, как мальчишкой ездил с отцом на конной косилке жать рожь. Отец граблями подгибал к стрекочущим ножам машины волнующуюся от ветра гриву хлебов, а Зинко сидел вершмя на коренной и правил лошадьми. Бывало, изо ржи выскакивал прямо под колёса застигнутый врасплох заяц или вылетала, шумно хлопая тяжёлыми крыльями, тетёрка – и пристяжная с коренной, обезумевше, несли вскачь, норовя тебя сбросить под стрекочущие ножи косилки. Но ведь всё обходилось: вцепишься обеими руками в гриву коня – и никакой силе не отъединить тебя в этот момент от него. Да и отец же рядом – откинул грабли и в три прыжка оказался впереди лошадей, схватил их уже под уздцы и осадил одичалый бег. Лошадей, которые вот так могли понести, не боялись, доверяли им детей, а машины, которая послушна элементарному нажатию кнопки, опасаемся: семнадцати лет не исполнилось – не подходи к трактору, восемнадцати нету – не садись в автомобиле за руль. Страхуемся, а о том не подумаем, что наши дети, оставшиеся без пригляда взрослых, подвергают себя куда более серьёзному риску, чем тот, который настигает их в хлеборезке.

Зиновий Васильевич, признаться, закрывал глаза, когда видел, что кто-то из трактористов взял в поле сына, – пусть учит! Его даже радовало такое самоуправство. Он знал, что именно в эти часы, когда ребёнок занят таким важным делом, у него и растёт душа.

20. Македонский едет верхом

– Ну, так что, мужики? – спросил Зиновий Васильевич у Митьки. – Домой поедем?

– Да поедем, – неопределённо пожал тот плечами.

– Ты вот что, парень, – решил Зиновий Васильевич. – Давай мне из коляски подушку да и сади брата ко мне. Куда ты на своей таратайке попрёшься? Это сюда было ехать легко, а отсюда знаешь как тяжко…

В глазах у Митьки вспыхнула радость. Он торопливо выдернул из коляски подушку и, когда Зиновий Васильевич устроил её впереди седла, подал наверх ликующего Николу.

Никола торжествующе глядел с высоты на всех, кто стоял на земле.

– А я на лосадке поеду, – похвастался он.

Зиновий Васильевич перехватил завистливый Тишкин взгляд.

– Что, Тишка, и тебе охота? – спросил он.

– Охота, – признался Тишка и подошёл к лошади. – Я бы сзади за вас удержался.

Зиновий Васильевич обрадованно засмеялся:

– Нет, с двоими мне не управиться. – Тёплая волна надежды на то, что случайная встреча в лесу обещает будущее взаимопонимание, разливалась у него по телу и поднимала настроение. – С двоими не совладать. Как бы этого дорогой не потерять, – сказал Зиновий Васильевич, кивнув на Николу.

Митька, видимо, принял его отговорку всерьёз.

– Зиновий Васильевич, а может, я и сам довезу, – испугался он. – А то и в самом деле подушка-то с холки съедет…

– Не съедет, Дмитрий, не трусь, – бодрым голосом крикнул Зиновий Васильевич. – И свалимся, так на землю.

Он обхватил левой рукой Николу, прижимая его к себе, а правой взялся за повод.

– Н-но, поехали!

Лошадь неохотно пошла.

Никола заколошматил ногами. Но из-за подушки, на которой сидел, не доставал боков лошади.

– Н-но, поехали, – повторил он, подражая Зиновию Васильевичу.

– Везёт Македонскому. – Тишка сглотнул слюну.

Зиновий Васильевич, оглянувшись, подмигнул ему и пообещал:

– Приходи завтра, и тебя покатаю.

– Я бы тоже пришёл, – уже спиной услышал Зиновий Васильевич голос Славки.

– Приходите все! У нас ещё лошади есть, – пообещал Зиновий Васильевич, оттаивая душой и уже зная, что у него есть помощники.

Вот ведь не думал не гадал, а вышел как раз на развязку ещё сегодня, казалось, непосильных узлов. Сколько их, пацанов, в Полежаеве?

Вчера ему на глаза попались эти же четверо. В мыслях-то Зиновий Васильевич окрестил их бездельниками. Дуреют от скуки, не знают, чем время убить. Никакого беспроволочного телефона этот рыженький не изобретёт. Лучше бы колхозу помог в безвыходной ситуации.

У Зиновия Васильевича вызревал в голове план. Да и какой, собственно, это план? Так, повторение азов. Ни одно поколение полежаевских ребятишек не сидело в страду без дела. Почему нынешние-то баклуши бьют? Это уж твоя, Зиновий Васильевич, промашка. Ты отпустил вожжи.

Зиновий Васильевич корил себя, а на душе было радостно: удачно сложился день!

– Слушай, – спросил Зиновий Васильевич Николу, как взрослого. – Тебя почему Александром Македонским зовут?

– А кашу неплавильно ем…

– A-а, – протянул Зиновий Васильевич, хотя не уловил логики: Александр Македонский – герой, а каша есть каша. Правда, мало ли что бывает в походной жизни… Может, и с кашей приключилась у Македонского история. Ребята ж нынче растут головастые: много знают.

Зиновий Васильевич почему-то снова вышел мыслями на рыженького изобретателя. Что-то ему не давало покоя, тревожило его после разговора с Аликом. Ведь умный парень. И руки к плечам приставлены правильно, мастеровитый парнишка: паять, сверлить, читать радиосхемы, магнитофон чинить – всё, где тонкие пальцы нужны, умеет. Вот это, наверно, и беспокоило Зиновия Васильевича. Парнишку тянет к одному, а он, председатель, норовит ему подсунуть другое, склоняет, как Алик ловко сказал, к «молоку и мясу». У парня душа-то о другом деле кричит. Но ведь о деле же тоже! Ой, перегнул, пожалуй, Зиновий Васильевич палку, жестковато обошёлся с мальцом. Ой, жестковато… «Тоже мне гусь выискался, – с неодобрением подумал о себе Зиновий Васильевич. – Всех решил под одну гребёнку стричь: и ювелирной точности мастерового, и человека с кувалдой. Да кто с кувалдой-то? Кто?» – тихо засмеялся он.

Никола, услышав смех, обернулся к Зиновию Васильевичу, едва не выскользнув из руки.

– А вас кто смешит? – спросил он серьёзно.

– Да смешинка, понимаешь ли, в рот попала, – не переставал улыбаться Зиновий Васильевич.

Никола с интересом посмотрел в его рот.

– Не видно, – озабоченно сказал он. – Навелно, плоглотили уже…

Зиновий Васильевич покрепче прижал Николу к себе:

– А ты не крутись, а то упадём оба.

Лошадь шла размеренно и спокойно, будто понимала, что на ней находится особый всадник и его надо везти осторожно. «Работника везу, мужика», – переключился мыслями на Николу Зиновий Васильевич. Но это он думал, что переключился, а мысли его опять вернулись к Алику. Ведь в деревне же парень растёт, деревенскую работу тоже должен ценить. Ишь характерец-то: палец в рот не клади. Что нравится – тем занимаюсь, а там – хоть потоп…

Вот потопа-то и опасался Зиновий Васильевич. Погода стояла на редкость хорошая для сенокоса, но барометр уже не однажды пугал его: стрелка вдруг начинала отклоняться от «ясно» к ненадёжному слову «переменно», за которым уже и находилась опасная для крестьянина пора – непостоянство. Хуже нет, когда с утра солнце подсушит валки выворошенной колхозниками травы, с полудня соберёшься её сгребать – и вдруг выстрелит дождь. Начинай тогда всё сначала: дожидайся солнца и разбрасывай траву сушиться, да поглядывай на небушко, успеть бы сгрести её до очередного дождя. А уж если дело дойдёт до потопа, совсем хана. Когда небо разверзнется, опрокидывая на луга и поля нескончаемые потоки воды, тогда сенокос превращается для председателя в муку: и косить надо – впереди подпирает другая, не менее ответственная страда, жатва, – и опасно валить траву, потому что, если дожди затянутся, она, подкошенная, изопреет на мокрой земле, сгниёт, и ты остался без сена.

И всё-таки сенокос – праздник. Раньше (Зиновий Васильевич был мальчишкой) на сенокос выдавали из колхозных закромов гороховую муку – варить кисель на лугах. Его заваривали прямо в ведре, на всю бригаду, а потом раскладывали, дымившийся паром, по алюминиевым мискам. Зиновий Васильевич не помнил более вкусного киселя. Бывало, мать по его настоятельной просьбе готовила свой, но он был уже не тот: и масленый, да не пахучий – ложка застревала в горле. «На миру, конечно, вкуснее», – соглашалась мать.

Лошадь вывезла Зиновия Васильевича на Межаков хутор. От хутора тут уже ничего не осталось – ни домов, ни черёмух, росших под окнами, ни пашни. Дорога и та заросла гусиной травой-муравой. Зиновий Васильевич не взял бы сейчас на себя смелость указать, где стояла изба Межака, его деда. Мать ему как-то показывала, но тогда у неё была привязка к кустам жимолости. Теперь всё выкорчевано, и матери тоже было бы не узнать места.

На хуторе осталось сооружение более поздних времён – силосная яма. Правда, стены у неё обвалились, как у старой траншеи, и затянулись крапивой. Но если бы прижало с кормами, яму можно было бы быстро поправить – на день работы хорошему плотнику. Зиновий Васильевич непроизвольно повернул лошадь к зеленеющему бугру крапивы. Нет, он не собирался силосовать на Межаковом хуторе, не было у него намерения поправлять заброшенную несколько лет назад яму. Тогда зачем он ехал? Вспомнилось, что ли, как мальчишками работали здесь – визгу-то, гаму-то, кувыркания в мягкой траве… А ведь и у этой ямы тоже, не только в поле у молотилки, привыкали его ровесники к радости коллективного дела. Теперь силосуют по-новому – закладывают траву в бурты. Трактор навозит её с лугов, утрамбует, бульдозер завалит землёй – бурт готов. А в ямах силосовали в основном ребятишки: на лошадях доставляли с лугов осоку, трамбовали, ходили вдоль сруба ямы кругами, устраивая кучу-малу, выплясывая, горланя кто во что горазд песни, – весело!

Конечно, не очень производительный труд. Трактором-то куда быстрее. Правда, выиграешь во времени – проиграешь в качестве. Силосуют ведь в какую пору? Когда дождь идёт. В сухую погоду сено мечут. А в дождь около бурта земля, искромсанная тяжёлыми машинами, превратится в месиво, и трактор, занятый трамбованием, натаскает на гусеницах в бурт столько грязи, что трава, ещё не став силосом, уже потеряет цвет.

Издержки машинного века, куда от них денешься… Зиновий Васильевич, может, и не хотел бы силосовать трактором, но что прикажете делать?

Никола на руке Зиновия Васильевича обвис и головку набок склонил. Батюшки, укачало на лошади-то… Вот тебе и работник, посреди дня уснул. До-о-лго его ещё до работника-то тянуть.

А работники колхозу сегодня нужны о-ё-ёй как.

Вот денька через два начнём косить на Керети, а завтра надо под Полежаевой силосовать.

Зиновий Васильевич уже прикинул, что поднимет на луга стариков и старух – понемножечку, потихонечку, тип да ляп. Косу отобьют, по два-три замаха сделают да посидят. Ой, на Берёзовке не рассидишься – по всем лугам вода. На кочку встанешь, так и она огрузнет. Там и отдыхать стоя придётся. Но ничего, старики и старухи – народ не капризный, не избалованный, стерпят. А надо берёзовскую осоку убрать – уж больно хороша в силосе.

Лошадей вот мало для силосования осталось, повывели лошадей, всего шесть голов на колхоз. А шести и хватит. Сколько вот ещё ребят соберётся в возчики? Может, тоже шесть. Да ведь ни у кого нет сноровки в уходе за лошадью. В телегу ни одному не запрячь. И к возчикам-то старика в наставники отрядить придётся.

Зиновий Васильевич мысленно прошёлся по Полежаеву, приворачивая в каждый дом. Где старик, где старуха, а где пацан иль девчонка… Прикинул, для бесперебойного дела должно бы народу хватить.

Никола совсем затяжелел у него на руке, отлежал до мурашек, пришлось перевалить на другую.

Дорога хоть и затравенела, а была просторна, ветки не выпирали с обочин. Ехать было удобно.

Часть вторая
ЖЕМЧУГОНОСНОЕ ДЕЛО

1. Запах горелого киселя

Силосная яма была за деревней, и Тишка, чуть не ревя от досады, что опоздал к началу, бежал, срезая крюк, который делала полевая дорога, запинистой, комковатой тропкой, пробитой полежаевцами по заплывшей пашне к реке. Не успевал к началу Тишка из-за родимого братца. Родители, уходя на работу, наказали сыновьям наломать для поросёнка капустного листа да, когда утихнет в остывающей печи жар, чугун с листом задвинуть париться за заслонку.

– Мама, мы же сегодня тоже на работу идём, – заупирался Славка. – Мы не можем.

– А мы-то почему всё можем? – прикрикнула на него мать. – И на работу каждый день ходим, и вам еду готовим, и корову доим, и дом держим в порядке, и… – Она долго перечисляла гневливым голосом, что они с отцом делают, и Славка, нетерпеливо суча ногами, уже осознал, что попал впросак.

– Да ладно, ладно же, сделаем, – пытался он остановить распалившуюся мать.

– Если бы нам не бежать столь рано, так или бы заставили вас? – не унималась она. – Лоботрясничайте, садитесь на шею родителям. И так уж изнежены…

Тишка подскочил к матери, подпрыгнул и, зависнув, обхватил её шею руками, чмокнул в одну щёку, потом в другую:

– Ну, мамочка, не сердись, он не подумавши… Мы всё-всё, что сказала, сделаем.

Мать сразу оттаяла, но хмурилась и напускала на себя строгость.

– Да ладно тебе, лизун, – ворчала она, хотя глаза у неё лучились. – Вот только на тебя и надёжа…

И ведь усвистал братец.

– Тишка, ты в яме будешь, – говорит, – а мне запрягаться надо, бежать.

Знает, что Тишка матери слово дал, можно на него положиться. А ведь вдвоём-то бы в два раза быстрее наломали капусты, и Тишке бы ухитряться не надо было, как ведёрный чугунок поднимать на шесток, а то сколько на этом времени потерял.

Запрягаться надо ему… Запрягальщик! Не знает, с какого боку к лошади подойти, дугу в гужи не поставить, хомут не засупонить… Тишка не глухой был, слышал, как вечером Павла Ивановна, старуха соседка, говорила матери, что с утра пойдёт женихам-то лошадей запрягать.

– Пусть сами учатся, – сказала мать.

– A-а, куда им, – отмахнулась Павла Ивановна. – Они уж свадьбы-то и то на машинах станут справлять, не только работать. Лошади-то, Варя, вместе с нами на тот свет отправятся…

– Да будет тебе! – успокаивала её мать, но в голосе уверенности особой не было.

«Запрягальщик… Он запряжёт…» Тишка распалял себя, спотыкаясь о камнями затвердевшие комья земли, и едва схватывал дыхание.

Но вот уже и скат однобокой крыши, натянутый над силосной ямой, завиделся издали. И пойма реки открылась. На лугах уже работали женщины. Из-за горы, прятавшей их от деревни, звона кос не было слышно, а теперь долетал до Тишки и хруст падающей осоки, и чавканье воды под переступающими ногами косцов, и их тихие переговоры неразличимыми пока для Тишки словами: «Бу-бу-бу… го-го-го… а-а-а…»

Женщины шли рядами, подоткнув подолы юбок за пояс: незагорело белеющие ноги были чуть не по колено в воде.

Ох уж эта Берёзовка! Замочажила все луга. Самой-то реки не различишь, вся заросла, как и берега, травой, и только на изгибах застойного русла кое-где открылись омутцы дегтярно-тёмной воды. Хотя нет, бег реки всё же прослеживался: среди осоки извивался рукав трепещущего и в безветрие – течёт всё же! – сосенкообразного хвоща. Женщины, уже подвалив осоку на заметном пространстве, хвощ не тронули, и его тонкие сосенки означили границу берега и реки шиворот-навыворот: на берегу – вода, а по всему руслу реки – зеленеющая обманной твердью трава.

«Как же мы по воде-то ездить будем?» – озаботился Тишка.

У силосной ямы было полно ребятни. Ни Славки, ни Митьки, ни Алика Тишка среди них не разглядел. Но Николина коляска была прислонена, извалившаяся набок, к стволу берёзы, заматерело основавшейся на косогоре, за которым начинались луга. И – батюшки светы! – около берёзы был разложен костёр, уже бездымно потрескивающий дровами, и над ним на высоких козлах подвешен закоптевший, в чёрном нагаре котёл. «Да ведь председатель обещался сенокосников гороховым киселём накормить», – вспомнил Тишка, и у него возбуждённо дрогнули ноздри, хотя киселём ещё и не пахло и даже мало того – вода в котле даже не подёрнулась паром.

Яму ещё не почали: возчики, видать, до сих пор запрягались.

Тишка увидел Павлу Ивановну.

– Ивановна! – крикнул он. – А ты чего не на конюшне?

Павла Ивановна наигранно заругалась:

– Ha-ко, леман… – Это она так демона называет, другими словами – чёрта. – Ещё один бригадир выискался. Мне Дресвянин велел на яму, а не на конюшню идти…

– Да они же без тебя и не запрягутся, – совсем расстроился Тишка, – Ты же вчерась сама обещала помочь.

Павла Ивановна заулыбалась:

– Ну, Тишка, ты и строг до чего… А мне хоть разрывайся. – Она повела вокруг себя рукой, словно показывая ему, какое хозяйство навьючили на неё. – Гороховый кисель для вас вари, с Николой – подсунули! – нянчись, за ямой, как силосовать станете, следи… А ты ещё и конюшню на меня валишь. У меня ведь ни рук, ни ног не хватит.

– Тогда не приедут, – упал духом Тишка. Он же знал, что Славке хомута на лошадиную голову не надеть, а и наденет, так не той стороной – не войлоком, а деревиной к телу кобылы.

– Ох ты, заботник ты наш! – пропела Павла Ивановна. – Там им сам председатель уроки даёт, запрягутся.

У Тишки отлегло от сердца: Зиновий Васильевич управится с делом получше Павлы Ивановны. Но чего они так замешкались-то? Славка же убежал из дому сколько часов назад. Только за родителями дверь хлопнула – он и был таков. Митька, что ли, проспал?

Тишка оглядел гогочущую толпу ребят. Среди них были и не полежаевские, из соседних деревень. «Ну, Зиновий Васильевич всех поднял», – с одобрением подумал Тишка и увидел, что на дороге клубится пыль.

– Едут! – закричал Тишка, и гомонившая толпа ребят вытянула шеи.

– Где?

– Где?

– Где?

А пыль уже приближалась.

Первым из-за поворота вывернул Митька. Он сидел на лошади боком, упёршись ногами о левую оглоблю. Фуфайка, подостланная под него, чтоб не обмозолиться, съезжала набок. Митька то и дело привставал на ноги и поправлял фуфайку на горбатой спине кобылы.

Но лошадь-то была впряжена не в телегу. Тишка обомлевше увидел, что оглобли были и не оглобли вовсе, а две неошкуренные берёзки, стянутые внизу, за лошадиным хвостом, плетёной перемычкой ивовых прутьев, а дальше, за этой стяжкой, стволы деревьев уже нетронуто топорщились сучьями и листвой, сходясь друг с другом своими вершинами. «Волокуши сделали», – догадался Тишка, хотя раньше волокуш в глаза не видал, только знал о них по рассказам матери. Ну так на телеге на полежаевские луга и не сунешься: колёса засосёт по трубицы в трясину – без воза даже не вытащить.

Хитёр Зиновий Васильевич, подумал Тишка и сам же себе возразил: а какая хитрость, раньше-то с этих лугов на волокушах ведь только и возили траву, Зиновий Васильевич использовал чужой опыт.

За Митькой, неловко трясясь, подъехал и разлюбезный братец. Он больше стоял на оглобле, чем сидел на спине лошади, потому что, когда сидел, его подбрасывало, как мешок с отрубями, и фуфайка не спасала от ударов.

– Славка, ты плотнее сиди, – подсказала Павла Ивановна, – вжимайся в лошадь-то…

Славка, тараща на Павлу Ивановну страдальческие глаза, попробовал сидеть по подсказке, но его всё равно подбрасывало, как мешок.

– Ну, пока шагом езди, – посочувствовала Павла Ивановна. – А там пообвыкнешься…

Тишка ждал Алика, но, пересчитав возчиков и убедившись, что все шестеро здесь, понял: его не будет. Не может пережить своего поражения. Конечно, ребята будут смеяться, скажут: «Альберт, поделись жемчугом». А ведь окажись их затея удачливой, завидовали бы: вот, сказали бы, у Алика голова, как у нынешних геологов, которые наперёд высчитают, где полезные ископаемые должны быть, а потом уж их и находят. Аликовы расчёты не подтвердились, и он второй день не кажет носу из дома.

Правда, о том, как они ходили на Кереть, в Полежаеве вроде бы никому не известно. Митька не проговорится – он кремень. Алику хвастаться не с руки. Тишка умеет держать язык за зубами. Если только Славик по простоте душевной обмолвился бы невзначай, так его на обратном пути из Керети Алик строго предупредил: не болтать! «Да что я, девчонка, что ли?» – обиделся Славка.

Значит, ославушка по Полежаеву не пойдёт, можно бы Алику и не прятаться от людей.

А может, он изучает дополнительную литературу, ищет новые доказательства в свою пользу? Ну, берегись, Зиновий Васильевич, если Алик что-то в книгах найдёт! Спуску не будет…

Возчики съехали на лошадях в луга. Тишка, сострадая, следил за братом. Славка бросил поводья и, ухватившись за кольцо седёлка, полностью доверился кобыле, не правил ею. Она по наитию выбирала дорогу, огрузая в пузырившейся воде копытами, и шла к валку скошенной осоки без понукания, понимая, видимо, зачем её спустили к реке.

Старухи уже поджидали возчиков. Помимо кос, у них были припасены и вилы, и когда лошади, проваливаясь в зыбунах задними ногами, а передними всегда неизменно угадывая земную твердь, выехали каждая к своему валку, старухи отбросили косы в стороны и сноровисто засеменили обочь волокуш, подбирая на отсвечивающие солнцем рога металлических вил посильные охапки осоки и кидая их на топорщившиеся сучьями стволы берёзок. Возы росли быстро. Тишка боялся, что они, затяжелев, огрузнут и лошадям их будет не взять, но волокуши легко скользили по топи.

Первым воз наложили Славке, пожалев, наверно, его, мучавшегося своим неумением сидеть на лошади, – три старухи наперегонки крутились вокруг него с вилами, помогали ему, отобрав вожжи, выехать из зыбуна на взъём, а дальше уже Славка правил сам, подбоченясь орлом, будто с горы и не видно было, как он внизу маялся и страдал. Он подъехал к яме.

– А ну, шантрапа, не задерживайте меня! – приказал ребятам.

Как же, был вторым, а у финиша оказался первым. Может, и на целый круг обгонит потом.

Павла Ивановна, высвободив из осоки плетёную ивовую перемычку волокуш и воткнув позади неё вилы поглубже в землю, уселась на возу и прижала к себе черень вил:

– А ну, Слава, трогай!

Славка понудил лошадь, она, натужась, упёрлась копытами в дёрн и вытащила волокуши из-под воза. Осока копной осталась на бруствере ямы.

Славка, гордый, поехал за новым возом, а ребята саранчой набросились на траву и по охапке растаскали кучу. Тишка не успел опомниться, как уже весь воз был сбросан в яму.

Яма оказалась глубокой, и когда кто-то из смельчаков спрыгнул на пружинящую внизу траву, его голова не доставала и трети сруба.

За толкотнёй и суетой не заметили, как подъехал Митька. А за ним уже вереницей выстроились и другие возчики.

– Налетай – подешевело, – горланил кто-то, – расхватали – не берут…

Работа закрутилась колесом. Всхрапывали лошади, скрипели от напряжения гужи. Зелёным вихрем взлетала над бруствером ямы трава. Кого-то уже внизу засыпали. Кто-то, натужась, опрокинул весь воз набок и звал на подмогу, чтобы закатить его в яму целиком.

Павла Ивановна летала от волокуш к яме, от ямы к волокушам курицей-наседкой, одного работника подбодри, другого поторопи, третьего на ходу приголубя. Платок у неё сбился с головы, в волосы напуталось травы, но ей некогда было перевязаться. Тишка впервые за свою жизнь осознал, что это такое, когда про работу можно сказать, что она кипит.

Работа и в самом деле кипела.

– Ну что, Тишенька? – ветром пролетая мимо него, улыбалась Павла Ивановна. – Поясницу ещё не ломит?

– Нет.

Но Павла Ивановна уже не слышала его ответа. Она шаром-глобусом катилась с ношей мимо другого и пела ему:

– Вот Виталик-то молодец… Понемножку носи, понемножку, не надорвись… – А докатившись до ямы и заглянув в неё, советовала: – Ребята, по углам растаскивайте, по углам, надо, чтоб в углах не пустовало…

Скопом закатили в яму и опрокинули воз.

И как-то всё разом стихло. Перед глазами открылось небо. Оказываете всю вереницу лошадей пропустили, а Славка, уехавший раньше других по новой ещё не успел нагрузиться.

Тишка увидел, как уже четыре бабы, не три, шли обочь Славкиных волокуш – по две с каждой стороны, – и воз вот-вот будет вершиться. Времени для передыху немного.

Тишка подскочил к яме и замер: было всё так же глубоко, как и после первого воза. У Тишки не хватило духу прыгнуть. В углу сруба была поставлена лестница. Павла Ивановна спустилась по ней и тут же выстроила ребят гуськом, повела их по кругу:

– За мной, ребята, за мной.

Цепочка, изгибаясь, потянулась вдоль сруба, особенно усердно топчась в углах.

Наверху остались Тишка с Николой. Тишка его увидел впервые за сегодняшнее утро. Никола, навалившись грудью на сруб, смотрел в яму и гоготал.

– Никола, прыгай сюда! – кричали ему.

– Не-е, – крутил головой Никола.

А Павла Ивановна, стащив с шеи платок, замахивалась на кричавших:

– Я вам спрыгну…

Тишка и пристроился к Николе, сделав вид, что поддерживает его, не даёт упасть.

– Вот у меня Тиша-то молодец, – запела Павла Ивановна. – Без подсказки всё видит. Я-то, старая дура, в яму залезла, а ребёнка оставила наверху. А ну упадёт ребёнок.

Она направилась было к лестнице, во Тишка успокоил её:

– Ивановна, я понянчусь…

– Вот у меня Тиша-то молодец, – затянула по новой Павла Ивановна, но тут же сбилась, огрузнув ногой в углу. – Витя, сюда охапку тащи с середины! Ещё одну… В углы, ребята, поболе таскайте.

Она пробежалась по яме, останавливаясь по углам, топчась в них с особым старанием, подпрыгивая, и, наконец, выдохлась, села там, где только что копошилась:

– Всё, не могу! – Лицо у неё по-девичьи раскраснелось. – Где мои семнадцать лет, куда они девалися? – вспомнила она старую печальную частушку, но до конца её петь не стала. – Ну, ребята, если нынче и эту яму засилосуем, так куда с добром…

– Ивановна, конечно, засилосуем! – крикнул уже подъехавший Славка.

Павла Ивановна захлопала руками:

– Ой, Славик здесь, а я-то сижу…

Она торопливо вскарабкалась по лестнице наверх:

– И когда успел обернуться, ведь только что здесь был…

Славка от похвалы надулся, будто и в самом деле от него зависело, что бабы так быстро ему наклали воз.

– Стараемся, Ивановна! – гаркнул он.

– Ой, стараетесь, ребята, стараетесь, – поддержала его Павла Ивановна. – Нынче благодаря вашим стараниям скотина сытая будет.

Она опять вонзила вилы в землю перед возом, и Славкина лошадь легко сдёрнула волокуши с места. Тишка, подскочив к куче сбоку, хотел, подлезши под неё плечом, запрокинуть траву к яме, но у него не хватило силёнок.

– Мало каши ел, – подъелдыкнул отъезжающий Славка, а Павла Ивановна, увидев, что Тишкино лицо налилось натужной краской, подбежала, заохав:

– Тишка, да и потихоньку сделаем, куда торопиться… – Она кликнула из ямы ребят: – Хватит кувыркаться, идите нам пособлять!

Вылезшая орава навалилась на воз и запрокинула его в яму: охапками уже таскать не хотели, научились работать плечами.

– Ой, молодцы! – не уставала нахваливать свою команду Павла Ивановна. – Да ведь мы с вами животноводство в гору поднимем: скотина сытая будет у нас, не изголодает.

Никола ошарашенно смотрел на Павлу Ивановну.

– Ну что, миленький? – спросила она.

– Бабуля, а коловки холошие? – спросил он.

– Хорошие, мой милый, хорошие. Коровки, конечно, хорошие: они молочко дают…

– А ты почему их скотиной лугаешь?

– Да ты что, Николай! – растерялась Павла Ивановна. – Я не ругаю. Их так зовут…

Объясниться им до конца не дали, потому что один за другим подъехали новые возчики, и Павла Ивановна, оттащив Николу от ямы, чтобы не путался под ногами, опять залетала над землёй, будто и не жаловалась только что на усталость.

На опрокинутую в яму траву решился прыгнуть и Тишка. Осока спружинила, как надувной матрац, и у Тишки замерло от восторга сердце. Он выбрался по лестнице наверх и прыгнул снова. Восторг не убавился, и Тишка, увидев, что над бруствером ямы опять склонился Никола, закричал ему:

– Македонский, давай сюда!

Никола несогласно тряс головой, а глазёнки-то и у него горели желанием. Он даже поднялся на бруствер и вытянул руки солдатиком.

– Прыгай!

Никола закрыл глаза, но, спохватившись, тут же открыл их и отступил назад.

– Да ты что, Александр Македонский? – укорил его Тишка. – Где твоя воля? Прыгай!

Он выбрался наверх и, схватив упиравшегося Николу под мышки, закричал ребятам, барахтавшимся в яме. чтобы они расступились, освободили им место. Пока он командовал, готовясь к прыжку, Никола вырвался и убежал.

– Эх ты, а ещё полководец! – безнадёжно махнул ему Тишка вслед и прыгнул один.

Он из ямы, на фоне неба, увидел Алика. Алик, покачиваясь на носочках, держал руки в карманах брюк и презрительно морщился.

– Op и рёв, – сказал он Павле Ивановне, кивая вниз.

– Пошто рёв? – возразила она. – Веселье. У нас никто не ревёт.

Тишка, не чувствуя ногами перекладин лестницы, вылетел наверх:

– Альберт, смотри! – Он прыгнул в яму не солдатиком, как обычно, а головой вниз, успев в воздухе перевернуться и встать на траву ногами. – Давай сюда! – закричал он, возбуждаясь своим успехом и задирая вверх голову.