Текст книги "Жемчуг северных рек (Рассказы и повесть)"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Ещё чего, – скривил Алик губы, и Тишка, перестав задирать голову, вдруг увидел на уровне своего лица лягушку. Она сидела на заплесневевшем бревне сруба и шевелила вздувшимися щеками, как жевала.

Первым желанием Тишки было брезгливо сбить лягушку взмахом руки со стены. «Но её же засилосуют», – ужаснулся он и торопливо, будто боясь обжечься, схватил лягушку за холодную лапу и выбросил наверх.

– Тихон, ты почему мучаешь полезных животных? – услышал Тишка назидательный голос Алика. – Думаешь меня испугать? А я их в молоко запускаю, чтобы не нагревалось.

И Тишка увидел присмиревшую лягушку, выглядывавшую из Аликовой ладони, которую тот вытянул над ямой, демонстрируя, что не боится бородавок, а они, бородавки, по поверью, должны усыпать руки каждого, кто соприкасался с бородавчатой кожей лягушки.

Алик намеревался, наверно, прочитать о лягушке лекцию, но подъехал Славка и, увидев нависшего над ямой Алика, возвестил:

– О, явление Христа народу…

Алик, как при замедленной киносъёмке, обернулся к нему:

– И быстро же вы меняете кожу, Вячеслав…

Лягушка у него выскочила из руки к Тишке под ноги, и как Тишка ни силился, отыскать её в траве не сумел: уползла куда-то в осоку.

– Я не меняю кожу, – растерялся Славка.

– А почему же ирония в голосе?

– Да ну, Альберт, и сказать ничего нельзя. Я же только к тому, что тебя с утра не было…

– Значит, был занят более важным делом…

«Литературу сверял, – укрепился Тишка в своём предположении. – Видно, не сошлось у него, раз силосовать пришёл». Тишка вылез из ямы.

Алик был в ботиночках. Так он что, прохлаждаться сюда явился, а не работать?

– Я, между прочим, Вячеслав, полагал, что вы надёжный товарищ.

– А я и надёжный, – сглотнул слюну Славка.

– Нет, вы в любой момент переметнётесь к тому, кто больше выиграет, – отрезал Алик и пошёл прочь от ямы.

Славка поник головой. Тишке стало жалко его:

– Слав, давай я его догоню…

– Да ну, вот ещё, – бодрился тот, а сам оглядывался и смотрел, как Алик уходит.

И тут Павла Ивановна объявила обед. Оказывается, она успела заварить и кисель! А Тишка не заметил даже её отлучки. И без Павлы Ивановны всё крутилось своим– чередом: подъезжали с травой волокуши, пацаны оравой облепляли их и скатывали воз за возом в яму, в яме же траву растаскивали по углам, уминали её, играя и кувыркаясь. Гомон не убывал.

Славка слез с лошади. Стоял он как-то неестественно, как матрос на палубе, широко расставив ноги. Укачало, что ли, земля под ногами ходит…

– Тишк, – уныло предложил он. – А давай после обеда меняться. Ты на лошади, а я – в яме.

Тишка не поверил даже своим ушам.

– Я? На лошади? – наливаясь восторгом, уточнил он.

– Да охота в яму попрыгать, – чего-то недоговаривая, отвёл глаза в сторону Славка.

– Давай!

На угоре пахло уже, перебивая все запахи лета, гороховым киселём.

2. И лошади любят купаться

Вот чудеса! Оказывается, и у лошадей бывает обед. Конечно, Тишка не вчера появился на свет, знает, что всё живое, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего организма, обязано есть. Иначе не сможешь ноги переставлять. Но одно дело – знать, а другое – столкнуться с этим на практике.

Павла Ивановна собрала у ребят алюминиевые миски, из которых они ели гороховый кисель, сбросила их в ведро, наполовину наполненное горячей, дымившейся паром водой.

– Ребятки-и, – пропела она, оглядывая посоловевшее от еды войско: кое-кто из возчиков уже растянулся на траве, выставив на солнышко живот. – Масло из брюха выкипит, нельзя среди бела-то дня спать.

Славик подтянул к подбородку колени, оберегая ими живот.

– Ну-у во-от, – пробурчал он, – и отдохнуть не дадут.

Павла Ивановна услышала, что он пробубнил, и всё таким же зазывным и певучим голосом, каким и начинала свой весёлый речитатив, возразила Славику:

– На том свете, Славка, наотдыхаемся. А теперь надо лошадей напоить-накормить. Сами-то себя напитали…

Тишка первым вскочил на ноги. Лошадей поить? А как? Из ведра? Так оно мисками занято.

– Давай, Ивановна, я напою!

Лошади, нераспряжённые, стояли около силосной ямы. У всех головы неестественно круто повёрнуты вбок – у одних влево, у других вправо. Это Павла Ивановна прикрутила у каждой узду к оглобле: и не привязана лошадь, а не убежит – куда ей с повёрнутой-то головой бежать, по кругу, что ли…

Тишка нетерпеливо огляделся:

– Где ведро, Ивановна?

Свободного ведра не было.

Павла Ивановна ласково засмеялась:

– Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.

«А ведь и вправду легче», – согласился Тишка.

– Ну так я повёл, – возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.

Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.

– А ты чего это мою-то берёшь? – закричал от костра Славик. – Мы с тобой работой меняемся после обеда.

Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:

– Нет уж, дорогой, извини подвинься. – Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. – Иди пока прыгай в яме.

«Ну, Славочка! – Тишка задохнулся обидой. – Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»

Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.

Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».

Славик принял боксёрскую стойку.

– Сам отойдёшь или с приварком хочешь? – строго спросил он.

– Тиша, Тиша, – курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. – Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.

А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности – снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, – пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.

– Тиша, Карюха-то мягче, – уговаривала Тишку Павла Ивановна. – Улька-то, посмотри, одни рёбра, а на Карюхе не обмозолишься, она гладенькая…

«Ивановна! Да это ли главное? – опять уже ликовал Тишка, – Было бы на ком ездить!»

Он подскочил к Карюхе, отпутал её от оглобли и замер, как собака в стойке, а дальше-то что? В какую сторону ехать?

– Ну так чего, Тиша, мнёшься? – подсказывала ему от костра Павла Ивановна. – Выпрягай.

Здравствуйте, выпрягай… Тишка напоит её и невыпряженную.

– Или два часа её будем в сбруе водить? – била в одну точку Павла Ивановна.

Вот тебе раз! Оказывается, лошадям предстоит двухчасовой обед.

– Выпрягай, выпрягай!

Тишка уже смотрел на лошадь, как на недоступный броневик. Легко сказать «выпрягай», а с какого боку начать? У машины, там ясно: выключил зажигание – она заглохла. А как выпутать из упряжи лошадь? Надо бы снять дугу, но она зажата в оглоблях настолько туго, что на неё всем весом навалишься – она не дрогнет. Значит, для начала следует ослабить гужи, в которые дуга вставлена. Тишка поскыркал ногтями по пропитанной конским потом коже гужей, пытаясь вытолкнуть из них основание дуги. Но где там вытолкнешь – и мужику не осилить.

– Тиша, ты рассупонь сначала, – подсказала Павла Ивановна.

Тишка недоумевающе пожал плечами, и Павла Ивановна, посмеиваясь, поплыла к нему от костра, вытягивая вперёд руки, будто нащупывая ими дорогу.

– Тиша, да вот же, – сказала она и сунулась худыми, сморщенными пальцами к хомуту. – Вот она, супонь.

Не прилагая никаких усилий, Павла Ивановна раздёрнула петлю из верёвочки, стягивающей под шеей лошади деревянные створки хомута. Они освобождение раздались вширь, гужи сразу ослабли, дуга чуть ли не сама вывалилась из них. Павла Ивановна легко развязала чересседельник, поддерживающий оглобли на заданном уровне. Они упали на землю. Теперь лошадь уже была сама по себе, без волокуш. Оставалось снять с неё хомут и седёлко. Ну. чтобы снять седёлко, не надо быть мудрецом. Расстегнул ремень, опоясывающий живот Карюхи, и седёлко на крупе лошади, как не приколотая к женскому платью брошка, при ходьбе само сползёт вниз. А хомут Павла Ивановна перевернула на шее лошади деревянными мослами вверх – причём Карюха помогала ей, клонила голову долу, – и он свободно съехал на землю.

– Ну вот, Тишенька, и выпрягли, – подытожила свою работу Павла Ивановна, расправила у лошади гриву и неожиданно всплеснула руками: – Ну, а седёлко-то пошто не снял?

– Само съедет…

– Да где съедет-то? В чистом поле? Так, смотри, потеряешь его – нового не дадут…

Тишка обескураженно кинулся снимать седёлко, но оно было высоко, и его можно было лишь стянуть за ремень.

Павла Ивановна ласково засмеялась:

– Ростом не вышел, работничек. – Она подлетела к Тишке, сняла седёлко с крупа лошади и оглянулась.

Ребята уже копошились вокруг остальных волокуш. Кто развязывал чересседельник, кто рассупонивал хомут, кто выкачивал дугу из гужей. Им-то было проще: они на конюшне вместе с Зиновием Васильевичем натренировались, когда запрягали лошадей в волокуши, они уже знали предназначение каждого предмета упряжи и умели обходиться с ними.

Ивановна! Готово! – доложился Славка и вытянулся в струночку, будто солдат.

– Ну вот, видите, – похвалила его Павла Ивановна, – на лету схватываете. Прямо-таки заправские конники…

Славик, ликуя, едва ли не привставал на цыпочки. А чего бы ему и хвастаться? Вон Митька Микулин поперёд его выпрягся и уже на лошадь верхом взобрался, а не пыжится, не надувается пузырём. И Володька Воронин Славика обошёл, и он не орёт: «Готово!»

Тишка подвёл лошадь к пеньку – с земли-то ему не запрыгнуть, – взгромоздился на костлявую (хоть Павла Ивановна и уверяла, мя-а-гонькую-у) хребтину Карюхи и почувствовал себя как на колу. На запряжённой в волокушу лошади сидеть, конечно же, проще. Тишка видел, как ездили: ноги упрут в оглоблю, руками схватятся за седёлко – не собьёшь. А тут под ногами пустота, в руках недоуздок, который болтается, совершенно не нужный тебе.

– Ногами лошадь-то обжимай, – посоветовала Павла Ивановна.

Ноги у Тишки дрожали, он что было мочи давил ими бока лошади и по рукам видел, что посинел от натуги.

– Да ты свободней держись, не упадёшь, – успокаивала его Павла Ивановна, беря лошадь под уздцы и ведя её с горки к реке.

Тишка выпустил недоуздок, вцепился руками в гриву. Каждый шаг лошади стоил ему не только нервных мук, но и боли в паху, потому что не хватало силёнок удержаться неподвижным, и он съезжал по спине лошади вперёд, к холке.

– Под горку, Тиша, трудно съезжать, – утешала его Павла Ивановна. – Вот на горку – легко.

И всё же, как ни трудно было ему, Тишка оглянулся. Ребята ехали следом за ним. Митька сидел на лошади гоголем и улыбался. А Славка корчился и, держа недоуздок в одной руке, другую, вместо подушки, подсовывал под себя. «И у него трёт», – догадался Тишка. Это его взбодрило – не он один такой неумеха, – Тишка выпрямился, перестал клониться к гриве лошади и неожиданно почувствовал, что так сидеть удобнее. Он даже отыскал левой рукой недоуздок, намотал его на ладонь, прогнул спину назад, и ноги сами заклешнили упругие бока лошади.

– Отпускай, Ивановна, я еду, – возвестил он.

Павла Ивановна отскочила в сторону, и Карюха, выровняв шаг, пошла тропкой, пробитой под взгорком, к водопою. Павла Ивановна не отставала от них. Тишка слышал сзади её взволнованное дыхание.

– Вот видишь, Тиша, – приговаривала она, – всему научиться можно.

Тишка уже смотрел не под ноги, а вперёд. Ему уже не терпелось даже поторопить лошадь, но было жалко Павлу Ивановну, неотставой семенившую сзади: ей-то за лошадью не угнаться.

Мимо прогарцевал, обойдя их, Митька Микулин. Тишка, не в силах сдержать прыти, распиравшей его, подбодрил недоуздком лошадь. Карюха, настороженно прянув ушами, пошла впритрус, но тут же сбавила темп, почувствовав, видно, что Тишка мешком подпрыгивает на её крупе.

– Не всё сразу, Тиша, – услышал он голос Павлы Ивановны. – И то для первого разу хорошо сидишь.

Тишка снова приободрился. Вот погоди, Ивановна, после обеда он будет работать вместо Славки. На запряжённой-то Тишка покажет класс! Уж братцу-то разлюбезному он нос утрёт: Славка полдня проработал, а всё кособенится, будто с полминуты назад на лошадь сел.

Тишка приосанился ещё молодцеватей. Ощущение было такое, что у него вырастают усы и ветер шевелит их, как у Будённого.

Они подъезжали к единственному под Полежаевом месту, где Берёзовка, закругляясь, намыла песчаную отмель. Вода здесь уже не казалась чайной, она струилась по песочному ложу, омывала серебристые бока обленившихся пескарей, которые сонно таились у дна, скатывалась на повороте в глубокий омут, раздвинувший свои берега широкой чашей. Это было купалище Полежаевской ребятни. На середине омута даже мужиков скрывало «с ручками», а уж Тишка и не пытался нащупать ногами дна, потому что на глубине били ключи и нижний слой воды был холодный, будто в колодце.

Луга в этом месте затянуты не болотной осокой, а тимофеевкой, перемешанной с отцветающим клевером. Здесь и предстояло пасти лошадей.

Тишка пришпорил голыми пятками Карюху, но она не ворохнулась, только навострила уши, сохраняя прежний размеренный шаг.

– Карюха, быстрее! – взмолился он.

Митька Микулин был уже на берегу омута. Тишке не хотелось от него отставать, когда тот будет съезжать в воду.

Митька, слава богу, чего-то замешкался. Он вроде бы даже перебросился с кем-то словом, оглянулся на вытянувшихся цепочкой всадников.

Тропка наконец выскочила к реке, и Тишка, обомлев, увидел внизу Алика. Алик, закатав штаны, сидел на высушенном солнцем песке.

– Альберт! – закричал восторженно Тишка. – А мы лошадей привели поить!

Алик не удостоил его ответом, даже демонстративно отвернулся к воде.

«Слюнки текут от зависти», – догадался Тишка. Тишку ведь, как воробья, на мякине не проведёшь: он сразу сообразил, что к чему. И то, что Алик завидует ему, сидящему верхом на лошади, бескрылого Тишку одарило широкими крыльями. Ещё позавчера Тишка был у Алика на побегушках и от Алика зависело, дадут ему вскарабкаться на качели, дадут заглянуть в подзорную трубу или не дадут. А сегодня Тишка на равных со всеми, сегодня после обеда он, вместо Славки, будет даже траву возить. Знай, Аличек, наших!

Тишка гикнул и первым направил лошадь к воде. Карюха зашла в реку, нагнулась над струистой водой, едва не вырвав из Тишкиной руки повод. Её круп сразу сделался покатым, и, чтобы не съехать по нему в воду, Тишка вынужден был скукожиться, уперевшись руками в лошадиную спину.

– Тиша, да ты ногами держись, – подсказывала Павла Ивановна.

Тишка выпрямил спину, даже прогнул её немного назад, переместив центр тяжести тела в ту невидимую точку, которая помогает всаднику держать равновесие, и опять почувствовал, что ноги приобрели опору.

Карюха пила долго, и Тишка представил, сколько бы ему довелось таскать воды вёдрами, если бы поить лошадей стали около силосной ямы, как он поначалу предполагал.

Алик поднялся с песка, отряхнул штаны.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – возвестил он.

Павла Ивановна остановила его укорным вопросом:

– И чего это ты, парень, откалываешься от всех?

Алик и её слова пропустил мимо ушей, завышагивал босыми ногами по песку в сторону тропки.

– Нет, у нас шатунов в Полежаеве отродясь не бывало, – продолжала тянуть своё Павла Ивановна. – У нас все ребята работные… Ну-ко, такая пора стоит: каждые руки на вес золота…

– Вот и гребите своё золото! – разозлился Алик. – А мне оставьте моё!

Павла Ивановна всплеснула руками:

– Ну-ко, какого лоботряса воспитала Мария Флегонтовна… Работать не хочет…

Алик замедлил шаг и, не оборачиваясь, вызывающе бросил через плечо:

– Хорошо, что вы, Павла Ивановна, не мужчина.

Павла Ивановна снова всплеснула руками.

– Ну вот, правды-то и сказать нельзя… Да ты не сердись, не сердись, – попыталась остудить она Алика. – На сердитых-то воду возят.

Алик выбрался на тропу, раскатал на ногах штанины.

– «Не сердись», – усмехнулся он. – Обозвали по-всякому – и «не сердись»…

– Ой, это разве по-всякому? – засмеялась Павла Ивановна, норовя смехом снять напряжение. – Я по-всякому-то старика своего ругала, Василия Петровича. Вот уж его по-всякому… А тебя приструнила только, что от ребят откалываешься. Все работают, и тебя приглашаем в нашу бригаду.

– Спасибо, – надул щёки Алик.

– Спасибом сыт не будешь, – отвесила ему ответный поклон Павла Ивановна.

Алик повернулся, чтобы уйти. И тут встрял в разговор Славка:

– Альберт, в самом деле приходи к нам в бригаду. У нас весело.

Он сидел на лошади скособочась. Ни за что не подумаешь, что ему в такой позе весело.

Алик метнул в него уничтожающий взгляд и заключил:

– Каждому – своё: кому – веселье, а кому – поиск.

Непонятно как-то заключил. Тишка даже выпятил нижнюю губу – верный признак, что ничего не понял.

Алик вразвалочку пошёл по тропе к деревне.

По всему видать, доволен собой: сразил-таки на прощание Славика. И Славка не пытался делать вид, что ничего не случилось, хмурился и сопел.

– A-а, – наконец изрёк он. – Не хочет работать – и не надо. Мы без него больше сделаем. А то вертелся бы у нас под ногами – только б мешал.

Павла Ивановна подъелдыкнула ему:

– Баба с возу – кобыле легче…

Но Тишка внутренне не согласился с ними: нет, не легче. Алик если уж не траву возить – тут не у всякого получается, Славка, к примеру, не смог, – так уж у ямы-то справился бы. Ещё и приспособление какое-нибудь придумал бы, как воз опрокидывать.

Алик уже вздымался по косогору к деревне.

Интересно, зачем он сюда приходил? Купаться? Так волосы были бы мокрые, да и штаны не закатывал бы.

Батюшки светы! Тишка, кажется, догадался, зачем… Он глянул с лошадиной спины в воду и увидел, что на песчаном дне почерневшими еловыми шишками разбросаны раковины.

Так вот о каком поиске толковал Алик! О жемчуге, выходит, опять…

Тишка соскользнул с лошади в воду, не замечая, что штаны сразу же набрякли тяжестью влаги. Он нащупал ногой одну раковину, вторую, третью, четвёртую. Они сидели в земле прочно. Нет, их не сию минуту замыло песком. Они не тронуты Аликом. И остальные, Тишка подметил, не на боку лежали, а стояли торчком, непотревоженно раздвинув жаберные щели.

Это всё так, но Тишкин глаз ой как приметлив! По соседству с торчащими, как еловые шишки, раковинами он углядел неглубокие ямки, будто из них морковку выдернули. А не перловицы ли с признаками ещё совсем недавно гнездились тут? Ой. неспроста здесь Алик сидел… Раковин пятнадцать, наверно, выколупнул.

3. Клад

К вечеру яму засыпали землёй.

– Ну вот, запечатали наш клад, – сказала Павла Ивановна.

Тишка при слове «клад» насторожился: «Неужто и она знает?»

Павла Ивановна сидела у костра на бугре, за два дня силосования вроде бы ссохшаяся, почерневшая, и всё заносила руку за спину, пытаясь через неё прогнуться. Спина, видать, привыкла к наклонной работе, и Павла Ивановна никак не могла её выпрямить. Васильково-выцветшие глаза смотрели в луга и слезились.

– Сколько я за свою жизнь травы переворошила! – вспоминала Павла Ивановна. – Одну – в стог, другую – в силосную яму, третью – прямо на скотный двор. В той траве-то, наверно, если бы её всю вместе сгрести да скласть, меня, как иголку в стоге, и не найти было бы – вот сколь травы прошло через мои руки, Тишенька.

Они сидели у разгорающегося костра вдвоём. Ребята, побросав как попало лопаты, которыми только что засыпали яму, разбежались по логу, потому что кто-то обнаружил, что на угорах красно от земляники. Тишку же Павла Ивановна оставила у костра помочь ей вымыть посуду.

– А молока сколь моими руками надоено, когда скотницей работала, – моря разливанные, – рассказывала Павла Ивановна, прополаскивая в тёплой воде алюминиевые миски. Про клад она больше не вспоминала, и Тишка, поёрзав, подтолкнул её мысли сам:

– А клада, Ивановна, не находила?

Она не улыбнулась, не посмотрела лукаво, как он ожидал, а повернулась к нему и уточнила:

– Какой, Тиша, клад? – Глаза у неё всё ещё были отсутствующими, тоскливыми, и он подумал, что она спросила его машинально, не вникая в слова.

Тишка выхватил из огня обгоревшую, переломившуюся надвое палку и пошевелил ею облизанные красным тленом дрова. Они заотстреливались сильными искрами.

– Дак что за клад, Тиша? – напомнила Павла Ивановна.

– Ну, золото там, серебро, – стал перечислять Тишка, не решаясь сказать о главном. – Ну, этот… вольфрам… изумруд, бриллианты… – У него в запасе ничего не оставалось больше для перечисления, а душа-то просила выложить всё, что он знает, и он с сожалением и болью выдохнул: – Же-е-ем-чуг… – И, словно Павла Ивановна не имела о жемчуге представления, пояснил: – Горошины такие красивые… Из ожерелья…

– Ой, что ты, Тиша! – ни о чём не догадалась Павла Ивановна, и это успокаивающе подействовало на него: «Не знает». – Я невезучая… Какой уж клад!

– А я везучий? – спросил он.

– Ой, Тиша, лучше на это не рассчитывать, – посоветовала она. – Клад, Тиша, не для нас. Это для царей да цариц находили их раньше, а мы только своими руками: вот то, что сделали, то и наш клад… Даром, Тиша, нам ничего не давалось…

Было что-то общее в рассуждениях Павлы Ивановны и председателя колхоза. Зиновий Васильевич тоже убеждал их, что счастье в труде. А Алик ему не поверил. А в самом деле, бывает же так: идёт человек, идёт, запнулся о камень, а это – золото. Другие вон то горшок со старыми монетами выкопают, а то и самородок в ручье найдут. И не какие не цари, не царицы, обыкновенные люди.

Вот в одном, пожалуй, Павла Ивановна права: есть везучие, а есть невезучие. Конечно, везучих меньше. Тишке вот однажды всё-таки повезло – он три рубля на дороге нашёл. Никакого труда не затратил. Так тот же Алик его наставлял: «Тихон, надо вывесить объявление, кто потерял». А братец родной, Славочка, Тишку остановил: «Я тогда скажу, что я потерял. Мне отдашь?» А что, у него, у нахала, хватило бы совести. Вот кто везучий-то, так это Славка: ему без работы всё даётся, Тишка за него всё переделает в доме. Славка – и мама говорит – счастливый, ему только клада и не хватает для полноты картины. Вот нашли бы в Керети жемчуг, так Славка плясал бы от радости… А Зиновий Васильевич их и на этот счёт предупредил: жемчуг добывать – тяжёлый труд. И заработок у жемчуголова средней руки – как у полежаевского комбайнера. Тут задумаешься… Стоит ли в холодной воде радикулит наживать? А радикулит от воды живо-два привяжется. Алик вот не знает, что это такое, и расстраивается, что на Керети им не повезло.

Вон до чего у него разгулялись нервы, что все полежаевские ребята силосуют, а он дома закрылся, как сыч, сидит, никого ни видеть, ни слышать не хочет. Конечно, у Алика это первый такой просчёт. Телефон беспроволочный изобретал, так никого в свою затею не втягивал: не вышло – никто не укорит. Переключился на новое дело – радиоприёмник неслыханный конструирует, чтоб с Венеры и Марса ловил позывные, – тоже кто будет смеяться? Тут и у академиков-то не больно выходит. Крыс взялся выводить из колхозной сушилки – так получилось ведь! И вдруг – неудача. С жемчугом полный провал. Пока от Керети до Полежаева шли, только и повторял: «Ребята, никому ни слова! Сначала сами во всём разберёмся».

То ли он не верил в ошибку, хотел ещё поправить прокол, то ли боялся ославушки. Сидел же день дома, чем-то занят был: точно, что выверял маршруты, может, в Керети они не на то место вышли.

В Керети-то, может, и не на то, а вот зачем он в Берёзовку приходил? Не просто ведь ради забавы на бережку посидеть? Какой-то дальний прицел имел…

Тишка твёрдо решил, что Алик несколько раковин выловил из Берёзовки и унёс домой на проверку.

Интересно, каковы результаты. Как бы узнать?

У Алика, если он разупрямится, ничего не вызнаешь. Правда, нужда в помощниках столько раз заставляла его становиться покладистым. В одиночку Берёзовку не перечерпаешь. Хочешь не хочешь, а напарников станешь искать.

И точно! Было же так уже. Прибегал же Алик к силосной яме. Тайна уже раздувала его пузырём, готовым вот-вот лопнуть. Он важничал, будто министр. И если бы Славка не завопил: «Явление Христа народу!» – неизвестно, как бы всё обернулось. Может, Алик и сознался бы в том секрете, с каким прибежал. А кто же Алику такое посмеет сказать? Конечно, Славка выпалил про Христа без задней мысли. Конечно, он даже обрадовался, что Алик пришёл. Но у него же ум-то срабатывает после языка. Будто не знает, какой у Альберта характер. Тот повернулся да и ушёл. Только и сказал, что работать с ними не собирается, что занят более важным делом. В Полежаеве все считают, что самое важное в эту пору – сенокос. А у Алика, выходит, появилось ещё важнее. Интересно, что за дело такое.

Тишка работал после прихода Алика, не находя покоя. Уж, казалось бы, Славка лошадь ему уступил – пари от счастья. Но цену этому счастью Тишка знал уже хорошо. Это он забылся восторгом на какие-то десять минут – пока взгромождался на брошенную на лошадиный круп фуфайчонку, пока стоял у ямы да спускался в луга. А как съехали вниз, так и стало ясно, почему Славка вдруг запросился в яму. Лошадь, проваливаясь задними ногами в топких местах, начинала торопиться, чтобы выскочить из зыбуна, и сидеть на её спине в эти минуты было жутко. Поездка к водопою по ровнёхонькой-то тропке была просто раем. А на забочаженной пожне – чистый ад. Тишка, холодея сердцем, хватался за седёлко, но по металлическому, отполированному, как зеркало, желобку седёлка скользил ремённый перебег-чересседельник, которым были подтянуты оглобли, – скользил то в одну сторону, то в другую, в зависимости от того, в какую сворачивала лошадь, и Тишке было боязно, что рука попадёт под ремень и её изотрёт до крови. Но когда лошадь не вязла и шла прямо и ровно, перебег не дёргался. Тогда можно было сидеть спокойно и взирать на то, что творится вокруг. У русла реки берег, на удивление, твердел, лошадь даже успевала тут выхватить из скошенного рядка клок травы и, жуя на ходу, смотреть в воду.

В этот спокойный момент Тишка и увидел со спины лошади, что и здесь дно реки утыкано, как углями, тёмными раковинами. Он даже сверху разглядел, что многие из них с признаками. Точно, что Алик с признаками набрал. Не будь занят делом, Тишка закатал бы штаны до колен и залез в реку. А что? Чем Берёзовка хуже Керети? Вот Алик поучал раньше, что в Керети студёная вода, в ней форель живёт – верный признак, мол, того, что есть жемчуг. А где он, жемчуг-то? Даже раковин-то с признаками было не лишка, а в Берёзовке их ловить не переловить, каждая если не третья, так четвёртая – уродины. Что важнее-то: признаки или вода? Вода и в колодце холодная, а не слыхать, чтобы жемчуг кто-то из него доставал.

Нет, Алик, наверно, решил и Берёзовку переворошить! Вон их сколько, с признаками-то, торчит! На помощь их прибегал звать Алик. Но гордыня заела. На водопое-то что бы не признаться? Остыл уж, поди, от обиды на Славика? А всё равно смолчал. Ну ладно, Тишка поможет растопить лёд отчуждения.

Тишка уже предвидел, как обрадует Алика, когда вывалит к его ногам мешок раковин с признаками. Вот тебе, Аличек, и вонючее болото Берёзовка… А побогаче Керети! Нечего было далеко-то ходить киселя хлебать, когда и дома всё есть.

Тишка не удержался, соскользнул с лошади.

– Вы, бабы, пока кладите мне воз, а я попью, – слукавил он, краснея от того, что вынужден говорить неправду.

Бабы на него замахали вилами:

– Да ты что, Тишка? Спятил? Стоячую воду пить? И у костра напьёшься, там ведро кипятку.

Но Тишку, если чего задумал, разве своротишь. Он и не оглянулся на баб.

Дно у реки было вязким до определённой глубины: ступню засосёт в ил по щиколотку, а там уж твердеет глина. Тишка, дождавшись, когда муть под ногами осядет, нагнулся, сделав из ладоней трубу, чтобы вода не отсвечивала.

Раковины устрашающе уставились на него своими пиявочно пухлыми жабрами. С берега так можно бы их прутиком таскать, втыкая его в раскрытые створки. Но уж поскольку Тишка забрёл в воду, то и рукава у рубашки закатает, да если и намочит их – не беда. Лишь бы ему повезло…

Вот одна ненормальная раковина – с вздувшимся, как рыбий пузырь, выступом на боку; вот другая, наоборот, с вдавлиной, будто на ней камень лежал; вот третья – рубец, словно шрам, перерезал её от края до края.

Эх, ножик бы, так Тишка доковырялся б до жемчуга здесь, но, как назло, ни ножа с собой, ни палочки-кляпа.

Бабы уже кричали ему:

– Тишка, воз накладён… Не сдерживай работу!

Пришлось раковины рассовать по карманам штанов да бежать к лошади. Уж если в этих трёх есть чего, так всю реку потом снизу доверху, как с бреднем, пройдут. Лиха беда, говорят, начало… Но ведь не зря же они с признаками… Есть, конечно же, есть…

Вот то-то для Алика будет праздник! Тут и воображения особого не надо, чтобы представить, как он затанцует. Ещё, чего доброго, и нож, которым раковины вскрывал, возьмёт в зубы и, как кавказец, удивит Тишку лезгинкой: «Ас-с-са!»

Хотя зачем ему танцевать? Он уж и так всё знает.

Лошадь у Тишки оступилась, и он чуть не прикусил язык. Недобрая примета, когда конь спотыкается.

И точно, на взгорке стоял, поджидая Тишку, председатель колхоза и ехидненько усмехался.

– Так что, Тихон Иванович, щуку, наверно, за хвост в реке ухватил? – назвал он Тишку по имени-отчеству.

– Не-е, я пить ходил, – отвёл глаза в сторону Тишка.

– Ну, ну…

Председатель взял под уздцы Тишкину лошадь, подвёл её к яме и помог ребятам опрокинуть воз. Тишка уже полагал, что председатель от него отступился, но Зиновий Васильевич подмигнул ему и спросил:

– А карманы-то чем оттопырил?

Карманы мамка сшила у брюк маленькие, и в них, чего ни положи, всё обозначится.

– А ничем, – покраснев, сказал Тишка и повернулся так, чтобы карман с ракушками прикрыло фуфайкой.

– Тишка, да ты же один карман спрятал, а из второго торчит, – засмеялся председатель.

«Ну не растяпа ли!» – выругал себя Тишка, забыл совсем, что в правый карман положил две раковины, а в левый – одну. Но она же тоже из него выпирает: карманы-то как для трёхлетнего ребёнка сшиты!