Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства развевался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На берегу, под ручку с сомнительного вида девицами стояли трое или четверо студентов, которые забрели в гавань прямо с ночной пирушки. Они кричали: «Вива Гарибальди!» В ответ матросы бросали им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты ловили и угощали своих подружек. Константинов тоже поймал пару апельсинов – для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, естественно, не отломилось ни дольки.

Так рассказывал дед со слов Путилина-младшего, и когда-то я безоговорочно верил всему в этой истории. Но впоследствии некоторые детали начали вызывать сомнения. Почему, например, шлюпка висела днищем вверх? Ведь лодки подвешивают обычно в противоположной позиции. Подозрительным казалось и название шхуны – «Триумф Венеры». Чересчур, пожалуй, декадентское. Такое имя могли бы дать кораблю в конце столетия, раньше вряд ли. К тому же, лишь середина апреля на дворе, пускай даже конец, если считать по Григорианскому календарю. Не рановато ли для навигации? Да и груз не по сезону.

Я высказал все это деду, но тот ничуть не смутился. Мои сомнения относительно неправильно подвешенной шлюпки, не успевших созреть апельсинов и слишком ранней навигации он попросту отмел, не снисходя до объяснений, а про название сказал, что не случайно в поместье у Путилина-младшего имелся ялик с таким же именем. За год до смерти Иван Дмитриевич сам его построил, сам и окрестил.

В ту ночь, когда князь фон Аренсберг был задушен в своей постели, паровая шхуна «Триумф Венеры» еще стояла в порту, но дед не торопился отвечать на вопрос о том, какую роль она сыграла в этих событиях. Он в кажущемся беспорядке разбрасывал по холсту мазки, точки и линии, чтобы позднее одним движением кисти объединить их в единое целое, ослепить мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

Возвращаясь к убийству в Миллионной, дед вспоминал о ротмистре Певцове, напарнике и сопернике Ивана Дмитриевича.

Певцов продолжал следовать своим путем – от очевидной причины к вероятным фактам. Хотя арестованный Боев ни в чем не признался, Певцов пришел к выводу, что он убил князя с целью завладеть всей собранной «Славянским комитетом» суммой, а не частью ее, и пустить эти деньги на закупку оружия для болгарских инсургентов. Основания для такого вывода имелись: Боев неоднократно заявлял столичным филантропам, что нет лучшего способа помочь пострадавшим от турецких насилий эмигрантам, чем отомстить за них. Но открыть сундук с деньгами Боев и его помощник не сумели, князь даже под угрозой смерти не выдал им ключ. Пришлось довольствоваться револьвером и дюжиной французских золотых.

Певцов ничего не сказал Ивану Дмитриевичу о своих догадках, тот сам все понял. Не Бог весть какие сложные умозаключения!

Но Иван Дмитриевич еще не знал другого: студент-медик Никольский, укравший голову из анатомического театра, был наконец арестован. Схватили его в тот момент, когда он, пьяный, ломился на квартиру к Боеву, который уже сидел на гауптвахте. За этой квартирой Певцов приказал установить наблюдение, и, как оказалось, не зря: птичка попалась в расставленные сети.

Впрочем, на допросе Никольский ни в чем не признался. Он сказал, что голову украл сам, без чьего-либо наущения, панику в городе вызвать не собирался, а к Боеву пошел потому, что они приятели, вместе учатся, хотел выпросить у него полтинник на опохмелку.

Само собой, Певцов ему не поверил. Ясно было, что за спиной этого недоумка стоят какие-то темные разрушительные силы. Что-то он скрывает, недоговаривает.

Певцов велел Никольскому закатать рукава, осмотрел его белые толстые руки и, не обнаружив следа зубов князя фон Аренсберга, отпустил восвояси. Сам отправился искать Преображенского поручика, о котором говорил Иван Дмитриевич, дабы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, а двоих жандармских филеров, одетых в партикулярное платье, послал следить за Никольским.

Тот со страху протрезвел, шел быстро. Прижимаясь к стенам домов, филеры двигались за ним по противоположным сторонам улицы. Скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.

Но иногда дед спохватывался, что мелкие детали расследования могут заслонить образ самого Ивана Дмитриевича, и тогда вспоминал некоторые эпизоды его жизни, попутно рассказанные Путилиным-младшим.

Например, такой.

Лет за пять до описываемых событий, когда Иван Дмитриевич еще не был начальником всей санкт-петербургской сыскной полиции, а занимал должность гораздо более скромную, начал его преследовать один проситель. То на службу к нему явится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на колени падает, за сапоги хватает. Поначалу Иван Дмитриевич с ним и говорить отказывался, потому что просьба у него была дикая, с какой, наверное, еще никто в России не обращался к начальству. А именно: этот простой мужик, бывший садовник в каком-то имении под Санкт-Петербургом, хотел стать палачом, ровно на нем и креста нет.

Палачей-то и среди арестантов отыскать нелегко, никто греха на душу брать не хочет, а тут свободный человек по собственной вольной воле сам в красную рубаху залезть пожелал. Разумеется, Ивану Дмитриевичу на него и глядеть было мерзко. Он этого нехристя сапогом отпихивал, когда тот становился перед ним на колени, и проходил мимо. Но в конце концов разобрало любопытство: как? почему? Однажды Иван Дмитриевич поднял его с колен, пошли в трактир, и там за чарочкой выяснилось вот что: у мужика этого разбойники жену зарезали. Потом их поймали, принародно кнутом секли, но то ли палач неопытный попался, то ли подкуплен был, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. Шкуру на спине им слегка подпортили, и только. И такая за покойницу-жену обида взяла, рассказывал мужик, что сам решил в палачи податься, чтобы всех душегубов карать как положено, в полную силу. Поклялся он в церкви перед образом, изготовил кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг искусства, что кнутом из стены кирпичи выворачивал. Тогда взял у барина расчет, заколотил избу и отправился в полицию. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.

Но Иван Дмитриевич, который в людских сердцах читал как по писаному, поглядел на него и говорит:

– Нет, брат, не выдержишь! Душа у тебя человечья.

Мужик опять на колени.

– А вы спробуйте меня! Во имя покойницы Маши моей, спробуйте!

В глазах у него стояли слезы, и Иван Дмитриевич сжалился, уступил, в чем раскаивался всю оставшуюся жизнь: после первой же экзекуции казнимого отнесли на носилках в госпиталь, а палача – в сумасшедший дом. Там он, горемычный, через год и помер. Но пока жив был, Иван Дмитриевич раз в месяц его навещал, привозил с собой детский игрушечный кнутик и во время прогулки по больничному саду объявлял приговор какому-нибудь тополю или березе.

– Берегись, ожгу! – как заправский кнутобойца, страшным голосом кричал сумасшедший, затем подступал к дереву и стегал по нему кнутиком до тех пор, пока не падал без чувств. Зато потом долгое время бывал тих и доволен.

Иван Дмитриевич, говорил дед, чувствовал свою вину перед этим человеком и пытался хотя бы отчасти искупить ее, но ошибка при расследовании убийства в Миллионной грозила бедствиями иного масштаба, неискупимыми.

Позднее бывший русский посол при дворе императора Франца-Иосифа рассказывал Ивану Дмитриевичу, что когда вагон с гробом фон Аренсберга прибыл в Вену, на вокзальном дебаркадере устроена была шумная манифестация. Тон задавали однополчане князя, ветераны Итальянской кампании. Они на руках пронесли гроб по улицам столицы. Оркестр играл военные марши, толпа разбила стекло в подъезде российского посольства, но полиция никого не арестовала. В армейских кругах упорно циркулировали слухи, будто князь пал от рук убийцы, тайно подосланного жандармами.

9

Когда Иван Дмитриевич добрался до Миллионной, в домах уже зажглись огни. Там, за окнами, домочадцы сходились за ужином, сидели рядом, отделенные от чужого холодного мира как бы двойной оградой – стенами домов и зыбким кругом падающей от абажура тени. Но в княжеском особняке окна теплились тревожной скупой желтизной, даже мысли не вызывающей о домашнем уюте.

Иван Дмитриевич остановился перед крыльцом. Островерхий мезонин на крыше напомнил ему часы с кукушкой – вот-вот, казалось, распахнутся ставеньки, и высунет головку железная птица, подобная той, что на стене детской в его собственном доме тоскливым механическим криком отмечала для сына Ванечки не страшный еще бег времени, распорядок трапез, неумолимый срок отхода ко сну.

Он позвонил.

– Бога ради, не сказывайте ей про мыльницу! – попросил открывший дверь камердинер.

Иван Дмитриевич понял, что Стрекалова уже тут.

– Про мыльницу-то уж сделайте милость, – идя сзади, шептал камердинер. – Прибьет ведь меня! У нее рука тяжелая…

Из гостиной, сквозь открытую дверь спальни виднелись очертания женской фигуры. Стрекалова неподвижно стояла над аккуратно прибранной постелью князя – ложем любви и смерти. Черные волосы, черное платье. Ватное пальто-дульет небрежно переброшено через подлокотники кресел, но полушалок, ослепительно белый на траурном фоне, остался на плечах. Одной рукой Стрекалова стягивала его концы на груди, словно хотела защититься от бьющего снизу гибельного сквозняка.

Иван Дмитриевич безотчетно жалел женщин, когда они так вот кутаются в платок или шаль. Веяло от этой позы беззащитностью и вечной женской тревогой – болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, вечерним одиночеством. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха.

Давно, еще в те времена, когда предложенная в качестве взятки скляночка с солеными грибами показалась бы оскорблением, которое можно смыть только кровью, Иван Дмитриевич нередко задумывался о собственных похоронах. В первые годы после свадьбы он очень боялся, что за его гробом жена пойдет неряшливо одетая, заплаканная, растрепанная, с торчащими из-под шляпки шпильками. Он ей объяснял тогда, что настоящая женщина и перед мертвым возлюбленным должна заботиться о своей внешности. Чем сильнее горе, тем больше внимания туфлям, платью и прическе. В этом проявляется истинная любовь, а не в слезах, не в заламывании рук.

Судя по тому, как выглядела Стрекалова, она была настоящей женщиной, и любовь ее не подлежала сомнению. Но слишком уж ладно сидело на ней траурное платье. Где она его взяла? Может быть, заранее сшила?

Входя в гостиную, Иван Дмитриевич невольно отметил, что дверь опять по-волчьи взвыла несмазанными петлями, однако Стрекалова даже не обернулась. Этот звук был ничто по сравнению с тем беззвучным воплем, который жил в ее груди.

«Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает», – опять вспомнил Иван Дмитриевич. Во время обморока ее душа слетала туда, пала ниц перед престолом Всевышнего, умоляя за возлюбленного, и теперь душа князя фон Аренсберга – худосочная душа вояки, игрока и бабника – карабкалась вверх по уступам Чистилища, спасенная предстательством этой женщины.

Иван Дмитриевич несколько раз кашлянул у нее за спиной, лишь тогда она обратила на него внимание:

– А, это вы…

– Я понимаю, вам хотелось бы побыть в одиночестве, но не в моих силах предоставить вам такую возможность. Я человек казенный…

Она перебила его:

– Нашли убийцу?

– Пока нет.

– И не найдете.

– Вы так думаете? – уязвился Иван Дмитриевич.

– Уверена. А если и найдете, то не арестуете.

– Почему?

– Побоитесь.

– Я начальник сыскной полиции. Чего мне бояться?

– Не велика фигура… Побоитесь, побоитесь.

Начало беседы было многообещающим, но Иван Дмитриевич решил не гнать лошадей. Зачем? Непременно сама все скажет, не утерпит.

– Хорошо, – кивнул он, – оставим пока этот разговор. Но скажите, у князя были враги?

Стрекалова иронически сощурилась.

– Посмотрите на меня внимательно, – велела она тем же тоном, каким два часа назад приказывала Ивану Дмитриевичу смотреть на портрет ее мужа. – Ну? Разве я похожа на женщину, способную полюбить человека, у которого нет врагов?

– Виноват, – кокетливо сказал Иван Дмитриевич. – Позвольте ручку в знак прощения.

Он приложился губами к милостиво протянутым ледяным пальцам и снова, уже без приказа, внимательно поглядел в лицо Стрекаловой.

– Матушка учила меня остерегаться мужчин с холодными руками и женщин – с горячими.

– Что вы хотите этим сказать? – Стрекалова прижала свою ладонь к щеке, проверяя ее температуру.

– Я испытываю доверие к вам и рассчитываю на ответное чувство.

Вместе с тем следовало дать понять этой женщине, что он не мальчик. Толика бесцеремонности не помешает, напротив – будет способствовать взаимопониманию. Иван Дмитриевич с нарочитой сановной вальяжностью расстегнул сюртук, нахально скинул пальто-дульет на кровать и развалился в кресле. Но, усаживаясь, нечаянно задел Стрекалову отлетевшей полой сюртука. Лежавшая в кармане скляночка стукнула ее по бедру.

– Что у вас там? – подозрительно спросила она.

Иван Дмитриевич решил, что говорить правду не стоит: человек, таскающий при себе склянку с солеными грибами, навряд ли способен поймать убийцу. На ее месте он сам подумал бы точно так же.

– Это? – Он с невозмутимым видом похлопал себя по карману. – Это револьвер.

– Заряженный?

Иван Дмитриевич пожал плечами – глупый, дескать, вопрос – и отметил, что Стрекалова впервые посмотрела на него с уважением. Но тут же безнадежно махнула рукой:

– Он вам не поможет. Все равно побоитесь.

– Да говорите же прямо! – не выдержал Иван Дмитриевич. – Кто убийца? Вы знаете?

– Побоитесь, побоитесь, – как заведенная, повторяла Стрекалова. – Как пить дать, побоитесь.

– Недавно мы взяли под стражу столоначальника из Министерства государственных имуществ. Я уличил его в отравлении горничной, которая от него забеременела.

– Может быть, – равнодушно сказала Стрекалова. – Но уж тут-то вы побоитесь. А если даже и нет, никто не позволит вам обвинить убийцу Людвига. Тем более арестовать его.

Как всегда в минуты волнения, рука Ивана Дмитриевича дернулась к правой бакенбарде, чтобы заплести ее в косичку. Поясница взмокла от пота. Господи, неужели Хотек прав? Нет, нет, не может быть! А вдруг все-таки прав?

Иван Дмитриевич покосился на Стрекалову, которая словно бы ждала от него возражений, надеялась на них. Он должен был сказать ей: нет, я не испугаюсь, я сделаю все, что в моих силах! Неужели и в самом деле к убийству причастны жандармы? Дыма без огня не бывает, это же их логика. Трое часов, показывающих разное время, предстали знаком тройственной сущности графа Шувалова: он был един в трех лицах. Каждое из них делало свое дело, не докладываясь двум другим, и жило в своем времени.

– Кажется, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, – сказал Иван Дмитриевич. – Ответьте мне только на одни вопрос: это его подчиненные следили за домом князя?

– Так вам все известно? – поразилась Стрекалова.

– Все.

– Тогда будем говорить прямо. Да, граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его.

«Ну, голубушка, – с жалостью подумал Иван Дмитриевич, – ежели ты, милая, замахнулась на самого Шувалова, союзники не сыщутся. Что толку в твоих статях!»

– Значит, из-за него, – Иван Дмитриевич не мог заставить себя произнести вслух фамилию шефа жандармов, – вы должны были покидать эту… – он хотел употребить слово «постель», но в последний момент нашел более деликатное, – эту опочивальню еще затемно?

– Да, – не сразу ответила Стрекалова, не зная, то ли радоваться осведомленности собеседника, то ли ненавидеть его за такое мелочное многознание, которое унижает ее женскую гордость. – Да, я уходила отсюда рано утром. Крадучись. Как горничная от барчука. Но я не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Людвиг любил меня. Вы мне верите?

– Конечно…

– Но Людвиг был дипломат, ему следовало заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Людвигу пришлось даже уволить швейцара, тот доносил о нем…

– И камердинера, – добавил Иван Дмитриевич.

– Нет. Прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего. А он все проспал, свинья! – сидя на кровати, Стрекалова старательно утюжила рукой покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. – Ну что, возьметесь уличить убийцу?

Иван Дмитриевич молчал.

– Струсите, не возьметесь. Этот негодяй…

– Только не называйте имен! – быстро перебил ее Иван Дмитриевич.

Он услышал, как невдалеке одинокий волк скорбно позвал застреленную охотниками подругу – это с воем отворилась дверь из коридора в гостиную, откуда затем раздался голос Певцова.

Иван Дмитриевич вышел из спальни, прикрыв за собой дверь, и увидел, что Певцов явился не один: с ним был Преображенский поручик. Оказывается, тот как раз принял дежурство по батальону, и вести его было недалеко, всего через улицу.

– Вот такая у нас служба, ротмистр! Спать не дает, – посетовал Иван Дмитриевич, даже не взглянув на своего обидчика.

Затем он вернулся в спальню, а Певцов с поручиком остались беседовать в гостиной.

Разговор шел одновременно в обеих комнатах.

Певцов.По-вашему, князя фон Аренсберга мог убить любой, кому дорого могущество России?

Поручик.Имя им – легион.

Иван Дмитриевич.Прошу говорить потише.

Стрекалова.Вы уже боитесь…

Иван Дмитриевич.Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.

Стрекалова.Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.

Иван Дмитриевич.А это не так?

Стрекалова.Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии. Падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь. А мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу.

Певцов.Где вы провели сегодняшнюю ночь?

Поручик.У дамы.

Певцов.Ее имя?

Поручик.Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.

Певцов.Хорошо… Почему у вас перевязана рука?

Поручик.Шомполом оцарапал.

Певцов.Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.

Поручик.Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.

Певцов.Собачка?

Поручик.Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

Певцов.Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

Стрекалова.Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависли, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.

Иван Дмитриевич.Муж вас ревновал?

Стрекалова.Он ни о чем не догадывался. Надеюсь, вас не интересуют предлоги, которыми я пользовалась, чтобы иногда не ночевать дома?

Иван Дмитриевич.А вы ревновали князя к другим женщинам?

Стрекалова.Теперь это уже не важно.

Иван Дмитриевич.Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

Стрекалова( вставая и направляясь к двери). Сейчас…

Иван Дмитриевич.Зачем ходить? Он у себя в каморке.

Стрекалова.Не кричать же! Да он и не услышит.

Иван Дмитриевич.И кричать не надо. Есть звонок.

Стрекалова.Где?

Певцов.Скажите честно, кто вас укусил?

Поручик.Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти!

Певцов.А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая троих голых итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен. Стрекалова растерянно оглядывала спальню, но найти его не могла.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно было снять подозрение и со Стрекаловой.

«Бедная!» – подумал Иван Дмитриевич. Эту женщину выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если бы подавался завтрак в постель, она знала бы про этот шнурок. Князь нехотя вставал и в одном белье, позевывая провожал любовницу не далее, чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывая голых итальянок, сличал их прелести с теми, которые только что были под рукой: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а она одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и ее же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна вслед.

– Знаете, – сказала Стрекалова, – Людвигу еще в юности было предсказано умереть в собственной постели. Цыганка ему нагадала. Убийцы никогда бы с ним не справились, если бы не это предсказание. Он вспомнил о нем, и оно лишило его сил.

– Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу. Поезжайте в посольство, проститесь, – предложил Иван Дмитриевич.

– В посольство? Никогда!

– Я вам в утешение одну историю расскажу… Прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко!» Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали… Может, и у князя было вроде того?

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они – женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

– У вас есть улики против убийцы князя? – спросил оп.

Она покачала головой.

– Увы!

– Ну-у, – протянул Иван Дмитриевич. – Тогда о чем разговор?

– Но ведь вы сыщик! – Она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. – Уличите его!

– И что дальше?

– С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.

Уличить шефа жандармов? Безумная затея. Однако Иван Дмитриевич начал колебаться.

– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. – Помогите мне отомстить.

– И что тогда?

– Я буду вашей…

– У меня жена есть, – хрипло сказал Иван Дмитриевич.

В этот момент истошный вопль донесся из-за двери.

– Так ведь он же меня цапнул! – орал поручик. – Он! Приятель ваш! Путилин!

Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.

– Признавайтесь! – бросился к нему поручик. – Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?

– Или, может быть, князь фон Аренсберг, – сказал Певцов.

– Вот вам! Видали? – Поручик показал ему кукиш. – Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?

– Послушайте, поручик, – примирительно проговорил Певцов. – Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.

– Черта с два дождетесь меня!

– В таком случае я приду за вами сам.

– С лестницы спущу! – пообещал поручик.

– Я приду не один… Рукавишников!

Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.

– А я, – распалился поручик, – подниму взвод моих молодцов!

– Не советую, – сказал Иван Дмитриевич.

– Ага! – обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. – Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец!

Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке.

Иван Дмитриевич спокойно наблюдал эти воинственные экзерсисы.

– Защищайтесь! – крикнул ему поручик, угрожающе воздевая клинок.

Иван Дмитриевич развел руками.

– Чем?

Он чувствовал себя надежно защищенным собственной безоружностью.

Обогнув стол, за которым сидел потерявший дар речи Певцов, поручик с разбегу притиснул к стене Рукавишникова, издавшего при этом слабый писк, левой рукой вырвал у него из ножен шашку и через всю гостиную метнул противнику. Но Иван Дмитриевич даже и не подумал ее ловить. Он вбежал в спальню, захлопнул за собой дверь и встретил укоризненный взгляд Стрекаловой.

– У вас же револьвер есть, – напомнила она.

Поручик уже держал в каждой руке по шашке. Одну из них он хотел насильно всучить своему врагу, чтобы иметь законное право шарахнуть его другой. Он пнул дверь, а когда отскочил назад, намереваясь ударить в нее грудью, Иван Дмитриевич предупредил:

– Осторожнее! У меня револьвер.

Опомнившись, Певцов мигнул Рукавишникову, они вдвоем сзади навалились на поручика, отняли шашки, заломили ему руки за спину.

Как только опасность миновала, Иван Дмитриевич вышел из осады.

– Что, брат? – подмигнул он поручику. – Видишь, каково за носы хвататься!

– Подлец! – Тот зычно харкнул, собирая слюну, но Рукавишников успел пригнуть ему голову, и плевок попал не в лицо Ивану Дмитриевичу, а на носок сапога.

– Можно его в чулане запереть, – посоветовал прибежавший на шум камердинер. – Там окон нет.

Втроем (Иван Дмитриевич в этом не участвовал) они поволокли поручика по коридору, но запихать его в чулан оказалось не так-то просто.

– Иуды! – орал он, надсаживаясь, цепляясь пальцами за дверные косяки. – Куда вы меня?

Певцов сопел и не отвечал, понимая, что дальнейший разговор пока не имеет смысла. Нужно было набраться терпения.

Тем временем Иван Дмитриевич вернулся в спальню, где Стрекалова встретила его, как родного.

– Не огорчайтесь. – Она ласково погладила его по плечу. – Потом пошлете ему вызов на поединок. Вы что, подозреваете этого офицера?

– Нет. У нас свои счеты.

Иван Дмитриевич испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком, нет, – тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было не самое подходящее.

– Я прилягу. – Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила ему, уже между ними произошло. – Потом пошлете ему вызов. Мне вас жаль. Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.

– Да, – пробормотал Иван Дмитриевич.

– Значит, жизнь нужна вам, чтобы уличить убийцу? Или я не права? Дайте мне вашу руку… У Людвига тоже были короткие пальцы. Это пальцы настоящего мужчины. А у графа они тонкие, длинные и желтые, как лапша… Я хочу остаться здесь одна. Вы идите, идите.

Она с нежностью перекрестила его и отвернулась к стене.

Стемнело. В гостиной Иван Дмитриевич подкрутил фитиль лампы, пламя вспыхнуло ярче, завоняло керосином, влажно заблестели вокруг замочной скважины на сундуке лепестки розы. Тень от качнувшегося абажура пробежала но бронзовой Еве, по фарфоровым наядам на каминной полке. Показалось, будто все они разом сделали книксен, приветствуя вошедшего Певцова.

– Дайте вашу руку, – весело насвистывая, сказал он. – Дело кончено!

– Вы так считаете?

– Конечно, конечно! Ишь, за простаков нас держал. Купить хотел своей откровенностью. Весь, дескать, на виду, ешьте меня с маслом… Гогенбрюк! Гогенбрюк! – передразнил поручика Певцов. – Настоящий фанатик! И похоже, немного умом тронутый. В чем решил вас обвинить! А?

– А вдруг я его и укусил?

– Вы? – Певцов захохотал. – Теперь можно шутки шутить. – Кто, кстати, эта особа в спальне?

– Она любила князя…

– Весомая женщина! И как он ладил с такой в постели?

– Прекратите, ротмистр! – вскинулся Иван Дмитриевич.

– Да будет вам! Давайте лучше условимся о доле каждого из нас в этом деле. Подозрения ваши, улики мои. Согласны?

– Скорее уж, наоборот.

– Пускай так. – Певцов легкомысленно отнесся к этому уточнению, не вникая в суть. – Надо бы отметить удачу. У хозяина найдется, я полагаю, что-нибудь горячительное. Он и по этой части был не промах.

Певцов сходил в кухню, по дороге выглянув на улицу и отправив одного из жандармов с докладом к Шувалову, принес початую бутылку хереса и две рюмки.

– Прошу к столу, господин Путилин!

Утром Иван Дмитриевич сам без зазрения совести ел княжеского поросенка, но сейчас чувствовал себя не вправе пить хозяйский херес.

– Не стесняйтесь, – пригласил Певцов. – Покойник счастлив был бы угостить нас по такому случаю.

Увидев, что компаньон медлит, он выпил вино один, лихо чокнувшись с собственным отражением в зеркале и сказав при этом:

– По-гусарски!

Иван Дмитриевич вспомнил, что жандармские офицеры получают самое высокое в армии жалованье – не то по гусарскому, не то по кирасирскому окладу, и чертыхнулся про себя: было бы за что! Дармоеды…

– Пейте, – засмеялся Певцов, наливая себе вторую рюмку. – Или вы думаете, что ваш гвардеец не признается? Что так и будет говорить на следствии, будто вы его укусили? Не волнуйтесь, это я беру на себя. Таким людям главное, чтобы их подвиг оценили. Они же все в мученики норовят. Скажешь им: я лично ваш порыв уважаю, но закон… И готово дело. Падки, черти, на понимание. Только нужно дать ему перебеситься. Слышите?

Из чулана долетали глухие удары.

– Фанатики, они всегда признаются, – заключил Певцов с профессиональной уверенностью ловца душ. – Боев, например, уже признался.

Рука Ивана Дмитриевича вновь потянулась к бакенбарде.

– Как? Этот болгарин?

– Он самый.

– Не может быть!

– Признался как миленький, – подтвердил Певцов.

10

В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте.

Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.

На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова – с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька, золотой и синий, приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.

Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое – сзади, есаул – сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.