Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Подумайте, – еще раз предостерегла баронесса. – Хорошенько подумайте, прежде чем настаивать. В таких вещах подробности – это самое страшное.

– Довольно! – вспылил Иван Дмитриевич, – Отвечайте прямо!.. Кто вам подарил медальон? Князь Панчулидзев?

Она взглянула на него с уважением.

– А вы и в самом деле много знаете, господин Путилин. Больше, чем я думала. Но если вы подозреваете нас в убийстве Якова Семеновича, уверяю вас, мы с князем совершенно ни при чем. Клянусь, я бы многое отдала за то, чтобы узнать имя убийцы.

– Баронесса, я не отпущу вас, пока вы не объясните мне, что означает надпись на медальоне!

– Боже мой, – отвечала она с раздражением, – да почему я-то должна вам об этом говорить? Спросите у вашей жены. Она все знает не хуже меня.

– При чем тут моя жена? Что вы к ней прицепились! – Иван Дмитриевич стукнул кулаком по перилам и вдруг осекся.

– Спросите, – сказала баронесса, – но мой вам совет: не настаивайте, если она не захочет отвечать. Если вы готовы простить ее, не настаивайте. Вам и того хватит, чтобы вить из нее веревки! Только напомните ей про Большую Медведицу, и вы – султан. Будет как шелковая.

– Я вам не верю, – помертвевшим голосом произнес Иван Дмитриевич.

– Вас, наверное, удивляет, что я так спокойно об этом говорю? Да, я не ревнива. Вернее, это не тот случай, когда имеет смысл ревновать. Я и раньше знала, что у него есть другие возлюбленные. Он такой восхитительный любовник, что ни одна женщина, коли она в здравом уме, не станет надеяться быть для него единственной. Даже ваша, господин Путилин, супруга, при всем моем уважении к ее несомненным достоинствам…

«Бух! Ба-бах!» – железными языками ответили ей внезапно отброшенные засовы и задвижки. Жена, видимо, подслушивала под дверью. Вырвавшись на площадку, она устремилась к своей обидчице, которая быстро выставила вперед когтистую лапку и предостерегающе зашипела.

Еще мгновение, и они вцепились бы друг другу в волосы, но Иван Дмитриевич успел схватить жену за талию.

– Пусти-и! – завизжала она. – Пусти меня!

Он не пускал, держал крепко.

Она выдиралась, царапая ему руки, и то кричала, то шептала:

– Тварь! Сука! Пусти меня… Мокрохвостка поганая! A-а, бесстыжая, куда ты? Ваня, держи ее… Стой, гадюка!

За противоположной дверью затявкал Джончик. Этажом ниже щелкнул замок, Зайцев спросил:

– Иван Дмитриевич, это вы там скандалите?

– Спите, спите!

– Ваше счастье, – сказал Зайцев, – что моей супруги дома нет. Она бы вам показала!

И, наконец, далеко внизу, на самом дне этого каменного колодца, прозвучал голос Шарлотты Генриховны:

– Господин Путилин, вы меня слышите?

– Да, да! Ложитесь спать!

– Зайдите ко мне, я вспомнила про тот флакончик…

Баронесса исчезла, растаяла, как призрак, бесшумно ступая своими атласными тапочками. Иван Дмитриевич отпустил жену. Она стояла перед ним тяжело дыша, растрепанная, некрасивая. Лицо ее, искаженное ненавистью, казалось чужим.

– Иди домой, – велел он.

– А ты?

– Иди.

– Без тебя я никуда не пойду.

И тут в довершение всего из квартиры выкатился Ванечка. Босенький на каменном полу, в одной рубашонке, он бросился к отцу:

– Папенька, я не могу так спать! Меня маменька заставляла, а я не могу, не могу!

– Сыночек! – истерически вскрикнула жена. – Хватай нашего папеньку!

Иван Дмитриевич отодрал от себя ее цепкие пальцы и, прыгая через ступеньку, припустил по лестнице вниз. Пробежал мимо куколевской двери, выбежал на улицу. Дождик перестал, но тучи не разошлись. Ни звезд, ни луны. Фонарь потух, всюду была тьма. Сердце разрывалось в груди. Он запрокинул лицо к пустому безответному небу и взвыл:

– Господи-и! Ничего-о не понимаю!

И тогда Господь явил ему знак.

Не случайно как раз в это мгновение поднял он глаза вверх, к небесам. Поднял и заметил слабый свет в чердачном окошке.

Поначалу показалось, что мерещится, что просто в стекле отразился какой-то дальний случайный огонь. Мало ли что может блеснуть или вспыхнуть на пространствах великого города!

Но нет, засветилось именно там, на чердаке. Красноватый зловещий огонек, в нем было что-то дьявольское. Приближаясь, разгораясь в чьей-то руке, всего на несколько секунд он дрожащим светом озарил чердачное оконце, медленно проплыл за ним и пропал. Напрасно Иван Дмитриевич вглядывался в черное стекло под крышей. Ничего, пусто. Здесь мрак, и там тоже мрак, но догадка уже затеплилась в нем. Он воззвал к Господу, и Господь не оставил его своей милостью.

24

Дома Гайпель попил чаю с бубликом, прилег, не раздеваясь, но уснуть не смог. Все вспоминалось, как, когда стояли у подъезда, поджидая Шитковского, Иван Дмитриевич сказал: «Если он помрет, это будет на моей совести. Надо было мне с ним сразу потолковать…». Имелся в виду бедняга Петров. Теперь Гайпель мучился противоречивыми чувствами: они-то и не давали уснуть. Он по-человечески жалел Петрова, хотел, чтобы тот поправился и назвал бы имя человека, подсыпавшего яд и ему самому, и Куколеву, но одновременно ворочалась мыслишка настолько темная и гадкая, что ее стыдно было додумать до конца. Неоформленная, скользкая, она из глубины души рвалась наверх и наконец явилась во всем своем безобразии: Гайпель понял, что втайне он желал Петрову смерти, чтобы уязвить Ивана Дмитриевича и подрезать ему крылья. Он думал об этом, надевая старую студенческую шинель вместо промокшей полицейской, выходя на улицу, потом ненадолго забыл и опять с ужасом вспомнил, когда в морском госпитале ему сказали, что Петров мертв. Было чувство, что это он, Гайпель, сам же и накликал на него смерть.

Уже начинало светать, дождь кончился. Гайпель миновал шлагбаум при въезде в гавань, прошел мимо барака, где ночью были с Шитковским, и завернул в караулку портовой полиции. Там встретили нельзя сказать, чтобы приветливо, но такой прием не был неожиданностью. За год службы Гайпель хорошо усвоил истину, которая поначалу казалась чудовищным абсурдом: простые полицейские не любят сыскных агентов и помогать им не желают.

Ничего нового у этой публики узнать не удалось. Услышав о смерти Петрова, пристав сказал с лицемерным вздохом:

– Царствие ему небесное…

Но тут же сбросил маску и добавил, злорадно улыбаясь:

– Что, придется побегать теперь? А?

Как выяснилось, его подчиненные не сочли нужным обшарить порт в поисках преступника. Сейчас иные кушали чай, иные спали, разувшись, что было против правил. Отдыхать полагалось, не снимая сапог, о чем Гайпель мог бы и напомнить, но не стал. От сохнущих на железной печке портянок воняло, как в зверинце. Гайпелю сесть не предложили, чаю не налили, и на все его расспросы отвечали с таким видом, будто он дурачок, сам не знает чего хочет.

Наконец пристав сказал:

– Вы ведь давеча вдвоем были. Товарищ-то твой где?

– Ушел, – подумав, ответил Гайпель.

– Ну так и ступай к нему. Он, поди, без тебя скучает.

И еще какой-то умник с опухшей от сна рожей присовокупил к этому совету древнюю российскую философему:

– Утро вечера мудренее.

Похоже было, что у этих людей вечер начинается сразу же после завтрака.

Гайпель плюнул и вышел на воздух. Вдали голодными голосами кричали чайки. Ангел на шпиле Петропавловской крепости проступал сквозь рассветный туман, но никто больше не взывал к нему из бездны отчаяния.

Шлагбаум у ворот был опущен, караульный инвалид сидел в своей будке. От него тоже мало чего удалось добиться.

– Как же, ваше благородие, – говорил он, – я вам скажу, кто тут с вечера проходил или проезжал, коли вы сами не знаете, кого ищете. Много было всяких, но то ведь люди, не кораблики. Их в журнал не записывают.

Тем не менее этот человек, в отличие от полицейских, свою ответственность понимал. Он бы и рад был помочь, да не мог.

– Конечно, конечно, – соглашался Гайпель, – к тебе претензий нет. Я лишь спрашиваю: никто, как бы это сказать, не остановил твоего внимания?

– Я на Кавказе был, под Севастополем был, – отвечал инвалид, – на земле помирал два раза, тонул, в сакле горел. Я, ваше благородие, турку видал, черкеса, британца, Казбек-гору, три моря, мужика с хвостом…

– Обожди, обожди-ка…

– Через это все я сильно равнодушный стал, ничему не удивляюсь. Чтобы мое внимание заслужить, тут уж знаете, кто быть должен?

– Ну, кто? – устало спросил Гайпель.

– Негр, не меньше.

– Что ли здесь негров на кораблях не бывает?

– Полгода стою, а один только и попался.

– А дама какая-нибудь вчера вечером не проезжала? Часиков этак в десять?

– Барыня? – уточнил инвалид, – Вот так бы сразу и спрашивали. Была дамочка.

– Ну же! – понукнул его Гайпель. – Чего замолчал! Из себя какая?

– Не скажу, не запомнил. Темно было.

– Молодая?

– Все они таперича для меня молодые.

– Симпатичная?

– И симпатичные тоже нынче все, – со вздохом отвечал инвалид.

– Хоть что-то можешь мне про нее сказать?

– Я ее, ваше благородие, почему заприметил. Первое: в такой час, и одна, без кавалера. Второе: хотела мне пятак дать на водку, да раздумала.

– Ты что, разговаривал с ней?

– Нет.

– Тогда как знаешь, что хотела да раздумала?

Странная подробность, по ней можно было составить представление о характере незнакомки. Иван Дмитриевич, тот подобными мелочами никогда не брезговал, а Гайпель умел и любил учиться у опытных людей.

Инвалид провел рукой по щеке, скрюченной давним рубцом от французского палаша, чеченской гурды или турецкого ятагана, и объяснил:

– Посмотрела на мои шрамы боевые и, видать, устыдилась мне пятак давать. А больше-то пожалела. Я всегда меньше других на водку получаю, судьба такая. Мало дать – совестно, много – жалко. Подумают, подумают, да и вовсе ничего не дают.

– А пятак точно хотела дать? – спросил Гайпель таким тоном, словно ответ на этот вопрос должен быть завершающим штрихом в нарисованной им картине преступления.

– Может, и не пятак, – грустно сказал инвалид. – Может, копейку или двугривенный. А может, и совсем ничего давать не хотела. Кто ж ее знает!

Гайпель понял, что тема исчерпана. Психологический портрет этой дамы нарисовать не удалось, она осталась такой же загадкой, как была. Что касается ее внешности, инвалид, как ни тужился, ничего путного не сообщил и на дальнейшие вопросы уныло твердил одно:

– Не могу знать.

– А одета как? – спросил Гайпель.

– По-господски.

– Подробнее не можешь описать?

Инвалид поднапрягся и дополнил:

– По погоде одета.

– А еще?

– Пожалуй, чуток теплее, чем по погоде. Как все господа одеваются… Русским же языком говорю вам: по-господски!

Словом, быстренько вернулись к тому, с чего начали. Замкнулся и этот круг, а в середине опять была пустота. Таинственная мадам всякий раз ухитрялась ускользнуть из расставленных Гайпелем силков. Не оставалось даже перышка с хвоста, не за что ухватиться.

Но в том, что она-то и убила Петрова, сомнений не было. С самого начала в эту историю замешалась женщина, и Гайпель чувствовал себя ищейкой, взявшей след. Преступный запах ударил в ноздри, но беглянка прошла по воде, сейчас он метался по берегу, жалобно поскуливая и не зная, куда бежать.

Имелась, правда, последняя надежда.

– Слушай, – проникновенно спросил Гайпель, – а красного зонтика не было у нее?

– Не помню, ваше благородие.

– Ты вспомни, миленький! Я тебя очень прошу, вспомни!

Инвалид замолчал, припоминая. Чтобы не мешать ему думать, Гайпель нервно прошелся взад-вперед вдоль шлагбаума. Три шага туда, три – обратно. Здесь он вскинул голову, оглядывая окрестность, и заметил, что со стороны набережной приближается одинокая женская фигура. Он увидел шляпку с вуалью, а над шляпкой… О Господи! С неба сеялась холодная морось, все вокруг было серо, по волшебным пятном в тумане плыл, покачиваясь, растянутый на спицах, влажный, блестящий от сырости кроваво-красный шелк.

– Она? – подбегая к инвалиду, прошептал Гайпель.

Тот всмотрелся:

– Наверняка не скажу, но фигурой сходствует.

– Слушай меня внимательно!

– Ага…

– Как подойдет, пропусти ее и помалкивай. Даже не смотри на нее! Будто ничего знать не знаешь. Понял?

– Так точно, ваше благородие!

Гайпель отступил за будку. Сердце трепыхалось, как подстреленное, все мысли исчезли. В голове стучало: она, она!

Потом он ругал себя, что не догадался, дурак, за ней проследить, но в тот момент ни о чем таком не думалось. Не важно казалось, куда идет, к кому, зачем. Только бы задержать!

Она торопливо прошла мимо будки, мимо инвалида, который, изображая безразличие, отшатнулся от нее, как от чумы. В одной руке незнакомка держала зонтик, в другой – дамскую сумочку.

Гайпель позволил ей пройти в глубь гавани с десяток шагов, затем не выдержал и негромко, но многозначительно окликнул ее сзади:

– И куда это, позвольте узнать, вы так спешите?

Вздрогнув, она обернулась, выставила вперед свой зонтик. Ей, разумеется, и в голову не приходило, что за ним не укроешься, что нет для нее худшей защиты, чем эта.

– Кто вы? Что вам нужно?

– Не пугайтесь, сударыня, – издевательски сказал Гайпель, извлекая из кармана свой жетон сыскного агента, – вы в полной безопасности. Вам совершенно нечего бояться… Я – из полиции!

25

Иван Дмитриевич еще стоял на улице, вглядываясь в чердачное оконце, когда из первого этажа позвала Нина Александровна:

– Зайдите к нам, Шарлотта Генриховна что-то хочет вам сказать.

– Про флакончик?

– Она собиралась рассказать про флакончик? Я-то думала, что-нибудь важное. Тогда не стоит ее тревожить, пусть ложится. Если про флакончик, до завтра потерпит.

– Я тоже так думаю, – согласился Иван Дмитриевич.

– Она сама не своя и ни на что не может решиться. Ни поехать к сестре, потому что здесь Яков Семенович, ни пригласить сестру сюда, потому что там Оленька. И все время чего-то боится. Причем до сих пор с ней не было никого из близких. Я сама только недавно догадалась, что она сидит совершенно одна.

Нина Александровна исчезла, и тут же раздался робкий голос жены, которая давно наблюдала за ним сверху, но лишь сейчас осмелилась окликнуть его:

– Ваня-а!

– Чего?

– Я тебя одного люблю. Ты ей не верь, она же паскуда. Мне про нее Зайцева такое рассказывала! Уши вянут.

– Иди спать.

– А ты?

– Я скоро приду.

– Ты про службу думаешь?

– Про службу, про службу.

Жена вздохнула на всю улицу:

– Приходи уж!

Окно закрылось, но этажом ниже открылось другое. Зайцев свесился над карнизом:

– Иван Дмитриевич, не видать там моей благоверной?

– Как? Разве не вернулись ваши курочки?

– Дочери воротились, жена – нет. У тестя заночевала. Наливочка у него больно хороша, а супружница моя питает склонность. Обещала с утра пораньше приехать, да что-то нету.

– Еще рано, – утешил его Иван Дмитриевич.

– Где ж рано! Вон светать начинает. И ей известно, что я сегодня с утра в Ладогу еду с инспекцией. Обещала завтраком накормить. А то что же! Не спамши, да еще и не емши?

Действительно, кое-где кухарки начали растапливать печи. Дымком потянуло. Горячий воздух колебался над трубой, и в нем прыгали две бледные рассветные звездочки.

– Головка-то у нее всегда ясная, сколько ни выпьет, а вот на ножки слабовата, – в обычной своей манере рассказывал Зайцев. – И наливочка, надо сказать, у моего тестя ей не по характеру, в ноги шибает. Сидишь – трезв, встал – пьян…

В квартире Нейгардтов было темно, у Гнеточкиных – тоже, но не покидало чувство, будто из темноты следят чьи-то глаза. Они мерещились то в одном окне, то в другом, то в третьем.

– Ну и ночка у нас с вами! – заключил Зайцев, закрывая окно.

Но и это был еще не конец. Из-под самой крыши послышался голос Зеленского:

– Иван Дмитриевич!

– Да, Сергей Богданович.

– Не мое, конечно, дело, но я так понял, что у вас размолвка с женой. Эхо-то ночное, не обессудьте. Окно у меня открыто, каждое слово слыхать. Чем так стоять, поднимайтесь ко мне. Я все равно не сплю. Чайку вместе попьем.

Иван Дмитриевич охотно принял предложение. Вскоре он сидел все в той же заваленной книгами комнате, и Зеленский, заваривая чай, говорил:

– Я по-мужицки просыпаюсь, чуть свет. Лежал в постели и невзначай подслушал ваш разговор. И как-то грустно сделалось. Когда в других семьях скандалят, я, наоборот, радуюсь, что не женился, а вот вас послушал и загрустил. Ведь всю жизнь бобылем. Завидую я вам, что у вас такая жена, а пуще того – что вы сами не понимаете своего счастья. Холостяку, да еще под утро, подобные признания слушать просто невыносимо. Нож острый.

– Чему тут завидовать, Сергей Богданович? Будь все ладно, спал бы себе дома. А я вон где сижу.

– Без маленьких ссор не бывает большой любви. Нейгардтов, к примеру, возьмем. Кажется, идеальная пара. На самом же деле… Но по будем сплетничать. Я так понял, что вы к кому-то приревновали вашу супругу, да?

– Сплетничать не будем, – сказал Иван Дмитриевич.

– Вы правы… Водочки хотите?

– Нет-нет. Чайку.

– Чаек так чаек. С позолотой, может быть?

– Как это?

– С ромом, значит. Позолотить вам?

– Самую чуточку.

– Ситничек берите, сейчас я колбаску порежу, – хлопотал Зеленский. – Кухарка у меня та еще. День есть, два – нет. Привык по-холостяцки.

– Вы никогда не были женаты?

– Бог миловал. Сперва рано казалось жениться, да и денег не было. Потом деньги завелись, так стало некогда. А теперь опять и денег нет, и поздно. Вдобавок я в женской гимназии служу, прелестные создания меня окружают, да. Шейки, локоны. Но, с другой стороны, видишь, как они на рекреациях друг ко дружке жмутся, хихикают, как до кучи собираются, чтобы в туалет идти. Это как-то отвращает. Вообще, – продолжал Зеленский, решительно отставляя в сторону чашку, – есть один застарелый предрассудок, сгубивший счастье многих мужчин в моем возрасте. Принято думать, будто в моем возрасте уважающий себя нормальный мужчина непременно должен иметь любовницу значительно моложе себя. Будто бы, если тебе сорок лет, роман с ровесницей для тебя унизителен. Ты тогда как бы и не мужчина, а черт-те кто, придурок. Женщины, мол, взрослеют раньше, Старятся раньше. Слыхали небось. Я вам объясню, откуда пошла эта ересь. Просто большинство моих сверстников не в силах осчастливить в постели сорокалетнюю женщину и себе в утешение придумали, что якобы женщина и виновата в их слабостях. Не способна, дескать, воспламенить сердце и прочие органы.

– Так оно и есть. Это закон природы: когда мужчина стреляет, женщина заряжает ему ружье.

Чай с позолотой был хорош, плохо только, что хозяин, как холостяк, не имел ситечка для заварки. Обдумывая, с чего начать разговор о покойном Куколеве, Иван Дмитриевич аккуратно сплевывал налипшие к губам чаинки, когда в прихожей звякнул колокольчик.

– Черт, это за мной, – сказал Зеленский. – Я за квартиру задолжал, нарочно ни свет ни заря явился, мерзавец. Сделайте милость, подите, скажите ему, что меня нет дома.

Иван Дмитриевич пошел, открыл дверь. За ней стояла Нина Александровна. Он удивился:

– Вам нужен Сергей Богданович?

– Нет, – после паузы ответила она. – Вы.

Заслышав женский голос, Зеленский выскочил в коридор.

– Вы знакомы? – спросил Иван Дмитриевич.

– Если это можно назвать знакомством. Сергей Богданович преподает в гимназии, где учились мои дочери.

– А-а, – догадался Зеленский, – вы, наверное, слышали, как я позвал господина Путилина из окна.

– Не я. Шарлотта Генриховна. Ей все-таки не терпится сообщить вам, господин Путилин, про флакончик. Она объяснила, где вы находитесь, и велела мне доставить вас к ней живым или мертвым.

Они спустились вниз, вышли на улицу, и возле подъезда натолкнулись на Евлампия.

– Куда это ты? – поинтересовался Иван Дмитриевич, подозрительно оглядывая здоровенную корзину в его руке.

– На рынок, – ответил тот. – Завтра поминки, много чего нужно. Сейчас бабы стряпать придут. А вы к нам никак? Пойдемте, я вам дверь отопру.

Вошли в подъезд.

– Светает что-то рано, прямо как весной, – говорил Евлампий. – Пять часов, а уже светло.

Иван Дмитриевич достал часы.

– Где ж пять? Семь.

– У вас часы еще не то покажут, – ухмыльнулся Евлампий. – Наследник ваш давеча их в кукольной тележке по булыжнику возил, я сам видел. Балуете вы его!

Он достал ключ, и тут Иван Дмитриевич спохватился:

– Барыни разве дома нет?

– Нету.

– Куда она делась?

– К сестре поехала. По дочке соскучилась и полетела.

– Ради Бога, извините, господин Путилин, – сказала Нина Александровна. – Моя невестка женщина взбалмошная. Никто не знает, что в следующий момент взбредет ей в голову.

Иван Дмитриевич обернулся к Евлампию.

– Ты про этот серебряный флакончик что-то слыхал?

– А как же! Мне Марфа Никитична сколь раз говорила…

Он начал рассказывать и успел рассказать достаточно для того, чтобы у Ивана Дмитриевича взгляд сделался как у его жены, когда та лузгает семечки и не может перестать. Рассказ приближался к концу, как вдруг хлопнула дверь подъезда, на площадку взбежал Гайпель.

– О, Иван Дмитриевич, – запыхавшись проговорил он, – хорошо, что вы не спите. Я… Я ее поймал!

– Кого?

Гайпель лукаво сощурился.

– А кого вы искали?

Иван Дмитриевич подхватил его под руку, вывел на улицу.

– Ну? Кого ты там изловил?

– Ту самую, про которую вы спрашивали, – отвечал Гайпель, растягивая наслаждение, чтобы уже на пределе блаженства отдаться последнему экстазу. – Она в сыскном сидит. Я ее в комнате запер и бегом к вам.

– Да говори толком! Кого ты еще заарестовал?

– Ее, – одышливо сказал Гайпель. – С красным зонтиком.

Растянутый для просушки, он стоял в углу, Иван Дмитриевич увидел его, как только вошли, и сразу же узнал этот оттенок цвета, колеблющийся между алым и светло-красным, который три дня назад просквозил перед ним в сентябрьской листве.

Хозяйка зонта сидела рядом, ее он тоже узнал и хлопнул Гайпеля по плечу:

– Молодец!

Это была старшая из племянниц покойного Куколева, блондиночка с прыщавым лобиком и глазами брошенной куклы.

– Елизавета Семеновна, рад видеть вас. Вы меня помните?

– Путилин, кажется…

– А память у вас не девичья. – Иван Дмитриевич осторожно, как к разверстой ране, прикоснулся к алеющему шелку. – Ваша парасолька?

– Что? – не поняла она.

– Зонтик, спрашиваю, ваш?

– Нет, тетя Лотта одолжила.

– Чего это вдруг?

– Я была у нее вчера вечером, а когда уезжала, начал собираться дождик.

– Вы приезжали к Шарлотте Генриховне, чтобы забрать серебряный флакончик вашей бабушки?

– Да.

– Зачем он вам так срочно понадобился?

– Просто на память, если она умерла.

– И он сейчас лежит у вас в сумочке?

– Н-нет.

– Не вынуждайте меня прибегать к обыску.

– Вы не посмеете!

– Конечно, не хотелось бы, – криво улыбнулся Иван Дмитриевич. – У вас там платочек, может быть, нечист или гребень в волосьях. Я не так воспитан, мадмуазель, чтобы шарить в дамских сумочках, но придется. Лучше бы нам не краснеть друг перед другом, но что поделаешь… Позвольте ваш ридикюль.

– Он там, – басом сказала Лиза, прижимая сумочку к груди.

– Я смотрю, вы им очень дорожите.

– Д-да.

– И кому же вы собирались передать эту реликвию?

– Н-никому.

– Понимаю, понимаю. Вы ввели в заблуждение папеньку, сказав ему, будто едете по больницам искать бабушку, а сами решили прогуляться по гавани в шесть часов утра. Покормить чаек, полюбоваться восходом. Так, Елизавета Семеновна?

Она молчала.

– Хватит, милая, – сказал Иван Дмитриевич. – Отвечайте, как называется корабль.

– Пожалуйста, я вас прошу! Обещайте мне, что…

– Название корабля!

– «Архангел Михаил».

– Когда он отплывает?

– Опоздали. Уже, наверное, отплыл.

Иван Дмитриевич обернулся к Гайпелю:

– Лошадей! Быстро!

26

За круглым окошком каюты плескалась вода, под ногами ритмично вздрагивал пол.

– Вишь, подсунули мне келью над самой машиной, – сказала Марфа Никитична.

Они с Иваном Дмитриевичем сидели вдвоем, Гайпеля и Лизу отправили на палубу, чтобы не мешались.

Флакончик лежал на столе. Он был величиной с большую грушу и такой же формы, только плосконький, как солдатская фляжка. Пробка, тоже серебряная, сделана в виде львиной головы с расквашенным от частого открывания носом. Серебро на боках не потускнело, но рельеф чеканки стерся от бесконечных чисток, линии размылись, выпуклости сгладились, так что стоило труда разглядеть в их узоре осененную дуплистыми русскими ветлами реку Иордань, Иоанна Предтечу с Иисусом на берегу, за ними горы, дорогу, ослика у воды, еще что-то из священной истории, в которой Иван Дмитриевич никогда не был особенно силен. В небе висели чуть заметные, как перед рассветом, звезды, но Большой Медведицы среди них он не нашел.

Евлампий рассказал, что полвека назад, еще до того, как Наполеон Бонапарт с двунадесятью языцами воевал Москву, покойный супруг Марфы Никитичны, Семен Яковлевич, отец Якова Семеновича и Семена Семеновича, дед Лизы, Кати и Оленьки, совершил хождение ко гробу Господню и в этом флакончике привез на родину святой иорданской воды. Теперь Марфа Никитична собралась туда же, но не пешком, как муж, не через туретчину и Кизилбашское царство, а на пароходе «Архангел Михаил». Собралась, да впопыхах забыла флакончик. Она предвидела, что сыновья добром не отпустят, и решилась на побег. Они ей оба надоели своими сварами, в замысел посвящена была только Лиза, чтобы рассказать обо всем отцу и дяде уже после того, как «Архангел Михаил» выйдет в море. На эту грохочущую, пропахшую дымом посудину Семен Яковлевич и ногой бы не ступил, а Марфа Никитична спокойно сидела над машиной, изрыгающей адский огонь, и готовилась ехать. За каюту заплачено было сто двадцать рублей. Капитан запросил полтораста, но в результате двухчасовой торговли три красненьких скостил. Эти деньги она раздала паломникам из сибирских староверов, которые своих кают не имели и ютились на палубе.

– Среди них скитская девушка есть, – рассказывала Марфа Никитична. – Лик ангельский, а сама тощая и все кашляет. Хочу ее к себе в келью взять. Вместе поплывем. И ей хорошо, тепло, и мне не скучно.

Они уже обо всем поговорили, Иван Дмитриевич все выяснил и сейчас молча смотрел на сидевшую перед ним старуху в черном салопе. О смерти младшего сына он ей так и не сказал. Зачем? Пусть плывет в счастливом неведении, незачем ей знать эту правду. Лиза тоже просила не говорить об этом бабушке.

До отплытия оставалось полчаса, досиживали последние минуты. Вообще-то «Архангел Михаил» должен был отчалить еще в субботу, но что-то на нем недочинили, чего-то недогрузили, помощнику капитана дали жалованья меньше, чем тот рассчитывал, а повару, наоборот, переплатили, и в итоге оба запили на берегу – один с горя, другой с радости. Словом, задерживались на четыре дня. Все эти дни Марфа Никитична слезно просила внучку привезти ей забытый дома флакончик, но Лиза, как понял Иван Дмитриевич, не хотела докучать убитой горем тетке и решилась лишь вчера.

– Думала, на Новый год и поплыву, – сказала Марфа Никитична. – Ан вишь как вышло! Надо было на англицком пароходе плыть, у их там порядок.

– На Новый год? – удивился Иван Дмитриевич.

– Я, соседушка, старую веру оставила, но как считала Новый год первого сентября, так и считаю. Ты сам посуди! Когда Господь райский сад сотворил, и Адама, и Еву, она чем соблазнилась? Чего молчишь? Отвечай.

– Яблоком, – сказал Иван Дмитриевич.

– Правильно, не картошкой мороженой. А разве яблоки-то в январе на деревьях бывают?

Марфа Никитична взяла свою клюку.

– Пойдем, что ли, наверх, Лизочку поцелую на прощание.

Вышли на палубу.

– Ну их всех, надоели! – говорила она. – Что Яшка, что Сенька, оба хороши! Каково матери-то смотреть, как они друг дружку ни с одним праздником не поздравят! На Пасху и то не поцелуются. А Нина с Шарлоткой их подзуживают. Ладно, Нинка еще туда-сюда, имеет уважение, а Шарлотка, стерва, ни в чем не уступит. Мух бить повадилась. Купила себе снаряд на ручке и шлеп, шлеп! Гоняется за ними, вся красная, смотреть мерзко. А меня с детства приучили, что мух обижать – грех.

– Это еще почему же?

– Спасителю нашему на кресте пригодились. Как ему руки-ноги пригвоздили, палач хотел пятый гвоздь в сердце вбить. А туда муха села. Он видит, чернеется на груди. Гвоздь, думает. Думает, вбил да забыл. Так-то и не стал сердце пробивать.

– Слушаете всякую ересь, – осудил Иван Дмитриевич.

– Ничего, поплыву в Святую землю, сама там все разузнаю, ересь, нет ли. Пущай они тут своим умом живут. А то Шарлотка и Олюшке против меня нашептывает: старая, мол, дура, картошечку жареную есть не велит. А что в ей проку-то, в картопле? Меня муж покойный учил: это яйца антихристовы. Ладно, я на том не стою. Пущай овощ. Но чего тогда ее червь не ест? Если овощ добрый, его червяк ест. Вот и пущай без меня жарят ее, парят, пекут, что хотят с ею делают. Я им не указ, ну и живите сами. Лизанька одна из всех человечья душа. Средняя-то, Катерина, хоть и тихоня, а хитрющая. Мамкина дочь.

– И ни по ком скучать не будете?

– По Олюшке буду, конечно. Шарлотка без меня ее совсем с ума сведет. Она ведь при дочери на отца-то коршуном – так ревнует, а то опять ластится, целует его. И все при девочке.

Гайпеля с Лизой матросы уже прогнали на берег и с тем же самым подступились было к Ивану Дмитриевичу, но осадили, едва Марфа Никитична замахнулась на них клюкой. За четыре дня они, видимо, поняли, что с ней лучше не связываться.

– Сколько дней без дела стояли, а тут приспичило им! Договорить не дадут…

При ее приближении паломники поворачивались к ней лицом и кланялись.

– Еще знаешь, кого мне жалко? – вспомнила вдруг Марфа Никитична. – Жульку. Ну, собачка-то у нас при дворе живет. Изведут ее, голубушку. А она за меня всегда горой. Днями сидела с ней во дворе на лавочке, любились, идет Нейгардт. И что-то сердце у меня зажглось, что он, нехристь, Яшку в свои воровские дела путает. Говорю Жульке: «Куси его!» Так что думаешь? Ведь не сробела. Ка-ак налетит, ка-ак…

У них над головами взвыл пароходный гудок, нужно было торопиться.

– Дорога дальняя, – сказал Иван Дмитриевич. – Завещание оставили на тот случай, если не вернетесь?

– Да, все Яшке отписала. Он хоть и балбес, а младшенький, хроменький, службы никакой не знает. Жалко его. Пущай пользуется.

– Лизе ничего не завещали?

– Яшка их с Катериной не обидит. А обидит, я с того света приду с клюкой.

– И еще. Вы у Якова Семеновича бумажник взяли с деньгами. Триста рублей…

– Деньги-то мои!

– Я не про то. – Иван Дмитриевич вынул из кармана жетончик. – Такого не было там?

– И ты, значит, в рулетку поигрываешь, – сказала Марфа Никитична. – Смотри, соседушка, до добра не доведет.

– При чем тут рулетка?

– Ну не в рулетку, в карты. Все одно.

Иван Дмитриевич догадался, что она приняла эту штуку за разменный жетон какого-то игорного дома. Видать, у покойного они тоже водились.

– На нем так прямо и написано, – продолжала Марфа Никитична. – Сыграешь семь раз, и пропала твоя душенька. Уже перед тобой адские врата раскрыты. До семи раз прощается, седьмой запрещается.

– Выходит, был в бумажнике такой жетончик?

– А как же, был, – кивнула она. – Я его в воду бросила.