Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе.

– Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!

– Как-как? Поди, сами знаете, как.

– Я-то знаю. А ты?

– Про себя мне как не знать.

– Ты, может, думаешь, мне кто сказал?

– А то! – криво усмехнулся Федор. – Они, ясное дело, с утра пораньше в полицию побежали.

Иван Дмитриевич тряханул его.

– Кто они?

– Они, – сказал Федор. – Барин.

– Какой барин?

– Барин мой бывший. Князь…

– Кня-азь? – изумился Иван Дмитриевич, прозревая, наконец, и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Но зачем он тогда наполеондор в церковь отнес?

– Чего вы меня душите? – хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. – За грудки-то на что хватать? Я ж не запираюсь, все по порядку рассказываю.

Тронулись дальше.

Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника – унылая утренняя физиономия записного питухи, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.

– Сижу я в трактире, – повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, – подсаживается рядом один малый в цилиндре. Факельщик, говорит. С похорон зашел глотку промочить. То да се, ну я ему и рассказал про свою обиду, вот как вам. Он носом засопел, по столу руками зашарил и говорит: «Не дает, сами возьмем!» Я говорю: «Как? Господь с тобой, добрый человек!» Он говорит: «Знаешь, где у князя деньги лежат?» Я говорю: «В сундуке, да не знаю, где ключ…» Он спрашивает: «Ты видал этот ключ?» Я: «Видал, – говорю, – у него кольцо змейкой, сама себя за хвост кусает…» Он говорит…

– Понятно, – прервал Иван Дмитриевич.

– Что вам понятно? – вскинулся Федор. – Что вы в моей душе понимать можете? Да я только десять рублей получить хотел. Кровные мои! Чтоб за месяц жалованье и за чашки бы те по-божески посчитали. Ни полушечки сверх того! Детишкам, думал, гостинцев накуплю – и в Ладогу, к жене. Ищи-свищи! Днем у кумы посидел, открылся ей. Она баба хорошая, в кухарках у одного офицера с Фонтанки. Певцов его фамилия. В синей шинелке ходит… Кума говорит: «Завтра я в господской карете с барыней дачу смотреть поеду и тебя, кум, через заставу провезу. Там уж, говорит, твоя морданция расписана. А мою, говорит, карету ни один полицейский остановить не посмеет. Они перед моим барином травой стелются!» К ночи бес меня попутал с этой косушкой. Уснул, дурак…

– Обещал по порядку, – напомнил Иван Дмитриевич.

– Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: «Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!» Я дверь дернул – открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли – и в чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели – нет ключа. Сундук-то крепкий, крышка медная. И кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад был убежать, да куда там! Факельщик не пускает. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем: где ключик-змейка? А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: «Ворюга! Что делаешь?» А он совсем озверел, князя за горло схватил: «Где ключ?» Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то, – я шепчу: «Бежим! Слуги проснулись!» И убежали…

– Вместе убежали? – спросил Иван Дмитриевич.

– Не. Я в одну сторону, он – в другую.

– А что взял у князя?

– Говорю, два золотых взял.

– И все?

– А то! Мне чужого не надо.

– Зачем же один в церковь отнес?

– Когда стал детишкам гостинцы покупать, – объяснил Федор, – спрашиваю у приказчика: «За одну такую монетку сигнациями сколь рублей положишь?» Он с хозяином посовещался, говорит: «Десять…» Аккурат сколь мне барин задолжали. Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес к Знаменью. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?

– А то! – сказал Иван Дмитриевич.

– Ворюга, мать его так! – выругался Федор. – И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?

Иван Дмитриевич молчал, хмурился.

– Поди, сотню розог всыплют, – предположил Федор. – Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?

– Он и помер там, – сказал Иван Дмитриевич.

Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого приходится выдирать вязнущие зубы.

Стояли перед входом в лавку. «Торговля учебниками и учебными ландкартами», – прочел Иван Дмитриевич.

– Обожди тут, – велел он Федору и толкнул дверь.

За конторкой сидел хозяин, с другой стороны двое мальчиков разглядывали висевшие на стенах материки, тонущие в голубом. Они шепотом переговаривались о каких-то восемнадцати копейках, но лица у них были, как у паломников, после долгих странствий переступивших порог вожделенной святыни.

Иван Дмитриевич подошел к большой карте Европы с разноцветными пятнами империй, королевств и республик. Почему-то на всех таких картах Россию закрашивали в темно-зеленый цвет, владения султана покрывали зеленью посветлее, подвластные Францу-Иосифу земли отмечали ярко-желтым, а Италию делали в тон палого дубового листа, будто в ней царит вечная осень. Проверив, на месте ли все четыре столицы, Иван Дмитриевич посмотрел в окошко. Ах ты, Господи! Это надо же! Он готовился увидеть пустое крыльцо, но нет: оставшись без надзора, Федор и не подумал никуда бежать, послушно сидел на ступеньке. Голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.

– Я из полиции, – тихо сказал Иван Дмитриевич, склоняясь к хозяину. – Где у вас черный ход?

Через двор он выбрался на параллельную улицу, подозвал извозчика и поехал домой, думая о том, что сегодня же, когда под тяжестью улик Пупырь во всем признается и назовет сообщника, доверенные агенты Сыч и Константинов отправятся ловить простофилю Федора, но никого не поймают. Что поделаешь? Такие уж у него агенты. Доверенные…

40

Недели через две Иван Дмитриевич получил приглашение прибыть на Фонтанку для беседы с графом Шуваловым. На этот раз шеф жандармов держал себя с ним изысканно-вежливо, холодно и недоступно, как будто и не было той ночи в Миллионной. По лицу его Иван Дмитриевич ясно прочитал, что вообще ничего не было – ни Боева с Керим-беком, ни поручика, ни супругов Стрекаловых, ни разорванного письма и претендента на польский престол, и уж тем более, разумеется, никогда не было ультиматума, отчаяния, отскочившего и щелкнувшего, как градина, по оконному стеклу крючка шуваловского мундира. Мычащего графа Хотека тоже не было. Никто не собирался сделать посла-убийцу козырным тузом в партии с Францем-Иосифом, и «Триумф Венеры», как корабль-призрак, исчез при первых лучах восходящего солнца. Мираж, дурной сон, при котором утром, проснувшись, не знаешь, сейчас все это приснилось или много лет назад.

Хотя по службе Иван Дмитриевич подчинялся столичному полицмейстеру, тот – начальнику департамента полиции, состоявшему, в свою очередь, под началом у министра внутренних дел, но рука Шувалова была сильнее и длиннее. Какой-то Путилин! Да кто он такой? Ничтожество, жалкий сыщик. Пройдоха и фигляр, как он посмел устроить этот безобразный спектакль? И все начальники Ивана Дмитриевича покорно присоединились к записке, вместе с последним докладом поданной Шуваловым государю. В ней предлагалось немедленно удалить господина Путилина с должности начальника столичной сыскной полиции. В вину ему были поставлены буйства Пупыря, вовремя не предотвращенные. К тому же не без ведома Шувалова газета «Голос» поместила пространную статью, где речь шла об одном трагически погибшем иностранном дипломате и некоем страже порядка – имена не назывались. Последний, как утверждал автор, заранее знал о готовящемся преступлении, но бездействовал, чтобы затем быстро схватить убийцу и получить орден. Статья была подписана псевдонимом, что многие сочли своего рода авторским кокетством – стиль, страстность и политическая смелость однозначно указывали на Павла Авраамовича Кунгурцева.

Тот факт, что бывший лакей фон Аренсберга, сообщник убийцы, бежал и не был пойман, мог стать еще одним пунктом обвинения, но не стал: Федор, мучимый совестью, сам явился с повинной.

– Вы видите, – сказал Шувалов, когда Иван Дмитриевич ознакомился с копией его записки на высочайшее имя и свежим, только что из типографии, номером «Голоса», – дела плохи. Можно просто уволить вас со службы, а можно… можно и начать расследование.

За спиной Шувалова зловещей тенью возвышался Певцов. Он делал равнодушное лицо, но время от времени его запавшие глаза с ненавистью упирались в Ивана Дмитриевича. Тот невольно ежился под этим взглядом. Певцов заметно похудел, мундир на нем висел, как на пугале, зато на плечах – подполковничьи эполеты. Иван Дмитриевич знал, что итальянцы высадили его на диком пустынном берегу, откуда он грязный, обросший щетиной, исцарапанный, шатаясь от голода, лишь через пять дней добрел до какой-то эстонской мызы.

– Но подобные меры кажутся мне слишком строгими, – продолжал Шувалов. – Мне жаль вас. Я полагаю, что при известном с вашей стороны благоразумии вы вполне можете рассчитывать на должность смотрителя на Сенном рынке. Даже старшего смотрителя. Согласны?

– Премного благодарен, – ответил Иван Дмитриевич. – Никогда не забуду милостей вашего сиятельства.

Поклонился и ушел на Сенной рынок.

Забаву и Грифона свели со двора, казенную квартиру отобрали, извозчики уже не спорили из-за чести прокатить бывшего начальника сыскной полиции, тем более бесплатно. Иван Дмитриевич приноровился ходить на службу пешком. Иногда ему встречалась по дороге чета Стрекаловых, на редкость дружная семейная пара. Супруги всегда шли под руку, поддерживая друг друга с той заботливой преданностью, какая бывает лишь между стариками, в последней, почти небесной любви доживающими свой век. Первое время они еще нехотя кивали Ивану Дмитриевичу, но позднее стали делать вид, будто не замечают его. Оно и понятно: людям хочется думать, что счастьем они обязаны самим себе, собственной мудрости, а не чьему-то постороннему вмешательству. Всякий настоящий мужчина в одиночестве подбирает ключ к своей розе, и всякой женщине обидно знать, что это не так.

Впрочем, теперь многие не замечали и не узнавали Ивана Дмитриевича. Левицкий, тот с ним даже не здоровался. Правда, Сыч не покинул его в беде, тоже стал смотрителем на Сенном рынке, только младшим, а Константинов и при новом начальнике сыскной полиции остался доверенным агентом Ивана Дмитриевича.

41

Вот, собственно, и вся история.

С точки зрения исторической достоверности, кое-что в ней кажется мне сомнительным, но я передал ее так, как слышал, за исключением некоторых деталей, касающихся погоды и психологии. Источники этой истории суть следующие: книжка «Сорок лет среди убийц и грабителей», рассказы Путилина-младшего и Константинова, и домыслы повествователя, то есть моего деда.

Иногда источники противоречат один другому. Главное несовпадение между версиями Сафонова и Путилина-младшего я уже отметил, но есть и более мелкие. Читатель мог обратить внимание, что, например, Иван Дмитриевич видит в окне ясный рожок месяца, а над гаванью и над выпавшим из кареты графом Хотеком стоит почему-то полная луна. Петербург велик, но не настолько же! Внимательный читатель заметил, наверное, что Миллионная оказывается мощена то булыжником, то деревянными торцами, что герои, входя в княжескую гостиную, временами толкают дверь, а временами тянут ее на себя, что сорванная с груди Хотека траурная розетка падает на паркет, а через полчаса на том же самом месте он тростью стучит в половицу, и т. д. Но я решил оставить все как есть, ничего не исправляя.

Все это мелочи по сравнению с тем, что и сам реальный Иван Дмитриевич Путилин (1830–1893), вероятнее всего, был вовсе не той фигурой, какой он здесь представлен. Что поделаешь? Из мира, в котором «Санкт-Петербургские ведомости» утверждали, будто 25 апреля 1871 года в столице было плюс пятнадцать градусов по Цельсию, солнечно, а газета «Голос» настаивала на четырех с дождем, снегом и ветром, из жизни, где во имя любви люди признавались в том, чего не совершали, видели несуществующее и не замечали очевидного, где легенды, умирая, исчезали бесследно, а не ссыхались, как мумии, у всех на виду, и где женщина о трех головах считалась явлением куда более обыкновенным, нежели убийство иностранного дипломата, из этого навсегда ушедшего мира Иван Дмитриевич обречен выходить к нам в том облике, в каком его увидел дед. Вот он: хитрый честный человек с нечесаными бакенбардами, искатель истины и справедливости, страж порядка, жертвующий взимаемый с подлецов хабар на воспитательные дома, заступник невинных, знаток женского сердца и любитель соленых грибочков. По одну его руку – теплынь и ясное небо, озаренное молодым месяцем, по другую – луна в снежной метели.

Человек всегда жаждет изменить тех, кого он действительно любит, а дед полюбил Ивана Дмитриевича еще слабым, колеблющимся, подобным себе, но выжигающим в своей душе страх перед сильными мира сего и самодовольство интригана, и мелочное тщеславие чиновника, и бессильную покорность песчинки, неведомо куда влекомой вихрем истории. Полюбил таким, но не успокоился, ибо все мы страстно хотим сделать наших любимых еще лучше.

И уже трудно разглядеть подлинное лицо того человека, которого дед полюбил прежде, чем создать из него легенду.

Но тогда, в июле 1914 года, ему нужна была правда, и через неделю после первой встречи, когда уже началась война, дед, не удовлетворенный развязкой – тем, что убийцей князя был объявлен Хотек, вновь явился к Путилину-младшему. На этот раз никакого разговора не получилось. Время взывало к справедливости в ущерб истине, и Путилин-младший твердо стоял на своем: убийца – Хотек. Спорить с ним было бессмысленно, тем более что он не предложил деду переночевать в поместье. А час был поздний, темнело, и паромщик ушел в деревню. Очень не желая, видимо, оставлять гостя у себя, хозяин предложил переправиться через реку на лодке. Вдвоем выпихнули из берегового сарайчика крошечный двухвесельный ялик, спустили на воду. Полустертые буквы золотились на носу: «Триумф Венеры».

Дед оттолкнул ялик и прыгнул в корму, Путилин-младший сел на весла. Книжка «Сорок лет среди убийц и грабителей», размокшая, разбухшая, лежала на дне Волхова.

Каждый взмах весел закручивал на реке двойные маленькие водоворотцы, они убегали по течению назад, туда, где в сумеречной глубине сада мерещилась сухонькая фигурка старика, совсем лысого, но все с теми же неистово развевающимися бакенбардами, только седыми. Он бродил по лесу, рыбачил, сажал яблони, мастерил ялики и скамейки, а вечерами рассказывал о прожитой жизни молодому, вежливому, чересчур, может быть, внимательному и вежливому литератору Сафонову. Рассказывал просто, ибо жизнь кончалась, и важны были результаты. Вот яблоня, она плодоносит, и не имеет значения, какой глубины выкопана ямка для саженца. Вот ялик. Если он плавает, кому и зачем нужно знать, во сколько обошлись доски? Вот скамейка. Вот убийца князя фон Аренсберга… Меньше всего этот старик заботился о собственном величии, о благодарности современников и памяти потомков. На свою долю денег, вырученных от издания мемуаров, он собирался внести в банк проценты по заложенному имению, перекрыть крышу, обнести оградой сад, выкопать новый колодец. И хотелось после смерти хоть что-то оставить сыну.

Ялик задел днищем песок, дед спрыгнул на берег. Путилин-младший оттолкнулся веслом, и «Триумф Венеры» лег на обратный курс.

Дед вынул из кармана яблоко, украдкой сорванное с посаженной Иваном Дмитриевичем яблони, надкусил. Он стоял на берегу, слушал удаляющийся плеск воды под веслами, грыз недозрелое яблоко, скудно отдающее сок. Может быть, в эти минуты погас в вышине, скрылся за облаком призывно трепещущий Меркурий – звезда коммивояжеров – и голубая влажная Венера поднялась над ночным полем, озарив жизнь деда светом странной любви к давно забытому полицейскому сыщику.

Внизу колебалась густая черная вода с дрожащими в ней звездами. Ветер встревожил заросли ивняка, узкие листья затрепетали серебряными изнанками, как стая прянувших в воздух летучих рыбок. Ива всегда была любимым деревом Ивана Дмитриевича – живущая на границе двух стихий, загадочная в своей вечной женственности, с продолговатыми влажными безднами дупел, откуда по осени тянет прелью опустевших птичьих гнезд.

На том берегу Путилин-младший вытянул ялик на песчаный мысок и двинулся вверх по откосу. Его рубашка белела среди листвы, а выше, над кронами деревьев, лунный свет медленно тек по свежевыкрашенной железной крыше, волнами огибая трубу с надымником в виде петуха, которая три года спустя одна только и останется здесь от сожженного дома.

Обгорелый кирпичный столп над пепелищем, на нем – жестяная птица, разучившаяся отличать рассвет от заката.

Гнилая, покрытая грибной плесенью скамья над обрывом.

Одичавшие кошки в заглохших, населенных призраками аллеях.

Этот пейзаж дед увидит еще через три лета, на четвертое. Под вечер он проедет по яблоневому саду и спустится к реке напоить коня. На вопрос о том, где хозяин поместья, двое мужиков с бреднем недоуменно пожмут плечами: Бог весть! Имя Ивана Дмитриевича им вообще ни о чем не скажет. Кто таков? Не важно, не важно. Все прошло, все минуло. Плещутся листья; лошадь, пофыркивая, пьет воду из Волхова. Река забвения, губернский Стикс в обрамлении все тех же ветел, тонущих в предосеннем вечернем тумане. Ау-у!

Но это, слава Богу, еще не сейчас.

Дед зашвырнул яблочный огрызок в реку и зашагал через луговину к темневшему вдали березовому колку. Там была станция, кричали паровозы, идущие на Петербург и Москву.

42

Что касается истории убийства несчастного князя фон Аренсберга и всего того, что затем последовало, остается добавить немногое.

Уже через полгода после событий в Миллионной убийцы и грабители, пользуясь опалой Ивана Дмитриевича, наводнили столицу, по вечерам люди боялись выходить из дому. Лишь единственный островок покоя и порядка сохранялся в самом центре Петербурга – Сенной рынок. Пришлось вновь сделать Ивана Дмитриевича начальником сыскной полиции. На этой должности он и прослужил почти до конца жизни.

ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД

1

На следующий день оба не могли вспомнить, с чего началось, но после ужина почему-то заговорили о женщинах.

– В годы моей юности, – сказал Иван Дмитриевич, привычно заплетая в косицу правую бакенбарду, – женская хитрость вовсе не считалась пороком. Некоторые даже относили ее к числу свойственных прекрасному полу добродетелей. В конце концов, что есть добродетель, как не следование законам естества? Представьте себе, что лиса оставит в покое зайчишек и станет питаться ивовой корой, сможем ли мы тогда назвать ее добродетельной? По-моему, грешно изменять собственной природе. Не знаю, как сейчас, но в мое время это понимали. Помню, один приятель рассказывал мне про свою жену. Задолго до свадьбы утратив невинность, она утаила потерю от жениха и устроила так, что их первая брачная ночь совпала с первым днем ее месячных очищений. А приятель мой в таких делах был сущий младенец. Кровь пролилась, гордый супруг счел невесту девственницей, однако позднее каким-то образом обман раскрылся. И что думаете? Думаете, муж был оскорблен, возмущен, ударился в запой, выгнал жену из дому? Да ничего подобного! После разоблачения он проникся к обманщице таким искренним уважением, что смело доверял ей все финансовые дела семьи и вообще видел в ней чуть ли не Одиссея в юбке. Вам кажется, что это недостойно мужчины? Помилуйте, когда я был в вашем возрасте, никто из настоящих мужчин не почитал позором для себя быть обманутым женщиной. Только ребенок не знает, что огонь жжется, а собаки кусаются. Мужчина вступает в поединок со стихией, отлично понимая, что ее можно победить, можно заставить служить себе, но изменить нельзя.

– Вы женофоб? – спросил Ивана Дмитриевича его собеседник.

– Ну что вы! Я лишь принимаю женщин такими, какими их создал Господь Бог, и не сомневаюсь ни в целесообразности Его замысла, ни в качестве исполнения. А вы, нынешние молодые люди, в Бога не веруете, поэтому и сотворили себе кумира из женщины. Все вы, конечно, прогрессисты, ниспровергатели, в церковь не ходите, но ведь и к проституткам тоже. Под красный фонарь ни ногой! Ваше поколение запугано статьями о последствиях венерических болезней, содержанки вам не по карману, а если изредка спите с какой-нибудь курсисткой, то, разумеется, видите в ней прежде всего личность. Какие уж тут экстазы! Немного воздержания при избытке воображения и недостатке религиозности, и дамская юбка уже кажется священным покровом, скрывающим под собой божественные бездны. Атеизм, страх сифилиса и поклонение женщине всегда идут рука об руку.

Собеседником Ивана Дмитриевича Путилина, недавно вышедшего в отставку легендарного начальника петербургской сыскной полиции, был третьеразрядный столичный литератор Сафонов. Лысоватый блондин, вежливый и аккуратный, он пребывал в том возрасте, который только человеку, одной ногой стоящему в могиле, может показаться возрастом ниспровержения основ.

– Но Ева была создана не из глины, как Адам, а из его ребра, – возразил Сафонов. – То есть из материи уже очищенной. Не обязательно быть атеистом, чтобы признавать венцом творения именно женщину.

Иван Дмитриевич улыбнулся:

– Оставим этот спор богословам. Лучше я расскажу вам одну историю.

На столе перед Сафоновым лежала тетрадь, он тут же раскрыл ее и приготовился записывать, спросив:

– В каком году это было?

– На что вам?

– Случаи из вашей практики я буду излагать в хронологическом порядке.

Он приехал к Ивану Дмитриевичу, чтобы по его рассказам и от его имени записать книгу воспоминаний. Неизвестно, кто из них был инициатором этого предприятия, но сошлись на следующих условиях: герою – две трети будущего гонорара, автору – треть. Поначалу заикнувшись о равных долях, Сафонов сразу же уступил, едва ему было сказано, что в таком случае найдется перо и подешевле.

В то время Иван Дмитриевич с берегов Невы переселился на берег Волхова. Уходя в отставку, он потратил все свои сбережения и купил крошечную усадебку в Новгородской губернии. Здесь он доживал последние месяцы, отпущенные ему судьбой. Сафонов прожил с ним две недели. Нравы в поместье царили спартанские. Гостю постелили простыни с клопиными пятнами, от недоваренной рыбы он страдал резями в желудке, от речной сырости мучился астмой, зато впоследствии ни разу не пожалел, что приехал, хотя эти две недели принес, как жертву на алтарь семейного благополучия. Денег не было, и жена заставила поехать. Пришлось ему с болью в сердце оторваться от работы над собственным романом – аллегорическим повествованием из жизни обитателей кукольного городка, завоеванного сбежавшими от бродячего фокусника чудовищными дрессированными блохами. Этому роману Сафонов отдавал всю душу, впрочем, он так никогда и не был закончен, как все прочие его произведения объемом свыше двух печатных листов. Единственным исключением стали мемуары Ивана Дмитриевича. Сафонов рассчитывал, что воспоминания знаменитого сыщика будут пользоваться успехом, и не ошибся. Треть гонорара обернулась немалыми суммами, книжка выдержала несколько изданий, но сам Иван Дмитриевич умер раньше, чем вышло первое из них.

– Так в каком же году это случилось? – повторил Сафонов свой вопрос.

– Точно не скажу, но во времена моей молодости. Мне было примерно столько лет, сколько вам сейчас. Мой сын Ванечка уже умел читать, и у нас жил тогда ручной щегол Фомка. Забавнейшая была тварь…

За две недели Сафонов успел привыкнуть к тому, что, прежде чем начать рассказ о каком-нибудь особенно загадочном и кровавом преступлении, Иван Дмитриевич всегда предается нежнейшим воспоминаниям о покойнице жене или обожаемом сыне.

– Если я дома что-нибудь писал, Фомка садился на бумагу и норовил склюнуть буковки, выходившие из-под моего пера. Перо, должно быть, казалось ему клювом какой-то птицы, которая чем-то лакомится с листа. Бедный глупый Фомка, он тоже хотел поживиться ее добычей. Помню, когда его задрала кошка, я впервые, может быть, открылся перед сыном не самой лучшей стороной моего характера… Вам интересно?

– Еще бы! – деликатно подтвердил Сафонов.

Он уже знал, что за вечерним чаем на веранде Иван Дмитриевич становился слезлив, сентиментален и даже зачем-то рассказывает о таких преступлениях, которые не сумел раскрыть. Все это, само собой, для мемуаров было совершенно лишним, но Сафонов понимал, что, хотя сия лирическая влага разжижает сюжет, из текста ее можно отжать лишь вместе с кровью героя. Заметим в скобках, что так он в итоге и поступил.

– Знаете, я вбежал в комнату, увидел Ванечку с мертвым щеглом на руках и закричал: «Вот сволочь! Где она?» Он поднял на меня заплаканные, непонимающие глазенки: «Кто, папенька?» – «Кошка! Сейчас я ей…» Стыдно говорить, но так оно и было. Мой сын страдал, а я первым делом подумал о мести. Сначала я должен был покарать кошку, а уж после мог пожалеть плачущего Ванечку. Увы, – не без кокетства заключил Иван Дмитриевич, – мстительность присуща моей натуре… Что же вы не записываете?

– Это не пригодится, – сказал Сафонов. – К чему вам признаваться в собственной слабости?

– В слабости? Почему – в слабости? – оскорбился Иван Дмитриевич.

Он забыл, что сам только что подвергал критике эту черту своего характера.

– Вернее будет сказать, в бессилии.

– Еще того лучше!

– Но, Иван Дмитриевич, вы же состояли на государственной службе. Причем службе особого рода, призванной поддерживать справедливость в обществе.

– Состоял. Ну так и что?

– А то, что мстительность свойственна людям, которые не верят в силу закона. Кровная месть процветает на Кавказе. Но не в Англии.

– Эк вас куда занесло от моего щегла, – сказал Иван Дмитриевич, откусывая сухарик все еще крепкими зубами, а не размачивая его в стакане с чаем, как Сафонов.

– Я жду обещанной истории, – напомнил тот. – Но хорошо, если бы вы несколькими чертами обрисовали эпоху, когда все это случилось. Исторический фон, если позволите, раз уж я не смогу назвать точной даты,

– Фон роскошный, вы себе даже представить не можете, – вздохнул Иван Дмитриевич. – В то время под словом «политика» имелись в виду исключительно события ироде войны Мехмет-паши турецкого с Мехмет-султаном египетским, все газеты были одного направления, а об евреях вспоминали только в тех случаях, когда требовалось занять денег. О, – продолжал он, – это было чудесное время! В ваших летах вы еще не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живешь: чтобы оценить ее по достоинству, нужно расстаться с ней навеки.

Стояла ранняя осень 1892 года. За раскрытым окном веранды на деревьях уже поредела листва, и между ними с речного обрыва открывалась такая даль, что от простора щемило сердце. Теплый воздух был тих и прозрачен. Время закатной старческой неги, утоленных желаний и последней в жизни безумной надежды на то, что этот покой продлится теперь до самой смерти.

– Я тогда был не начальником всей сыскной полиции, – мечтательно сказал Иван Дмитриевич, – а простым агентом…

2

В тот давнишний вечер они с сыном Ванечкой после ужина сидели на полу, забавлялись игрой, которую Иван Дмитриевич сам придумал и сам же, с помощью акварельных красок на меду, воплотил в реальность бумажного листа. Этой игре он придавал большое значение в деле воспитания сына.

Через лист, извиваясь, как змея в предсмертных судорогах, тянулась дорога, во всю ее длину расчерченная нумерованными квадратами. В своих немыслимых изгибах она проходила между различными соблазнами, подстерегающими на жизненном пути всякого человека, в особенности молодого. За первым поворотом путнику грозило НЕПОСЛУШАНИЕ СТАРШИХ, далее в определенной последовательности на него готовы были наброситься НЕВЕЖЕСТВО, ЛЕНЬ, MOTOBCTBО, ПЬЯНСТВО, СРЕБРОЛЮБИЕ и прочее. Все они были нарисованы Иваном Дмитриевичем в виде гнусных субъектов преимущественно мужского пола, хотя попадались как бы и женщины, и препакостные уродцы не то двуполые, не то вовсе бесполые.

Они с Ванечкой по очереди выкидывали кости, затем передвигали свои фишки на столько шагов, сколько выпало зерен. Путь был опасен. Если фишка вставала на квадратик, отмеченный тенью какого-либо из пороков, то, смотря по его тяжести, приходилось пропускать ход или два или даже возвращаться назад, чтобы искупить грех под сенью соответствующей добродетели. Они также встречались вдоль этой тернистой тропы, правда, не в таком изобилии, как соблазны. Их было меньше: отчасти по соображениям воспитательного порядка, отчасти просто потому, что Ивану Дмитриевичу плохо удавались положительные персонажи. Как у многих авторов, отрицательные выходили у него гораздо выразительнее.

В конце пути победителя ждал нарисованный женой ангел. В руках он держал перевязанную лентой коробку, какие много лет спустя террористы приспособились кидать под кареты императоров, губернаторов, министров и обер-прокуроров Святейшего Синода. Что лежало внутри коробки, Иван Дмитриевич предпочитал не уточнять. Ее содержимое оставалось для Ванечки загадкой – лучшей гарантией от неизбежного при любом ответе разочарования.

Ванечка бросил кости и дрожащей ручонкой взялся за фишку. От огорчения у него отвисла губа. Он уже мысленно сосчитал ходы и предвидел, что ему теперь придется пропустить три хода. Его фишка должна была остановиться на желтом, как билет проститутки, квадратике, возле которого Иван Дмитриевич изобразил мерзкую патлатую бабищу и написал огненными буквами: СЛАСТОЛЮБИЕ. Это, пожалуй, было самое опасное препятствие на пути к ангелу с бонбоньеркой. Почему так, Ванечка не в силах был понять. Лохматая толстая тетя в детской пелеринке казалась ему олицетворением преступной любви к шоколаду и малиновому варенью – страсти, конечно, роковой, но не настолько же, чтобы пропускать целых три хода.