Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Зеленский жил в одном подъезде с четой Нейгардтов. Они на втором этаже, он – на четвертом. Вошли в неухоженную комнату, заваленную книгами, которым не достало места на полках, старыми газетами, папками, тетрадями и разным бумажным хламом. Золотое тиснение и кожа переплетов соседствовали с жалкими брошюрами, а то и вовсе с луковой шелухой или забытыми тут же грязными носками.

– Если судить по заглавиям книг, – сказал Иван Дмитриевич, – это кабинет ученого. Но библиотеку в таком беспорядке я видел только у одного человека, и он был поэт.

– Вы, как обычно, попали в самую точку, – улыбнулся Зеленский, – в самое мое больное место. Раз уж мы заговорили о мусульманах, у них есть любопытное поверье. Я часто вспоминаю его, когда думаю о своей жизни. Суть такова. Будто бы Аллах в предвечности сотворил изображение Магомета, вокруг которого тысячи лет витают души еще не родившихся людей. И тот из них, кто сумеет взглянуть на голову пророка, в земной жизни родится халифом или султаном, кто охватит взглядом лоб – князем или, на худой конец, бароном, как наш Нейгардт.

– Говорят, он купил свой титул у какого-то немецкого курфюста, не то герцога, – ввернул Иван Дмитриевич.

– Неважно. Так вот, взглянувший на щеки пророка рождается праведником, на горло – проповедником, на затылок – купцом, ну и тому подобное. Тот, кто посмотрит в глаза Магомету, становится ученым-богословом, а увидевший его брови – поэтом. Я подозреваю, что мой взгляд упал между бровями и глазами, и вышло из меня ни то ни се. Отсюда все неурядицы моей жизни.

Полностью его фамилия звучала так: Зеленский-Сичка. Он происходил из обедневшей, но славной малоросской семьи, в предках числил чуть ли не гетманов, учился в Германии, преподавал в Киевском университете, где пострадал за свои казацкие убеждения, вынужден был уехать на север и здесь как-то стушевался. Серолицый, нервный, в свои сорок лет Зеленский выглядел на пятьдесят. Последние годы он учил гимназисток латыни, жил одиноко, не имел ни друзей, ни, похоже, любовниц, и если водил знакомство с кем-то помимо службы, так разве что с соседями.

– Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь о созвездии Большой Медведицы, – попросил Иван Дмитриевич.

– В астрономическом смысле?

– Мне нужно знать, может ли она быть знаком.

– Вот вы к чему, – догадался Зеленский. – Знак семи звезд откроет врата… Думаете, в этой фразе речь идет о Большой Медведице? Но с чего вы взяли? Во многих созвездиях по семь звезд.

Поколебавшись, Иван Дмитриевич все-таки не стал показывать ему таинственный жетончик. От соседей лучше пока держать в секрете. Мало ли! Дойдет до Шарлотты Генриховны, а у нее нужно спросить самому и в подходящий момент. Про смерть Якова Семеновича тоже говорить не хотелось. Иначе Зеленский догадается, что одно тут связано с другим, начнет высказывать свои мнения. А от него совсем не это сейчас требуется.

– Я вам все объясню позднее, – сказал Иван Дмитриевич. – Но дело серьезное, и мне нужна ваша помощь. Я хочу понять, может ли Большая Медведица быть знаком.

– Знаком чего?

– Чего-нибудь.

– Вопрос поставлен так, что ответить нелегко, – сказал Зеленский. – У одних народов она издревле означает одно, у других – другое. Для вас это небесный ковш, для нас, жителей Украины, – воз. Там, где вы усматриваете ручку ковша, мы видим оглобли. Почему так? Да потому что, не обижайтесь, великоросский мужик склонен к пьянству, а малоросский крестьянин испокон веку отличается трудолюбием. Каждый народ смотрит на небо сквозь призму своего национального характера. Образ жизни тоже немаловажен. Для самоедов, например, это вовсе не медведица, а небесная олениха, праматерь всего сущего на земле. Для бедуинов…

– Их трогать не будем, – вежливо прервал Иван Дмитриевич. – Вернемся к нашим широтам. Откуда вообще взялось, что это Марья Ивановна?

– Марья Ивановна?

– Ну в сказках-то медведи. Михайло Потапович, Марья Ивановна.

– К нам пришло из Греции. Существует цикл аркадских мифов о происхождении Большой Медведицы.

Иван Дмитриевич насторожился:

– Аркадских?

– Да, аркадских. Что вы так взволновались?

– Нет-нет, ничего… Из той самой Аркадии?

– Боюсь, ваши представления о ней сложились под влиянием новейшей литературы. Всякого рода эклог, элегий, идиллий. В действительности это была дикая горная страна, покрытая лесами… Вам не слишком крепко? – спросил Зеленский, подвигая гостю чашку с чаем.

– А водочка у вас не живет? – нахально поинтересовался Иван Дмитриевич.

У него дома смирновская проживала по подложным документам, как еврей, который, не приняв святого крещения, из Гомеля переехал в Санкт-Петербург. Перелитая в бутылку с этикеткой зельтерской воды, исполненная страха иудейска, она ютилась в самом дальнем углу комода и выходила оттуда лишь под покровом ночи.

Зеленский принес графинчик, две рюмки. Выпив, Иван Дмитриевич откинулся на спинку стула и приготовился слушать. После голодного дня в животе быстро погорячело, блаженство начало распространяться вверх, к груди. Там была своя маленькая Аркадия, именно такая, какой, по словам Зеленского, она никогда не была. Шумели дубовые рощи, нимфы резвились в ручьях, пастухи и пастушки, целуясь и наигрывая на свирелях, собирали стада на вечернюю дойку, и над гладью многорыбного моря, на ночь покидая этот мир, младая Эос в тоске ломала пурпурные персты.

– Как прикажете излагать? – с просительным ехидством профессионала спросил Зеленский. – По Апполодору? По Овидию? Или, может быть, по Псевдо-Эратосфену?

– Валяйте своими словами, – сказал Иван Дмитриевич.

В те баснословные времена Аркадией правил царь Ликаон, тиран и сластолюбец, отец сорока девяти сыновей, таких же нечестивых, как он сам, и рожденной от нимфы единственной дочери, красавицы Каллисто. Она, видимо, принадлежала к тем прелестным созданиям, которые почему-то чаще всего вырастают или в царских дворцах, или в хижинах пастухов, лесорубов и угольщиков, да и то при двух условиях: они должны с детства пользоваться неограниченной свободой и не иметь сестер. Это девушки своенравные, романтичные, мечтательные и в то же время, пожалуй, несколько мужеподобные; стройные, но нередко с чересчур узкими бедрами, что, впрочем, не портит их красоту. Они обычно питают стойкое отвращение к хороводам и прялке в одном случае, к танцам и урокам игры на фортепьяно – в другом, зато любят одеваться в мужской костюм, купаться ночами в прибое или в ледяном пруду, бегать по полям с собаками, скакать верхом, но при всем том роль кавалерист-девицы не кажется им привлекательной. О любви эти дикарки до поры до времени как бы и не думают и вместе с тем бессознательно закаляют свой дух и тело для будущих любовных битв. Сверстниц они презирают, старших наставниц ненавидят, а поскольку часто растут без матери, в окружении грубых братьев, рядом с деспотом-отцом, как Каллисто, их – в этом-то и парадокс! – неодолимо влекут к себе женственные мужчины. Однако, влюбляясь в таких мужчин, сами они остаются эгоистичными и не способными на жертву. Материнский инстинкт в них тоже не силен, и в итоге, пережив короткий расцвет экзотической и холодноватой женственности, эти создания быстро увядают. Очаровательный хаос, в пору созревания наполнявший их душу, так никогда и не претворяется в божественный порядок зрелости.

Приблизительно так, опираясь на собственный опыт, Иван Дмитриевич после третьей рюмки увидел все то, о чем рассказывал Зеленский.

Но Каллисто повезло дважды. Во-первых, ее отметила и взяла к себе в свиту Артемида-охотница. Во-вторых, ею пленился не кто иной, как сам Зевс. Но он понимал, что девушки, подобные Каллисто, предпочитают совсем других мужчин и ему трудно будет обольстить ее в своем истинном облике. Поэтому он предстал перед ней в образе Аполлона, чтобы покорить юную дикарку не властью, не мощью, а изяществом и хорошими манерами. Расчет оказался точен. Начался роман, вскоре Каллисто родила сына, получившего имя Аркад.

Но была еще одна причина, по которой Зевс разыграл эту комедию масок: он всю жизнь страдал от ревности Геры и привык путать следы. Истекающий семенем бык, золотой дождь – про них краем уха слыхал даже Иван Дмитриевич, учившийся на медные деньги. На протяжении столетий, наполненных бесконечными изменами, Гера выработала в себе способность распознавать мужа под любым обличьем. Покровительница браков, матрона и домоседка, она, видимо, терзалась не столько неверностью супруга, сколько тем, что эти случаи становились достоянием гласности. Как могла она опекать новобрачных, если бессильна сохранить огонь в собственном очаге? Но, будучи настоящей женщиной, Гера сумела убедить себя, что в таких ситуациях именно женщина всегда и во всем виновата. Она почти искренне полагала Зевса не более чем жертвой очередной совратительницы. Словом, Гера решила отомстить не мужу, как на ее месте поступила бы Каллисто, а ей самой: несчастная дочь Ликаона была превращена в медведицу.

Только и это еще было не все. То ли роман Зевса и Каллисто продолжался достаточно долго, то ли Аркад, как полубог, необычайно скоро повзрослел, но однажды на охоте он увидел в лесу медведицу. Может быть, Каллисто сама бросилась к нему в надежде, что сын ее узнает. Увы, Аркад натянул свой лук и выстрелил. Правда, Зевс воскресил возлюбленную, но опять же в медвежьем облике. Даже ему оказалось не по силам снять наложенное Герой заклятье, и он лишь перенес Каллисто на небо, чтобы она вновь не стала добычей какого-нибудь охотника.

Неизвестно, узнал ли позднее Аркад, что убил родную мать, но роковая ошибка и его привела к смерти. Главным виновником трагедии и на этот раз был Зевс. Отчасти Гера понимала его правильно. Царь богов и людей обладал чудовищной для вседержителя наивностью, которая клокотала в нем, как лава в жерле вулкана, выжигая вокруг все, не способное оценить чистоту его намерений. В противном случае он не решился бы отправиться в гости к Лнкаону. Нетрудно было догадаться, что при всех своих дурных наклонностях аркадский царь не может питать симпатий к тому, кто погубил его дочь. К Ликаону явились гонцы с известием о предстоящем визите, но тот ни малейшей радости не выказал. Когда гость ступил на землю Аркадии, нигде не курили фимиам, не вели на заклание агнцев. Жертвенный дым не курился над алтарями. Для Зевса это было неприятной неожиданностью, ведь он-то полагал себя совершенно ни в чем не виноватым. Ликаон же не без оснований считал, что владыка Олимпа заранее должен был предвидеть последствия своей опрометчивой страсти, и не собирался оплакивать участь обольщенной дочери вместе с ее обольстителем. Он был явно не из тех, кого может примирить с врагом общее горе. Более того, ненависть к Зевсу царь перенес и на его сына от Каллисто, собственного внука Аркада. Матереубийца был зарезан, изжарен и подан гостю на стол – будто бы для того, чтобы проверить, насколько всеведущ властелин мира. Во всяком случае, Зевс истолковал это именно так. Никакой вины перед Ликаоном он за собой не числил и пришел в ярость. Особенно возмутило Зевса крамольное сомнение в его божественном всеведении. Сверкнула молния, сорок девять братьев Каллисто – соучастники отцовского злодеяния – пали испепеленными, а сам Ликаон был превращен в волка и бежал из пылающего дворца.

С тех пор он каждую ночь задирает к небесам оскаленную морду, оглашая аркадские леса тоскливым и жутким воем. Но смотрит он вовсе не на луну, как почему-то считается. Нет, его серые, с желтыми просверками, глаза оборотня устремлены туда, где блистают в вышине семь звезд Большой Медведицы.

Они стояли в сентябрьском небе над Петербургом, когда Иван Дмитриевич вышел от Зеленского на улицу, и ночью то ли в окне, то ли во сне он все время их видел, различал в них медведицу, и олениху, и воз, и ковш, но и ключ тоже. Хитрая воровская отмычка, серебряная фомка – тезка попугаю, кенару, скворцу, двум щеглам. Во сне нашлась и скважина для нее, щелкнул замок, врата распахнулись, за ними стоял покойный Куколев. Он стал рассказывать о той женщине, которая его отравила. Иван Дмитриевич выслушал, понял, запомнил, но не сумел проснуться и наутро все забыл.

8

С утра пораньше он хотел зайти к Шарлотте Генриховне, но решил отложить на потом. Лучше дать вдове успокоиться. Пока что с большей пользой можно было навестить старшего брата с супругой. Даже если они уже знают о смерти Якова Семеновича, едва ли так сильно убиты горем, что не в состоянии будут отвечать на вопросы.

С Евлампием поговорил, выманив его на лестницу. Тот сообщил, что в воскресенье был у них на городской квартире, Марфы Никитичны там нет, хозяев тоже нет, хотя в понедельник, то есть вчера, собирались приехать с дачи. Спросив адрес, через полчаса Иван Дмитриевич вошел в соседний подъезд средней руки дома на Гороховой улице.

– Доложи, что из полиции, Путилин, – сказал он открывшему дверь лакею. – Они меня знают.

Когда входил в кабинет Куколева-старшего, оттуда выпорхнули две девицы. Одна светленькая, в мать, другая потемнее, в отца. Они, видимо, заходили к папеньке пожелать ему доброго утра. Их точный возраст Иван Дмитриевич определить как-то затруднился. Увы, с недавних пор все существа женского пола в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти стали казаться равно восемнадцатилетними. Это могло означать одно: молодость миновала.

– Чему обязан удовольствием видеть вас вновь, господин Путилин? – спросил Куколев. – Неужели ваш беглый каторжник настолько обнаглел, что решил пробраться еще и к нам в квартиру?

– Я по другому делу, – ответил Иван Дмитриевич, садясь.

– Но, верно, я не ошибусь, если предположу, что ваш субботний визит имеет какое-то отношение к сегодняшнему.

Ясно было, что о смерти брата он пока ничего не знает.

– Не ошибетесь. Я ищу Марфу Никитичну.

– Мою мать?

– Вашу и Якова Семеновича.

– У него и ищите. Она с ним живет.

– Ваша мать пропала.

– Пропала? Не понимаю.

– В пятницу вышла из дома и больше не возвращалась. Я поехал к вам на дачу по просьбе Якова Семеновича, но, не желая вас тревожить…

– И до сих пор нет ее? – перебил Куколев. – Где же она?

– За этим я и пришел. Где, по-вашему, она может быть?

– Ума не приложу! Родни у нее никакой нет, кроме нас с братом. Вернее, есть где-то на Волге, но она с ними со всеми давно перессорилась.

– Помириться-то не могла?

– Вы не знаете мою мать. Она скорее умрет.

– А поехать к какой-нибудь наперснице?

– Да какие там наперсницы!

– Ну, в скит уйти. Она ведь, кажется, из староверов.

– Кто вам сказал?

– Честно признаться, мы живем в одном доме.

– И не встречали ее в церкви? Сами, поди, в церковь не ходите. Она уж много лет как обратилась в православие.

– Пускай не в скит. Пускай в православный монастырь.

– Нет-нет, это невозможно.

– Может быть, у Марфы Никитичны был друг?

– Что вы имеете в виду?

– Будь она помоложе, я бы употребил другое слово. Не друг, а…

– За что вам только деньги платят! – не выдержал Куколев. – Старухе седьмой десяток.

– На шестом, во всяком случае, десятке русские женщины еще рожают богатырей, – сказал Иван Дмитриевич таким исполненным достоинства тоном, словно сам был женщиной.

– Снимаю шляпу перед вашим патриотизмом. Тем не менее любовников у моей матери нет, как нет никого, к кому она могла бы отправиться. По правде говоря, у нее тяжелый характер.

– Таково мнение и Якова Семеновича?

– У него и спрашивайте. Вы же с ним соседи.

– Ах да! Я забыл, что вы не поддерживаете отношений.

– Ого! Вы даже это знаете? Кстати, почему вы так уверены, что моя мать куда-то поехала?

– Таково мнение Якова Семеновича.

– Вы его больше слушайте! Он вам еще не то наплетет. Вдруг ее уже нет в живых?

– Тело, по крайней мере, не найдено.

– Могли бросить в канал, в Неву. Наконец, ее могли похитить!

– Похищать-то зачем?

– Чтобы взять выкуп с меня или с моего брата. Хотя с меня много не возьмешь. Я на жалованье живу.

– Конечно, – согласился Иван Дмитриевич, – коли бы на Кавказе, среди абреков. Но в моей петербургской практике до сих пор подобных случаев не было.

– Будут еще, помяните мое слово! Шашлыки наши разбойнички научились жарить, научатся и аманатов брать. Почему бы моей матери не стать первой ласточкой? Поднимайте на ноги полицию, ищите. Тому, кто найдет ее живой или мертвой, я от себя лично обещаю, – Куколев задумался, – обещаю десять рублей. Объявите своим помощникам, это их подбодрит. И если что, немедленно сообщайте мне на службу. Я сегодня до вечера буду в министерстве.

Иван Дмитриевич достал записную книжку.

– Будьте любезны объяснить, как вас там найти. Я запишу…

Как бы в поисках запропастившегося карандаша, хотя свободно мог выбрать любой из торчавших перед ним в настольном стакане и очиненных как для смертоубийства, он начал рыться в карманах. Поочередно являлись и выкладывались на стол следующие предметы: пересыпанный табачными крошками несвежий носовой платок, табакерка, зубочистка, подаренный Ванечкой грецкий орех в серебряной бумажке, деньги. Наконец очередь дошла до той вещицы, ради которой все и затеялось. Словно бы между делом Иван Дмитриевич выложил на стол жетончик, перевернув его вверх звездами. Эффект превзошел все ожидания. Куколев изменился в лице, его рука непроизвольно дернулась к жетончику.

Карандаш не нашелся, по Иван Дмитриевич прекратил поиски.

– Я вижу, – вкрадчиво сказал он, – вам знакома эта штучка.

– Так вот зачем вы проводили ревизию у себя в карманах! Напрасный труд, могли прямо спросить. Отвечу: да, знакома. Очень хорошо знакома. – Куколев подошел к двери и позвал: – Нинель!

Появилась его супруга, на этот раз представленная по всей форме:

– Моя жена, Нина Александровна… Ты узнаешь господина Путилина?

Теперь, при утреннем свете, Иван Дмитриевич рассмотрел ее получше. Она принадлежала к типу женщин, про которых с первого, да и не только с первого взгляда нелегко сказать, то ли им тридцать лет, но выглядят на сорок с хвостиком, то ли, наоборот, за сорок, но кажутся тридцатилетними. Правда, Иван Дмитриевич уже видел ее дочерей. Девицы были взрослые, так что из двух вариантов он уверенно выбрал последний.

– Погляди, милая, с чем пожаловал к нам господин Путилин, – сказал Куколев, показывая жене жетончик.

При виде его он забыл о пропавшей матушке с той легкостью, с какой Иван Дмитриевич оставил идею найти потерявшийся в кармане карандаш.

– Кошмар! – На мгновение Нина Александровна даже прикрыла глаза, чтобы не видеть того, что ей показывал муж. – Где вы взяли эту гадость?

– Не обессудьте, мадам, но чуть позже.

– Эта штучка, – тихо сказал Куколев, – вестница смерти.

– Что-то вроде этого я и предполагал, – так же негромко отозвался Иван Дмитриевич.

Судьба не носит колокольчика на шее, шаги ее бесшумны, и когда однажды утром полгода назад Куколев-старший, собираясь представляться новому начальнику департамента, у себя дома открыл коробочку, где всегда лежали его парадные запонки, и вместо них обнаружил там этот жетончик, он поначалу ничуть не встревожился. В тот момент его гораздо сильнее взволновала пропажа запонок. Они в конце концов нашлись в другой коробочке, а про жетончик он решил, что какая-то женская побрякушка, и за ужином спросил у жены и дочерей, кому из них принадлежит эта безделка. Но все трое в один голос отреклись. Оказалось, что они видят ее впервые. Были допрошены лакей и горничная, но и от них ничего узнать не удалось.

Жетончик, убедившись, что он не золотой, куда-то положили и забыли о нем, а через несколько дней случилось ужасное. Как-то вечером, вернувшись домой со службы, Куколев застал в квартире дикий переполох. Жена сказала, что полчаса назад Лиза, старшая дочь, вдруг упала без сознания. Теперь она пребывала в состоянии, напоминавшем чудовищный сон: все члены ее закоченели, сердце едва билось. К счастью, быстро приехал доктор, Лизе дали рвотное, и буквально чудом она возвратилась к жизни.

– Когда она пришла в себя и успокоилась, – продолжал Куколев, – мы с Ниной Александровной сумели установить причину случившегося. Оказывается, наша Лиза выпила бокал из моей заветной бутылки с хересом десятилетней выдержки. Иногда перед сном я выпиваю из нее рюмочку. Тогда мне снятся не ведомости с цифрами, а что-нибудь более приятное. Вы понимаете, к чему я клоню? В вино был подсыпан яд.

– Думаете, кто-то хотел отравить вас, но отравилась Лиза?

– К сожалению, все мы крепки задним умом. Сгоряча я вылил вино в отхожее место, а бутылку выбросил. Это была моя ошибка. Состав яда так и остался тайной.

– А кто мог добраться до вашего хереса?

– Терпение, – сказал Куколев. – Как раз к этому я и подхожу. Кто, спрашивается? Нина Александровна или Катя? Смешно и думать. Горничная? Мы взяли ее в дом еще девочкой. Лакей? Он служит у нас много лет и любит меня, как родного сына.

– Где стояла бутылка? – спросил Иван Дмитриевич, невольно вспомнив свою, которой из соображений конспирации постоянно приходилось менять место жительства.

– Вот здесь. – Куколев указал на книжную полку.

– И никто посторонний у вас в кабинете не бывал?

– Терпение, терпение, господин Путилин. Видите ли, как раз в то время я занимался финансовой стороной деятельности некоего лица. Фамилию называть не буду, скажу только, что в своих коммерческих делах этот человек пользуется поддержкой пензенского губернатора Панчулидзева. А тому, как известно, покровительствует сам государь. Так вот, у меня на руках имелись документы, неопровержимо изобличающие моего подопечного в денежных махинациях. Подробности вам не нужно знать, но речь шла о сотнях тысяч. Барон Н. – будем называть его так, хотя свой титул он купил у какого-то германского курфюста, – знал об этих документах и неоднократно через разных лиц намекал мне, что для меня будет весьма выгодно передать расследование другому чиновнику, уже, надо думать, им подкупленному. Я делал вид, будто не понимаю намеков. Тогда барон лично посетил меня, причем не в министерстве, а на дому. Я вынужден был принять его.

– Вы говорите о бароне Нейгардте? – спросил Иван Дмитриевич.

– Знакомы с ним? Ах да, я и забыл… Представляешь, Ниночка, господин Путилин живет в одном доме с Яковом.

– Сочувствую, – усмехнулась та. – Соседство, прямо скажем, не из приятных.

– Почему, мадам?

– Неужели Шарлотта еще не пыталась выцарапать глаза вашей жене?

– С чего это? Они в добрых отношениях. Мой сын Ванечка гуляет вместе с вашей племянницей.

– Странно…

– Скажите, – обратился Иван Дмитриевич к Куколеву, – среди тех лиц, что подсылал вам Нейгардт, не было Якова Семеновича?

– В яблочко! – опередив мужа, который раздумывал, отвечать или нет, восхитилась Нина Александровна. – Вы бьете без промаха.

– Не в этом ли, Семен Семенович, причина вашей размолвки с братом?

– Да, – нехотя кивнул Куколев. – Но я продолжаю. Итак, сидя здесь, в моем кабинете, Нейгардт предложил мне взятку. С тем, разумеется, чтобы я оставил его в покое. Сумма была внушительная.

– Семь тысяч, – не без гордости уточнила Нина Александровна. – Представляете? И мой муж отказался.

– Я живу на жалованье, – сказал Куколев, – но совестью не торгую. Так и было отвечено этому мерзавцу с баронским титулом. Он ушел…

– Несолоно хлебавши, – опять вмешалась Нина Александровна.

– …ушел, а спустя несколько дней появился у меня снова. Причем на этот раз не просил, а угрожал. Но я стоял твердо, и ему пришлось уйти с тем же результатом. Вот теперь мы и подошли к самому главному. После его первого визита я обнаружил этот жетончик. После второго – едва не погибла моя дочь.

– Коробочка с запонками тоже хранилась у вас в кабинете? – спросил Иван Дмитриевич, выдержав приличествующую случаю паузу.

– Вы сидите как раз рядом с секретером, где лежат кое-какие мои парадные регалии. Запонки в том числе.

– А во время этих своих визитов Нейгардт имел возможность забраться к вам в секретер? Подсыпать яд в вино?

– В том-то и дело! В первый раз я выходил посоветоваться с женой. Во второй – позвать на помощь лакея, ибо по доброй воле этот негодяй уходить не желал. В обоих случаях на несколько минут он оставался в кабинете один.

– Допускаю, – согласился Иван Дмитриевич, – Нейгардт хотел вас отравить. Но зачем понадобилось ему подбрасывать вам жетончик?

– Это было своего рода предупреждение о грозящей расправе.

– И вы поняли его смысл?

– Позднее – да, понял.

– Что же, по-вашему, означают эти звезды? Надпись?

– Семь звезд, – сказал Куколев, – семь тысяч, которые предлагал мне Нейгардт в качестве взятки.

– А врата? Какие врата они должны были открыть?

– Тут возможно двойное толкование. Символическое и, так сказать, житейское. Во-первых, врата крепости моей души. Во-вторых, ворота одного дома. Старый барский дом не чета нашей нищенской дачке. Мы с Ниной Александровной мечтали тогда его купить, но не могли собрать денег.

– И вы считаете, что Нейгардт знал об этой вашей мечте?

– Наверняка Яков ему рассказал. Большая-то Медведица появилась не случайно!

– При чем тут она?

– А при том, – невесело улыбнулся Куколев, – что село, где стоит облюбованный нами дом, называется Медведково.

– При таком истолковании это знак не смерти, а соблазна, – рассудил Иван Дмитриевич.

– С лицевой стороны – именно так. Вы правы. А с оборотной? Что там изображено?

– Как что? – Иван Дмитриевич недоуменно повертел в пальцах жетончик. – Ничего.

– Вернее сказать – ничто. Пустота. А что есть пустота? То-то и оно, уважаемый! Мне предлагался выбор: или открыть врата моей души и впустить туда дьявола, за что передо мной откроются ворота дома в селе Медведково, или… Или умереть.

Помолчали, затем Иван Дмитриевич спросил:

– Вы обращались в полицию?

– Имел глупость. Нетрудно было предвидеть, что это бесполезно.

– He помните, кому поручили дело?

– Некоему Шитковскому. Буквально через пару дней он заявил мне, что все случившееся – плод моей фантазии. Я его не виню. Нейгардт – страшный человек. И могущественный! Не позавидуешь тому, кто встанет у него на дороге. В конце концов я сам поступил точно так же, как этот Шитковский.

– То есть?

– Мы с Ниной Александровной собрали семейный совет и порешили капитулировать. Слаб человек! Я передал все документы тому чиновнику, на которого мне указывали доброжелатели барона, и тот положил их под сукно.

– Фамилию чиновника не скажете?

– Нет. И не советую вам пытаться ее узнать.

Иван Дмитриевич кинул жетончик в карман, поднялся.

– Что ж…

– Погодите, – остановил его Куколев. – Мы с Ниной Александровной хотим знать, почему с этой штуковиной вы пришли к нам? Неужели вы там в полиции настолько осмелели, что решили заняться бароном Нейгардтом?

– Бароном я займусь позже. А сейчас должен вам сообщить, что такую же штучку получил недавно еще один человек…

– Кто?

– Ваш брат… И он теперь мертв.

Когда спустя полчаса Иван Дмитриевич выходил из кабинета, послышался быстрый шелест платья, он увидел одну из куколевских дочерей. Она застыла в принужденной позе, с книжкой в руках, которую держала вверх ногами. Секунда промедления, и ей сошлось бы дверью по лбу. Милая барышня подслушивала до конца, чтобы не упустить ни слова, иначе не миновать бы ей классической шишки – позорного клейма шпионки на девичьем челе.

Иван Дмитриевич отметил, что под дверью отиралась та из двух сестричек, что посветлее – мастью и глазками в мать.

– Лизочка, – обратился к ней Куколев, – ступай позови Катю. Мы с мамой должны вам кое-что сказать.

9

В сыскном Иван Дмитриевич думал застать Шитковского, но не застал. Зато Гайпель был на месте. Он сидел за столом и что-то выписывал из лежавшей перед ним толстой книги. Иван Дмитриевич отогнул обложку, прочел имя автора – аббат Бонвиль – и заглавие: «Иезуиты, изгнанные из рядов масонства, и их кинжал, сломанный масонами».

– Вижу, вижу, – сказал он, – сегодня ты дело делаешь. А вчера чем занимался?

– Я же у вас в помощниках. Пытался расследовать.

– И чего нарасследовал?

– Кое-что, – скромно сказал Гайпель.

– У Вайнгера узнал про эту отраву?

– Нет, не успел. Вчера в Мариинском театре давали «Волшебную флейту», и я решил, что нельзя упускать случай.

– Ах ты, крымза! – вскипел Иван Дмитриевич. – Я тут до ночи не жрамши бегаю, а ты в оперу? Моцарта ему! Ишь, меломан!

– Моцарт, если вы не знаете, был масоном, – с достоинством отвечал Гайпель.

– Да хоть чертом лысым! Я тебе что велел?

– Между прочим, «Волшебная флейта» считается энциклопедией масонской жизни. Музыка может нам дать ключ к разгадке этого дела. Моцарт все-таки! Имеющий уши, так сказать, – чуть заметно улыбнулся Гайпель, намекая на то, что самому Ивану Дмитриевичу бо-ольшая медведица на ухо наступила.

Двумя руками Иван Дмитриевич взял сочинение аббата Бонвиля, приподнял, примериваясь к затылку своего помощника.

– Бей, но выслушай, – сказал Гайпель.

– Ну?

– Помните, вчера в «Аркадии» вы спрашивали про красный зонтик?

– Так. Дальше.

– Билет, кстати, на свои деньги купил, не на казенные, – ввернул Гайпель, обиженно косясь на Ивана Дмитриевича. – И на спектакле я вдруг подумал… Музыка, что ли, на меня подействовала, но я подумал: у масонов кругом знаки, и ваш красный зонтик вполне может быть знаком.

– Знаком чего?

– Солнца, например, если они берут знаки из астрономии. Я взял книгу, пытаюсь понять. Большая Медведица открывает врата, солнце, скажем, закрывает. Врата ночи, тьмы или что-нибудь в таком роде. Возможно, все, что я говорю, чушь, выеденного яйца не стоит, но мне кажется, что Куколев открыл какие-то врата и был убит. Иными словами, он проник в чью-то тайну. За это его и…

Иван Дмитриевич молчал. Масоны или не масоны, а чего-то Яков Семенович и вправду боялся. Как он тогда раскричался в лесу: «Кто послал вас шпионить за мной?» Смешно, а ведь неспроста. Исчезновение Марфы Никитичны тоже казалось теперь связанным с его смертью. Может быть, ему тем самым подавали опять же знак: берегись, мол. И что за вещицу она случайно прихватила с собой? Не жетончик ли?

Иван Дмитриевич положил на стол труд Бонвиля, доказывающий, что иезуиты, во всяком случае, к убийству Куколева не причастны: их кинжал был сломан.

– Вопрос вот в чем, – сказал Гайпель. – Кому принадлежал найденный вами жетон: убитому или убийце?

– Ты-то сам как думаешь?

– Не знаю. Я пытаюсь понять.

– Валяй. Только про яд Вайнгера спроси немедленно. Я с ним говорить не хочу, пусть он тебе все подробно напишет.

Иван Дмитриевич направился к двери, но Гайпель забежал вперед и загородил ему дорогу:

– Мы с вами расследуем одно дело. Объясните мне, наконец, почему вы интересуетесь красными зонтиками!

– Много будешь знать, – отвечал на это Иван Дмитриевич, – скоро плешь вырастет.

В тот день он позволил себе зайти домой пообедать. Янтарнейшая ушица дымилась в тарелках, и даже графинчик с наливкой сиял в самой середине стола, как Иерусалим в центре земного круга, но жена сидела мрачная. Она переживала смерть Куколева, о чем знал уже весь дом. Не то чтобы она так уж сильно любила покойного или Шарлотту Генриховну, но жалела их до слез, особенно восьмилетнюю Оленьку. Кроме того, ей, как всякой женщине, страшно было услышать шаги безносой, прошелестевшие совсем рядом с ее собственным гнездом. Мужчины не так сердечны, поэтому вблизи смерти они ведут себя с большей церемонностью, скрывая за ней отсутствие подлинного чувства. В такое время мужчины вспоминают об условностях, а женщины – забывают. Когда Ванечка расшалился за обедом, Иван Дмитриевич шикал на него, стыдил, что нехорошо так себя вести, если двумя этажами ниже дядя Яша лежит еще не похороненный. Хоть и ребенок, а должен понимать. Но жена ничуть не возмущалась кощунственной резвостью сына. Ей это казалось не важно.