Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Он еще сильнее отвесил нижнюю губу, потом в ярости смахнул с листа обе фишки и заревел.

В этот момент позвонили у дверей.

Жена пошла открывать и вернулась вместе с Евлампием, доверенным лакеем купца Куколева, нанимающего квартиру в том же доме и в том же подъезде. Иван Дмитриевич жил на третьем этаже, а Куколев на первом.

– Яков Семенович покорнейше просят вас пожаловать к нему по важному делу, – сказал Евлампий.

Ванечка горько рыдал на груди у матери, метавшей на Ивана Дмитриевича холодные молнии из-под соболиных бровей, так что он даже и обрадовался возможности улизнуть из дому. В другое-то время не преминул бы соблюсти достоинство и попросить уважаемого Якова Семеновича самому пожаловать в гости.

На площадке, поворачивая ключ в замке, стоял Гнеточкин, гравер Академии художеств, тоже сосед. Иван Дмитриевич квартировал с ним дверь в дверь.

– Прогуляться? – спросил Гнеточкин. – Надо, надо по такой погоде. Благодать! Чем-чем, а бабьим летом Господь нас в этом году не обделил.

Ниже попались навстречу другие соседи: акцизный чиновник Зайцев с супругой и двумя дочерьми на выданье, унылыми девицами, чего никак нельзя было сказать об их матери. Это была пухлая болтливая дамочка лет под сорок. Она постоянно строила Ивану Дмитриевичу глазки, на лестнице норовила зацепить турнюром, а с его женой разговаривала, как с прислугой.

– Погода-то, а? – сказал Зайцев. – Прямо шепчет.

– Что шепчет? – спросил Иван Дмитриевич.

– Кому что, – загадочно улыбнулась мадам Зайцева. – Каждому по его годам.

Когда спустились на первый этаж, Иван Дмитриевич поинтересовался:

– Что у вас там стряслось?

– Про то вам Яков Семенович сами доложат, – отвечал Евлампий. – Нам не велено.

– А ежели я тебе целковый дам?

Вопрос был задан почти машинально. После нескольких лет службы в полицейских агентах Иван Дмитриевич приобрел привычку на всякий случай испытывать, насколько преданы хозяину его слуги, можно ли из них чего-либо вытянуть.

– Нам не велено говорить, что старая барыня пропала, – тут же и раскололся верный Евлампий.

– Марфа Никитична?

– Она… Целковик-то у вас при себе? Али ворочаться будем?

Теперь Ивану Дмитриевичу стало жаль рубля. Тайна того не стоила. И чего, спрашивается, не утерпел? Через пять минут так бы узнал, бесплатно.

– Целковик? – удивился он.

– Обещали дать, ежели скажу.

– A-а! Молодец, что напомнил. Вот жалованье получу, тогда и дам.

Евлампий надулся, но промолчал. Он открыл дверь, Иван Дмитриевич вошел уверенно, как званый и желанный гость, но Куколев, против ожидания, встретил его не у порога, а в гостиной.

– Присаживайтесь куда хотите, – деловито предложил он, быстрым жестом предоставляя на выбор кресло, диван и ряд стульев у стены.

Иван Дмитриевич подумал и сел на стул.

Обстановка в гостиной была генеральская: бронза, хрусталь, дорогие обои. По стенам картины в богатых рамах, гравюры. О том, что хозяин происходит из династии заволжских староверов, свидетельствовало разве что отсутствие пепельниц на столах и столиках. Давным-давно отрекшись от веры предков, Куколев унаследовал их ненависть к табачному зелью.

– Я к вам по-соседски, – сказал он. – Выручайте, голубчик, а то прямо не знаю, что и делать. Пропала моя родительница. Вчера после обеда вышла подышать воздухом и с той поры не возвращалась.

– Марфа Никитична? – уточнил Иван Дмитриевич.

– У меня одна мать.

– И вы все еще не обратились в полицию?

– В этом нет нужды. Я думаю, мы с вами столкуемся по-соседски. По правде говоря, я не боюсь, что моя мать стала жертвой грабителей. Кому нужна старуха на седьмом десятке! Драгоценностей она не носит, если не считать обручального кольца, и одевается, сами знаете, как простая мещанка. Моя дочь стесняется ходить рядом с бабушкой по улице. Носит всякое старье, а заставить ее надеть приличную вещь совершенно невозможно. И в комнате у нее одна рухлядь. А попробуй выброси! Крик, скандал.

– У меня с тещей та же самая история, – кивнул Иван Дмитриевич.

– Значит, вы меня понимаете. А то вон Зайцева всем рассказывает, будто я мою мать держу в черном теле.

– Что ее слушать! Известное колоколо.

– Так вот, после исчезновения Марфы Никитичны я обнаружил, что она зачем-то взяла с собой пуховый платок и надела теплый салоп, который я подарил ей два года назад. Заметьте, все эти годы она его ни разу не надевала, донашивала старый. Этот был презираем за какие-то еретические пуговицы и лежал у нее в сундуке, как в могиле. А вчера вдруг понадобился! Кроме того, она прихватила из моего бюро бумажник с деньгами.

– И много там было денег?

– Много не много, а триста рублей было.

– Иными словами, вы думаете, что Марфа Никитична не пропала, а сбежала. Я вас правильно понял?

– Абсолютно! Видите ли, у меня есть старший брат Семен. Он, как и я, после смерти отца перешел в православие, окончил Демидовский лицей и служит сейчас по Министерству финансов. Но дело в том, что мы с ним не поддерживаем никаких отношений. Почему так случилось, история длинная и, поверьте, скучная. Однако Марфа Никитична частенько бывала у него, я этому не препятствовал. А теперь она, видимо, назло мне решила поехать к старшему сыну.

– Почему вдруг?

– Вообще-то у моей матери все и всегда – вдруг. Но именно вчера утром у них вышло недоразумение с Шарлоттой Генриховной.

Это была жена Куколева, тощая экзальтированная особа годков этак под тридцать пять. Разница в возрасте между супругами составляла добрый десяток лет, но оба казались ровесниками. Шарлотта Генриховна была женщиной непредсказуемой. Встречая жену Ивана Дмитриевича, она то надменно смотрела мимо и неделями даже не раскланивалась, то в один прекрасный день налетала на нее с объятьями, поцелуями, предложениями, чтобы ее Оленька непременно дружила с Ванечкой, он чудесный мальчик, чудесный. Впрочем, единственной настоящей ровней себе во всем доме она признавала только барона и баронессу Нейгардт, живших в соседнем подъезде.

– Они с Марфой Никитичной нередко ссорились из-за разных домашних пустяков, – пояснил Куколев. – На сей раз причиной послужила новая скатерть. Одна хотела застелить ею один стол, другая – другой. Кто за какой стоял, я так и не разобрался.

– И что же вы от меня хотите? – спросил Иван Дмитриевич.

– В это время года, пока еще тепло, мой брат обычно живет с семьей на даче за Охтенской заставой. Где в точности, не скажу, я у него там никогда не бывал. Но мать рассказывала, так что примерно представляю. Проезжаете заставу… Нет, надежнее будет нарисовать планчик. Посидите, я принесу бумагу и карандаш.

Слегка подволакивая правую ногу – он был хром от рождения, – Куколев пересек гостиную и вышел в коридор, откуда донеслось шипение Шарлотты Генриховны:

– Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом!

– Тише! Лотточка, я тебя прошу…

Двойной шепот передвинулся куда-то в глубину квартиры. Иван Дмитриевич прошелся по комнате, перебрал стопку книг на маленьком столике у окна. Все это были сочинения по коммерции. От нечего делать он взял одно из них – томик под названием «Таможенные пошлины во Франции при короле Людовике XVIII», небрежно полистал и ахнул: в конце книжки имелись вклеенные страницы с дамочками в непристойных позах. Кровь быстрее побежала по жилам. Воровато поглядывая на дверь и прислушиваясь, не идет ли Куколев, Иван Дмитриевич начал рассматривать картинки. Одна дамочка опускала с плеча лямку бюстгальтера, другая игриво поднимала край пеньюара, третья натягивала чулок, четвертая, в спущенных, как у дитяти, чулочках, нежно баюкала у груди собственные подвязки. Пятая, шестая… Все были пухленькие, чернявенькие, как мадам Зайцева, но Иван Дмитриевич с некоторым сожалением отметил, что позиции, в которых за ними подсмотрел художник, еще достаточно невинны, словно это не развратные женщины, не куртизанки, а всего лишь девицы, донельзя истомленные своим целомудрием и страстно мечтающие от него избавиться. Казалось, они не перед мужчиной раздеваются, а репетируют, чтобы впоследствии не оплошать, перед зеркалом в девичьей спаленке. Да и то под такой обложкой им можно было позволить себе несравненно большие вольности.

Он едва успел положить книжку на место. Вошел Куколев с уже готовым планчиком, сели его изучать.

– Сделайте одолжение, – сказал Куколев, – поезжайте к моему брату в качестве официального лица, как-нибудь припугните его полицией и узнайте, там ли Марфа Никитична. Еще лучше, если вы сумеете вернуть ее домой. Может быть, вам это и удастся. Братец у меня с детства трусоват, а вы, насколько мне известно, человек находчивый… Заранее благодарен.

С этими словами он положил на стол перед собой двадцатипятирублевую ассигнацию.

– Что, – не прикасаясь к ней, спросил Иван Дмитриевич, – прямо сейчас?

– Да, голубчик.

– Отчего такая срочность, если вашей матушке ничто не угрожает?

– Моя Оленька сегодня весь день проплакала. Она без бабушки жить не может.

– Извините, Яков Семенович, но за двадцать пять рублей я в это поверить не могу.

– А за сколько можете?

– По крайней мере, за ту сумму, которую унесла Марфа Никитична.

– Хорошо, – вздохнул Куколев, – признаюсь вам честно. В бумажнике вместе с деньгами лежала одна вещица, не предназначенная для посторонних глаз.

– Что же это такое?

– Для вас не имеет значения. Для нее, впрочем, тоже. Но я не хочу, чтобы вещица попала в руки моего брата.

Такая секретность подействовала на Ивана Дмитриевича едва ли не сильнее, чем соблазнительно синевшая на столике четвертная. Наряду с мстительностью любопытство лежало в основе его характера, как замковый камень.

– Ладно, – сдался он. – Красненькую накиньте, и я к вашим услугам.

Просьба исполнена была немедленно: поверх четвертной ассигнации легла десятирублевая.

– И на извозчика, – велел Иван Дмитриевич.

– Прошу.

Куколев добавил к тридцати пяти рублям еще трешницу.

– Ой, хватит ли? Ваньки обнаглели, дерут, ироды.

– Не сомневайтесь. Достанет три раза туда и обратно съездить.

– Верю, верю. Давайте еще рубль, и я готов ехать.

– Рубль-то на что?

– Так. Для ровного счета.

– Двадцать пять, десять, три и один, – сосчитал Куколев. – Получается тридцать девять рублей. По-вашему, это круглая сумма? Тогда уж я вам еще целковый прибавлю, до сорока.

– Не надо, – остановил его Иван Дмитриевич. – Мне приносят удачу те числа, что делятся на тринадцать.

В прихожей он незаметно сунул этот рубль Евлампию, исполнив тем самым свое обещание, попрощался и вышел.

Жена терпеть не могла, когда Иван Дмитриевич вечерами вынужден бывал отлучаться из дому. Даже двадцать пять рублей не смягчили ее сердце и не вырвали у нее прощальный поцелуй. Десятку он утаил, оставил себе на расходы, тем более что она ничего бы не изменила. Жена была из тех женщин, чью любовь и прощение нельзя было купить ни за какие деньги.

Иван Дмитриевич сошел на улицу, дошагал до людного перекрестка, там кликнул извозчика и часов около девяти, сверившись по планчику, уже стучал под воротами опрятного деревянного домика за Охтенской заставой. Не открывали долго. Наконец неласковый женский голос спросил из-за ограды:

– Кто?

– Полиция, – традиционно ответил Иван Дмитриевич.

Калитка отворилась, он увидел высокую, статную даму в домашнем капоте. Возраст ее при вечернем свете определить было трудно.

– У вас что, прислуги нет? – поинтересовался он, предъявляя свой жетон полицейского агента.

– Сегодня суббота. В субботние вечера наша прислуга пользуется полной свободой.

Сказано было тем тоном, каким высказываются заветные политические убеждения, не вполне согласные с линией правительства.

– Ваша фамилия, мадам? Или, простите, мадмуазель?

– Мадам Куколева. Как же так? Стучитесь в дом и не знаете фамилии хозяев?

– Какая приятная неожиданность! – воскликнул Иван Дмитриевич. – Неужели вы супруга Семена Семеновича Куколева?

– Да…

– Того самого?

– Вы знакомы с моим мужем?

– Лично – нет, но весьма наслышан. Он ведь служит по Министерству финансов?

– Да.

– В наше время вопросы государственной экономии касаются всех. Надеюсь, вы не думаете, что в полиции служат сплошь невежды?

– Вот уж не знала, что мой муж пользуется такой известностью среди полицейских.

Иван Дмитриевич кивнул в сторону освещенных окон:

– И он сейчас там?

– Где же ему быть? Час поздний.

– А кто с вами еще?

– Больше никого.

– Деток не имеете?

– Они с горничной на городской квартире…

– Да-а, худо дело.

– А что, собственно, случилось? Что вам нужно?

Иван Дмитриевич понизил голос:

– По нашим сведениям, где-то неподалеку скрывается бежавший из-под караула арестант. Убийца! Страшное, потерявшее человеческий облик существо.

– Господи! – ужаснулась Куколева.

– Мы проверяем все дома вблизи Охтенской заставы, а у вас, я вижу, ни собаки, ни прислуги. Он мог перелезть через забор и спрятаться в вашем саду или в погребе.

– Входите, входите. Я позову мужа.

Через минуту появился Куколев-старший. Это была копия младшего брата, но уменьшенная и как бы усушенная. Начинало темнеть, и в руке он держал зажженный фонарь. Иван Дмитриевич двинулся вперед, супруги – за ним. Пошарили в кустах сирени у забора, заглянули в надворную кухоньку, в погреб. При этом Семен Семенович старался держаться поближе к дому и время от времени говорил:

– Эх вы, полиция! Взятки берете, а разбойники у вас бегают. Пропьянствовали небось!

Жена его, надо отдать ей должное, вела себя с несравненно большей отвагой.

– Ч-черт! – Иван Дмитриевич внезапно хлопнул себя по макушке. – Как же я не предусмотрел!

– Что такое? – забеспокоился Куколев.

– Пока мы тут возимся, этот человек в темноте мог проникнуть в дом. Дверь открыта…

Сказал и понял, что малость переусердствовал: мадам взглянула на него с подозрением. Очевидно, версия о беглом каторжнике, который засел в ее собственном доме, не показалась ей убедительной.

Тем не менее дачку следовало бы осмотреть изнутри. Может быть, Марфа Никитична увидела его из окна, догадалась, кем он послан, и прячется, а супруги по какой-то причине скрывают ее присутствие. Чутье подсказывало, что мадам не стоит верить на слово, а Иван Дмитриевич привык честно исполнять взятые на себя обязательства. Тем более, если заплачено… Он стремительно взлетел на крыльцо. Одна комната, другая, третья. Пусто.

Хозяйка побежала за ним, но остановить его не успела.

– Фу-у! – как бы с облегчением сказал ей Иван Дмитриевич. – Слава Богу, никого.

– Я прочитала на жетоне вашу фамилию, – ответила она, – и завтра наведу справки о вас, господин Путилин, а заодно и о сбежавшем арестанте, если он существует. Кто послал вас ловить его в моем доме?

– Сударыня! Ради вашей же безопасности…

–  Уменя достаточно связей, чтобы завтра все выяснить у вашего начальства.

– Завтра воскресенье.

– Ну так послезавтра. Боюсь, мы с вами еще встретимся.

– Буду счастлив, – ответил Иван Дмитриевич, отступая за ворота.

Извозчику он велел ждать за углом и всю обратную дорогу запоздало ругал себя за излишнюю старательность. Полученные от Куколева-младшего тридцать пять рублей грозили обернуться не прибылью, а серьезными убытками. За такие дела запросто и со службы полететь.

На звонок вышел сам Яков Семенович.

– Вероятно, – сказал он, выслушав доклад, – Марфа Никитична поехала к ним на городскую квартиру.

– От меня еще что-то требуется?

– Нет, спасибо. Туда я могу и сам съездить, коли мой брат с женой на даче… Спокойной ночи.

3

На следующий день, в воскресенье, Иван Дмитриевич проснулся в мрачном расположении духа. Спал он отдельно от жены, не спустившей ему вчера отлучки, и на одиноком ложе сильнее мучила мысль об ожидающих служебных неприятностях. И чего так-то старался?

Одевшись, он прошел в детскую, где и подоконник, и стол, и постель сына – все было загажено вольно порхающим по комнате щеглом. Ванечка повадился открывать клетку, чтобы не лишать Фомку свободы. Назвать это новостью для себя Иван Дмитриевич при всем желании не мог, но, поскольку настроение было как с похмелья, птичье безобразие привело его в бешенство. Он ловко накинул на щегла шляпу, схватил бедную птицу и понес к окну. Сей же момент вышвырнуть ее вон из квартиры! Ванечка, проснувшись, завыл, кинулся к отцу. Прибежала жена, которая, видимо, за ночь отчасти осознала свою вину, поэтому, против обыкновения, встала на сторону мужа. Напрасно Ванечка в одной рубашонке падал на колени, рыдал, хватал родителей за руки. Ни мать, ни отец не поддались на его мольбы, слезы и клятвенные заверения никогда-никогда не выпускать щегла из клетки. Пакостник Фомка присужден был к изгнанию. Правда, сжалившись над сыном, Иван Дмитриевич уступил ему в одном: согласился отпустить Фомку не в городе, а в его родной стихии.

После невеселого завтрака они взяли клетку со щеглом и на извозчике отправились в пригородный лесок. Ванечка успокоился, но еще икал от недавних рыданий. Наконец добрались до места, где и решено было даровать Фомке вольную. Лес тут был негустой, дачный. Никаких коршунов, о которых тревожился Ванечка. Зато червяки наверняка есть. К тому же стояла такая теплынь, что снова повылазили из каких-то щелей комары и бабочки. Так что в ближайшее время голодная смерть Фомке не угрожала. Когда открыли клетку, он бодро выпорхнул из нее, что-то пропищал напоследок, что Ванечка истолковал как обещание вечной памяти и любви, и растворился в прозрачном воздухе бабьего лета.

Вскоре сын утешился найденным грибом. Он было оставил его белочкам, заготовляющим себе припасы на зиму, но, увидев затем еще один, этот гриб уже сорвал и вернулся к первому. Класть их было некуда, кроме как в клетку. Через полчаса в ней лежало несколько трухлявых груздей, две сыроежки и подосиновик; Ванечка не мог на них налюбоваться. Но потом он ушиб ногу, устал, закапризничал, и в наказание ему все эти сокровища были безжалостно вытряхнуты на землю у дороги.

– Вот тебе, вот тебе, раз не умеешь себя вести! – приговаривал Иван Дмитриевич, высыпая из клетки остатки грибной трухи. – Домой немедленно!

Он схватил за руку остолбеневшего от горя Ванечку и поволок его за собой. Тот лишь тихо всхлипывал, а Иван Дмитриевич, поостыв, начал сомневаться в правомерности столь жестокой кары.

– Почему ты так себя ведешь? – говорил он все неувереннее. – Не стыдно, что вывел меня из себя? Тебе должно быть стыдно так себя вести.

Ванечка помалкивал, а Иван Дмитриевич одну за другой сдавал свои позиции:

– Мне, например, стыдно, что я не сдержался и вышел из себя. Я сознаю, что виноват. А ты? Тебе не стыдно? Ты меня вывел из себя своим поведением, мне стыдно, а тебе, выходит, нет? Нет, брат, мы оба должны признать…

Шагов через полсотни он увидел на опушке две фигуры, мужскую и женскую: эта парочка что-то искала в траве. Женщина, видимо, не сильно была огорчена потерей, она лениво тыкала перед собой зонтиком, зато мужчина, присев на корточки, старательно утюжил землю ладонями. Не без удивления Иван Дмитриевич узнал в нем Куколева-младшего, который сейчас должен был бы искать не упавший кошелек или дамский платочек, а пропавшую матушку.

– Э-эй! – издали окликнул он соседа. – Яков Семенович!

Женщина стояла к нему спиной, полузаслоненная деревом, и он ее разглядеть не успел. При звуке его голоса она почему-то проворно юркнула в кусты.

– Что вы тут потеряли? – подходя ближе, спросил Иван Дмитриевич.

– Пустяки. Полтинничек обронил.

– Тоже деньги. Помочь вам?

– Не надо. – Куколев подозрительно сощурился. – И давно вы за мной наблюдаете?

– Только что подошел. Ну как, нашлась Марфа Никитична?

– Пока нет.

– Но вы были у брата на городской квартире?

– Послушайте, почему вас так это интересует?

– Странный вопрос, Яков Семенович.

– Не более странный, чем наша с вами встреча. Как вы здесь очутились?

– А что вас удивляет? Гуляю с сыном. День воскресный, решили насобирать грибов.

– Куда же вы собираетесь их класть? Я не вижу корзины.

– Да хоть сюда можно. – Иван Дмитриевич помахал бывшим Фомкиным узилищем.

– Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?

– Спросите еще, не ношу ли я воду в решете. В клетке сидел щегол.

– И где он теперь?

– Мы его выпустили.

– Чтобы освободить место для грибов?

Иван Дмитриевич засмеялся:

– Получается так. Хотя, конечно…

– А грибов не нашли?

– Нет, нашли. – Иван Дмитриевич покосился на Ванечку. – Нашли хорошие грибочки.

– Тогда, простите, где же они?

– Я их выбросил.

– Вот теперь, наконец, вы мне все очень понятно объяснили, – сказал Куколев. – В логике вам не откажешь.

– Вы не верите мне? – растерялся Иван Дмитриевич.

– А вы бы на моем месте поверили?

– Но зачем я врать-то стану!

– Кто вас знает. Помнится, вчера вы мне и за четвертную поверить не захотели. Потребовали триста рублей.

Иван Дмитриевич улыбнулся:

– У вас не было свидетелей.

– А у вас есть?

– Пожалуйста, сын подтвердит… Ванечка, скажи дяде Яше.

Но тот опустил головку и мстительно молчал, ни в чем не желая помогать своему обидчику. Недаром считалось, что характером Ванечка пошел в отца.

– Не учите ребенка говорить неправду, – усмехнулся Куколев. – Лучше скажите честно, кто поручил вам шпионить за мной.

– Чего-о?

– Скажите, и я даю слово, это останется между нами.

– Яков Семенович, дорогой…

– Не скажете, – предупредил Куколев, – я все равно узнаю. Вам только хуже будет.

– Вы с ума сошли! – рассвирепел Иван Дмитриевич.

Вдруг осенило:

– Шагов полста всего, Яков Семенович, там они и лежат.

– Кто они? – встрепенулся Куколев.

– Кто-кто! Грибы, что я выбросил.

– А-а…

– Пойдемте, если не верите, я их вам покажу.

Куколев охотно принял предложение:

– Что ж, пойдемте.

Он и прежде-то вел себя, как перепелка, заманивающая лисицу в сторону от своего гнезда: за разговором настойчиво, хотя и незаметно, пытался отвести Ивана Дмитриевича подальше от того места, где засела в кустах женщина с красным зонтиком. Все это время она не подавала признаков жизни.

– Пойдемте, пойдемте.

Дошагали до старой придорожной березы с вывернутым корневищем, возле которой, как точно помнил Иван Дмитриевич, он и вывалил эти злополучные грибы, но их там почему-то не оказалось. Кое-где жалко серела разлетевшаяся по ветру грибная труха, однако на нее Куколев даже смотреть не захотел. Действительно, эту пыль трудно было признать за доказательство.

– Что за черт! – расстроился Иван Дмитриевич, ощущая себя полным идиотом.

– Ну-ну, – хмыкнул Куколев.

– Наверное, кто-нибудь из дачников поживился. Сегодня воскресенье, их здесь полон лес.

Догадка имела смысл: неподалеку мелькали на поляне шляпы с лентами, слышался детский смех. Но Куколев ничего этого как бы не замечал.

– Значит, грибов нет, а щегла вашего нам и подавно не сыскать.

– Ей-Богу, тут они лежали. Ванечка, скажи, мальчик, – льстивым голосом попросил Иван Дмитриевич.

Сын молчал, глазенки злобно посверкивали из-под материнских бровей. Мстительностью он пошел в отца, упрямством – в мать.

– Вот что, господин Путилин, – спокойно сказал Куколев. – Скажите, кто вас послал следить за мной и сколько вам заплатили. Я дам вдвое больше.

Он достал бумажник.

– Тьфу! – Иван Дмитриевич в сердцах сплюнул и схватил Ванечку за руку.

– Смотрите, – крикнул Куколев. – Пожалеете!

Иван Дмитриевич остановился и, подбоченясь, отвечал:

– Ха! Что вы мне сделаете!

– Ваше начальство может оказаться не столь принципиально. – Куколев пощелкал ногтем по бумажнику. – Вас ждут неприятности.

И этот туда же! Ну и семейка. Усилием воли Иван Дмитриевич заставил себя успокоиться.

– На полицию в чем только не клевещут, – задушевно сказал он. – И взяточники-то мы, и пьяницы, и лентяи. Еще поговаривают, будто мы с уголовными связаны, имеем друзей между ворами и убийцами. Или даже сами по ночам в воровские притоны захаживаем, в картишки там балуемся. Ну, какой разумный человек вроде вас поверит в такую ересь! И если, к примеру, склад с вашими товарами случайно сгорит или ночью в спальне у вас появится какой-нибудь Каин с ножичком, чтобы перерезать вам горло, вам же в голову не придет обвинять в этом полицию. Так ведь, Яков Семенович? Тем более при чем тут скромный полицейский агент, всецело зависящий от расположения начальства?

Сказал и вздрогнул. Показалось, что на лице Куколева, как отражение этих обидой вырванных слов, проступила вдруг печать смерти. Мелькнула, на мгновение неуловимо искажая и заостряя черты, и тут же растаяла в солнечном блеске.

Вообще при свете дня судьбоносные знаки трудно прочесть даже тем, кому дано понимать эту тайнопись. Господь таит их от смертных, ибо не нужно им знать будущее. Зато владыка ночи, тот, само собой, способствует.

Что почувствовал в ту минуту его собеседник и сосед, Иван Дмитриевич так никогда и не узнал.

– Я пошутил, Яков Семенович, – примирительно сказал он.

Куколев не ответил. Молча повернувшись, он пошел обратно к кустам, за которыми пряталась его пугливая подруга. Там, в желтизне и зелени, чуть сквозило белое платье и алел зонтик. Узенькая полоса красного шелка, Иван Дмитриевич хорошо ее запомнил.

Они с Ванечкой двинулись по направлению к дому. Ругать сына не хотелось, читать ему нотацию – еще того меньше. Его поведение можно было истолковать и как предательство, и, напротив, как доказательство недетской силы характера. Не зная, какой вариант предпочесть, Иван Дмитриевич решил оставить себе время для раздумий.

– Дома поговорим, – сказал он.

Как все чуткие дети, Ванечка трепетал перед отложенным разбирательством, но сейчас эта угроза не произвела на него никакого впечатления. Он вприпрыжку скакал по дороге, его бледное личико лучилось счастьем. Иван Дмитриевич даже испугался. Неужели мальчик настолько испорчен, что способен так истово, забыв обо всем, наслаждаться радостью отмщения за щегла, за выброшенные грибы? Но вскоре он заметил, что правый кулачок Ванечка держит крепко сжатым и порой, отвернувшись, что-то в нем украдкой разглядывает. Там, в маленьком грязном кулачке, скрывалась какая-то драгоценность, оттуда исходило счастье, озарявшее лицо сына.

– Что у тебя в руке? – спросил Иван Дмитриевич.

Ванечка еще крепче стиснул пальцы. Он весь сжался, притих и затравленно смотрел на отца. Судьба Фомки и найденных грибов опять обрисовалась перед ним во всем своем ужасе.

– Что, я спрашиваю!

– Я не крал, папенька! Я нашел.

– Покажи.

– А вы не отберете?

– Нет, не отберу. Показывай.

– Перекреститесь, папенька, – сказал сын скорбным от нахлынувших воспоминаний голосом.

– Даю слово дворянина, – торжественно пообещал Иван Дмитриевич, но креститься не стал.

Эта клятва несколько опережала события, поскольку дворянское звание он должен был получить лишь следующим чином, до которого еще служить и служить.

Потрясенный такой присягой, Ванечка развел пальцы. На ладошке, сохранившей сокровище, лежал небольшой, размером и толщиной с полтинник, блестящий круглый жетон из какого-то желтоватого металла.

Иван Дмитриевич взял его, попробовал на зуб. Металл не поддался, хотя зубы у него были хорошие.

– Золото? – с надеждой спросил Ванечка.

Промолчав, чтобы не разочаровать сына, Иван Дмитриевич начал изучать свой трофей. С одной стороны жетон был совершенно гладкий, с другой имел недурной выделки чеканку: семь звездочек, образующих ковш Большой Медведицы. Вдоль обода, как на монете или медали, шла круговая надпись: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

– Ну и где ж ты его нашел?

– Где вы с дядей Яшей разговаривали.

– А говоришь, нашел.

– Честное слово, панепька! Я нашел!

– Нет, брат! Если найдешь то, что другой потерял, и знаешь кто, это все равно что украл.

– Отдайте, – железным голоском сказал Ванечка. – Вы обещали.

– Так и быть, – сжалился Иван Дмитриевич, возвращая сыну его находку. – Поиграй пока, а как наиграешься, снеси хозяину. Идет?

– Ага, – кивнул Ванечка.

В его распоряжении была целая вечность. Он и представить себе не мог, что такая чудесная вещь когда-нибудь ему прискучит.

– Отнесешь дяде Яше, – ханжеским тоном добавил Иван Дмитриевич, – и он, глядишь, за находку нас с тобой полтинничком пожалует.

А сам с удовольствием подумал, что, пожалуй, цацка обойдется Куколеву подороже, чем в полтину. Ясно было, что вещица непростая, что судьба сдала на руки козырь в партии с Яковом Семеновичем и тот остережется интриговать против соседа, владеющего этой тайной. Еще и от себя прибавит. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Какие врата? Почему? Странная штучка.

Иван Дмитриевич заговорщицки подмигнул сыну;

– Смотри сам-то не потеряй!

4

Когда рассказ дошел до этого места, Сафонов отчего-то начал нервничать, что не укрылось от внимания Ивана Дмитриевича.

– Я чувствую, – сказал он, – вы хотите меня о чем-то спросить.

Зная вспыльчивость своего собеседника, Сафонов на всякий случай решил подстраховаться:

– Сердиться не станете?

– Нет-нет, спрашивайте.

– Помнится, вы говорили, что щегла Фомку задрала кошка…

– Увы, не повезло бедняге.

– Простите, но…

– А что вас смущает?

– Вы, значит, выпустили его в лесу, а он оттуда нашел дорогу обратно к вам на квартиру?

– Помилуйте, это ведь щегол, а не кошка!

– Тогда извольте устранить противоречие. Я-то не сомневаюсь в вашей правдивости, но читатели могут оказаться не столь доверчивы.

– Я разве не говорил, – с улыбкой отвечал Иван Дмитриевич, – что у нас в доме всегда жили разные птицы? Да, и все были Фомки, так уж повелось. Как бы семейная традиция. Попугай, кенар, скворец, два щегла – и все Фомки. Одного щегла мы с Ванечкой отпустили на свободу, а другого действительно задрала кошка.

– И второе, – жестко сказал Сафонов. – По ходу рассказа о расследовании убийства князя фон Аренсберга вы упоминали своего малолетнего сына Ванечку. Но ведь князя убили в 1871 году, а эта история произошла лет на десять-двенадцать раньше. Где-то вскоре после Крымской войны, как я понимаю. Вы даже еще не были дворянином. В таком случае, к моменту убийства князя фон Аренсберга вашему Ванечке должно было исполниться восемнадцать или, по меньшей мере, шестнадцать лет. А он, вы рассказывали, мечтал тогда об игрушечном паровозике. Странное желание для юноши в этом возрасте. Или, может быть, у вас несколько сыновей? И все они, как щеглы, звались одинаково?

– У меня один сын.

– Чтобы опять же не возникло сомнений в вашей правдивости, предлагаю: в той истории Ванечку назовем Иваном и вычеркнем про паровозик.

– Вообще-то не хотелось бы.

– А я как автор не хочу выглядеть в глазах моих читателей легковерным и легковесным болтуном. У меня есть пусть негромкое, но весомое литературное имя. Если вам ваше имя не дорого, то мне мое – отнюдь! Да и просто по-человечески я не хочу в книге представить вашего сына великовозрастным идиотом, который в восемнадцать лет забавляется детскими игрушками. Дался вам этот паровозик!

– Нет, все-таки не станем вычеркивать, – подумав, решил Иван Дмитриевич.