Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– По секретному? – заинтересовался Иван Дмитриевич.

– Выпьем коньячку, я вам все объясню.

– А откуда вам известен этот царский секрет?

– Ювелир сказал, у которого мы купили. Да вы, наверное, знаете его лавку. Неподалеку от сыскного отделения.

– Лавка Зильбермана?

– Она самая.

Вошли в квартиру. Баронесса тотчас удалилась к себе, сопровождаемая лебезящей горничной. Та прямо на ходу начала что-то на ней отстегивать и развязывать, и Нейгардт поспешно повел гостя на мужскую половину дома. Появился обещанный коньяк, две рюмки.

– Так вот, – сказал он, – такие медальончики императрица дарила своим любовникам… Ваше здоровье!

– Ваше…

– Быть может, его носил на груди сам Потемкин. Или один из братьев Орловых.

– Удивительно, просто удивительно… Это вам тоже Зильберман рассказал?

– Да. Он ведь не только ювелир, но и антиквар. И он честно предупредил нас с баронессой, что это позолоченное серебро. Не более того. Я полагаю, императрица нарочно выбрала такой непритязательный материал. Золото и бриллианты нужны тому, чье могущество не бесспорно.

– На медальоне, кажется, изображено созвездие Большой Медведицы…

– Как это вы различили в темноте?

– И надпись я успел прочесть. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Что она означает? – спросил Иван Дмитриевич, не сумев скрыть волнения и чувствуя, что выдал себя голосом.

Но барон, похоже, не обратил внимания.

– Вы ухватили самую суть, – засмеялся он. – Сразу видать, что сыщик. Загадочная надпись, да? Зильберман не мог объяснить ее смысл, но в конце концов я своим умом дошел. Вспомните, кого европейцы называют «русским медведем»?

– Нашего государя, что не делает им чести.

– Верно. А медведица… Словом, понятно. Что большая, тоже понятно. Ведь Екатерина-то – Великая! То есть любовь императрицы открывает все врата. Все! Стоит лишь предъявить привратникам пропуск… Еще по рюмочке?

– Нет, благодарю. Мне пора.

– Для меня лично ценность старинной вещи определяется тем, принадлежала она в прошлом какому-нибудь великому человеку или нет, – продолжал говорить Нейгардт, уже стоя на лестничной площадке. – Баронесса, к счастью, думает так же. Я обещал сделать ей подарок, и у Зильбермана она могла выбрать любую побрякушку в сто раз дороже. Но выбрала этот медальон. У нас, между прочим, собралась дома недурная коллекция таких раритетов. И очень возможно, господин Путилин, что ваша, например, трубка в будущем будет стоить немалых денег. Вы, несмотря на молодость, человек почти легендарный.

– Вы мне льстите.

– Ничуть. Я думаю, с годами ваша слава будет возрастать, и готов рискнуть некоторой суммой. Надеюсь впоследствии получить проценты с нее… Не продадите мне вашу трубку?

– Мою трубку?

– Или жетон полицейского агента.

– Ловлю вас на слове, – оправившись от изумления, сказал Иван Дмитриевич. – Я аккурат за квартиру задолжал. Прямо сейчас купите?

Внезапно лицо Нейгардта отяжелело, приветливая улыбка растворилась в волчьем оскале хищника, радостно сбросившего с себя осточертевшую овечью шкуру.

– Господин Путилин, сделка состоится не раньше, чем вы сдадите в архив дело о смерти Якова Семеновича. Вдова ясно вам сказала: он сам принял яд. Кончайте с этим поскорее, и станем торговаться.

– Так трубка или жетон?

– Мне безразлично. Любая из этих вещей будет украшением моей коллекции. Даю сто рублей. Устраивает вас?

– Двести.

– Сто пятьдесят. Это мое последнее слово, – жестко заключил Нейгардт и, не прощаясь, закрыл дверь.

На этот раз тротуар перед домом был окончательно пуст. Зайцев, очевидно, дождался-таки своих курочек. Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж, послушал под дверью. Тишина. Он прокрался по коридору, заглянул в спальню. Жена, конечно же, не спала, растравляя себя застарелыми обидами, но притворялась, что спит. Он, дескать, до того ее довел, что стала бесчувственной: его нет, а она спит себе.

Иван Дмитриевич стоял, раздумывая, как быть, то ли притвориться, будто верит ей, то ли показать, что не верит. Как-то плохо соображалось, что в данный момент для нее приятнее.

Жена, видимо, тоже размышляла, не перестаралась ли, изображая полнейшее равнодушие к тому, что мужа за полночь нет дома. Она шевельнулась и слабо застонала как бы во сне. Тем самым ему давалось понять, что спит она вовсе не так уж безмятежно, как кажется, и даже отчасти будет рада, если кто-нибудь чуткий догадается ее разбудить, чтобы избавить от мучительного ночного кошмара. Жена сделала первый шаг, теперь очередь была за Иваном Дмитриевичем. Но при мысли о том, сколько еще шагов предстоит сделать, прежде чем позволено будет забраться к ней в постель, им овладела тоска. Он ограничился виноватым вздохом, призванным утешить ее самолюбие, и отправился в свою конуру. Выяснять отношения не было ни желания, ни сил.

По дороге, сняв сапоги, на цыпочках вошел в детскую. Ванечка спал без всякого притворства. Его личико до сих пор не разгладилось и даже во сне сохраняло печать недавних страданий.

22

Было около трех, когда Гайпель спрыгнул на мостовую перед домом Ивана Дмитриевича. Дом спал. На темном фасаде лишь провалы подъездов были освещены синеватым кладбищенским светом. Он отсчитал влево от подъезда второе окно на третьем этаже и пустил в него камешком. Однажды уже доводилось таким способом вызывать хозяина квартиры, так что известно было, куда нужно метить. Само собой, Иван Дмитриевич мог и не обрадоваться, но Гайпель счел своим долгом немедленно сообщить ему о случившемся. Почему-то казалось, что если бы они с Шитковским не вздумали сегодня навестить Петрова, с тем ничего и не приключилось бы. Следовало срочно бежать к нему в госпиталь, а то еще, не дай Бог, помрет. Один раз Гайпель уже проявил инициативу и решил больше не рисковать. С Иваном Дмитриевичем как-то надежнее.

Бац! Камешек ударился в карниз. Он подобрал другой, прицелился. Опять мимо. Лишь третий градинкой щелкнул по стеклу. Наконец окошко растворилось, показалась женская голова с распущенными на ночь волосами. Сонный русалочий голос тихо спросил:

– Кто тут?

– Господина Путилина по срочному делу, – громовым шепотом ответил Гайпель.

Через минуту-другую стукнула фрамуга в соседнем окне. Он различил между шторами знакомый силуэт.

– Иван Дмитриевич, важная новость! Мне к вам подняться? Или вы сюда спуститесь?

– До утра не потерпит?

– Важнейшая, Иван Дмитриевич, новость. Петрова помните?

– Петрова?

– Ну, таможенник. Той ночью в «Аркадии» был…

– И что с ним? Эй! Чего молчишь?

– Тсс-с! – зашипел Гайпель.

Послышалось узнаваемое звяканье подковок по камням, показался одинокий прохожий. Так и есть, Шитковский. Ну и встреча! Гайпель замахал Ивану Дмитриевичу руками, показывая, чтобы тот спрятался, а сам прижался к стене за водостоком, втянул живот. Он не сомневался, что Шитковский нацелился по тому же адресу, чтобы опередить его, Гайпеля, и приготовился шагнуть ему навстречу со словами: «Опоздали, я уже здесь!» Будет ему сюрпризец! Но Шитковский, не доходя, почему-то свернул в соседний подъезд. Ошибся? Нет, быть того не может. Все извозчики знают, где живет Путилин, а сыскные агенты тем более.

– Иван Дмитриевич! – отступая на мостовую, позвал Гайпель.

– Кого ты там увидел?

– Спускайтесь ко мне, я вас умоляю…

Спустя четверть часа Иван Дмитриевич стоял на улице, слушал Гайпеля и смотрел туда, где зажглось на фасаде единственное окошко. Шитковский, несомненно, был там. Там, где совсем недавно пили коньяк с бароном Нейгардтом и тот называл имена людей, имеющих отношение ко всей этой истории. Потемкин, Зильберман, Екатерина Великая. Имени Шитковского среди них не было. Петрова – тоже.

– Грянем туда, Иван Дмитриевич?

– Нет, здесь обождем. Он, должно быть, скоро выйдет.

– Давайте, – предложил Гайпель, – встанем прямо у стены возле подъезда, а как он пойдет, мы его и…

– Что?

– Цап голубчика! Сзади. И сразу вопрос за вопросом, пока не опомнился, вопрос за вопросом.

– Давайте встанем, – согласился Иван Дмитриевич. – Там каплет поменьше.

Каллисто отчаялась дождаться возлюбленного и опустила жалюзи на окнах своей спальни. Звезды скрылись в тучах. Дождик припустил, капли делались все крупнее, под ними начали звенеть и ныть жестяные карнизы.

– Красный зонтик бы сюда, – фамильярно подмигнул Гайпель.

Не дождавшись ответа, он кивнул вверх, в ту сторону, где за освещенным окном в тепле и сухости сидел Шитковский.

– Знаете, что он мне говорил? Мне, говорит, лично ничего не надо, у меня одна корысть – Путилину свинью подложить, – вдохновенно кляузничал Гайпель. – Мстительный, говорит, ваш Путилин, как черкес.

– Есть грех.

В подъезде ударили шаги. Подковки на каблуках у Шитковского были новенькие, далеко слыхать. Дверь отворилась, он шагнул на улицу.

Гайпель сзади, как было задумано, положил ему руку на плечо:

– Стой!

Прозвучало хрипло и грозно.

Фонарь к этому времени уже погас, вокруг царила непроглядная тьма. Шитковский решил, видимо, что сейчас будут грабить, и, не оглядываясь, чтобы не терять времени, рванулся вперед. Иван Дмитриевич не успел и рта раскрыть, как Гайпель с неожиданной для него ловкостью заскочил сбоку, поставил беглецу подножку. Тот упал без особого для себя ущерба, но, не понимая, что происходит, а ожидая самого худшего, зажмурился, а затем дико заверещал. В его крике потонул голос Ивана Дмитриевича:

– Да мы это! Я, Путилин… Чего орешь?

От страха Шитковский уже мало что соображал. Тем не менее он исхитрился лягнуть склонившегося над ним Гайпеля сапогом в живот, быстро пополз на четвереньках, вскочил и снова наладился дать деру, но был схвачен за ногу. Гайпель все больше удивлял Ивана Дмитриевича, никогда не замечавшего за ним такой прыти. Теперь Шитковский основательно стукнулся головой о поребрик тротуара. Он лежал неподвижно, скорчившись на мокрой мостовой. Иван Дмитриевич потрепал его по щекам, потеребил за нос. Никакого результата.

– Ничего, очухается, – злобно сказал Гайпель.

Он тяжело дышал, глаза горели воинственным огнем.

– Вопрос за вопросом! – передразнил его Иван Дмитриевич. – Весь дом перебудили.

Окно в квартире Нейгардтов не погасло, и кое-где по фасаду осветились другие. Захлопали рамы и форточки. Сверху, из-под самой крыши, окликнули:

– Иван Дмитриевич, это вы?

Он узнал голос Зеленского.

– Я, я…

– Вы живы?

Первой этот вопрос должна была бы задать жена, которую он видел в окне собственной спальни, но она молчала.

– Все в порядке, Сергей Богданович. Спите.

– Вы поймали убийцу? Да? – не унимался Зеленский.

– Не-ет!

– Сейчас я к вам спущусь.

– Ради Бога, не надо!

Иван Дмитриевич отметил, что барон с баронессой внимательно смотрят на улицу, однако из их окна никаких вопросов не последовало.

Зато левее и выше прорезался Гнеточкин.

– Маша, Маша, – призывал он жену, – иди скорее! Это, Машенька, тот самый, которого я вечером видел. В подворотню еще побежал от меня. Во-от лежит…

Зайцевские курочки тоже закудахтали этажом ниже. Под ними Евлампий прижимал к стеклу свой чухонский нос, но Шарлотты Генриховны видно не было.

Прибежал дворник.

– У, ворюга! – сказал он, с профессиональной ненавистью глядя на Шитковского, который по-прежнему лежал, как труп.

В партикулярном платье он мог быть принят за кого угодно. Украдкой дворник хотел пнуть его, по передумал под остерегающим взглядом Ивана Дмитриевича.

– Вор, вор! – отозвалось у Зайцевых цыплячьими голосами, однако самой курицы было что-то не видать и не слыхать.

В дополнение ко всему сверху донесся требовательный собачий лай.

– Машенька, – закричал Гнеточкин, – покажи Джончику! Джончик тоже хочет посмотреть.

Появилась его мадам с пуделем на руках.

– Эк я его уложил! – польщенный всеобщим вниманием, сказал Гайпель без малейшего раскаяния в голосе.

Он обводил глазами публику и только что не раскланивался. Партер, как всегда, сдержанно выражал свое восхищение, но демократическая галерка рукоплескала вовсю. Шитковский не подавал признаков жизни. Иван Дмитриевич присел, зачерпнул из лужи водички и полил ему на лоб. Не помогло. Явилось подозрение, что хитрый Федя прикидывается. Чем дольше он будет так лежать, тем сильнее будут нервничать его обидчики. Но в любом случае пора было что-то предпринимать.

Иван Дмитриевич сделал жест, объединяющий Гайпеля с дворником, и приказал:

– Берите его. Ко мне пока занесем.

Когда поднялись на первый этаж, он увидел, что дверь куколевской квартиры открыта. На пороге стояла Шарлотта Генриховна.

– Я вижу, вы заняты, – сказала она.

За ее спиной Иван Дмитриевич заметил какую-то даму, которая кивнула ему как старому знакомому. Всмотревшись, он узнал Нину Александровну, жену Куколева-старшего.

– А в чем дело, Шарлотта Генриховна? Что-то хотели мне сообщить?

– Вы спрашивали, какую вещь взяла Лиза в память о бабушке. Евлампий сказал мне.

– И какую же?

– Серебряный флакончик.

– Моя дочь играла с ним, когда была девочкой, – вмешалась Нина Александровна.

– Это все, чем он примечателен?

– Вообще-то Марфа Никитична держала в нем святую воду. Яков, помню, еще что-то мне про него рассказывал, какое-то семейное предание, но я позабыла.

– А вам, – обратился Иван Дмитриевич к старшей невестке, – ваш муж ничего не говорил об этом флакончике?

– Мой муж не столь сентиментален, – ответила она.

– Но Лиза, видимо, пошла в вас, а не в отца.

– Да. Не знаю только, к счастью или к несчастью. С ее чувствительностью ей в жизни придется трудно.

Во время этого разговора Ивану Дмитриевичу показалось, что Шитковский приоткрыл один глаз.

– Э-эй, Федя! – позвал он.

Глаз быстренько закрылся. Ладно, пусть. Иван Дмитриевич решил отложить разоблачение на потом. Шитковского снова подняли и двинулись дальше.

Гайпель шел задом, обхватив свою жертву под мышками.

– Тяжелый, – удовлетворенно сказал он. – А по виду не подумаешь.

– В кости, значит, широкий, – объяснил дворник.

– Ага, мосластый. И как это я его?

– Правда, ваше благородие, она кость ломит…

У себя на этаже Иван Дмитриевич увидел, что квартира Гнеточкиных распахнута настежь. Хозяин и хозяйка с пуделем на руках стояли у порога, но его собственная дверь была закрыта. Он позвонил и, когда появилась жена, сказал заискивающе:

– К нам его пока занесем.

Она вскинула брови.

– Зачем?

– Нужно кое о чем расспросить. Важное дело.

– Почему всегда именно к нам?

– Всегда? – возмутился Иван Дмитриевич. – Что значит всегда? Первый раз.

– Нет, не позволю, – сказала жена.

– Куда ж его? Дождик на улице.

– Куда хочешь. Всякую сволоту в дом таскать… С ума сошел?

– Да это же наш с ним, – Иван Дмитриевич указал на Гайпеля, – товарищ! А ты думала? Наш товарищ, вместе служим. Шитковский его фамилия.

– Да? Приятно познакомиться,

– Давайте его в прихожую, – расслабленный этой репликой, скомандовал Иван Дмитриевич.

– Нет, – ледяным голосом сказала жена. – Через мой труп.

– Нет?

– Я сказала: нет!

Дверь захлопнулась.

Иван Дмитриевич в ярости дернул сонетку звонка:

– Лучше открой! Слышишь?.. Ладно, я сам открою.

Он начал шарить по карманам в поисках ключа, но жена уже заперлась на засов.

– Станешь ломиться, – предупредила она, – и одного не впущу.

Шитковский стоял с закрытыми глазами, свесив голову на грудь, с двух сторон поддерживаемый Гайпелем и дворником.

– Побаловался, Федя. Будет, – угрожающе сказал Иван Дмитриевич.

Тот слабо застонал – совсем как давеча жена, только еще, пожалуй, ненатуральнее, и в этот момент Гнеточкин, с острым любопытством следивший за тем, как развиваются события, предложил:

– Несите его к нам… Молчать, Джончик!

Диван застелили старой простыней, чтобы Шитковский не испачкал обивку. Здесь он окончательно пришел в себя и на правах знатного пленника, знающего, что ни один волос не упадет с его головы, обратился к хозяевам:

– Чаю соблаговолите. И послаще.

Гнеточкин кинулся было исполнять, но Иван Дмитриевич остановил его:

– Не надо, обойдется.

– Мы с женой вам не помешаем?

– Да лучше бы…

– Располагайтесь, как дома, – разочарованно сказал Гнеточкин. – Идем, Маша.

Когда супруги вышли, Гайпель отвел Ивана Дмитриевича к окну и зашептал:

– Где мы Петрова нашли, там непременно должен быть такой жетончик. Такой, как в «Аркадии». Я все облазил, нету. Сдается мне, он прибрал. Надо бы его обыскать.

Пропустив этот совет мимо ушей, Иван Дмитриевич спросил:

– Ну, Федя, и что тебе понадобилось ночью сообщить барону Нейгардту?

– Сразу честно отвечать? – поинтересовался тот. – Или сперва запираться? Вы, может, со мной поиграться хотите, как кошка с мышью.

– Дурака-то не валяй!

– Тогда извольте, – сказал Шитковский. – Никакого Нейгардта я знать не знаю.

– А в соседнем подъезде кого навещал?

– Никого. Шел мимо, по малой нужде приспичило. Не на улице же справлять? Дай, думаю, зайду под крышу. Выхожу, гульфик застегиваю, а тут вы с Гайпелем.

– Все? – нахмурился Иван Дмитриевич.

– Больше ничего не скажу, пока этот болван, – Шитковский указал на Гайпеля, – тут сидит.

– Ступай, – велел Иван Дмитриевич, – в госпиталь, узнай, жив Петров или помер. И сразу мне доложишь.

– Но я бы хотел поприсутствовать…

– Ступай, ступай!

Проводив изгнанника довольным взглядом, Шитковский сказал:

– Я у него на жалованье состою.

– У кого?

– Про кого ты спрашивал. У Нейгардта.

Иван Дмитриевич сокрушенно покачал головой.

– Ну-у, брат! Не ожидал я от тебя.

– Ваня, – улыбнулся Шитковский, – чему ты так-то удивляешься? У меня в сыскном жалованье одно, а детишек дома – трое.

– Сколько бы ни было. Это ведь должностное преступление, судом пахнет.

– Перестань, – все так же спокойно отвечал Шитковский. – Дело житейское. Я одно жалованье у государя императора получаю, другое – у барона Нейгардта. Ты – одно у государя, другое – у господина Павловецкого. Не так разве?

Иван Дмитриевич смутился. Как же Федька, зараза, проник в эту тайну? Павловецкий был редактором одной московской газеты. Раз в неделю, пользуясь к тому же бесплатной казенной почтой, Иван Дмитриевич пересылал ему подробный отчет о случившихся в Петербурге уголовных происшествиях, за что ежемесячно получал десять рублей. Существенное добавление к семейному бюджету. Это, разумеется, было против правил, и начальство ни о чем не подозревало.

Он стал оправдываться, что да, уставом запрещено, но устав давно устарел: во Франции, например, и вообще во всех цивилизованных странах полицейские сами в газетах пишут. Что тут за преступление?

– Не мельтеши, – перебил Шитковский, – Что ты мне-то объясняешь? Мы с тобой лучшие агенты, нам равных нет. Это все начальство наше, оно виновато. Скрывают от государя правду.

– Какую правду?

– Чего мы стоим по настоящей цене. Знал бы государь, он бы нам жалованье полковничье – раз, казенный выезд – два. Что детишек в пажеский корпус, про то уж и не говорю.

– Я тебе серьезно, – опять начал было Иван Дмитриевич. – Мы с Павловецким друзья. Он мне по дружбе десять рублей платит, и я ему по дружбе. Ничего худого я не делаю. Какая кому беда?

– Так и меня Нейгардт ни убивать, ни грабить не посылает. Все больше по мелочи. Вызнать что, припугнуть кого или, наоборот, подмазать.

За стеной, в соседней комнате, Гнеточкин ходил из угла в угол. Половицы скрипели, не умолкая. Одним ухом Иван Дмитриевич слушал этот скрип, другим внимал рассказу Шитковского. Тот говорил, что у Нейгардта с покойным Куколевым были разные темные дела на морской таможне: Петров состоял с ними в комплоте, они ему платили, чтобы пошлину или не брал, или брал бы не по тарифу. Но в последнее время тот много о себе возомнил, стал запрашивать по-министерски. Ну, Нейгардт и поручил ему, Шитковскому, привести Петрова к ранжиру. Проще говоря, маленько его постращать. Убийство Куколева было к тому лучшим поводом, благо Петров сам той ночью развлекался в «Аркадии».

– Хотел поначалу на него Гайпеля спустить, – рассказывал Шитковский. – Пусть, думаю, побрешет, а потом уж и сам пойду, с ружьем. Но помощничек твой чего-то засомневался. Пришлось вместе. Остальное, поди, этот болван все тебе доложил. Он только одного не знает: Петров уже мертв.

– А ты как знаешь?

– По дороге доктора встретил. Тот из госпиталя возвращался.

– Что ж раньше-то не сказал?

– Ничего, пускай побегает. Нашел тоже себе помощничка!

– Мне-то его начальство подсунуло, а ты сам завербовал.

– Да-а, на свою голову… Что, побредем помаленьку?

– Обожди, – сказал Иван Дмитриевич. – Значит, Петров мертв, и перед смертью у него был кто-то, кого ты не разглядел.

– Клянусь, Ваня! Хоть железом жги.

– А не мог это быть сам Нейгардт?

– Не знаю. Человек он поганый, но убить… Нет, не думаю.

– Они с баронессой недавно только домой вернулись. Будто бы в театр ездили.

– Он говорил мне.

– А ты к нему пошел, чтобы рассказать про Петрова?

– Еще-то зачем! Он мне жалованье платит, я должен был его известить.

– И как барон к этому отнесся?

– Философически, – сказал Шитковский.

– Вот ты говоришь, твой Нейгардт убить не способен. Кто же тогда старшего Куколева отравить пытался?

– Сомневаюсь, что он. Хотя, – Шитковский задумался, – все может быть, если ему Панчулидзев прикажет.

– А князь может приказать?

– Он все может. Если ему кто на карман наступит, со свету сживет.

– Покойник-то не наступал?

– Вряд ли. Куда ему!

– И какие у Нейгардта с Панчулидзевым дела?

– Всякие. Князь как губернатор при казне состоит, ну и не зевает. Казна у нашего государя большая и дел много. Но ты, Ваня, лучше сюда не лезь, не советую.

В прихожей Иван Дмитриевич с чувством пожал руку Гнеточкину:

– Благодарю, вы меня очень выручили.

– Ничего, ничего. По-соседски, – отвечал тот, моргая слипающимися глазами.

Казалось, им сейчас владеет единственное желание: поскорее лечь и уснуть.

23

Чтобы не при Шитковском вести переговоры с женой, которые могли обернуться новым унижением, Иван Дмитриевич вместе с ним вышел на улицу, проводил его до угла, затем еще пару минут постоял на ветру, посасывал трубочку, оцененную Нейгардтом в полтораста рублей, но в конце концов поднялся к себе на этаж и позвонил.

Жена, не открывая, на всякий случай спросила:

– Ты, Ваня?

– Серый волк, – игривым басом сказал Иван Дмитриевич.

– Ты один?

– Один, один.

– Погоди, сейчас я оденусь.

Это уже было что-то новенькое. Оденется она! Не может в рубашке мужу дверь открыть, дожили. Ее монашеская стыдливость наводила на невеселые размышления. Судя по всему, в ближайшие дни придется спать отдельно.

Иван Дмитриевич топтался на площадке, меланхолично обдумывая способы примирения, когда вверху, не то на четвертом этаже, не то еще выше, что-то брякнуло, послышались шаги – едва уловимые, скользящие. Он затаил дыхание. Кто там еще в такой час? Не тот ли, кто прилепил к двери эту дрянь со звездами?

Лампа горела на втором этаже, на третьем был сумрак, а между третьим и четвертым начиналась тьма. Бежать вниз не позволяло достоинство, а вооружиться было нечем. Будь дверь в квартиру открыта, он чувствовал бы себя увереннее, но жена не торопилась. Что она там надевает? Сейчас он понимал Шарлотту Генриховну с ее страхами. Кабалистический, как говорил Зеленский, орнамент на устилавших пол кафельных плитках казался знаком всей этой истории, втянувшей в свой водоворот. Не хватало духу пойти наверх посмотреть, кто там прячется. Иван Дмитриевич стукнул в дверь кулаком и тут увидел, что с четвертого этажа, крадучись, бесшумно, как привидение, к нему спускается баронесса Нейгардт.

В распахнутом капоте, надетом поверх чего-то уже совершенно постельного, белого, сладостно-кружавчатого, она сошла на площадку, застыла, сомнамбулически покачиваясь. «Лунатичка!» – успел подумать Иван Дмитриевич, как вдруг баронесса театрально простерла к нему руку, сама подалась вперед и упала перед ним на колени. Тяжелые груди соблазнительно мотнулись под кружевами.

– Господин Путилин, – произнесла она неожиданно спокойным для этой позиции голосом, – моя судьба в ваших руках.

Проморгавшись, он бросился к ней.

– Ну что вы, баронесса! Вставайте! Зачем это?

Схватил ее за плечи, подтягивая вверх. Пальцы обожгло жаром женского тела, против которого бессильны были мрак, ночь и холод подъезда.

– Я не встану, – говорила она, – покуда вы не обещаете исполнить мою просьбу.

В этот момент наконец-то гостеприимно лязгнул дверной засов. Жена высунулась на площадку:

– Ты где, Ваня?

Теперь Иван Дмитриевич понял, почему она так долго не открывала. Действительно, стоило подождать. На ней было его любимое домашнее платье с оторочкой из фальшивого жемчуга, распущенные волосы стянуты бисерной лентой, тоже им отличаемой. Она, значит, наряжалась для него, чтобы помириться посреди ночи. Именно в таком облике он больше всего любил ее и желал. Милая, уютная, податливая, с тяжелеющим в его объятиях нежным телом, такой она предстала перед ним, но уже в следующую секунду ее лицо непоправимо изменилось. При виде мужа, еще не успевшего отпустить плечи полуодетой соседки, жена замерла в каком-то почти сверхъестественном ужасе. Глаза расширились, нижняя губа отвисла, как у Ванечки, когда тот вот-вот заплачет. Скромный запах ее дешевеньких духов повеял было на Ивана Дмитриевича, обещая ему райское блаженство, но тут же отступил, съежился под могучей волной окутывающих баронессу парижских ароматов. К ее-то услугам была вся французская парфюмерия. Не на жалованье живут!

– Так-так, – оправившись от потрясения, проговорила жена голосом классной дамы. – Вот ты чем занимаешься.

Бросив баронессу, Иван Дмитриевич метнулся к ней.

– Ты неправильно поняла…

– Нарочно позвонил мне, чтобы я на вас полюбовалась? А я-то дура… Подлец! Господи, какой же ты подле-ец!

Он попробовал обнять ее и получил по рукам.

– Не прикасайся ко мне.

Дверь захлопнулась. Загремел засов, не оставляя ему никакой надежды на скорое прощение.

– Ишь какая гордая, – все еще оставаясь на коленях, сказала баронесса. – Можно подумать, она сама – ангел.

– Да помолчите вы! – вскипел Иван Дмитриевич. – Ведь из-за вас!

– Послушайте, я же на коленях перед вами стою. Вы мужчина или нет? Стыдно в таком тоне разговаривать с женщиной, которая на коленях перед вами.

– Так вставайте, черт бы вас побрал! Кто вам не велит?

Она встала.

– Не обращайте внимания, господин Путилин. Поссорились, помирились. Велики дела!

– Вам легко говорить. Теперь она не скоро меня простит.

– Простит, не волнуйтесь. Я вас научу, что ей сказать. Она же еще и на коленки перед вами падать будет, лишь бы вы ее простили.

– Моя жена? – усмехнулся Иван Дмитриевич. – На коленки? Вы ее не знаете.

– Будет как миленькая. Я вас научу.

– Что ж, учите.

– Сначала обещайте исполнить мою просьбу.

– Хорошо. Обещаю.

– Клятв не требую, полагаюсь на вашу порядочность. У вас, я смотрю, с женой тоже не все ладно, так что вы меня поймете. Дело касается… – Баронесса потрогала свой медальончик на груди. – Я заметила, что вы им очень заинтересовались. И, смею думать, неспроста. Более того. Мне показалось, что завтра же вы пойдете в лавку Зильбермана и спросите у хозяина, так ли все было, как вам рассказал мой муж.

– С чего вы взяли? И не думал, – сказал Иван Дмитриевич. хотя этот визит входил в его ближайшие планы.

– Не лгите. Я в жизни знала многих мужчин, и немногим удавалось меня обмануть. А из тех, кого я не любила, – никому. Так вот, не тратьте время на Зильбермана, я сама скажу вам правду. Этот медальон подарил мне мой любовник.

– Кто именно?

– Фи-и, господин Путилин! Я была о вас лучшего мнения. Как можно спрашивать такие вещи?

– Значит, имя вы мне не назовете?

– Нет, конечно.

– Ладно. Продолжайте.

– Как вы понимаете, замужняя женщина не может позволить себе носить украшения, не объясняя мужу, откуда они взялись. Я отнесла этот медальон Зильберману и попросила его оказать мне услугу. Он согласился. На другой день мы пришли к нему в лавку вместе с бароном, который давно хотел купить мне какой-нибудь подарок в честь годовщины нашей свадьбы, и у него на глазах я выбрала…

– А деньги, заплаченные за медальон вашим мужем?

– Зильберман оставил их себе в награду. Он много не запросил, зато я теперь могу открыто носить дар моего возлюбленного.

– Завидую этому человеку, – сказал Иван Дмитриевич. – Видать, сильно любите его, если так рискуете.

Она улыбнулась.

– Я никого не люблю, господин Путилин. В мужчинах я ценю то, что они способны мне дать. В каждом – свое. Но ценить я умею. Любовников ценят за одно, мужей – за другое, и в обоих случаях следует быть благодарной. Поэтому я хочу носить мой медальон, и не хочу, чтобы муж знал о его происхождении.

– А как относительно Екатерины Великой? Она в самом деле дарила такие цацки своим фаворитам?

– Чепуха. Я все выдумала.

– Но весьма правдоподобно, я чуть было не поверил.

– Не лгите, господин Путилин. У вас это плохо получается.

– Во всяком случае, в фантазии вам не откажешь.

– Да уж постаралась для мужа. Он обожает подобные сувениры.

– Кстати, барон вас не хватится?

– Нет. Он засыпает, как только ложится в постель, и спит как убитый. Не такое уж большое счастье для женщины, хотя иногда и удобно.

– Обещаю ничего не говорить ему, – мягко сказал Иван Дмитриевич, – можете на меня положиться. Но почему, собственно, вы решили, что меня интересует ваш медальон?

– Вы так смотрели на него. Дурак и тот догадается. А я не дура. Вам ведь знаком этот медальончик, верно?

– С чего вы взяли?

– Опять вы лжете? Пожалуйста, не уверяйте меня, будто никогда его не видели. Вам приходилось иметь дело с таким же, я знаю. Только вы не знаете, что он означает.

– А вы можете мне сказать?

– Глупый вопрос. Разумеется, если я ношу этот медальон, мне известен его смысл. Сказать-то я могу, но не уверена, стоит ли. Вряд ли мои слова доставят вам удовольствие.

– Я не ищу в жизни удовольствий, – ответил Иван Дмитриевич.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. За окном подъезда по-прежнему стояла тьма, сырым крепостным холодом тянуло от стен, от ступеней. Баронесса давно запахнула свой капот, под которым Иван Дмитриевич заметил ночные атласные туфельки, надетые на босу ногу. Зябковато в таких на каменном полу. Чтобы согреться, она обхватила себя руками под грудью.

– Я жду ваших объяснений, – напомнил Иван Дмитриевич. – Семь звезд, врата, Большая Медведица…

– Вы хорошо владеете собой, – сказала баронесса, усилием воли унимая дрожь. – В таких ситуациях мужчинам обычно изменяет самообладание. Но поверьте, смысл этой надписи причинит вам только лишнюю боль. О главном вы, я думаю, уже догадались. А остальное… Остального лучше бы вам не знать.

– Что вы говорите со мной загадками?

– Отнюдь. Я обещала вам помочь укротить жену, и я исполнила свое обещание.

– Сейчас я не про то спрашиваю, баронесса!

– Это все одно и то же.

Иван Дмитриевич начал терять терпение.

– Оставьте в покое мою жену! Я хочу знать смысл надписи на медальоне, вот и все. А заодно… имя человека, который вам его подарил.