Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Отчаливая, «Архангел Михаил» издал гудок, от которого могли бы пасть стены Иерихона, развернулся и двинулся к устью Невы. Сквозь шлепанье колес доносились команды капитана. Он что-то приказывал, поднося к губам сверкающий на солнце рупор, и Гайпель узнал этот голос, взывавший ночью: «Эй, на башне!»

Они все трое стояли на берегу. Лиза плакала, Иван Дмитриевич участливо поддерживал ее под локоть.

Марфа Никитична уже затерялась в толпе паломников у борта, но чем дальше, тем явственнее он слышал ее шепот: «О ты, великий и чудный архангел Михаил, всех небесных сил воевода и шестокрылатых первый князь, соблюди рабов Божиих Якова и Семена, и Нинку с Шарлоткой, и Лизаньку с Катериной, и Олюшку. Соблюди их в бедах, и в скорбях, и в печалях, и в пустынях, и в людях, и во всякой власти и от всякой притчи и от дьявола оборони и укрепи…»

– Вы, Лизанька, – по-свойски обратился к ней Иван Дмитриевич, – про ваш с бабушкой заговор никому не сказывали?

– Нет.

Она чмокнула себя в ладошку, приставила ее к губам и дунула вслед уплывающему кораблю. Воздушный поцелуй полетел над водой, но не достиг Марфы Никитичны: одна из круживших за кормой чаек склевала его на лету.

27

Войдя в куколевскую квартиру, Иван Дмитриевич был поражен происшедшим здесь переменам. Дом наконец очнулся от заколдованного сна и энергично готовился к завтрашним поминкам. Всюду толокся народ, в кухне булькали кастрюли, сковороды шипели и плевались расплавленным жиром. Тут он и нашел Шарлотту Генриховну.

– Зонтик? – удивилась она. – Какой еще зонтик? Этот?

– Да, вы одолжили его Лизе.

– В самом деле… Только он ведь не мой. Вчера днем ко мне заходила мадам Зайцева и забыла его у меня в прихожей. Если не затруднит, занесите ей.

Иван Дмитриевич поднялся на второй этаж, позвонил.

– О, вы очень кстати, – сладко пропела Зайцева, выходя в переднюю. – Мой петушок как раз уехал, проходите… Анфиска, – приказала она прислуге, – собирайся на рынок!

– Я, собственно, всего на секундочку. Шарлотта Генриховна поручила мне передать вам ваш зонтик.

– И все?

– Еще я хотел спросить, где и когда вы купили этот прелестный зонт.

– На что вам?

– Хочу такой же подарить моей жене.

– У вас что ни слово, то жена. Разве так разговаривают с дамой?

– Я бы все-таки попросил вас ответить.

– Даже и не просите. Еще не хватало, чтобы у нас двоих были одинаковые зонты!

– Я куплю другого цвета, не красный.

– Поймите вы, эта модель будет вашей супруге не к лицу. Чересчур изысканно для нее. Ей бы что-нибудь попроще. Да и нужно уметь носить такой зонтик, а у нее на лице написано, что не умеет.

– Научится, на вас глядючи… Где вы его купили?

– В Париже, – ответила она.

Дома Иван Дмитриевич спросил у Ванечки, чего он плакал ночью.

– Я не мог без нее спать, – важно отвечал сын, повзрослевший после вчерашних страданий, – а маменька заставляла.

– Без кого? Без маменьки?

– Без той штучки, что я в лесу нашел. Она в коробке лежала. Я вечером хотел взять ее с собой в постельку, а ее нет.

– Делась куда-то, – хрипло сказала жена.

Иван Дмитриевич почувствовал, как в нем опять оживают ночные подозрения. К месту вдруг вспомнилось, что жена родом из Пензы и весной ездила туда с тещей хоронить бабку.

– Делась, говоришь?

– Ваня, что ты на меня так смотришь? – перепугалась она.

– Я, наверное, и сегодня без нее не смогу спать, – с еще пущей солидностью сказал Ванечка.

– Попробуй только! – пригрозила жена.

Иван Дмитриевич подумал, что еще одного скандала он не переживет… Не хотелось, чтобы сын играл этой мерзостью, но делать было нечего. Из двух зол, то есть двух лежавших в кармане жетончиков, он выбрал наименьшее – не тот, что валялся рядом с мертвым телом Якова Семеновича, а тот, который прилепили к двери, пошел в кухню, соскреб с него мед и налипшие табачные крошки, помыл теплой водой с мылом и торжественно вручил Ванечке:

– На, ирод!

Тот взял, но как-то без восторга, чуть ли не обескураженно. Похоже, теперь ему жаль было расставаться со своими страданиями.

– Так ты еще и не рад? – рассвирепел Иван Дмитриевич. – Отдавай обратно!

– Я рад, папенька.

– Не смей врать! Я вижу, что ты не рад… Отдавай!

Сын взвыл. Разом лишиться и того, и другого – и штучки, и законной печали об утрате – это уже было слишком. Этого он вынести не мог и завыл дурным голосом.

– Оставь, – робко вступила жена. – Пусть играется.

Не обращая на нее внимания, Иван Дмитриевич схватил Ванечку за руку.

– Нет, брат, – мстительно приговаривал он, разжимая сведенные в кулачок пальцы, чтобы выковырять этот чертов жетончик, но сын сопротивлялся отчаянно, и довести дело до конца помешал звонок дверного колокольчика.

Появился Гайпель.

– Иван Дмитриевич, – доложил он, – я его нашел.

– Кого?

Тот опять завел свою волынку:

– Кого вы искали… Кого мне велели найти…

Наконец выяснилось, что он всего-навсего разыскал гостиницу, в которой, бежав из «Аркадии», обосновался князь Папчулидзев.

Лошади были казенные, и полицейский кучер их не особо жалел, для Ивана Дмитриевича – тем более. Понеслись, как на пожар.

– Несомненно, – говорил Гайпель, – в убийстве Куколева замешаны двое: мужчина и женщина. Вы решили, что один из псевдо-Ивановых со своей подругой. Но точно так же можно предположить, что кто-то из этой пары ни в чем не повинен и служил только ширмой для другого. Возможно, Куколева отравили не Иванов с его соночлежницей, а, скажем, Иванов и какая-то другая женщина из другого номера, пришедшая туда с другим мужчиной. Или, наоборот, женщина была от Иванова, но действовала заодно не с Ивановым, то есть не с этим Ивановым из соседнего номера, а с каким-то другим, который пришел с другой женщиной и который даже не обязательно должен быть Ивановым. Вы согласны со мной? В любом случае, – не дождавшись ответа, продолжал Гайпель, – после того, как с моей помощью вы нашли Марфу Никитичну, я заслужил право быть выслушанным. Я привык уважать чужое мнение, но хочу также, чтобы уважали и мое собственное. Если вы не согласны, давайте будем рассуждать, будем спорить…

Тут он поглядел на Ивана Дмитриевича и увидел, что тот спит.

28

Грозный князь оказался субтильным брыластым человеком с лицом ученой обезьяны. Ничто не выдавало в нем великого любовника, чьи подарки с риском для жизни носят на груди неверные жены. Относительно своей собственной Иван Дмитриевич тоже как-то успокоился. Он знал, что ее любовь нельзя купить ни за какие деньги.

Усадив гостя в кресло, князь остался стоять и на все попытки Ивана Дмитриевича либо встать самому, либо добиться, чтобы хозяин тоже сел, отвечал с восточной учтивостью:

– Не беспокойтесь, мне так удобнее.

– Ваше сиятельство, – спросил Иван Дмитриевич, – вы, я полагаю, догадываетесь, что привело меня к вам?

– Наверное, хозяин «Аркадии» раскрыл мой псевдоним.

– Это второй вопрос. А первый… К нам в сыскное поступил донос: вы, ваше сиятельство, обвиняетесь в тайных сношениях с генералом Гарибальди.

Панчулидзев засмеялся.

– Почему не с турецким султаном? Из Пензы, пожалуй, до Стамбула поближе будет.

– Дело нешуточное. В доносе говорится, что агенты Гарибальди, зная ваши связи при дворе и то расположение, которым вы пользуетесь у государя, передали вам крупную сумму денег. За это вы обязались настраивать русское общественное мнение против Королевства Обеих Сицилий. Мишенью первой интриги избран неаполитанский посол в Петербурге. Уже составился заговор, и на ближайшем балу в Аничковом дворце ни одна дама не примет приглашение посла и не пойдет с ним танцевать… Что вы на это скажете?

– Скажу, что, если бы у господина Гарибальди были такие же агенты, как у вас, он давно владел бы всей Италией.

– Благодарю за комплимент.

– Ведь что где ни сболтнешь, все донесут, негодяи! Да еще и перелицуют, и подкладку подошьют. Но напрасно вы меня шантажируете, я не дам вам ни копейки.

– Вы неправильно меня поняли, ваше сиятельство…

– Правильно я вас понял! У меня много врагов, они только и ждут случая оговорить меня перед государем. Но не учли, что наш государь в глубине души сочувствует Гарибальди.

– Тем лучше, – улыбнулся Иван Дмитриевич. – Хотя политическими делами я не занимаюсь, в определенных сферах прислушиваются к моему скромному мнению. Прежде чем пустить донос по инстанциям, я мог бы сопроводить его запиской о том, что интригу против неаполитанского посла вы затеяли не из корысти, а из сочувствия к Гарибальди.

– И что вы за это возьмете?

– Имя женщины, которая той ночью была с вами в «Аркадии».

Панчулидзев заметно встревожился:

– Подозреваете ее в убийстве этого Куколева?

– Вы с ним были знакомы?

– Нет-нет!

– Откуда же вам известно его имя?

– Так, слышал.

– А ваша любовница? Она знала покойного?

– Если это допрос, – сказал Панчулидзев, – то заявляю, что я не юноша. Какую бы страсть ни возбуждала во мне женщина, бессонные ночи уже не для меня. Время от времени я засыпал и не мог видеть, выходила она из номера ночью или нет. Что касается ее имени…

– Не нужно, – остановил его Иван Дмитриевич. – Я и так знаю.

Трясущимися руками Панчулидзев достал бумажник.

– Я вам заплачу! Я заплачу много. Очень много! Обещайте только, что мое имя не будет фигурировать на суде…

В седьмом часу вечера Иван Дмитриевич, окруженный заботами жены, лежал в супружеской постели, на свежих благоухающих простынях, и готовился уснуть, чтобы не просыпаться уже до утра. Болела голова, бессонная ночь давала о себе знать. Жена сидела рядом. По ее глазам Иван Дмитриевич видел, что она хочет того, чего он сам хотел от нее все эти дни, а теперь перехотел.

Она раздвинула отвороты халата на груди.

– Смотри, Ваня, какая у меня рубашка. Новенькая…

Он протянул руку, потрогал в том месте, где предлагалось, но ничего не почувствовал – ни волнения, ни нежности. Слишком устал.

– Подожди, – жарким шепотом попросила жена. – Сначала скажи мне что-нибудь.

– Что?

– Что-нибудь постороннее. Будто ты сейчас о другом думаешь.

– А я, по-твоему, о чем думаю?

– Уж я знаю, о чем, – сказала она, поднимаясь и подходя к двери, чтобы накинуть крючок, но не успела: на пороге стоял Ванечка.

Он какой-то странной походкой вошел в спальню, остановился в паре шагов от кровати и угрожающе произнес:

– Вы, папенька, говорили, что лгать нехорошо, красть нехорошо.

– Разве не так? – удивился Иван Дмитриевич.

– А сами вы, – звонким от преодоленного страха голосишком объявил Ванечка, – вор и лгун!

Бац! Жена влепила ему по затылку.

Он пошатнулся, но не заплакал и выкрикнул еще громче:

– Вор! Лгун!

– Погоди-погоди! Что случилось?

Ванечка вытянул вперед кулачок, развел пальцы.

– Моя штучка… Я ее сам в лесу нашел, а вы у меня украли, и я не мог без нее спать. Вчера украли, а сегодня дали и еще отнять хотели, будто она не моя.

– Это другая. Такая же, но другая, понимаешь?

– Нет, моя, – упирался сын.

– Ты, брат, мне такие страшные обвинения предъявил, – терпеливо сказал Иван Дмитриевич, – что изволь представить доказательства.

– Я на ней вчера гвоздиком нацарапал, что моя.

– Ну-ка, иу-ка…

Когда сын удалился с гордо поднятой головой, как парламентер, принявший вражескую капитуляцию, Иван Дмитриевич в блаженном изнеможении откинулся на подушку. Теперь он понимал многое, почти все, и готов был во всеоружии встретить завтрашний день.

Жена воровато заперла за Ванечкой дверь спальни, вернулась, на ходу расстегивая свои крючочки, склонилась над постелью. Иван Дмитриевич еще успел увидеть, как новенькая рубашечка нагрузла ее грудями, потом в голове зазвенело, закружились перед глазами Каллисто с Аркадом и Ликаоном, аббат Бонвиль, масоны, волки, медведи, Жулька с красным зонтиком, понеслись и пропали в подступающей тьме.

– Ваня! – позвала жена.

Он спал.

29

Иван Дмитриевич с женой присутствовали и на отпевании в церкви, и на кладбище, и, когда гроб опускали в могилу, он подумал о Марфе Никитичне. В счастливом неведении она сейчас плыла вдоль нищих, затянутых рыбачьими сетями чухонских островов. Дальше – Неметчина, Франция, Шпанское королевство. Где-то застанет ее девятый день по смерти сына? А сороковой? В этот день Якову Семеновичу последний раз поставят тарелку, положат ложку, нальют вина, чтобы на прощание посидел как хозяин за домашним столом. Вспомнит ли мать о сыне, глядя, как за белыми скалами Гибралтара сияет средиземноморская синева? Услышит ли в крике чаек его голос?

Уже шли обратно к воротам кладбища, как вдруг Шарлотта Генриховна, оттолкнув своих провожатых, поддерживавших ее под руки, бросилась к племянницам, обняла их, крепко притиснула к себе и друг к другу.

– Катюша! Лизанька! Обещайте, что если я умру, вы будете любить Олюшку!

За деревьями горели костры. Там жгли палую листву.

– Она ваша сестра! Если я умру, – плача, просила Шарлотта Генриховна, – обещайте мне, что вы всегда-всегда будете любить ее! Катюша! Лизанька! Девочки мои…

После того, как мертвый навеки остался в земле, у живых наступает облегчение. Гости группами подъезжали с кладбища и разбредались по квартире в ожидании того момента, когда их пригласят к поминальному столу. Всюду слышались возбужденные разговоры. Болтали о чем угодно, только не о Якове Семеновиче, иногда звучал приглушенный смех, стыдливо смолкавший при появлении кого-нибудь из родственников покойного. Собрались почти все соседи, даже Гнеточкин с супругой. Очевидно, Шарлотта Генриховна отпустила ему старые грехи. Не было лишь Нейгардтов: они предупредили, что с похорон зайдут домой переодеться.

Мадам Зайцева, сидя на диване в гостиной, одаривала всех входивших в комнату мужчин лучезарными улыбками, словно это был ее праздник и она тут главное действующее лицо. Некоторым протягивалась рука для поцелуя. Иван Дмитриевич тоже этого не избежал.

– Так не скажете, где вы купили ваш зонтик? – спросил он, прикладываясь к ее пухлым пальчикам.

– Я вам уже ответила. В Париже.

Чуть заметно улыбнувшись Ивану Дмитриевичу, она обратилась к его жене:

– Какое, милочка, на вас чудное траурное платье.

Жена смутилась, поскольку платье принадлежало теще и лет пятнадцать, после каких-то важных похорон, пылилось в сундуке.

– Чудное, просто чудное! – продолжала Зайцева, наслаждаясь ее смущением. – Я узнаю этот фасон. В юности у меня было такое же, только серое. Боже мой, как летит время! Я тогда носила мою старшенькую.

Неподалеку ее муж объяснял двум старым девам с четвертого этажа:

– Для того нам от казны квартирные деньги и даются, чтобы с женами жить…

Оставив на их попечение расстроенную, робеющую жену, Иван Дмитриевич отправился искать Евлампия. Тот сидел в кухне и что-то ел, что ему вперемешку подкладывали на блюдо распаренные стряпухи.

Без всяких запирательств он признал выложенный перед ним на стол конец веревки с кровавыми пятнами: да, сразу поленился отмыть, пришлось отрезать. Не выбрасывать же весь моток? Веревка хорошая, корабельная, голландского витья.

– Жулька-то, – сказал Иван Дмитриевич, – жива.

– Поправилась, значит. Я ее давил, да недодавил. Сердце дрогнуло, как она визжать стала. Так жалобно!

– А врал зачем?

– Думал, барону скажете, – повинился Евлампий, – он у меня пять рублей назад и отберет. Вы уж не сказывайте. Жулька теперь пуганая, днем на улицу носа не кажет.

В отместку Иван Дмитриевич спустил прямо ему на блюдо веревочный хвост и пошел обратно. В коридоре достал табакерку, заложил в ноздрю табачок. Совестно было в этом доме зажигать трубку. Он уже почти прочихался, когда кто-то сзади взял его под руку. Иван Дмитриевич посмотрел через плечо и увидел Куколева-старшего.

– Курить табак нехорошо, а нюхать – это, господин Путилин, еще хуже.

– Разве так больше вредит здоровью?

– Телесное здоровье тут ни при чем.

– Тогда почему?

– Сами посудите, – усмешливо говорил Куколев, пока шли по коридору, – ведь современный человек через все свои отверстия грешит. Каждой нашей дыркой дьявол себе во славу пользуется. Ртом, глазами, ушами. О прочем умалчиваю. Что чревоугодничать, что дым глотать, в принципе нет никакой разницы. Один лишь нос представлял собой счастливое исключение: больших грехов за ним не числилось. Нос держался дольше всех, но нынче и он пал.

Иван Дмитриевич невольно перебрал в памяти прегрешения своих отверстий. По крайней мере, одно из них оставалось невинно: к содомии он склонности не имел.

– Простите мне это маленькое нравоучение, господин Путилин.

– Ничего, ничего. Я люблю душеполезные разговоры, – в тон ему ответил Иван Дмитриевич, не переставая удивляться тому, что никто из этой семейки до сих пор ни словом не обмолвился о бегстве Марфы Никитичны.

В гостиной уже появилась чета Нейгардтов. Баронесса была в роскошном платье, больше похожем на подвенечное, будь оно не черным, а белым. Иван Дмитриевич перехватил устремленный на нее взгляд жены и понял, что ко всем участкам, на которых ему сегодня предстояло вести сражение, прибавился еще один. Из-под собольих бровей жена метала молнии в сторону баронессы. Пока что они были холодными, но рюмка водки могла разогреть их до смертельного градуса.

При виде своего врага Куколев тоже помрачнел.

– Я по-прежнему, – сказал он, – уверен, что смерть моего брата не обошлась без Нейгардта. Видеть не могу этого человека! На кладбище я вынужден был терпеть его присутствие, но совершенно не представляю, как мы с женой и дочерьми сядем с ним за один стол.

– Кстати, расскажите мне подробнее, при каких именно обстоятельствах отравилась Лиза. Это было в будний день?

– В субботу. Я хорошо помню, потому что, согласно принципам моей жены, в субботние вечера наша прислуга пользуется полной свободой. Кати тоже дома не было. Они вдвоем с Лизой собирались ночевать на даче у подруги, но Лиза там с кем-то поругалась. В расстроенных чувствах она приехала домой и с горя обратилась к моему хересу. Я еще не вернулся, в квартире была только Нина Александровна. Страшно подумать, что ей пришлось пережить.

– Кошмар, – подтвердила она сама, выныривая из-за спины у Ивана Дмитриевича.

– Лиза, – усмехнулся Куколев, – характером в бабку. Недаром они сговорились и провели нас всех.

Иван Дмитриевич направился к жене, но по дороге им завладел Зеленский:

– Уделите мне пять минут.

Отошли к окну, он спросил:

– Убийца, как я понимаю, не найден?

– Пока нет.

– Тогда вернемся к нашим баранам. Не возражаете?

Иван Дмитриевич понял, что о побеге Марфы Никитичны никто не удосужился ему сообщить, и решил тоже промолчать.

– Если вы помните, у Каллисто было сорок девять братьев, и все они вместе с Ликаоном участвовали в убийстве Аркада. – Зеленский извлек из-за пазухи лист бумаги, карандаш и пристроился на подоконнике. – Итак, записываем. Марфа Никитична, как мы предполагаем, это Каллисто, Яков Семенович – Аркад. Ликаона обозначим буквой «икс». Его сыновья, соответственно, «икс-один», «икс-два» и так далее до сорока девяти. Понятно, в нашем варианте их может быть и меньше. Зевс у нас пусть будет «игрек».

– Пусть, – одобрил Иван Дмитриевич, с тоской взирая на эту бухгалтерию.

– Теперь смотрите. Этих двоих вычеркиваем. – Зеленский размашисто и, похоже, с удовольствием перечеркнул Якова Семеновича с его матушкой. – Рядом с Ликаоном ставим знак вопроса. Он жив, но должен умереть. Его сыновья тоже пока живы, и трудно в современных условиях предположить, что все они будут испепелены молнией. Миф, я это вам сто раз говорил, не схема, а намек. И, разумеется, братья Каллисто – это не родные братья Марфы Никитичны, а соучастники убийства Аркада, то есть Якова Семеновича, и, само собой, заинтересованы в том, чтобы тайна его смерти осталась нераскрытой. Но кто они, эти братцы? По моему мнению, тут замешались интересы каких-то весьма влиятельных лиц. Какая-то коммерческая, скорее всего, компания сочла деятельность Якова Семеновича вредной для себя, и он был убит.

– Ого, – засмеялся Иван Дмитриевич, – куда занесло вас от аркадской царевны!

– Зря смеетесь. Я думаю, вы сильно рискуете, занимаясь этим делом. Ваша жизнь в опасности.

– Вот как?

– Да, я так думаю. Скажите, не получали вы… ну что ли, некоего знака?

– Я вас не понимаю.

– Ну, чего-то вроде угрозы. Как бы предостережение. Не получали? Если да, то мой вам совет: внемлите. С этими братцами, пусть даже их не сорок девять, шутки плохи. Они пострашнее, чем масоны, которыми вы интересовались.

– Я, Сергей Богданович, понадеялся на егерей, но те проспали.

– Хотите призвать на помощь солдат? О чем вы? Какие егеря?

– Оловянные, – сказал Иван Дмитриевич, не снисходя до объяснений.

Жена давно и отчаянно сигналила ему, что ей неловко стоять без мужа, когда все мужья при женах. Это, впрочем, было не совсем так, как она изображала. Ее развлекал беседой Зайцев, чья курочка тем временем кокетничала с бароном Нейгардтом. Его короткое дыхание, в смысле неплатонической любви, не мешало невинному соседскому флирту.

– Вчера я заметил у вашей супруги прелестный красный зонтик, – подходя к Зайцеву, сказал Иван Дмитриевич.

– Мой подарок, – похвалился тот.

– И давно вы ее порадовали?

– Три дня назад. В воскресенье вечером вышел прогуляться перед сном и вернулся с добычей. Вы не поверите, этот зонт я нашел в мусорном ларе возле дома. Случайно проходил мимо, смотрю, алеется. Причем целехонек.

– Вы объяснили его происхождение вашей жене?

– Конечно! Ей ведь вдвойне приятно иметь такую вещь и знать, что за нее не заплачено ни копейки.

Зайцев говорил достаточно громко для того, чтобы его мадам поняла, о чем речь.

– Идем! – велела она мужу, обворожительно улыбаясь его собеседникам, а заодно всем тем, кто мог слышать это признание.

– Я, душенька, в чем-то провинился?

– Идем…

Они вышли в коридор, и через мгновение оттуда донесся звонкий всплеск пощечины.

Теперь настал черед поговорить с баронессой, а для этого следовало сначала отделаться от жены. Задача была не из легких, но решение нашлось: послать ее в соседнюю комнату, где принимала соболезнования Шарлотта Генриховна.

– Пойди к ней без меня, – предложил Иван Дмитриевич, – наедине у тебя выйдет естественнее. Вы обе женщины, я вам только помешаю. Скажешь что-нибудь простое, сердечное.

Он нежно тронул жену за плечо и добавил грудным голосом:

– Как ты умеешь.

Она клюнула, а Иван Дмитриевич из-за спины Нейгардта знаками показал баронессе, чтобы вышла в коридор. Там он быстро провел ее в пустой кабинет хозяина, закрыл дверь и сказал:

– У нас мало времени, обойдемся без предисловий. Мне известно, что в ночь смерти Якова Семеновича вы были в «Аркадии».

– Да, с князем Панчулидзевым, – на изумление спокойно ответила она. – И что дальше? Кого из нас вы подозреваете в убийстве – меня или князя?

– Князя, – для затравки сказал Иван Дмитриевич.

– Это смешно.

– А если – вас?

– Еще смешнее.

Она потянулась к дверной ручке, но он прижал дверь ногой.

– Извините, разговор не кончен. Вы ведь, я думаю, не хотите, чтобы ваш муж узнал, где и с кем вы провели ту ночь.

– Можете не трудиться. Он и без вас это знает.

– Знает? – поразился Иван Дмитриевич.

– Он сам и послал меня к Панчулидзеву.

– К нему в постель?

– Да. Князь обещал мужу свое содействие при одной чрезвычайно выгодной финансовой операции, но ставил условие. Вы понимаете…

– И часто барон давал вам такие поручения?

– Редко, но бывало.

– Чего же вы тогда так боялись, что он узнает о подарке любовника?

– Потому что медальон подарил мне другой человек. Одно дело послать меня к Панчулидзеву. Тут наш с мужем общий семейный интерес и вполне взаимное доверие. Но бескорыстно завести любовника – это совсем другое. Этого барон мне никогда не простит. Ему ничего не стоит оставить меня без копейки.

– А этот ваш любовник… Чем он так хорош, что вы под угрозой бедности рискуете носить его подарок?

– Я не буду перечислять его мужские достоинства, – отвечала баронесса, глядя куда-то мимо Ивана Дмитриевича. – Но уж коли мы с вами дошли до таких интимностей, скажу одно: у него необыкновенная фантазия во всем, что касается любви.

– Еще бы, – тихо проговорил Иван Дмитриевич, тоже глядя вниз и вбок. – Ведь он был хром, как бес.

– Как лорд Байрон, – сказала она. – Значит, тогда в лесу вы все-таки узнали меня?

– Я узнал ваш красный зонт, который вы затем вы– бросили на помойку. Для чего вы это сделали?

– На всякий случай. Боялась, что вы будете шантажировать меня. Пригрозите донести мужу, начнете вымогать деньги. Простите, но соседи про вас говорят разное.

– По-моему, – усмехнулся Иван Дмитриевич, – не я вас шантажировал, а вы меня. Увидели на улице, как мой сын играл таким жетончиком, и стали уверять меня, будто я рогат, как барон.

– Ваш мальчик сам сказал мне, что эту игрушечку ему купила маменька.

– Вернемся к зонтику. Может быть, вы решили избавиться от него, чтобы я впоследствии не связал его с вами, а вас – со смертью Якова Семеновича?

– Но я выбросила его еще в воскресенье! Сразу после нашей с Яковом прогулки в лесу.

– Значит, вы уже знали, что в ту ночь он должен умереть?

Она прижала руки к груди.

– Клянусь всем святым, я ни о чем не знала!

– А что у вас есть святого, баронесса! Да и у вашего супруга тоже. Если он посылал вас к другим мужчинам, которых вы не любили, и вы шли ради денег, то из тех же соображений вы вполне могли убить мужчину, которого любили. По приказу барона, разумеется.

– На что ему приказывать? Он не догадывался о наших отношениях.

– У них могли быть свои счеты, денежные, например.

– Уверяю вас, я тут ни при чем. Барон тем более.

– Но почему он так упорно старался убедить меня в том, будто Яков Семенович покончил с собой?

– Ну, это просто. Во-первых, Панчулидзев просил сделать все возможное, чтобы в ходе расследования не всплыло его имя. Князь очень дорожит своей репутацией, у него много врагов. Во-вторых, мой муж опасался, что Панчулидзев, если вы станете с ним говорить, назовет мое имя. Тогда вы могли бы шантажировать барона, угрожая обо всем рассказать соседям.

– Черт-те что все вы обо мне думаете! – разозлился Иван Дмитриевич.

– Я могу идти? – спросила баронесса.

– Сначала скажите, что означает надпись на вашем медальоне.

– Не надо, господин Путилин! – взмолилась она. – Вы и так уже знаете про меня слишком много. Оставьте мне хотя бы эту тайну! Ей-Богу, вам она ни к чему. Хотите, на колени перед вами встану?

– Вы уж сегодня ночью вставали, хватит с меня!

– Я ведь и вправду любила Якова, мне тяжело говорить.

Ивану Дмитриевичу стало жаль ее. В конце концов, можно узнать и у другого человека. Некоторое время жалость боролась в нем с нетерпением – и одолела.

– Что ж, – сказал он, – будь по-вашему.

30

У жены были заплаканные глаза и довольный вид. Это свидетельствовало, что она успешно исполнила свою миссию. Надо думать, слова нашлись подходящие, и они с Шарлоттой Генриховной обе дали волю слезам.

– Где ты бродишь? – строго спросила жена.

Она больше не чувствовала себя здесь одинокой, никому не нужной и не интересной. Теперь она была при деле: по личной просьбе вдовы собирала заблудших гостей к поминальному столу. Поручение, видимо, казалось ей очень ответственным. Лицо у нее было серьезное, как у гимназистки первого класса, которой учитель доверил перед уроком вытереть доску.

– Шляешься где-то, совести у тебя нет, – сказала жена. – Вдова ждет, неловко. Иди садись, а я еще пройду по комнатам.

Когда Иван Дмитриевич вошел в столовую, гости только начинали рассаживаться. Он пристроился поближе к двери, возле Гнеточкиных. Кроме соседей и семьи Куколева-старшего, здесь были приказчики из куколевской конторы, сестра Шарлотты Генриховны с мужем, какие-то старички и старушки, трое приятелей покойного – все, как шепнула Нина Александровна, холостяки. Гречневая кутья мрачно серела на блюде. Рядом с вдовой стоял пустой стул, на столе – рюмка, тарелка, прибор для Якова Семеновича.

Гнеточкин ерзал на стуле, пытаясь заглянуть себе через плечо.

– Проверяю, – объяснил он, – есть ли тень. На поминках, у кого тени не будет, сам скоро помрет.

Тень была,

– Вот и ладно, – успокоился Гнеточкин. – А то еще гроб не по мерке сколотили, я вам говорил.

Иван Дмитриевич незаметно показал ему вынутый из кармана жетончик.

– Вещица вам знакома?

Гнеточкин даже не поглядел как следует, сразу заявил, что нет. Нет, и все дела. Никаких вопросов, хотя всякий на его месте поинтересовался бы, откуда, почему, какое к нему имеет отношение.

– Расползлись, как тараканы, – сказала жена, деловито присаживаясь рядом. – Прямо хоть в барабан бей, а то не соберешь.

– Устала? – посочувствовал Иван Дмитриевич.

Она уверенно, как свой человек в доме, стала накладывать ему кутью на тарелку.

Гнеточкины о чем-то взволнованно шептались. Иван Дмитриевич прислушался. Речь шла о том, что уже поздно, а утром с Джончиком гуляли рано, и нужно сказать Дарье, чтобы вывела его: ей все нужно говорить, сама ни в жизнь не догадается.

– Как я пойду? – терзался Гнеточкин. – Сейчас неудобно выходить из-за стола.

– Если ты не пойдешь, пойду я, – напирала его супруга.

– Маша, я прошу тебя! Неприлично…

– Что для тебя важнее: приличия или что Джончик страдает?

– Хорошо, хорошо, но не сейчас. Чуть позже.

– И скажи Дарье гулять не меньше часа.

– Тсс-с!

Поднялась Нина Александровна с рюмкой в руке.

– Спасибо вам, гости дорогие, что пришли разделить наше горе и помянуть нашего Якова Семеновича, пусть земля ему будет пухом…

Выпили молча, не чокаясь. Некоторое время царила тишина, лишь ложки деликатно скребли по тарелочкам с кутьей. Вскоре, однако, то тут, то там начали всплескивать разговоры, через четверть часа ровный застольный гул наполнил комнату. Гнеточкин укромно выскользнул из-за стола и спустя пять минут вернулся. Тогда Иван Дмитриевич, страдальчески морщась, шепнул жене:

– Что-то живот схватило. Схожу домой, заодно Ванечку проведаю.

Вставая, он поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Кое-кто за этим столом следил за ним неотступно. Две-три пары глаз и ушей ловили каждое его движение, каждое сказанное им слово.

Он вышел на лестницу. Мимо, натягивая поводок и волоча за собой Дарью, пронесся Джончик. Хлопнула дверь подъезда. Иван Дмитриевич поднялся на третий этаж, но позвонил не к себе, а к Гнеточкиным. Никто, как и предполагалось, не открыл. Он достал из кармана свой чехольчик. Двенадцать Фомкиных тезок со звоном выпорхнули из кожаного гнезда. Вожак летел впереди, хищно поблескивая стальным клювом.

Гнеточкин был гравер Академии художеств, но работал и на дому. Его домашняя мастерская напомнила Ивану Дмитриевичу кабинет доктора Фауста, разве что череп на столе отсутствовал. Зато на полках стояли алхимическне реторты, скляночки с разноцветными жидкостями, лежали разной формы резцы, похожие на инструменты для пыток, медные доски и просто слитки меди, приготовленные, казалось, для того, чтобы переплавить их в золото на колдовском тигле, чье подобие также имелось в этой комнате. В центре ее возвышался гравировальный станок, рядом блестела собачья плошка.