Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– А вы знаете, – без всякой, казалось бы, связи спросил Шитковский, – какой зверь был в русском гербе до Романовых?

– Сразу не припоминаю.

– Чему вас только в университете учили… Единорог был!

– Носорог? – усомнился Гайпель.

– Чего ради? Единорог – это волшебный белый конь с рогом во лбу. Обитает на краю света, питается мясом, страшно силен, дик и, главное, свободен, потому что ни мужских, ни женских органов не имеет, пары себе не ищет. Размножается таким способом: триста лет проживет, рог сбрасывает и умирает, а рог превращается в громаднейшего червя. Поползает, потом у него ножки с копытцами из брюха вырастут, головка, рожок проклюнется…

– Какое отношение все это имеет к Черноморскому флоту?

– Такова, батюшка, и Россия, – сказал Шитковский. – Из зверя – червь, из червя – опять зверь.

– Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, – ответил Гайпель.

Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:

– Э-эй, на башне-е!

Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.

Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:

– Идемте обратно, скоро полночь.

Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.

– Дождались, – рассердился Гайпель. – Пьян ваш Петров.

Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а не помнят если то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.

Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально положил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышку, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.

– Господин Петров, просыпайтесь, – входя, сказал он. – Мы из полиции!

Ответа не последовало.

– Эй, на башне! – позвал Шитковский.

Молчание.

Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком и по-неживому вывернув шею.

19

С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич без дальнейших неприятностей миновал коридор, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добежал бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Не жрал бы, так все могло и обойтись, не то что не догнали, а и не узнали бы. Но несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.

В следующее мгновение кто-то сидел на нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.

– Аа-а-а!

Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.

Но радость сменилась ужасом отнюдь не мистическим. Неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось: железная рука предусмотрительно и жестко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.

Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело. В этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла. Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом – Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.

– Вы-ы? – негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным ею при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.

– А вы думали… кто?

Она не ответила.

– Ай да полиция! – осклабился Евлампий.

Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить – испачканный кровью конец веревки хранился в кармане. Но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:

– Вы позволите мне встать?

– Полицейских бы сюда с приставом, – сказал Евлампий, – То-то полюбуются на своего начальничка!

– Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы ее станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.

Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.

– Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.

– Какие именно?

– Я не вправе их называть. Поверьте!

– Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.

– Нет, – быстро сказал Иван Дмитриевич.

– Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.

– Прошу вас, не надо.

– Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?

– Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.

– Ступай, Евлампий.

Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.

– Предупреждаю, – сказала она, – если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?

– Есть детская сказочка, Шарлотта Генриховна, мой Ванечка ее очень любит. В одном черном-пречерном городе была черная-пречерная улица. Ну и так далее: черный дом, черная комната, в комнате – гроб. И в этом черном-пречерном гробу…

– Прекратите!

– …лежала тухлая-претухлая селедка, – невозмутимо закончил Иван Дмитриевич.

– Негодяй…

– Такова сказочка. У меня и в мыслях не было намекать на вашу внешность. Я знаю, для женщины нет большего оскорбления, чем когда ее сравнивают с какой-нибудь рыбой. С селедкой… или, например, с воблой.

– Я и не подозревала, какой вы, оказывается, негодяй.

До этой минуты Иван Дмитриевич еще не вполне был уверен, что именно ее, Шарлотту Генриховну, он видел встающей из гроба, но теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь нетрудно было восстановить ход событий: она лежала в домовине, приготовленной для Якова Семеновича, и, когда кто-то вошел в комнату, приняла вошедшего за мужа. Тут с улицы явился Евлампий…

– Будьте надежны, я вам не прощу, – прошептала она.

– Простите, но любопытно было узнать: вы всегда спите в гробу? – поинтересовался Иван Дмитриевич.

Сказал, и смутное воспоминание, пробужденное ритмом этой фразы, царапнуло память. Ну да, конечно! Воскресным днем в лесу Яков Семенович точно так же спросил его: «Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?»

– Или только сегодня что-то помешало вам лечь в вашей постели?

Она молчала.

– Может быть, клопы?

– Негодяй, – кусая губы, повторила Шарлотта Генриховна.

– Говорят, жили раньше великие схимники, такие праведные мужи, которые все ночи проводили не иначе как в гробу, дабы проникнуться тщетой всего сущего во плоти. Но мы ведь как думаем? То в старину! А нынче на дворе век пара, прогресса. Ан нет! Не перевелись еще истинные подвижницы и в наше время… Вы разрешите мне поделиться своим открытием с соседями? С Гнеточкиным, Зайцевым. На их жен тоже, я полагаю, это произведет сильнейшее впечатление. Они-то обжоры, лакомки, на перинах спать привыкли. Вы не передумали звать соседей? Они добрые люди и будут приятно удивлены, обнаружив, что гроб, предназначенный для Якова Семеновича… пуст!

– Пуст? – с искренним непониманием переспросила Шарлотта Генриховна.

– Но не могли же вы с мужем поместиться там вдвоем!

– Боже мой, Боже мой! – Она расхохоталась. – Пуст! Если бы так!

– А разве нет?

– Так вот вы что искали! Думаете, Яков жив? Ха-ха-ха… Пуст!

– Но я своими ушами слышал, как вы его звали. Вы кричали: Яша, Яша!

– Ха-ха-ха-а-а…

Ее смех перешел в истерику. Иван Дмитриевич бросился в угол, где стояли ведра с водой. Вначале она отталкивала его руку, вода плескалась ей на платье, на пол. Пустой ковшик повис в ее бессильно опущенной руке, выскользнув, зазвенел на полу.

– Шарлотта Генриховна…

– Я глупая истеричная баба, – сказала она. – Но что поделаешь? Мне все равно кажется, что я слышу его голос, шаги. Он словно бы где-то рядом… А вы решили, что Яша инсценировал свою смерть и я прячу его в квартире? Хотела бы я знать, кто навел вас на эту мысль. Не старший братец?

– Да, – признался Иван Дмитриевич.

– На него похоже. Он вечно подозревал Яшу в каких-то интригах… Идемте!

В коридоре она толкнула зажатую между шкафами, пропущенную Иваном Дмитриевичем укромную дверь. Вошли в комнату. Он увидел стол, на котором лежал в своей домовине Яков Семенович – мертвый, строгий, с иссиня-желтым лицом. Свечка теплилась в его сложенных на груди пальцах, пахло ладаном и едва уловимо – тлением. Горели лампады, тени смешивались на потолке.

С минуту Иван Дмитриевич молча стоял над покойным, затем наклонился, прошептав:

– Прости меня…

И покаянно поцеловал его в твердый и холодный, как глина, бескровный лоб.

Прошли в гостиную, сели.

– Просто есть два гроба, – сказала Шарлотта Генриховна. – Вначале привезли другой, но он вышел не по мерке. Завтра гробовщик его заберет.

– Я все-таки не понимаю, как вы решились улечься в нем.

Она ответила поговоркой:

– Думай о смерти, а гроб всякому готов… Моя свекровь, как видно, не зря повторяла эту присказку в последнее время.

– Вы по-прежнему считаете, что Марфы Никитичны уже нет в живых?

– Иначе Яков не покончил бы с собой.

– На этом вы тоже продолжаете настаивать?

– Да.

– У него что, не было никаких врагов?

– Кроме меня. Но я его любила.

– Еще раз простите, мне самому неловко спрашивать. Но мужья тех женщин, с которыми он вам изменял… Они не могли ему отомстить?

– Нет, не могли.

– Почему?

– А вы могли бы?

– Я? – удивился Иван Дмитриевич. – Вполне.

– Поэтому жена вам не изменяет. Если мужчина способен отомстить, женщина не станет изменять такому мужчине. Я, например, тоже никогда не изменяла мужу.

– А какие у вас отношения с бароном Нейгардтом?

– У меня – соседские, у Якова были деловые. Кроме того, он обещал помочь мне распорядиться наследством. Там столько формальностей.

– Давайте же вернемся к тому, с чего начали. Вы говорите: думай о смерти, а гроб всякому готов. Мудро, не отрицаю. Но ваша свекровь прибегала к этой мудрости, так сказать, символически. Естественно в ее возрасте. А молодой красивой женщине, – честным голосом сказал Иван Дмитриевич, заглаживая недавнее сравнение Шарлотты Генриховны с селедкой, – пусть даже потерявшей мужа, так же естественно отгонять от себя мысли о смерти. К тому же у вас есть дочь. Странная, согласитесь, идея: полежать во всамделишном гробу.

– Это как пропасть, – шепотом ответила она. – Стоишь на краю – и тянет прыгнуть вниз. Дьявол нашептывает: не разобьешься, не разобьешься.

– И вы прыгнули?

– Как видите.

– Дьявол, оно, конечно, силен, по надо же и голову иметь на плечах.

– Вам этого не понять.

– Вы объясните, – попросил Иван Дмитриевич. – Я попытаюсь.

Она подняла на него сухие глаза.

– Мне кажется… Мне кажется, что я скоро умру.

– Откуда такие мрачные мысли?

– Если гроб не по мерке, будет в доме еще покойник.

– Гнеточкин вам сказал? – догадался Иван Дмитриевич.

– Да. Он заходил ко мне и увидел.

– Вы же его за что-то не любите. Зачем он к вам приходил? Какие у вас дела?

– Об этом я говорить не желаю.

– Хорошо… Но скажите, у вас есть основания кого-то бояться?

– Не знаю, но мне страшно.

– И чтобы нагнать на себя пущего страху, вы решили лечь в… Я не в силах больше выговаривать это слово!

– Еще мне почему-то неодолимо захотелось почувствовать, каково ему там лежать. Я заткнула уши, закрыла глаза… Может быть, я схожу с ума, не знаю, но в эти минуты я действительно чувствовала себя не собой, а… Этого не передать, вы все равно не поймете.

– Шарлотта Генриховна, – сочувственно помолчав, заговорил Иван Дмитриевич, – я сыщик, а не врач, и хочу понять другое. Я вам как на духу признался, кто подсказал мне мысль о том, что Яков Семенович жив. Будьте же и вы со мной откровенны. Вам кажется, что ваш муж наложил на себя руки, чтобы не лишать вас и Оленьку средств к существованию. Я верю вашей искренности, но я сильно сомневаюсь, что вы сами до этого додумались. Насколько я вас знаю, вы не сильны в законах. Нужно быть совершенно другим человеком, дабы под таким странным углом увидеть смерть Якова Семеновича. Эта идея о самоубийстве во имя вашего с Оленькой благополучия, кто вас натолкнул на нее? Только честно… Не барон Нейгардт?

– Барон лишь высказал такое предположение, он ни на чем не настаивал. Он сам не был уверен, что прав. Но я сердцем почувствовала: так оно и есть. Яков изменял мне, и все же я знаю, по-настоящему любил он одну меня.

– Допустим, что Марфы Никитичны нет в живых. Но неужели вам не приходило в голову, что в случае смерти вашего мужа закон будет на стороне Семена Семеновича, а никак не Оленьки? Наследство достанется ему, а не вам.

– Я об этом не подумала.

– И еще несколько вопросов…

– Только не сейчас. Уже ночь, и у меня болит голова.

– Но дело не терпит отлагательств!

– Пожалейте меня! – взмолилась она. – Идите, дайте мне побыть одной.

– Я никуда не уйду, пока вы не ответите.

Она смирилась.

– Хорошо, спрашивайте.

– Час или полтора назад я слышал в подъезде чей-то крик. Это не у вас?

– Я ничего не слыхала.

– Почему вы не открыли на мой звонок?

– Так это вы звонили?

– А вы думали кто?

– Не знаю. Мне стало страшно.

– Что за дама была у вас приблизительно в то же время?

– Моя племянница.

– Лиза или Катя?

– Все-то вы знаете… Лиза, старшая.

– Зачем она приезжала?

– Взять что-нибудь на память о бабушке.

– И она, значит, убеждена в ее смерти? Или это вы ее убедили?

– Мы все счастливы были бы ошибиться. Даже я. Хотя мои отношения со свекровью были далеки от идиллии, – сказала Шарлотта Генриховна, так бережно разглаживая на столе скатерть, что Иван Дмитриевич окончательно утвердился в своей догадке: скатерть та же самая.

– Любопытно, – спросил он, – что из вещей Марфы Никитичны выбрала Лиза?

– Понятия не имею. Она прошла в ее комнату без меня.

– А потом вы послали Евлампия проводить ее до дому?

– Да.

– И последний вопрос… Вам знакома эта вещица?

Всякий раз, когда жетончик выныривал из кармана, казалось, что кто-то невидимый шепчет на ухо: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Но и теперь они остались заперты. Шарлотта Генриховна покачала головой.

– Первый раз вижу.

Она встала, Иван Дмитриевич тоже поднялся. Вышли в коридор. В полутьме он нежно, как любовник, прикоснулся к ее плечу.

– Если можете, простите меня за вторжение и за все, что я сдуру вам наговорил.

– Бог простит… Стойте! Куда вы?

– Я, с вашего позволения, пойду через черный вход, – сказал Иван Дмитриевич. – У меня там цилиндр остался.

Возле парадного стоял Зайцев.

– О, Иван Дмитриевич! – обрадовался он. – Все гуляете?

– Да и вам, я смотрю, не спится.

– Рад бы, но жена с дочерьми поехала к тестю, и до сих пор нет их. Тревожно, знаете. Извозчики нынче те еще! Завезут в темный угол, разденут, а то и зарежут. Сколько угодно таких историй, не мне вам рассказывать. На днях только был случай. Просто мороз по коже…

– Извините, я очень устал. Спокойной ночи.

Не успел Иван Дмитриевич подняться до второго этажа, как тот же самый, хотя и утративший часть былой силы вопль, о котором спрашивал у Шарлотты Генриховны, опять разодрал уши и сердце. В два прыжка он взлетел к себе на площадку. Как же раньше-то не понял! Кричали в его собственной квартире. Это был голос Ванечки, уже не так страшно, как в прошлый раз, искаженный недетской мукой, узнаваемый. Подскочив к двери, Иван Дмитриевич услышал, как бессловесный крик переходит в плач, слабеет, обрастает словами.

– Я не могу, маменька, – причитал сын. – Я не могу так спать! Я не буду так спать! Я так не усну-у… Ой, маменька, маменька, не надо! О-ой!

Иван Дмитриевич почувствовал, как у него зажигается за грудиной от жалости к сыну и ненависти к жене. Опасное чувство, не надо бы давать ему воли. Он закрыл глаза и начал считать до десяти, чтобы успокоиться. В таком состоянии праведный суд вершить невозможно. Спокойствие – вот основа справедливости.

– Спи, паршивец! – кричала жена.

Ванечка, захлебываясь рыданиями, стонал и бормотал что-то невразумительное. Смысл был тот, что есть где-то нечто, без чего он спать не может, но он не знает, где.

«Один, два, три, четыре», – с закрытыми глазами стоически считал Иван Дмитриевич.

В общем-то подобные сцены повторялись чуть ли не ежевечерне, но редко достигали такого накала. Едва сын ложился в постель, как начиналось: то пить, то писать, то спой песенку, то принеси солдатика, я с ним буду спать, да не этого, этот нерусский, а мне нужно русского, и не с трубой, а с барабаном. Такая канитель тянулась иногда часа полтора, и жену можно было только жалеть. Тем не менее всякий раз, когда доходило до скандала, Иван Дмитриевич сердился на нее, а не на сына.

«Четыре», – повторил он, чувствуя, что начинает частить, и сбавляя темп. Бедный Ванечка! Что же это могло случиться, если он до сих пор не спит? Или всему виной, что отца за полночь нет дома? В одинокие вечера жена так бурно ласкала Ванечку, так заботилась о нем, что могла довести его до исступления, плача, бессонницы, расстройства желудка. Нервный мальчик! А она-то хороша!

Иван Дмитриевич галопом отмахал последние цифры и открыл глаза. За ключом не полез, все равно они не спят. Потянулся к звонку и… Увидел? Нет, скорее зацепил мимолетным взглядом и зажмурился в тщетной надежде, что померещилось. Но, конечно, через секунду посмотрел в упор, бесстрашно. Это была не галлюцинация. Знакомый желтый кружочек взирал на него бессонным всевидящим оком. Точно такой же, найденный рядом с мертвым телом Якова Семеновича, лежал в кармане. Иван Дмитриевич торопливо отыскал его там в табачной пыли, ощупал похолодевшими пальцами.

Еще один покоился в коробке из-под халвы, оловянные егеря стояли вокруг в почетном карауле. Третий из их компании хранился у Куколева-старшего. Этот – четвертый.

Голосишко сына сразу отодвинулся, Иван Дмитриевич почти забыл о нем. Он смотрел на дверь своей квартиры. Приблизительно на уровне его груди к дверной филенке прилеплен был этот жетончик. Семь звезд на нем складывались в магическую фигуру – иероглиф смерти.

Что же получается?

Старший брат нашел такой у себя дома и едва не погиб.

Младший получил его как зашифрованное письмо, но то ли не сумел разгадать тайнопись, то ли не внял угрозе и был отравлен.

Иван Дмитриевич невольно поежился. Теперь, значит, очередь за ним?

Подковырнув жетончик ногтем, он легко отодрал его от двери. С оборотной стороны металл смазан был чем-то липким. Понюхал, попробовал на язык. Мёд. От этого стало как-то повеселее. Он почувствовал, как страх уступает место ненависти к тем, кто решил его запугать. Дудки-с! Не на такого напали! Как мальчишка перед зеркалом, Иван Дмитриевич неожиданно для самого себя хищным движением вырвал из воображаемых ножен невидимый меч. Поймать их, всадить клинок, насладиться видом хлещущей из раны черной змеиной крови, которую не принимает земля.

20

– Мертв, – потрясенно сказал Гайпель.

– Нет, – приседая над Петровым, возразил Шитковский. – Еще дышит.

Гайпель взял со стола оба стаканчика, принюхался. Один из них шибанул в ноздри смертельным аркадским букетом: яд и снотворное. Он схватил стоявшую тут же кружку с молоком. Шитковский начал разжимать Петрову зубы, но много влить не удалось. Молоко пузырилось на губах, текло по подбородку. Когда оно кончилось, Шитковский побежал за полицией, Гайпель – за портовым доктором, которого на месте не оказалось, как, впрочем, и блюстителей порядка. Зато появился заспанный сторож и еще какой-то казенный человек, указавший место, куда скрылась полиция. Там, в свою очередь, знали убежище доктора. Тот приехал на линейке, подавил Петрову на веки, приложил к груди трубочку и решил везти его в госпиталь.

– Запиваешь вино молоком, пиши завещание, – сказал он, понюхав стаканчик, подсунутый ему Гайпелем, и остатки молока в кружке.

– Думаете, и в молоко подсыпали?

– Просто оно вредно для желудка после вина. – Сугубо медицинское изречение.

Петрова увезли, полицейский пристав сел составлять протокол. Он спрашивал всякую чушь, вроде того, сколько Гайпелю лет и какого он вероисповедания, и на все просьбы немедленно выслать людей на поиски преступника отвечал, что успеется.

Между тем Гайпель на четвереньках ползал по комнате, заглядывая под стол, под шкаф, шаря за лежанкой.

– Что вы ищете? – спросил Шитковский.

Гайпель искал жетончик с семью звездами, которого, казалось, не могло не быть там, где открываются врата смерти, но объясняться не счел нужным. Он подозрительно взглянул на своего напарника.

– Вы тут случайно ничего не находили?

– Чего?

Тот смотрел глазами невинного отрока, что в ансамбле с его продувной физиономией выглядело весьма ненатурально.

Гайпель поманил Шитковского к окну, подальше от пристава, и тихо спросил:

– Неужели, когда смотрели в окошко, не разглядели, с кем разговаривал Петров? Не поняли даже, мужчина или женщина?

Тот развел руками;

– Виноват, казните-с.

– И вы, значит, ничего здесь не находили?

– А что я должен был найти?

– Неважно. Как вы понимаете, ситуация изменилась, и мне придется нарушить мое обещание. Я должен буду сказать Ивану Дмитриевичу, что идея допросить Петрова принадлежит вам. Чего это вы потащили меня сюда ночью? У меня такое чувство, будто…

– Будто я заранее знал, что его сегодня убьют?

– Вроде того.

– С Путилиным я поговорю сам, – пообещал Шитковский. – Можете не волноваться.

Пристав писал по букве в минуту, но при этом делал государственное лицо, вельможно поигрывал желваками и от души наслаждался нечаянной властью над двумя сыскными агентами, которые таких, как он, и за людей-то не считали.

Только во втором часу ночи они были отпущены восвояси.

Как только миновали ворота гавани, прямо за шлагбаумом Шитковский сказал:

– Мне – туда…

Он неопределенно махнул рукой куда-то в темноту, в наплывающий от берега сентябрьский туман, и сгинул. В воздухе пахло тайной и надвигающимся дождем. Чертыхаясь, Гайпель побрел дальше один. Зонтика у него не было.

Минут через десять он наткнулся на спящего извозчика, насилу растолкал его, хотел назвать свой адрес, но передумал и назвал другой.

– К Путилину, что ль? – уважительно спросил извозчик, заметив на седоке полицейскую фуражку.

– Ты знаешь, где он живет?

– Кто ж не знает!

– К нему, – солидно сказал Гайпель.

Он почувствовал, как над ним державно простерлись крылья славы Ивана Дмитриевича. Всю дорогу они прикрывали его от ветра, от накрапывающего дождика.

21

Начисто забыв про Ванечку, Иван Дмитриевич опять, в который уже раз, махнул вниз, выскочил на улицу. Зайцев по-прежнему прохаживался перед подъездом.

– Что-то не едут мои курочки, – пожаловался он.

– А вы давно тут дежурите?

– Давненько. Что стряслось, Иван Дмитриевич? На вас лица нет!

– Я вам после объясню… С какого примерно времени вы тут стоите?

– Зачем примерно? Я вам точно скажу. Когда выходил из дому, было без пяти одиннадцать.

Иван Дмитриевич прикусил губу и начал плясать от этой цифры. Без пяти одиннадцать. Чуть раньше он вместе с Гнеточкиным поднялся к себе на этаж, но жетончика тогда на двери не было. Значит, прилепили в то время, пока гостил у Шарлотты Генриховны. Из парадного он вышел за пять минут до того срока, после которого терял право на ласки жены, и тогда же Зайцев занял свой пост перед подъездом.

– У меня часы в прихожей висят, – обстоятельно рассказывал тот, – и уже начали урчать. Старинные стенные часы, ходят исправно, и звон у них бодрый, но за пять минут до круглого часа начинают готовиться. Этак, знаете, загодя себя настраивают, по-стариковски. Урчат, ровно солеными огурцами объелись. За то и в прихожую сосланы. Раньше они у меня в гостиной висели…

– Не заметили, никто из посторонних не входил в подъезд?

– Вообще никого не было. Ни посторонних, ни своих.

– И никто не выходил?

– Ни одна душа.

– А вы никуда не отлучались?

– Ни на шаг. Стою, как мамелюк на страже… Что, дело так серьезно? На вас прямо лица нет.

В конце улицы раздался приближающийся цокот копыт, и Зайцев отвлекся.

– Слава Богу, наконец-то, – сказал он, – Едут мои курочки. Ну, будет им от петушка!

Тем временем Иван Дмитриевич перебирал в уме возможные варианты. Кто? Чьих рук дело? Быть может, Евлампий успел слетать на третий этаж и прилепить этот жетончик, пока шел разговор с его хозяйкой? И не ей ли принадлежит идея? Кроме этих двоих, подозревать было некого. При условии, разумеется, что Зайцев не врет. Но для чего ему врать? Оставались, правда, соседи по подъезду. Теоретически любой из них мог добраться до двери, однако ни один не давал ни малейшего повода усомниться в себе. На четвертом этаже проживал отставной майор с генеральскими усами, греческой фамилией и походкой заблудившегося клоуна, владелец пятерых кошек с именами античных богинь, которые вечно шастали по чердаку в поисках приключений. Напротив него квартировали две старые девы, совершенно ничем не примечательные, кроме своих чепцов с лентами всех цветов радуги. На третьем этаже обитали сам Иван Дмитриевич и Гнеточкин с семейством, на втором – Зайцевы и супружеская пара лет под сорок с целым выводком детей, тетками и приживалками: он служил в Межевой конторе, она была дочерью его начальника. На первом этаже одна из двух квартир принадлежала Куколеву, вторая вот уже несколько недель пустовала. Иван Дмитриевич давно и неплохо знал всех этих людей. Он откидывал их одного за другим, как костяшки на счетах, и лишь на мгновение задержался, когда очередь дошла до Гнеточкина. Затем откинул и его.

Цокот приблизился, в меркнущем свете фонаря обрисовался элегантный экипаж, известный всем жильцам дома: его хозяином был барон Нейгардт.

– Тьфу ты! – огорчился Зайцев.

– Приедут, приедут, – успокоил его Иван Дмитриевич. – Потерпите.

Кучер остановил лошадей перед соседним подъездом. Он щегольски спрыгнул с козел, распахнул дверку, помог барину сойти на землю, а уж тот сам подал руку баронессе.

Зайцева, да и не одна она, считала ее красавицей, но Иван Дмитриевич так не думал и у себя дома высказывал это вслух, чтобы порадовать жену. Высокая мясистая женщина лет за тридцать, белолицая, с маленькими, но претенциозно-туманными глазками, она была из тех столичных дам полусвета, на лице у которых особыми симпатическими чернилами, проступавшими в разговоре с простыми смертными, написаны суммы годового дохода их супругов.

Барон узнал Ивана Дмитриевича и окликнул его:

– Господин Путилин, как дела? Не нашлась Марфа Никитична?

– Нет, к сожалению.

– Грех так говорить, но, видно, уже и не найдется.

Они направились друг к другу, встретились между подъездами и вдвоем подошли к баронессе.

– У меня сегодня целый день не выходит из головы, – сказал Нейгардт. – Мать пропала, сын мертв. Хорошо еще, что не произошло в обратной последовательности. Марфе Никитичне повезло в одном: она не успела узнать о смерти своего младшего.

– Пожалуй, – согласился Иван Дмитриевич.

– Я даже в театре все время об этом думал.

– Вы ездили в театр?

– Да, в итальянскую оперу. Пели отвратительно.

– Такие убогие голоса, – сказала баронесса, – что рассеяться нет ни малейшей возможности. Где они только выкапывают этих теноров?

– На неаполитанских помойках, вероятно, – предположил Иван Дмитриевич.

Нейгардт вздохнул:

– Тут поневоле станешь патриотом. Европа с нами обращается как с дикарями, ей-Богу. Сегодня нас пригласил к себе в ложу пензенский губернатор, князь Панчулидзев. Знаете его? Мы с ним старые друзья, но таким я его никогда не видел. Князь большой меломан, и вы не представляете, как он был возмущен этим балаганом. У него немало влиятельных друзей при дворе, сам государь его отличает. Князь поклялся мне, что на ближайшем балу в Аничковом дворце ни одна приличная дама не пойдет танцевать с итальянским послом.

«Стращает», – сообразил Иван Дмитриевич. Куда, мол, тебе против князя Никтодзе! Но не испугался и спросил:

– С каким именно послом? У них там, кажется, два королевства да еще всякие герцогства. Черт ногу сломит!

– Бойкот будет объявлен послу того короля, который в Неаполе, – пояснил Нейгардт. – Князь решил составить заговор против него. Нам с баронессой обещаны билеты в Аничков, и мы тогда тоже примем участие.

– Мне холодно. Идем, – сказала она.

Действительно, шуба на ней была накинута прямо поверх вечернего платья. Одной рукой баронесса держала мужа под руку, другой сжимала отвороты у горла, но теперь отпустила их, чтобы открыть дверь. В глубоком декольте Иван Дмитриевич увидел вздымленный шелковой сбруей тяжелый бюст, кожу на груди, напудренную, как лоб у Якова Семеновича, золотую цепочку, а на цепочке… Он уже как-то не очень удивился, заметив на ней все тот же поганый жетон. Один к одному, только с приплавленным ушком. Как бы медальончик. В голове механически щелкнуло: этот – пятый.

– Какое прелестное украшение, мадам, – сказал Иван Дмитриевич, загораживая супругам вход в парадное. – Что-нибудь фамильное?

Он отметил, что баронесса напряглась, но барон остался совершенно спокоен.

– Это мой подарок… Позволь, дорогая. – Нейгардт продел палец под цепочку на жениной груди и показал медальон Ивану Дмитриевичу.

– Вам правда нравится?

– Удивительное изящество! Я восхищен, мадам, вашим вкусом.

– Баронесса выбрала его сама, а я лишь одобрил ее выбор.

– Идем! – нетерпеливо сказала она.

– Сейчас, сейчас… Кстати, господин Путилин, не хотите на минуточку заглянуть к нам?

– Уже поздно, – заметила баронесса, – Я едва держусь на ногах.

– Ты можешь лечь, а мы с господином Путилиным выпьем по рюмке коньяка. Не возражаете?

– С удовольствием.

Нейгардты жили в одном подъезде с Зеленским, на втором этаже.

– Вы не знаете главного, – поднимаясь по лестнице, говорил барон, счастливый, видимо, своим приобретением. – Ведь это всего лишь позолоченное серебро! Представляете? Казалось бы, грош цена в базарный день. Но вся прелесть в том, что медальончик-то исторический, отчеканен по личному секретному распоряжению Екатерины Великой.