Текст книги "Триумф Венеры. Знак семи звезд"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Все в доме только об этом и разговаривают, – сказала жена. – Мы с Ванечкой сегодня гуляли на улице и встретили баронессу Нейгардт. На ней прямо лица нет. Зайцеву встретили, та тоже сама не своя. Мы сговорились завтра все втроем нанести визит Шарлотте Генриховне.

– Я с моей штучкой гулял, и все тети ее смотрели, – похвалился Ванечка. – Одна тетя говорит: откуда у тебя такая чудесная игрушечка?

– Какая тетя? – заинтересовался Иван Дмитриевич.

Про штучку и так понятно было, что лесная находка.

– Баронесса у него спрашивала, – пояснила жепа.

– И что же ты ей ответил?

– Что маменька мне купила.

– Вот-те на! Соврал, значит?

– Ага.

– И зачем?

– А пусть не думает, – мстительно сказал Ванечка, – что мы бедные, ничего хорошего себе купить не можем.

Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе. Он прошел в переднюю, снял с вешалки цилиндр, намереваясь идти к Шарлотте Генриховне, И тут заметил, что у Ванечки угрожающе отвисла нижняя губа. Вот-вот заплачет.

– Обещались после обеда сыграть в игру, – напомнил он надтреснутым от обиды голосом.

Не дожидаясь, пока эта трещинка разверзнется в бездонную пропасть, Иван Дмитриевич покорно поплелся за ним в детскую, где оловянные солдатики на полу густыми колоннами шли навстречу смерти и бессмертной славе. Плюшевые зайцы скорбно смотрели им вслед.

В углу четверо егерей с примкнутыми штыками охраняли круглую коробку из-под халвы.

– Чего они у тебя караулят? – спросил Иван Дмитриевич.

Он заглянул туда и внезапно понял, почему сын так развеселился за обедом: в этом деревянном мавзолее покоился заветный жетончик. Теперь, когда дядя Яша умер, сама собой отпала необходимость возвращать ему потерю. Сын так простодушно радовался своей удаче, что у Ивана Дмитриевича не хватило духу ругаться и омрачать его счастье.

– Давайте сегодня вместо фишек возьмем двух солдатиков, – предложил Ванечка.

Он выбрал русского гренадера и наполеоновского гвардейца в медвежьей шапке. Соотечественника Иван Дмитриевич уступил сыну, а лягушатника взял себе. Эти двое, оказавшись на узкой дорожке среди плотоядных уродов, отовсюду таращивших свои налитые кровью гляделки, сразу же опасливо прижались друг к другу. Заклятые враги, сейчас они почувствовали себя не солдатами враждующих империй, а просто людьми, просто Божьими созданиями перед лицом нечисти и нежити. Оба медленно двинулись вперед, выставив ружья, но брошенные игроками кости разделили их вновь. Каждому выпала судьба в соответствии с его национальным характером: гренадер споткнулся дважды – на ПЬЯНСТВЕ и НЕПОСЛУШАНИИ СТАРШИХ, француз – один раз, но зато на СЛАСТОЛЮБИИ. Это была его Березина, тут он и остался навеки. Ему пришлось пропустить целых три хода. Тем временем в прихожей раздался звонок, жена пошла открывать, и, когда русский богатырь, избежав прочих соблазнов, предстал перед ангелом с бонбоньеркой, на пороге появился Зеленский.

– Это вы сами рисовали? – спросил он, разглядывая полотно кисти Ивана Дмитриевича. – Весьма нравоучительно.

– Пускай дядя с нами тоже сыграет, – провоцирующим шепотом сказал Ванечка якобы на ухо отцу.

Зеленский сделал вид, будто не слышит.

– Не желаете ли прогуляться, Иван Дмитриевич? – спросил он. – Погода сказочная.

При этих словах Ванечка встрепенулся:

– Папенька, после обеда вы обещались два раза сыграть! И еще раз вечером.

В ответ Иван Дмитриевич выдвинул контрпредложение:

– Давай теперь один, а вечером – два.

– Нет, – сказал Ванечка, – вы обещались.

– Так и быть, вечером три раза сыграем. Идет?

Пока отец с сыном торговались, Зеленский прошелся по комнате, осматривая Ванечкины сокровища с независимым и отстраненным любопытством холостяка. Так, наверное, мог бы держаться гордый индейский вождь среди экспонатов Политехнического музея: любоваться, но не выказывать восхищения, чтобы не уронить достоинство свое и своего образа жизни.

На трех разах перед сном удалось поладить. Иван Дмитриевич смело взялся за цилиндр, они с Зеленским спустились по лестнице, прошли мимо куколевской квартиры на первом этаже и вышли на улицу. Все вокруг полнилось хрупким осенним теплом. Вблизи воздух был прозрачен, а вдалеке, над крышами, сгущался до плотности богемского стекла.

– Однажды, – говорил Зеленский, – я вам уже пригодился. Я имею в виду тех двоих евреев, делавших фальшивые деньги, их переписку. И, простите мое самомнение, сдается мне, что я опять могу быть вам полезен. Вчера вы зачем-то утаили от меня и смерть Якова Семеновича, и странное исчезновение Марфы Никитичны. Понимаю: служебная тайна. В резоны не вникаю, не мое дело. Но сегодня об этом знает уже весь дом, а для меня лично не составляет секрета и то, что расследование поручено вам. Нет-нет, не думайте! В полицию я не ходил и никого специально не расспрашивал. Ваш вчерашний интерес к мифу о Каллисто, к аркадскому, – голосом подчеркнул он, – мифу, объяснил мне многое. И вы на верном пути.

– То есть?

– Человек вы не шибко образованный, но интуиции вам не занимать. Вы правильно угадали: мифы потому и живут тысячелетиями, что повторяются вечно. В мире появляются железные дороги, нарезные винтовки, раздвижные цилиндры, но сам человек остается таким, каким был и будет всегда. В своей мифологии древние греки собрали все возможные сюжеты нашей жизни. Свод гениальный, им можно пользоваться по сей день. И в поисках убийцы Якова Семеновича история бедной Каллисто нам пригодится.

– Нам? – переспросил Иван Дмитриевич.

Добровольных помощников он не любил почти так же, как агентов, доносящих не за деньги, а из чувства гражданского долга.

– Если вы откажетесь от моих услуг, – твердо сказал Зеленский, – я буду расследовать это дело в одиночку. Хотите выслушать мои соображения?

– С удовольствием.

– Начнем по порядку. Итак, Яков Семенович был убит в ночь с воскресенья на понедельник. А в воскресенье вечером, накануне его смерти, вы оставили мне ту записку. Отсюда я делаю вывод, что покойный знал о нависшей над ним угрозе. Вы, Иван Дмитриевич, многое скрываете от меня, но я думаю, что Яков Семенович незадолго до гибели получил предупреждение в виде загадочной фразы о семи звездах, открывших врата. Он призвал на помощь вас, вы – меня. В тот вечер вы не застали меня дома и написали записку. Впрочем, все равно тогда я не сумел бы расшифровать эту криптограмму. Теперь дело другое. Теперь я уверен: этой фразой будущий убийца предупреждал Якова Семеновича, что его тайна раскрыта и возмездие не заставит себя ждать.

Иван Дмитриевич вспомнил Гайпеля. У того выходило, что сам Куколев проник в чью-то тайну, у Зеленского – наоборот. Но результат был один: смерть.

– Фраза такова, что в ней можно вычитать какой угодно смысл, – возразил он, подумав о доме в селе Медведково и семи тысячах, которые барон Нейгардт сулил Куколеву-старшему.

– Дельфийский оракул тоже изъяснялся на языке, отличном от языка учебников арифметики. Но давайте но порядку. Вы признаете логичными мои предшествующие рассуждения?

– Вполне.

– Тогда пойдем далее. Знак Большой Медведицы – раз. Гостиница «Аркадия» – два. И воскресенье, между прочим, седьмой день недели. Неужели все это лишь совпадения? И последнее: вам не приходило в голову, что исчезновение Марфы Никитичны связано со смертью ее сына?

– Я думал об этом.

– А о том, что Яков Семенович… Не думали?

– Что Яков Семенович – что?

– Нет, не верю, что вы не подумали!

Глаза у Зеленского диковато расширились, лицо стало таким, словно он сам, как дельфийская пифия, восседал на треножнике над уходящей в недра земли расселиной, откуда сочатся ядовитые испарения: они священным безумием дурманят мозги, скрывают видимое и открывают незримое.

– Не думали, Иван Дмитриевич? А стоило бы! Недаром от рождения он был хромым, как бес.

– Во-он вы о чем…

– Что, не решаетесь вслух произнести? Страшно вымолвить?

– Вы подозреваете, что Яков Семенович… Что он – матереубийца? Как Аркад?

– Я знал, что эта мысль вас не минует, – удовлетворенно кивнул Зеленский.

Некоторое время шли молча. Иван Дмитриевич заговорил первым:

– Как-то плохо верится, но допустим. Зачем же понадобилось ему убивать ее?

– Скорее всего, причина банальнейшая: деньги. Когда звенит золото, умолкают все чувства. Как музы во время войны.

– При чем здесь деньги? У Марфы Никитичны только и было, что сундук с обновами, которые она отказывалась носить.

Зеленский покачал головой.

– Вы заблуждаетесь. Когда умер ее муж, большую часть имущества он отписал не сыновьям, а жене. По закону владельцем была она, хотя всем распоряжался младший сын. Ему же все и отходило по завещанию. Но недавно Марфа Никитична стала поговаривать, что напишет новое завещание и главным наследником сделает не младшего сына, а, как положено, старшего.

– И почему так?

– У нее окончательно испортились отношения с Шарлоттой Генриховной. Вдобавок та и Оленьку настроила против бабушки. Да и на старости лет Марфа Никитична стала понимать, каков у нее младшенький. Видать, прознала про него.

– Что прознала?

– За ним всякое водилось, – уклончиво ответил Зеленский.

– А откуда вы все это знаете?

– Марфа Никитична была со мной откровенна.

– И чем вы заслужили ее дружбу?

– Тем же, чем и вашу: знанием древнееврейского. Она хоть и перешла в православие, чтобы сыновья и невестки не отлучили от внучек, но Священному Синоду не доверяла. В частности, кое-какие места в синодальном переводе Библии казались ей сомнительными. Она подозревала тут сокрытие от народа правды и просила меня сличать русский текст с греческим, а то и с еврейским. На этом-то мы и подружились.

Они описали круг по соседним кварталам и приближались к дому.

– Но если, как вы считаете, Марфа Никитична – Каллисто, кто же Ликаон? – спросил Иван Дмитриевич.

– Знал бы, так сказал вам первому.

– Но, Сергей Богданович, старухе идет седьмой десяток. Вряд ли ее отец жив. Еще менее вероятно, что старец к возрасте Мафусаила убил внука, чтобы отомстить за дочь.

– Дорогой мой, нельзя же все понимать буквально! – покривился Зеленский. – Даже счет, поданный вам в ресторане, допускает различные толкования. Тем более миф. Там дед, и тут, что ли, обязательно должен быть дед? Да ничего подобного! Якова Семеновича ведь не разрезали на куски, не изжарили, как Ликаон поступил с Аркадом. Все это детали, а детали для нас несущественны. Это же не роман! Ленского, скажем, убивает Онегин, и мы очень удивились бы, взяв очередное издание и прочитав, что убийцей, оказывается, была няня Татьяны. Но и Каллисто, и Аркад, и Ликаон – они ведь не литературные герои! Они – символы. Побойтесь Бога, Иван Дмитриевич!

– И вот еще что. Если придерживаться вашей версии, получается, что убийца Якова Семеновича заранее знал, что тот намерен избавиться от своей матушки. Опять же как-то с трудом верится.

– Я, дорогой мой, никому ничего не навязываю. Хотите – верьте, хотите – нет. Дело ваше. Вы опытный сыщик, а я всего лишь дилетант. Но, собственно говоря, я к вам в помощники не набивался, вы сами втянули меня в это дело. А теперь уж не в вашей власти запретить мне размышлять и делать выводы. Не думаю, что сумел убедить вас в моей правоте, но хочу напоследок дать один совет: не торопитесь. Плывите по течению. Вы человек действия, но на сей раз лучше запастись терпением. Наш Ликаон скоро сам выдаст себя.

– Помилуйте! Каким образом?

– Убийца Аркадия тоже должен умереть, – сказал Зеленский.

Возле дома они простились, каждый направился к своему подъезду. Зеленский уже открыл дверь, но Иван Дмитриевич не удержался и окликнул его:

– Секундочку!

Тот с готовностью оборотился.

– Сергей Богданович, но разве Ликаон умер? Вы сами говорили, что Зевс превратил его в волка.

– Ради Бога, – саркастически улыбнулся Зеленский, – если вы допускаете возможность такого исхода событий, не смею возражать. Может быть, оборотень появится в самое ближайшее время, наблюдайте. Желаю удачи.

Иван Дмитриевич еще стоял на улице, когда из подъехавшего экипажа вышла и прошла в свой подъезд баронесса Нейгардт, а минутой раньше из другого парадного появилась мадам Зайцева.

– Красивая женщина, – шепнула она, заговорщицки маневрируя глазками между Иваном Дмитриевичем и уже скрывшейся из виду баронессой. – Жаль ее.

– Почему?

– Такая женщина, и такой муж. Мой благоверный в некоторых сугубых частностях тоже не подарок, но я умею его расшевелить. А у нее на лице написано, что не умеет.

Иван Дмитриевич с удовольствием поддержал этот разговор:

– По-вашему, барон…

– Да, такой тип мужчин я хорошо знаю. Они даже как бы и страстные, но у всех у них короткое дыхание, в смысле неплатонической любви.

– Как это – короткое дыхание?

– Ну-у, – с бархатным кошачьим распевом сказала Зайцева, – за кого вы меня принимаете? Не могу же я говорить прямо! Мы с вами не в тех отношениях, чтобы я нее так прямо и говорила. Зайдете ко мне вечерком, когда нам никто не помешает, я вам все и объясню. А так что же! На пальцах, что ли, показывать?

– Вы при случае моей жене объясните, – нашелся Иван Дмитриевич. – А она мне передаст. У нас с ней отношения вполне позволяют.

– Ну-у, Иван Дмитриевич, – все так же низко и тягуче отвечала Зайцева, – это бесполезно. Ваша жена не поймет. У нее на лице написано, что она таких вещей не понимает.

Из подъезда выплыли ее дочери, пару минут спустя – муж.

– Что, курочки? – бодро воскликнул он. – Заждались своего петушка?

Но, заметив Ивана Дмитриевича, сделал печальное лицо и проговорил совсем другим тоном:

– Ужасно, ужасно. Бедная Шарлотта Генриховна…

10

Первое, что почувствовал Иван Дмитриевич, вслед за Евлампием выходя из передней в коридор, был ненавистный покойному хозяину этой квартиры табачный дух. Чем дальше, тем пахло сильнее. Вошли в гостиную. Здесь и плавал этот дымок, сизой кольчатой струйкой виясь над кончиком сигарки, которую держал в руке барон Нейгардт. На столе перед ним стояла массивная пепельница богемского стекла. Иван Дмитриевич не без удивления взглянул на нее. Именно пепельница – не вазочка, не розетка. При Якове Семеновиче она, видимо, была сослана в какой-нибудь медвежий угол, но после его смерти вернулась по амнистии, чтобы сверкать в гостиной своими хрустальными гранями. Так новый государь, взойдя на престол, первым делом возвращает из Сибири и опять призывает ко двору всех тех, кто угодил в опалу при его предшественнике.

Иван Дмитриевич удивился еще больше, увидев, что Нейгардт поспешно встает ему навстречу и протягивает руку, как равному, чего прежде никогда не бывало.

– Рад, очень рад, господин Путилин. Смею надеяться, что, если расследование поручено вам, скоро мы узнаем имя убийцы.

– Благодарю. Вера в мои скромные способности придает мне силы.

Шарлотты Генриховны в комнате не было.

– Она дома. Сейчас придет, – ответил Нейгардт на безмолвный вопрос Ивана Дмитриевича.

Действительно, в коридоре послышались шаги, затем обиженный мужской голос:

– Просто курам на смех! Мы сговаривались на сумму вдвое большую…

Это был уже третий сюрприз: по голосу Иван Дмитриевич узнал своего ближайшего соседа, Гнеточкина. Как он осмелился прийти сюда? Шарлотта Генриховна имела к нему какие-то нешуточные, надо думать, претензии, если не далее как на прошлой неделе, столкнувшись с ним на лестнице, в бешенстве пыталась прибить его зонтиком. Жена с Ванечкой стали случайными свидетелями этой безобразной сцены.

– Скажите спасибо, что я столько-то даю, – отвечала вдова. – Берите и уходите, чтобы духу вашего тут не было.

Через минуту она вошла в гостиную. Запавшие темные глаза почти без ресниц. Вянущие подглазья. Длинная, еще свежая шея. Движения энергичные, но нерасчетливые: рука взлетает, чтобы поправить прическу, а кажется – влепить пощечину. И так-то худая, в траурном платье Шарлотта Генриховна выглядела тощей, как смерть.

– А, господин Путилин! Я ждала вас. В полиции мне сказали, что найти убийцу моего мужа приказано вам.

– Примите мои глубочайшие соболезнования. Слова бессильны… Все от меня зависящее…

– Не сомневаюсь.

– Я должен был явиться раньше, но решил дать вам время немного успокоиться и осмыслить происшедшую трагедию.

– На это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, – сказала она.

После такого заявления Иван Дмитриевич уже и не знал, с чего начинать разговор, и начал с вопросов протокольных.

– Возможно, мне придется проявить интерес к темам отчасти интимного характера. Само собой, насколько вы позволите. Удобно ли будет в присутствии господина барона?

– Барон – старый друг моего мужа. При нем вы можете говорить все.

Старый друг раскурил новую сигарку.

После всего того, что рассказал о нем Куколев-старший, Иван Дмитриевич с особенным вниманием поглядывал на соседа. Мадам Зайцева тоже подлила масла в огонь его любопытства. Ей, видите ли, хорошо известен такой тип мужчин. Какой? У Нейгардта были круглые плечи и грудь, полные бедра. Вся его нескладная женственная фигура составляла неприятный ансамбль с резким и сухим лицом аскета, на котором выделялась длинная, как у Щелкунчика, нижняя челюсть.

– Вы с Яковом Семеновичем были компаньоны? – спросил Иван Дмитриевич.

– Нет, но иногда мы вели общие дела.

Тело покойного лежало в одной из соседних комнат, его душа витала где-то рядом, задыхаясь в табачном дыму. Каково ей бессильно взирать на свое оскверненное жилище!

– Садитесь, господа, – пригласила Шарлотта Генриховна, сопровождая эти слова таким энергичным жестом, что со стороны могло показаться, будто она указывает гостям на дверь.

Все трое расселись вокруг большого стола, застеленного шитой бисером скатертью. Она, может быть, и послужила причиной последней, роковой ссоры между старой хозяйкой и молодой.

– В наших с Яковом Семеновичем делах, – первым нарушив затянувшееся молчание, заговорил Нейгардт, – я неизменно мог положиться на него, как на родного брата. Он отвечал мне тем же безусловным доверием.

– Потому что ему не повезло с братом, – подхватила Шарлотта Генриховна. – Они совершенно различные натуры, ничего общего. Старший характером в мать, младший – в отца. Семен – человек ограниченный, хочет жить умом, а ума-то мало. А Яша, он жил сердцем. К тому же, как вы знаете, мой муж хром от рождения. Мальчик не мог участвовать в детских забавах, в нем развилась мечтательность, привычка к уединению.

– Эти свойства характера не мешали ему в торговых делах? – спросил Иван Дмитриевич.

– Напротив, ему помогало воображение, развитое в детстве одиночеством.

– Его фантазия часто была двигателем наших с ним предприятий, – подтвердил барон.

– Сегодня ночью я сидела над гробом одна, молилась, вдруг слышу его голос: «Лотточка, не мучай себя, иди спать…» Он при жизни заботился обо мне и после смерти остался таким же. Я послушалась, легла, а уснуть не могу. Тогда он опять откуда-то говорит мне: «Возьми, Лотточка, наши венчальные свечи…» Вы, барон, видали, они у нас на божнице стоят за иконами. Это наша семейная святыня. Свекровь много раз пыталась их оттуда убрать, но Яшенька не давал. Он даже Олюшке наказывал, что вот, мол, мы с мамой умрем, а ты их береги, они и тебе принесут счастье, как нам с мамой.

О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово «Аркадия».

– Я забралась на стул, – тихо говорила она, глядя в одну точку, – взяла эти свечи. И только притронулась к ним, как почувствовала, будто прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула и поняла, что это уже не свечи, а пальцы моего Яши. Холодные, но не страшные, и было чувство, будто бы не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел меня к нашей супружеской постели. Уложил, положил руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.

– Надо было, – сказал Иван Дмитриевич, – воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.

– А после отпевания уже не может? – заинтересовался Нейгардт.

– После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.

– Зачем спрашивать? – мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. – Я и так знаю.

Барон взял ее за руку.

– Шарлотта, дорогая, о чем вы?

– Да, знаю.

– И можете назвать имя убийцы? – спросил Иван Дмитриевич.

– Для того, господин Путилин, я вас и позвала.

– Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.

– Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.

– Понятно, – кивнул Иван Дмитриевич.

Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:

– Через печку? Шарлотта…

– Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается. Но сегодня вышло.

– Вы хотели назвать имя убийцы, – напомнил Иван Дмитриевич.

– Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.

– Даю слово, – сказал барон.

Но Иван Дмитриевич покачал головой.

– Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.

– У вас в том не будет надобности.

– Сударыня, что вы этим хотите сказать?

– Его не нужно арестовывать… Он умер.

От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось, и Ликаон уже мертв?

– Хорошо, – согласился он. – В таком случае обещаю молчать.

Но теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:

– Целуйте крест.

На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»

– И вы, барон, целуйте крест, – велела Шарлотта Генриховна.

– Я лютеранского исповедания.

– Значит, на Библии клянитесь.

Она принесла Священное писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх три пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.

Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил. В итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.

– Яков Семенович сам убил себя, – сообщила она без дальнейших затей.

При этих словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почему-то заставили барона оживиться.

– Вот так штука! – воскликнул он. – Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?

– Что тут непонятно? Я не хочу, чтобы моего мужа как самоубийцу похоронили за церковной оградой.

– Будьте покойны, – весело сказал старый друг. – Я нем, как могила.

Не без колебаний Иван Дмитриевич решился нарушить табу, спросив:

– Шарлотта Генриховна, вам известно, где и при каких обстоятельствах умер ваш муж?

– Разумеется, – ответила она с завидным спокойствием.

– И вы были в номере? Видели кровать, на которой он провел свою последнюю ночь?

– Нет, но могу себе представить.

– И как вы думаете, почему Яков Семенович вздумал покончить с собой в подобном месте?

– Из любви ко мне.

– Вот как? Из любви к вам? При всем уважении…

– Мой муж нарочно обставил свою смерть таким образом, чтобы она причинила мне меньше горя.

– Давайте начистоту, – как можно более мягко начал Иван Дмитриевич. – Я буду жесток, но дело слишком серьезно. Не хотелось бы вести этот разговор при свидетелях, однако вы сами сказали, что от господина барона у вас нет секретов.

– Теперь – нет, – уточнила она.

– Прошу прощения, но вы знаете, что Яков Семенович был в «Аркадии» с другой женщиной?

Она снисходительно улыбнулась.

– Вам удалось найти ее, господин Путилин? Вы с ней встречались?

– Пока нет. Но…

– Так вот, никакой женщины с ним не было, можете мне поверить. Он лишь обставил все так, будто она была.

– Кого же он собирался обмануть?

– Меня.

– По-моему, Шарлотта Генриховна, вы сами себя обманываете.

– Вы мужчина другого сорта, вам трудно понять, что мой муж поступил с обычным для него благородством. Да-да! И не смотрите на меня как на сумасшедшую. Поймите, Яков хотел, чтобы мысль об этой мерзкой гостинице помогла мне скорее забыть его. Чтобы я думала, будто он в ту ночь был с другой женщиной, и не так сильно горевала о нем. Он хотел облегчить мои страдания и готов был пожертвовать даже памятью о себе, своим добрым именем…

– Преклоняюсь перед чистотой вашего любящего сердца, – сказал Иван Дмитриевич, – но сама версия кажется мне сомнительной.

За окнами угасал день. Квартира была на первом этаже, и едва солнце склонилось за крыши домов на противоположной стороне улицы, в гостиной стало сумеречно от плотных траурных штор.

Иван Дмитриевич вспомнил, что вчера был Симеон Столпник – первый день осени, когда ласточки вереницами ложатся в озера, а ужи выползают из воды на берег и ходят по лугам на три версты. В этот день за сотни верст от Петербурга, в нищем уездном городке, где он родился и прожил до шестнадцати лет, хозяйки растапливают печи новым огнем, живым, вытертым из дерева, а не выбитым из кресала. Тем же пламенем оживляют лучины, свечи, лампады. Отец владел искусством сотворения такого огня, что в детстве составляло предмет гордости Ивана Дмитриевича. С утра во дворе полыхал священный костерок, от которого соседи разносили по домам уголья и головешки. А здесь в гостиную вошел Евлампий и, чиркая вонючими серными спичками, стал зажигать свечи в люстре. Никто в Петербурге не умел трением добывать огонь из чистого дерева, поэтому не было тут ни настоящего тепла, ни истинного света. Всякое пламя пахло серой, как гнилое болото, норовило заманить в трясину, если держать путь по этим призрачным огням, и все сказанное Шарлоттой Генриховной тоже казалось не иллюзией любви, не трогательным самообольщением, а хитростью и обманом.

– Оленьку с нянькой я сразу отправила к моей сестре на Васильевский остров, – говорила она. – Не то еще кто-нибудь из соседей сболтнет девочке, где умер ее отец. Соседи у нас подлые, сами знаете. Кухарка у меня приходящая, но я ее рассчитаю, чтобы не проговорилась. Оставлю одного Евлампия, он верный человек. Уж коли вы, господин Путилин, не могли понять, почему Яков так поступил, восьмилетнему ребенку тем более не объяснишь. Не дай Бог, скажут ей! Так и будет расти с болью в душе. Поживет пока у сестры, а я тем временем подыщу другую квартиру… Да, – вспомнила Шарлотта Генриховна, – вы, наверное, хотите знать, что вынудило Якова решиться на такой страшный шаг?

– Неплохо бы, – сказал Иван Дмитриевич.

– Все очень просто. Он влез в громадные долги, чтобы затеять какую-то рискованную коммерческую операцию, которая его разорила. В подробности он меня не посвящал.

– А почему было ему не объявить себя банкротом? Я слышал, большая часть имущества числится за Марфой Никитичной. Следовательно, банкротство стало бы для него идеальным выходом из положения.

– Но ведь Яков был ее единственным наследником. В таком разе он должен был или отказаться от наследства, или отдать его своим кредиторам.

– Вы говорите так, словно Марфы Никитичны уже нет в живых.

– Я в этом уверена.

– Почему?

– Потому что умер Яков. Вы ведь знаете, что моя свекровь пропала за два дня до его смерти. Очевидно, он получил известие о том, что она мертва, после чего и решил уйти из жизни.

– Но кто мог убить вашу свекровь?

– Да хоть кто! – с нервным смешком ответила Шарлотта Генриховна. – С ее-то характером! То с дворником сцепится, то с извозчиком. На рынок ее одну и пускать-то было страшно. Однажды до того доторговалась, что ее рыбой мороженой по голове стукнули.

– Неужели Яков Семенович так любил мать, что не захотел жить без нее? Как-то, знаете…

– Он любил меня и Оленьку. Самоубийство было для него единственным способом избавить нас от нищеты.

– Ничего не понимаю, – признался Иван Дмитриевич.

Шарлотта Генриховна обернулась к Нейгардту:

– Объясните ему. Мне тяжело говорить.

Исполняя просьбу вдовы, тот щелкнул своей костяной челюстью и приступил:

– Господин Путилин, в поступке моего друга есть определенная логика. По завещанию Марфы Никитичны, наследником объявлен ее младший сын, и по логике вещей в случае его кончины во владение имуществом должна вступить Оленька. Ей же, как вы знаете, всего лишь восемь лет. Кое-какие юридические тонкости тут имеются, но в принципе до своего совершеннолетия, весьма не близкого, она вправе не платить долги отца и бабушки. Иными словами, в течение долгого времени Шарлотта Генриховна, как опекунша своей же собственной дочери, может ни о чем не тревожиться.

Иван Дмитриевич подавленно молчал. Вся эта хитроумная конструкция, воздвигнутая, как мавзолей, над мертвым телом Якова Семеновича и призванная поддержать версию о его самоубийстве, была не прочнее карточного домика. Они что, за дурака его считают?

– Говорят, – осторожно сказал он, – ваша свекровь намеревалась переписать завещание в пользу старшего сына.

– Вам и это известно? Воистину, не дом, а змеиное гнездо.

Шарлотта Генриховна вышла и вскоре вернулась, неся в руке конверт, запечатанный тремя красными гербовыми печатями.

– Можете убедиться. Дальше разговоров с соседями дело не пошло, завещание осталось прежним.

– Оно будет вскрыто по обнаружении тела Марфы Никитичны, – пояснил Нейгардт, – или по истечении срока, установленного законом для тех случаев, когда человек пропадает без вести.

– Я, господин Путилин, позвала вас для того, чтобы вы не утруждали себя напрасными поисками убийцы моего мужа. Но вы должны будете подать рапорт о том, что не сумели найти преступника. О самолюбии вам придется забыть. Помните, вы целовали крест.

Она забарабанила пальцами по столу, давая понять, что аудиенция окончена. Оба, старый друг и вдова, смотрели куда-то вбок, в пространство. В гостиной воцарилось натянутое молчание, как бывает, если из троих присутствующих двое захотят остаться наедине, но Иван Дмитриевич плел под столом косичку из бахромы на судьбоносной скатерти – бакенбардами он в то время еще не обзавелся – и не уходил. Наконец Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула: