Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

12

Во дворе Колиного дома все было вроде на виду – смотри, если не лень. И все было самым обыкновенным, совсем таким же, как и во дворах других, подобных этому, старых и больших московских домов. Все было на виду, и ничто не задевало глаз, сделавшись привычной частью того целого, имя которому и есть двор. Скамейка у глухой стены, так верно названная кем-то «заповедник», была точно такой же или почти такой же, как и в других дворах, а развалюхи-сараи казались близнецами сараев на соседних улицах.

Должно быть, и чувство, с которым жильцы дома мирились здесь со всем этим, было общим для жителей подобных домов: скоро, мол, в нашем дворе наведут порядок. Скоро? Да, скоро. Но вот когда? И кто будет наводить этот порядок? И еще один вопрос: а стоит ли нам ждать этого «скоро», не лучше ли самим взяться за дело и повытеснить со своих дворов всю эту заваль?

Конечно же, лучше! Но, чтобы понять это, нужно отрешиться от равнодушия, нужно сбросить с себя оцепенение привычки и увидеть.

Точно так же, как совсем еще недавно пришла эта зоркость к молодому судье Алексею Кузнецову, пришла она сейчас и к Лене Орешниковой. Ее жизненная задача была не столь велика, как у него, ее ответственность была меньшей, но это если сравнивать. А Лена не сравнивала себя ни с кем. Она просто стала совсем по-другому с недавних пор жить, чувствовать, смотреть, разговаривать. Отчего бы это? Не оттого ли, что встретился с ней как-то директор ее бывшей школы и предложил стать пионервожатой, а она согласилась? Да, оттого, что она стала пионервожатой. Оттого, что живет теперь не сама по себе и для себя, а еще и для других – вот для этих самых мальчишек и девчонок, которые множество часов своей ребячьей жизни вынуждены проводить здесь – на этом дворе. Тех самых мальчишек и девчонок, которые вовсе не так просто и беззаботно живут, как это еще недавно казалось Лене.

Дойдя до середины двора, Лена Орешникова остановилась и еще раз все внимательно оглядела: Коли Быстрова не было и здесь. Лена обошла уже все соседние улицы, побывала в гараже у Симагина, заглянула во двор дома, где жила Настя, – Коли не было нигде.

– Куда же ты подевался, паренек? – недоуменно проговорила Лена, уже теряя надежду отыскать Колю. – И Насти тоже нигде нет… Ребята, где же вы? – тихонько позвала она, стоя посреди двора, откуда так все хорошо было видно.

Никто, конечно, ей не ответил. Да и некому было отвечать – никого сейчас здесь не было.

Не зная, что же ей предпринять, Лена медленно направилась к подъезду, в котором жил Коля, хотя и была уверена, что дома его сейчас не застать. Она взялась уже было за дверь, как вдруг увидела долговязого Сашу, который, вбежав во двор, остановился у люка, некогда служившего для спуска в подвал дома каменного угля. Люк как люк, покрытый ржавчиной и заброшенный, с тех пор как дом перестали отапливать из собственной котельни, подключив к теплоцентрали. Лена только что прошла мимо этого люка и даже не взглянула на него – ход в подвал, да и только. А вот Сашок как раз возле этого хода и остановился, быстро глянул по сторонам и, как-то смешно присев на корточки, точно с горки, скользнул в подвал.

– Сашок! Стой! – крикнула Лена, подбегая к люку.

Но Саши и след простыл. Только маленькое облачко пыли поднялось над отверстием люка и в лицо Лены пахнуло подвальной сыростью.

Лена наклонилась и увидела привязанную к кольцу веревку и длинный железный полоз, уходивший в темную глубь подвала. Она прислушалась к гулкой подвальной тишине. Где-то далеко-далеко тускло мелькнул огонек.

– Будь что будет! – подбадривая себя, громко сказала Лена и тоже, присев на корточки и схватившись рукой за веревку, съехала по полозу вниз. Встав на ноги, она тотчас приметила мерцающий вдали огонек, и этот крохотный очажок света в кромешной тьме показался ей ярче самой яркой лампы у себя дома. Откровенно говоря, Лена не на шутку оробела, очутившись на дне подвала. Нерешительно, медленно, с протянутыми вперед, как у слепой, руками двинулась она на огонек.

А там, где светился этот огонек, оказавшийся обыкновенной свечкой, прикапанной к ящику, стояли друг против друга Коля и Сашок. Тут же была и Настя. Настороженно вглядываясь в лица своих друзей, она все старалась отвлечь их внимание на себя и что-то даже пробовала рассказать им – что-то, должно быть, очень веселое. Но ни Коля, ни Сашок не обращали на нее никакого внимания. Они смотрели только друг на друга, и в стремительном наклоне их тел и во всей напряженности лиц, сжатых в кулаки рук чувствовалось, что между ними сейчас идет не шуточный разговор.

– Как струна натянутая живешь! – произнес после недолгой паузы Сашок. – Я понимаю, тебе трудно, но и так тоже нельзя.

– Ничего ты не понимаешь! – горячо отозвался Коля. – Тебе-то хорошо с родным отцом – вот ты и рассуждаешь! А попробовал бы, как я! Попробовал бы!.. Настя, пошли!

Схватив девочку за руку, Быстров повернулся к товарищу спиной и шагнул в обступившую их темноту.

Сашок не стал его удерживать.

– Эх, Колька, Колька! – огорченно сказал он, присаживаясь на краешек ящика. – Трудный ты человек…

– Сашок, что тут у вас? – вдруг услышал он голос Лены и, вскочив, увидел ее перед собой.

– Елена Михайловна, как вы сюда попали?! – испуганно спросил мальчик.

– А так вот… – Лена стала жестами показывать, как съехала по доске в подвал, как брела вслепую на огонек. – Что тут у вас?

Свечной огарок выхватывал из темноты части полуразобранного парового котла со щитком измерительных приборов.

И щиток и сам котел блестели, как новенькие, – так хорошо были они начищены чьими-то усердными руками. На дощатой перегородке, примыкающей к котлу, висели большие морские карты. Тут же на подставке был установлен компас, а к врытому в землю столбу прикреплено колесо корабельного штурвала.

– Ясно, – сказала Лена, оглядев всё и даже проведя для верности по штурвалу ладонью. – Военный корабль. Так?

– Так.

– Ну что ж, здорово, – одобрила Лена. – Все как на настоящем корабле.

– Верно? – оживился Сашок. – Вы посмотрите, у нас и компас не какой-нибудь, а настоящий морской и карты тоже не просто географические.

– Вижу, Сашок, вижу. Все у вас тут настоящее – и карты, и компас, и паровой котел. Одного только не хватает.

– Чего же?

– Воздуха. Не то чтобы морского, а самого обыкновенного, какой у нас во дворе имеется. И света. Нечего сказать, хороши моряки – ни света, ни воздуха! Подвальные жители – вот вы кто!

– Зато здесь нам никто не мешает, – сказал Сашок. – Здесь у нас вроде как морской клуб. Ведь Колька, я, да и Цыганенок тоже готовимся поступить в морское училище. Вот мы здесь и занимаемся. Книжки по навигации читаем, путешествуем по слепым картам, ведем вахтенный журнал. У нас тут всерьез.

– Всерьез… – уважительно глядя на Сашу, повторила Лена. – Вот ведь оно как – всерьез!

– А вы думали, нам бы только в игрушки играть?

Наверно, потому, что свет свечи все время колебался, лицо Саши в неярких бликах показалось Лене совсем взрослым. И то, что сказал он ей, показалось тоже очень серьезным. Дети! А вот поди ж ты – придумали для себя этот клуб, уединились, чтобы им не мешали, чтобы никто из взрослых не мог сбить их на игру, когда речь идет о настоящем, о мечте, когда очень важны именно настоящие карты, компас, книги, всё самое настоящее.

Совсем простая мысль пришла сейчас Лене: ее ребята здесь не играют, а мечтают и их мечта вовсе не несбыточна, не сказочна, а вполне реальна – морское училище. Она вдруг поняла: вся ее работа, весь смысл ее работы совсем не в том, чтобы как-то развлечь своих ребят, придумав для них игру позанятнее, а в том, чтобы помочь им найти себя, поверить в себя и в свою мечту еще, возможно, задолго до того, как будет ими сделан первый самостоятельный шаг в жизни.

Морской ли клуб, спортивная ли площадка, кружок любителей природы или авиамоделизма – все это не игра, все это всерьез.

Именно так – всерьез!

– Правильно! – радостно сказала себе Лена, но это ее «правильно» прозвучало вслух, и Сашок решил, что она отвечает ему на его слова.

– А как же! – важно наклонил он голову. – Мы ведь не маленькие – кому четырнадцать, а кому уж и пятнадцать. Гайдар в наши годы… он уже на гражданскую войну в наши годы ушел – вот оно как!

– Правильно! – повторила Лена, счастливая от пришедшего к ней чувства уверенности, которое всегда приходит к человеку, когда он начинает постигать свою трудовую задачу. А трудовой задачей для Лены Орешниковой были сейчас ее ребята – Коля, Сашок, Настенька, Цыганенок.

– Ну, бери свечу, и пошли на воздух – дышать нечем.

– И без свечи найдем, – сказал Саша, задувая огонек. – Это у нас не просто свеча, а кормовой фонарь, – слышался уже в полной темноте его голос. – Сюда, сюда, Елена Михайловна, давайте руку…

13

Алексей Кузнецов был молод. Но не только числом лет определялась эта его молодость. Невелик был и его жизненный опыт, рождающий зрелость ума и сердца. Простой и ясной для всех знавших Кузнецова представлялась его короткая жизнь.

И все же именно на него пал выбор сотен людей, когда решали они вопрос, кто же должен быть их судьей, кому вверят они высокое право стоять на страже их интересов, обусловленных законами нашей жизни.

Как случилось, что вместе со старым коммунистом Игнатьевым к бывшим фронтовиком, инвалидом Отечественной войны Смирновым, много повидавшими и пережившими на своем веку, был избран в судьи совсем молодой еще человек, лишь два года назад окончивший юридическую школу, а ныне учившийся на третьем курсе заочного отделения Юридического института? Не ошиблись ли избиратели, отдав свои голоса за Кузнецова, чья жизнь представлялась такой простой и короткой для тех, кто его знал?

А знали Алексея многие. Сперва знали по школе, по работе в школьном комитете комсомола. Учителя любили его за прямой и открытый нрав, за упорство в учебе, за проявившуюся в нем сызмальства тягу к книгам. Ребята дружили с ним, ценя его верность слову, уважая за мальчишеское бесстрашие и ловкость в спортивных играх.

Круг людей, знавших Кузнецова, значительно расширился, когда он стал работать инструктором райкома комсомола. Теперь уже не только школа, где он недавно учился, со всеми ее преподавателями и ребятами, не только тихая улица, на которой он родился и вырос, но и весь район – строители новых зданий и партийные работники, школьники и домашние хозяйки, молодые артисты прославленного на всю страну театра, что находился в районе, и девушки – мастерицы из ателье мод, – всё новые и новые люди знакомились с невысоким юношей с открытым лицом, то мимолетно, а то и всерьез приглядываясь к нему, оценивая его и по словам и по делам.

А потом по путевке райкома Алексей поступил в юридическую школу и, когда окончил ее, был направлен на стажировку в народный суд своего района.

День за днем, год за годом проходила жизнь Кузнецова на глазах у людей.

Но, может быть, именно за эту ясность и простоту его жизни, за то, что проходила она у всех на глазах, и не побоялись люди доверить совсем еще молодому человеку высокое право быть их судьей?

Сам Алексей вряд ли мог ответить на этот не раз возникавший у него вопрос: «Почему избрали меня судьей?»

Раздумывать над этим попросту не хватало времени. Всякое новое дело, которое слушалось в суде под его председательством, требовало от него напряжения всех сил. Работать было трудно. Что ни день – то новые люди, со своими нуждами, горестями, требованиями; что ни дело – то целый мир человеческих отношений, где далеко не все можно сразу распознать, где истина постигается в единоборстве, с часто преступной волей подсудимого, стремящегося обмануть суд, избежать заслуженного наказания.

Судить без ошибок, судить так, чтобы виновный понес наказание, как бы хитер и изворотлив он ни был, а невиновный был оправдан, как бы ни были, на первый взгляд, велики выставленные против него улики, – вот что составляло теперь главную цель жизни Алексея Кузнецова.

– Должен ты накрепко запомнить, Алексей, – сказал как-то Кузнецову Игнатьев, старый, опытный судья, советы которого Алексей принимал с благодарностью: – нет в работе судьи маленьких дел, как нет в работе врача маленьких болезней. От пустячного ушиба может развиться тяжелая болезнь. В пустячном судебном деле иной раз заключено крупное преступление. Вовремя залечил ушиб – вот человек и спасен. Вник в пустячное дело, задумался над ним, разобрался – глядишь, уберег человека, спас его от серьезного преступления.

Эти слова Игнатьева и недавний разговор с прокурором Гурьевой пришли на память Кузнецову, когда он, собираясь идти из дома в клуб, где ему предстояло выступать с беседой о детях, делал последние пометки на разложенных перед ним листках.

– А случай с Колей Быстровым? – вслух спросил себя Алексей. – Не такое ли это маленькое дело, в котором следует серьезно разобраться?..

Неожиданно память принесла далекое воспоминание. Он – мальчишка – стоит у распахнутой двери, а перед глазами замусоренная лестница, краешек синего неба в лестничном окне и дряхлый старик с большой почтовой сумкой на плече.

Это было в войну, в день, когда Алексей узнал о гибели отца.

Обычно по утрам мать первая встречала старика почтальона, и уже от нее узнавал Алексей, есть или нет письма от отца.

Отец писал часто, писал подробно, всеми помыслами оставаясь дома, в мирной жизни, с женой и сыном, с мечтами о мирной своей профессии строителя. О войне же он писал скупо. Алексей, помнится, сердился на отца за эту краткость в описаниях походов и сражений, в которых тот участвовал. Мать же радовалась каждому слову, уводившему ее от мыслей о войне, каждому напоминанию о прошлом, где не было этой неуемной тревоги за мужа, сына, за все, что слагалось для нее тогда в единый образ Родины.

Сын не понимал матери. Он мечтал о подвигах, сетовал на то, что еще мал для службы в армии, завидовал своим на два – три года старше, чем он, товарищам.

В тот день, заслышав на лестнице знакомые шаркающие шаги почтальона, Алексей успел раньше матери выбежать ему навстречу.

«Есть? Нам есть?» – спросил он нетерпеливым шепотом. Он боялся говорить громко, чтобы не разбудить мать.

«Вам?.. – Почтальон остановился и в задумчивости посмотрел на застывшего в ожидании ответа Алексея. – Вот, брат ты мой, какие дела…»

Алексея удивило, что старик тоже говорит шепотом, но он тут же решил, что это неспроста и что письмо есть.

«Давайте!» – протянул он руку. – Ведь есть же! Вижу, что есть!»

«А вот и нет, нету! – внезапно рассердился старик. – Какие такие письма с войны! Там…»

«Что-нибудь случилось, да?..» – услышал Алексей голос матери.

Он обернулся. Он никогда прежде не видел мать такой встревоженной, такой бледной.

«Вот, брат ты мой, товарищ Кузнецова… – тихо и каким-то виноватым голосом сказал старик. – С недоброй вестью я к вам…»

Словно кто открыл сейчас перед Алексеем давным-давно читанную им книгу и заставил прочесть ее заново – повзрослевшими глазами, когда знакомое становится новым, а не примеченное раньше слово зажигает сердце. Так заново увидел он себя мальчишкой и первым на улице озорником и задирой. Так заново пережил он свое горе из-за того, что не был взят в армию, когда, узнав о гибели отца, кинулся в военкомат.

Одна за другой вставали в его памяти картины прошлого: трудная жизнь на небольшое жалованье матери, свои попытки что-нибудь заработать, чтобы помочь ей, частые споры из-за того, кончать ли ему десятилетку или поступать на работу. Мать хотела, чтобы Алексей кончил школу, институт, хотя и нелегко ей было одной растить сына.

Вспомнив все это, взглянув на прошлое повзрослевшими глазами, Алексей проникся глубоким уважением к матери. Он понял ее. Понял, ощутил ее горе, увидел такой, какой она была тогда, – еще молодой, красивой, мужественно встретившей свою тяжкую утрату.

Увидел он и себя, точно всю жизнь перелистал, машинально сжимая в руках вот эти свернутые в трубочку листочки, по которым собирался выступить сегодня в клубе. Догадался: с того самого дня, когда узнал о гибели отца, кончилось его детство.

Задумавшись, Алексей вышел из комнаты в коридор.

– Куда это ты? – встретила его мать. – Неужто в клуб? Ведь рано еще.

– Пройдусь немного, – сказал Алексей. – Все в голове перепуталось, не знаю, что и говорить стану. – Он показал матери свернутые в трубочку листки: – Вон сколько понаписал!

– Ох, Алексей, – озабоченно сказала мать, – шутка ли – такая беседа! О детях… Да ведь ты и сам еще дитя…

– Это только для тебя, мама, – улыбнулся Алексей. – А для других я, пожалуй, из детского возраста вышел.

– Велик, велик, чего там! – насмешливо сказала мать. – А все же, о чем говорить будешь? Не худо бы тебе наперед с матерью обсудить. Ты судья, а я, как-никак, учительница. Дети – это уж по моей части.

– А по моей? – спросил сын.

– Ты судья… – с сомнением в голосе повторила мать. – Ну ладно, иди. Мы с Евгенией Викторовной уговорились прийти тебя послушать. Из нашей школы и директор будет и еще кое-кто из учителей.

– Ничего, пусть приходят, – недовольно сказал Алексей. – А вот ты-то зачем? Я не артист и не в театре выступаю, чтобы ходить смотреть на меня.

– Был бы артистом, так, может, и не пошла бы, – сухо заметила мать. – Приду, не отговаривай.

– Тебя отговоришь! – усмехнулся Алексей. – И в кого это у тебя, мама, такой характер строгий?

– Да уж не в сына, – рассмеялась мать. – А вот ты в кого уродился такой самоуверенный, что с матерью и посоветоваться не желаешь? Ну-ка, ответь! – Ласково подтолкнув сына к дверям, она отвернулась, чтобы Алексей не заметил проступивших у нее на глазах слез.

– Мама, – останавливаясь в дверях, сказал внезапно дрогнувшим голосом Алексей, – спасибо тебе за всё…

Мать быстро оглянулась, удивленная, тронутая, но сына уже не было в комнате.

В клуб идти было еще рано, и Алексей решил побродить по арбатским переулкам, которые так хитро переплелись между собой, что, взятые вместе, образовали как бы городской лабиринт, давно, впрочем, изученный и распутанный Алексеем. Ему всегда было интересно бродить по этим живописным улочкам и переулочкам, где московская старина жила даже в их названиях: Плотников, Скатертный, Хлебный, где чуть ли не каждый дом был по-своему знаменит, имел свою историю.

Алексей и не заметил, как вышел к набережной. Знакомая путаная тропа переулков сама вела его за собой.

Вступив на широкое полотно Бородинского моста, Алексей в изумлении остановился. Мост невозможно было узнать – так раздался он в ширину. Раздалась и улица, исчезли ветхие домишки на набережной.

Широко и нежданно открылся перед Алексеем его родной город. Открылся по-новому, но сразу стал близким и понятным смелостью своих линий, горделивым взлетом своих зданий и той дерзновенной простотой, с которой возникал он кирпич за кирпичом на глазах у изумленных людей.

Казалось, самая заветная твоя мечта, не обедненная, не укороченная, рождалась вокруг, но только не ты, а другие сумели воплотить ее в жизнь. Это случилось потому, что совсем разные люди и совсем разными путями шли к одной цели.

Да, именно такой хотел видеть свою Москву отец Алексея, инженер-строитель Николай Кузнецов. Но разве не такой же представлялась она и сыну, когда думал он о новой Москве?

И в этом единстве осуществляемой советскими людьми мечты заключалось самое удивительное и, пожалуй, самое прекрасное, что увидел сейчас Алексей, стоя на мосту.

Большая порожняя баржа, медленно продвигаясь по реке, подошла к устоям моста, и доски, которыми была устлана ее палуба, замелькали под ногами Алексея. Но ему показалось, что вовсе не баржа, а мост тронулся с места и поплыл над рекой, над городом. Ощущение полета было настолько велико, что не один Алексей, а все, кто находился на мосту и следил за проплывающей баржей, испытали это чувство. Взрослые притихли и удивленно переглянулись, а дети с радостными криками забегали вдоль перил.

На мгновение все вокруг сместилось в глазах Алексея. Придвинулся и стал почти вровень с мостом высотный дом на Смоленской площади, а далекий, подернутый закатной дымкой университет на Ленинских горах точно выплыл из-за облака и встал на горе, поблескивая крохотными, как светляки, стеклами бесчисленных окон.

Но вот баржа прошла, и ощущение полета, которым были захвачены все, кто стоял на мосту, исчезло. Взрослые и дети двинулись дальше – каждый по своим делам. Пошел вместе со всеми и Алексей – время было идти в клуб.

14

Немало потрудилась Лена Орешникова, собирая на встречу с Кузнецовым учителей из своей школы. Почти все они были в отъезде – кто проводил летний отпуск на юге, кто жил на даче и неделями не бывал в Москве.

– Отдыхаем, голубушка, от наших разлюбезных мальчишек, – сказала Евгения Викторовна, руководительница класса, в котором учился Быстров, когда Лена приехала к ней на дачу в Кратово. – Десять месяцев в году все с ними да с ними, можно и отдохнуть.

Но, когда Лена рассказала Евгении Викторовне последние новости про одного из ее «разлюбезных мальчишек» и про то, что Мельникова уже подала заявление в суд, старая учительница не на шутку встревожилась.

Директор школы Валентин Александрович Зоров попытался было отговориться, ссылаясь на страдную пору школьного ремонта.

– Какие там беседы, Леночка! – сказал он. – Вот белила раздобываю. И еще эту самую арматуру.

– Белила! Арматура! – не сдавалась Лена. – А для кого, позвольте вас спросить, вы наводите в школе весь этот образцовый порядок?

– Для ребят, для ребят! – смеясь, сказал Зоров. – Да вот еще и шифера не хватает, – озабоченно заметил он. – Знаете ли вы, Орешникова, что такое шифер?

Лена не знала.

– А я на старости лет должен знать. И про шифер и про арматуру. Между тем я биолог. – Помолчав, Зоров уже серьезно взглянул на Лену: – Ну, что еще там стряслось с Колей Быстровым?

– Суд, – коротко сказала Лена. – Парня будут судить…

И вот в небольшой, со сводчатыми потолками комнате клуба вместе с жильцами дома, что пришли послушать судью, сидели сейчас и Евгения Викторовна, и Зоров, и даже молоденькая учительница рисования, которую Лена и уговаривать не стала. «Вы комсомолка, Аня», – только и сказала она ей, объяснив, в чем дело. А молоденькая учительница рисования, печально вздохнув, тут же при Лене позвонила какому-то Константину и, чуть не плача, суровым голосом заявила ему: «Нет, нет, нет, я не приду: у меня совещание с народным судьей…»

В маленьком помещении клуба все были на виду, и Алексей, желая осмотреться, ненадолго задержался в дверях.

Придерживаясь рукой за оконную раму, сидела на подоконнике Лена Орешникова. Возле нее, прислонившись к стене, стоял невысокий сухонький старик с подвижным лицом и по-молодому быстрыми, веселыми глазами, Алексей сразу, хотя и по далекому из-за разницы в годах сходству Лены со стариком, догадался, что это ее отец.

Тут же, у окна, негромко переговариваясь, сидели Зоров, Евгения Викторовна и мать. Зоров был все таким же, каким помнил его Алексей еще по школе: очень худой, сутуловатый, с доброй рассеянной улыбкой, с привычкой вдруг сдернуть очки и, прищурившись, пристально глянуть на собеседника. Вот и сейчас Зоров снял очки, наклонился к Евгении Викторовне и сразу же горячо о чем-то с ней заспорил.

Увидел Алексей и Ангелину Павловну Мельникову. Она сидела со скучающим выражением на лице, как бы давая всем понять, что ей, собственно, нечего тут делать и что она каждую минуту готова подняться и уйти.

Пробираясь к столу, установленному на невысоком помосте – сцене, Алексей дружески здоровался то с одним, то с другим из своих соседей или просто знакомых. Выходило, что почти все, кто был сейчас в клубе, знали его, а он знал их. Седоусый Иван Петрович, степенно поздоровавшись с Алексеем, испытующе посмотрел на него. Дворник сидел насупившись, молча, всем своим серьезным видом показывая, что разговор предстоит нешуточный и уж кому-кому, а старшему дворнику дома поговорить с судьей о всяких там беспорядках и озорстве просто необходимо.

Увидев Кузнецова, Лена крикнула ему через весь зал:

– Алексей Николаевич, прямо и начинайте! Чего уж вас объявлять, когда вас и так все знают!

– Прямо и начну, – бодро отозвался Алексей, хотя чувствовал себя сейчас не так уж уверенно.

Правда, заветные листочки с докладом были с собой, в боковом кармане пиджака, но читать доклад по бумажке Алексею не хотелось.

С первых же слов, еще не освободившись от притягательной силы разложенных на столе листков с текстом выступления, Алексей обратил внимание на Настю, которая сидела прямо перед ним, в проходе у сцены, и не сводила с Алексея доверчивых, внимательных глаз. И эти лазоревой чистоты глаза девочки, одарившей его таким полным вниманием и доверием, помогли Алексею найти верный тон для своей беседы, заговорить свободно и просто, без поминутного заглядывания в конспект. Когда он говорил о безрадостной участи детей бедняков на Западе, рассказывал похожие на страшные сказки были из их жизни, в глазах девочки сверкали слезы участия, а когда, увлекшись, говорил о том, какой заботой и лаской окружены дети в нашей стране, глаза маленькой приятельницы Коли Быстрова светились такой радостью, что и Алексею передавалась эта радость и он сам начинал чувствовать, что говорит хорошо, с увлечением.

Алексей сошел с помоста и стал рядом с Настей.

– А ты зачем здесь? – наклонившись к девочке, шепотом спросил он. – Ведь моя беседа хоть и о маленьких, но для больших.

– Мне нужно! – Настя запрокинула голову и твердо посмотрела на Кузнецова. – Очень! И потом, я не маленькая.

– Ну хорошо, Настя, – сказал Алексей. – Если так уж нужно, оставайся.

Рядом с Настей сидела бабушка Коли Быстрова. Лицо Анны Васильевны было печально, сложенные на коленях руки судорожно сжимали платок. Ока встретилась глазами с Кузнецовым и, здороваясь, кивнула ему. Алексей узнал ее, вспомнив, что часто встречал эту старую женщину во дворе своего дома, где она, сидя на скамеечке, неизменно что-то вязала, и что она приходится то ли по отцу, то ли по матери бабушкой Быстрову. Во взгляде ее Алексей почувствовал тревогу и нетерпение.

«Чего замолчал? О внуке, о внуке моем скажи. С ним то как быть?» – требовательно спрашивали глаза Анны Васильевны.

Да, теперь, когда вводная часть его беседы осталась позади, пришло время поговорить о самом главном, о том, что непосредственно волновало собравшихся здесь людей, – об их собственных детях.

– Наши дети… – заговорил Алексей, но уже не со сцены, а оттуда, где стоял, опершись руками о спинку Настиного стула. – Когда в райкоме партии посоветовали мне выступить перед своими избирателями с беседой на эту тему, я, признаться, сначала даже удивился. Казалось бы, есть столько важных вопросов, о которых надо в первую очередь поговорить с вами, товарищи. С этими вопросами вы обращаетесь к судье, к прокурору. Тут и большие и маленькие «заботы каждого дня: как разделить комнату, как обуздать разбушевавшегося соседа, определить право наследования или заставить нерадивого домоуправа починить крышу. Ну, а дети? Их воспитание, их судьба? Почему мы приходим в суд лишь тогда, когда думаем, что все общественные средства воздействия на ребенка исчерпаны, что суд должен наказать его – я говорю о детях, достигших четырнадцати лет, – и если не исправить, то хотя бы оградить от общества, которое не сумело правильно воспитать маленького человека?

Алексей поискал в зале свою мать, но так и не понял по ее мимолетному, едва задержавшемуся на нем взгляду, довольна она его выступлением или нет.

– Часто, очень часто мы не умеем вовремя рассмотреть опасность, – продолжал он. – Проходим мимо первых тревожных признаков, которые, если бы мы всмотрелись в них, помогли нам своевременно прийти на выручку подростку, сбившемуся, как это принято говорить, с пути истинного. Обратимся хотя бы к нашему двору. Мы привыкли и к шуму на этом дворе и к озорству ребят. Нас порой не удивляет даже иная хулиганская выходка какого-нибудь паренька. Мы терпимо относимся к услышанной на улице брани, без особых раздумий даем прикурить мальчугану папироску, равнодушно наблюдаем за уличной потасовкой. Примелькалось, вошло в привычку, перестало задевать наше внимание, вызывать протест. Вот тут-то и кроется основная наша ошибка, когда, говоря о воспитании детей, мы полагаем, что воспитание само по себе, а весь этот быт улицы и двора, который впитывают в себя ребята, сам по себе. Часто мы проходим по улице, через свой двор, обеспокоенные лишь одним: а нет ли вот в этой компании курильщиков или драчунов нашего собственного ребенка? Нет – и мы идем мимо, успокоенные и безразличные к тому, что делают чужие дети. Опять ошибка. Серьезная ошибка. Убежден, что нет и не может быть для нас чужих детей на улице.

Алексей замолчал, отчетливо припоминая свой недавний разговор с ребятами, когда совсем по-новому взглянул он на давно примелькавшуюся ему гомонливую жизнь двора, когда вспомнил свое детство. Внимание его привлек беспокойно заерзавший на стуле Иван Петрович. Увидев, что Кузнецов смотрит на него, старик, как школьник за партой, потянул вверх свою заскорузлую, с растопыренными пальцами руку.

– У вас вопрос, Иван Петрович? – спросил Алексей.

– Имеется, – поднялся дворник. – А скажи-ка нам, Алексей Николаевич, вот о чем… Как насчет телесных наказаний? Поясню. Если, скажем, созорничал какой-нибудь мальчишка – ну, стену там расписал или из рогатки по стеклам упражняется, так нельзя ли его вместо судов да пересудов слегка ремнем попотчевать? Попросту, на старинный манер? Как насчет этого, товарищ судья?

– Ремнем или метлой, верно? – улыбнулся Алексей. – Да, средства убедительные. И, надо сказать, проверенные. Помните, Иван Петрович, вы как-то, лет пятнадцать назад, попотчевали меня метлой по спине?

– Неужто попотчевал? – удивился дворник. – Вас, судью?

– Тогда-то я еще судьей не был.

– Экая оказия! – смущенно сказал Иван Петрович, – Ну, тот случай не в строку. А как вы вообще с этим вопросом – за или против?

– Как потерпевший, честно скажу – против.

– Так! – недовольно произнес дворник. – Так… А может, Алексей Николаевич, от той метлы по спине вы и человеком стали? Ведь в те времена горше вас озорника, почитай, на всей улице не было.

По рядам давно уже шел веселый смешок, и даже Настя, сидевшая все время с таким серьезным, озабоченным лицом, не выдержала и рассмеялась.

– Ну что ж, – смеясь вместе со всеми, сказал Алексей, – может быть, метла ваша мне и помогла. Коли так, то спасибо вам, Иван Петрович.

– Ладно уж, нечего смеяться над стариком! – с досадой сказал дворник. – Вопрос мой серьезный. Это понять надо, А ремень-то, он учитель, да еще какой!

И старик, провожаемый дружным смехом собравшихся в клубе жильцов, поднялся со своего места и пошел к выходу.