Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Лазарь Карелин
На тихой улице

1

Над улицей прошел дождь, короткий и обильный. В воздухе запарило, легкий туман поднялся над лужицами в асфальтовых вмятинах и по сгибам кровель. Солнце, точно спеша просушить землю, начало греть еще ретивее. И уже через несколько минут только по темным дворам да затененным подворотням, где земля подсыхала медленнее, можно было угадать, что прошел дождь.

Девочка лет десяти, старательно хмуря брови, быстро шла посередине неширокой тихой улицы. Девочка была стройная и тоненькая. Густой загар лежал на ее длинных, с острыми коленками ногах и на курносом веснушчатом лице. Девочка хмурилась, но синие ее глаза озорно поглядывали из-под белесых бровей, а смешливые губы вот-вот готовы были улыбнуться. Не так-то просто было хранить озабоченное выражение на лице в это солнечное, ясное утро.

Перейдя улицу, девочка вошла в глубокий туннель, ведущий во двор высокого старого дома.

Двор дома был большой и занятный. В иное время девочка обязательно задержалась бы, чтобы посмотреть на игравших в лапту мальчишек, или на то, как толстая женщина с ожесточением колотит палкой по огромному ковру, или уж хотя бы на то, как какой-то парнишка расстреливает камнями поставленную у стены бутылку. Но сейчас она едва взглянула на все это и только презрительно скривила губы.

– Мазила! – громко сказала она, проходя мимо паренька, который никак не мог попасть камнем в бутылку.

Сказала и даже не оглянулась.

В самом дальнем углу двора, где сгрудились полуразвалившиеся клетушки сараев и земля была завалена ржавыми кусками железа, разбитыми ящиками, досками, кучами строительного мусора и битого кирпича, девочка увидела высокого, худощавого мальчика в белой майке и спортивных, забранных у щиколоток брюках. Он стоял прямо и неподвижно, напряженно глядя в пролом стены, через который во двор проникал далекий шум улицы – разноголосица автомобильных сирен и монотонный шаркающий звук шагов. Мальчик был хмур и задумчив.

– Здравствуй, Коля, – подходя, робко окликнула его девочка. – А я боялась, что ты не придешь.

Коля вздрогнул и оглянулся.

– Здравствуй, Настя, – храня все ту же задумчивость, сказал он. – Ну, что тебе?

– Да я… – Тут Настя смутилась, зачем-то быстро дотронулась руками до своих перевязанных красной ленточкой косичек и уже было открыла рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказала. – Давай посидим, – помолчав, предложила она.

– Давай.

Коля хмуровато улыбнулся, и от этой скулой улыбки смуглое лицо его вмиг преобразилось, посветлело. Темная полоска над губой весело изогнулась и поползла вверх. Сверкнули зубы, и искорки смеха забегали в глубине больших карих глаз.

Коля приподнял с земли пустой ящик и поставил его перед Настей:

– Садись!

– Ох, что же теперь будет? – поерзав на шатком сиденье, как бы невзначай обронила Настя. Она украдкой, из-под руки, взглянула на своего приятеля.

– Не знаю, – мрачно отозвался Коля. – А что?

– Да ты не бойся, – поспешно сказала Настя. – Хочешь, я вас помирю? Хочешь?

– «Помирю»?! – с угрозой в голосе переспросил Коля. – За этим ты меня и вызывала?

– За этим! – Настя в возбуждении соскочила с ящика.

Наконец-то она сказала те самые слова, ради которых решилась сегодня чуть свет позвонить Коле Быстрову по телефону! Коля был старше ее почти на целых четыре года, и Настя, хоть и считала его самым большим своим другом, еще ни разу не звонила ему, чтобы вот так просто взять да и сказать, в телефонную трубку: «Коля, ты? Это я, Настя. Ты знаешь, ты выходи сейчас во двор… Ну туда, к сараям. Прямо сейчас, хорошо?» – «Ладно, иду», – коротко и, как показалось Насте, сердито ответил Коля.

И пришел.

Но только сейчас, когда самые трудные для нее слова были произнесены, девочка по-настоящему поняла, какая большая беда случилась с ее другом. И, уже не утешая Колю, а лишь делясь с ним своими печальными новостями, она стала рассказывать:

– Ты знаешь, ты ведь Володьке руку сломал. Я сама видела. Рука вся в гипсе, а пальцы белые-белые и не шевелятся. Он теперь и на скрипке играть не сможет и в волейбол…

– Я ему руку не ломал, – бледнея и очень тихо сказал Коля. – Чего ты болтаешь? Я его только раза три и стукнул всего. За дело!

– Да, а он вот упал, и прямо на руку. Нет, теперь вас не помиришь! – горестно вздохнула Настя. – Ну зачем ты все на кулаки да на кулаки! – упрекнула она. – Ведь не на войне же…

– А он зачем? – дрогнувшим от горькой обиды голосом крикнул Коля. – Ты знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я вор! Понимаешь – вор!..

– Да ну?! – изумилась Настя. – Как же это он?

Не дождавшись ответа, она подошла к Коле и тихонько дотронулась рукой до его плеча:

– Может, ты взял у него что-нибудь поиграть, а он…

Коля отрицательно мотнул толовой.

– Может, ты пошутил, спрятал что-нибудь?

И снова Коля отрицательно, печально мотнул головой.

– Тогда это он не подумавши, – убежденно произнесла девочка. – Я когда что-нибудь глупое брякну, мне мама всегда говорит: «Это ты не подумавши».

– Не подумавши? – вспыхнул Коля. – Да за такие слова!.. – Пальцы его сжались в кулаки, а худощавое, стройное тело напряглось от гневного возбуждения. – Эх, да ты мала, тебе не понять! – с отчаянием отвернулся он от Насти.

– А ты большой, да? – вдруг коротко всхлипнула девочка. – На тебя вот теперь Володькина мать в суд подала. Вот какой ты большой…

– В суд? – не веря Насте, порывисто шагнул к ней Коля. – На меня?!

– Не на меня же! – мстительно сказала Настя. – На маленьких не подают. – Глянув на Колю, она тут же раскаялась в своих словах. – Коля, Коленька, что с тобой?

Коля Быстров, ее большой, сильный и добрый друг, прижавшись головой к стене сарая, громко всхлипывал.

– Коля, ты плачешь? – с изумлением и страхом прошептала Настя.

Но нет, Коля не плакал. Насте, видно, это лишь показалось. Он и к сараю больше не прижимался, а стоял прямо, с вытянутыми вдоль туловища руками, и глаза его были совсем сухие, разве только чуть-чуть красные.

– Ну и пускай, пускай судят! – глухо сказал он. – Если бы жив был мой отец, он бы не позволил. Я…

Коля не договорил. Невидящими глазами смотрел он на Настю. Мыслями он был сейчас далеко-далеко отсюда.

Что виделось ему? Какая обида наполняла все его существо? Какие горькие мысли, какие решения теснились в его голове? Ничего не знала об этом Настя. Она знала лишь одно: с ее другом стряслась беда, а помочь ему она не может.

– Ты вот что… ты не горюй, Настя, – внезапно услышала она совсем будто спокойный голос Коли. – И если я… ну, если уеду куда-нибудь, так ты… ты не удивляйся… – Коля беспечно улыбнулся. – Понятно?

– Нет, – качнула головой Настя. – Нет, ничего мне не понятно. – Она во все глаза смотрела на Колю.

А он, возбужденный, повеселевший, точно сейчас вот должна будет начаться какая-то увлекательная игра, уже отходил от девочки, направляясь к видневшемуся невдалеке гаражу, из которого, оглашая двор басовитыми гудками сирены, медленно выезжала машина.

2

За распахнутым окном виднелись ряды зданий и далекая площадь, вдруг приблизившаяся к окну сверкнувшими на солнце стенами высотного дома.

Алексей Кузнецов, молодой человек лет двадцати шести, в белой рубахе с расстегнутым воротом, стоя у окна, глядел по сторонам, вдыхая утренне свежий, еще не прогретый солнцем воздух. Он был невысок, но ладно сложен и широк в плечах. Лицо Алексея с задиристым изломом бровей, с прямым коротким носом и чуть проступающими на щеках твердинками скул дышало здоровой, уверенной в себе молодостью, светилось приязнью и внимательным интересом ко всему, что открывалось сейчас его взору.

А за окном, как старые знакомые, в привычном глазу порядке разместились крыши и стены домов, и каждая заплатина на кровле, каждый след от дождевого потека на соседской ограде или это вот причудливое пятно вдоль карниза, издали похожее своими очертаниями на бредущего куда-то старика с палкой, – все рождало общую душевную примету родной улицы, той самой улицы, на которой ты родился, вырос и живешь по сей день. Даже этот высотный дом, чьи беломраморные стены возникли здесь всего лишь несколько месяцев назад, – даже он не казался новичком, может быть, потому, что вырос у всех на глазах – от первой балки каркаса до сверкающего шпиля – и, ровесник самых маленьких обитателей улицы, стал ее юной, главной приметой.

Глядя на этот дом, щедро высвеченный ярким поутру солнцем, Алексей невольно залюбовался им, но вместе с чувством изумления, которое всякий раз приходило к нему, когда он глядел на своего величественного соседа, сейчас его охватило внезапное чувство горечи, душевной боли, и память подсказала, отчего пришло к нему это чувство. Подумалось: «Отец этого не увидел…»

Двенадцать лет назад таким же, как и сегодня, солнечным летним утром Алексей узнал о гибели отца. Инженер-строитель Николай Кузнецов в первые же дни войны добровольцем ушел на фронт. Он погиб в боях за Сталинград.

Алексей любил отца. Он звал его, как звала и мать, Колей и сызмальства привык считать своим первым товарищем. Да так оно и было на самом деле: не было случая, чтобы отец подвел сына, а сын подвел отца в трудные минуты жизни. Их было много, этих трудных минут. И первый урок плавания, когда, сброшенный отцовской рукой с лодки, Алеша должен был либо «погибнуть», либо поплыть. И первая ссора с приятелем, когда отец, поступив «по справедливости», встал на сторону не сына, а его противника. И, наконец, первый «мужской» разговор между сыном и отцом о будущем, о выборе профессии, когда перед неумолимыми отцовскими доводами в пух и прах развеялись все Алешины мальчишеские мечты о жизни, полной приключений, и впервые запали в сознание мальчика отцовские слова: «Помни, сын, человека делает труд».

Маленький Алексей гордился отцом, хотя и знал его слабости и осуждал за любовь к чертежам и всяким там строительным расчетам в ущерб даже таким серьезным занятиям, как катание с гор на лыжах или хождение в кино на фильмы «про войну». Когда же отец пришел домой в военной форме, когда, неумело поднеся руку к пилотке, откозырял жене и очень весело и молодцевато отрапортовал: «Солдат Московского ополчения Кузнецов явился по вашему приказанию!» – сердце мальчика преисполнилось такой гордости за отца, что, казалось, еще секунда – и он, сын солдата, разревется от восторга и умиления, как девчонка.

И вот отца не стало. Алексею было четырнадцать лет, когда он узнал о его гибели. Что мог он сделать в свои четырнадцать лет, как должен был поступить, когда суровая правда слов на воинском извещении: «Пал смертью храбрых», – дошла наконец до его сознания? Алексей бросился в военкомат, стал требовать, чтобы его послали на фронт, в ту самую часть, где погиб отец. Его отослали домой. «Не дорос еще, – сказали ему. – Подожди, успеешь».

Но, мальчуганом встретив Отечественную войну, взрослея и мужая в военные годы, Алексей так и не успел встать в солдатский строй защитников Родины…

– Алексей Николаевич, ловите! – послышался вдруг озорной мальчишеский голос, и откуда-то из глубины улицы к окну взлетел футбольный мяч.

Алексей ловко подхватил его и, перегнувшись через подоконник, отослал вниз – туда, где, задрав головы, стояли в ожидании два вихрастых паренька.

– И это судья-то!.. – входя в комнату, с упреком сказала немолодая, с заметной сединой женщина. – А если стекло выбьешь? Ведь за это штрафуют.

– Штрафуют, мать, штрафуют, – смеясь, отозвался Алексей. – А как же…

– Ну вот! А ты еще и пример показываешь. Судья, милый мой, должен особый надзор за собой иметь. Серьезность – вот что ему к лицу.

Мать внимательно и чуть насмешливо взглянула на сына, а руки ее, узловатые, морщинистые, больше, чем седина в волосах, говорившие о ее возрасте, уже принялись что-то прибирать на сыновнем столе, уже потянулись к тряпке и без помощи глаз, точно на ощупь, отыскали маленький косячок пыли на книжной полке.

С приходом матери в комнате Алексея все как-то разом обрело свое место и открылось взгляду, повествуя о простом и спокойном укладе жизни трудовой, скромно живущей семьи. Серенькие чистые обои заметно выцвели от времени, и блеклые цветочки на них казались старомодными, давнишними, как старомодной и давнишней была тюлевая занавеска на окне, хотя и по-молодому топорщились ее скованные крахмалом складки.

Обои, и занавеска, и домотканая дорожка через всю комнату – это было от родителей, было памятно с детства. Вместительные полки с книгами, письменный стол, прибранный и широкий, такой, что стоит не для мебели, а для работы, а над столом фехтовальная маска и рапира – это завел здесь, сын.

Чисто и как-то по-настоящему обжито было в небольшой комнате Алексея, где иные приметы – шрам от перочинного ножа на спинке стула, чернильное пятно, намертво въевшееся в вытертый коврик, потемневшее от времени зеркало на стене – говорили о том, что здесь, в этой комнате, год за годом проходила жизнь Алексея, простая и ясная, но, должно быть, совсем не легкая жизнь, когда каждая вещь в доме на учете и призвана служить людям сверхсрочную службу.

Мать подошла к окну. Став рядом с сыном, она поглядела туда же, куда и он.

– Смотри, сколько здесь перемен с тех пор, как погиб наш отец, – негромко сказала она.

Алексей поднял голову, но посмотрел не в окно, а на мать, в ее лицо – грустное, неожиданно испугавшее его новыми морщинами вокруг рта и усталым прищуром глаз.

– Да, да, – понимающе кивнула мать. – Переменилась и я… Правда, не так, как всё вокруг, – не к лучшему, но стоит ли печалиться об этом, Алеша! – Она улыбнулась и провела ладонью по глазам сына, совсем так, как делала это давным-давно, когда он был еще мальчуганом и, не желая спать, приставал к матери со своими бесконечными «зачем» да «почему». – Приходит время, и люди стареют. – Медленно проведя ладонью по лицу сына, она опустила руку на его плечо. – Знаешь, вспоминая в эти дни об отце, я вдруг подумала: «Ну, а как наш сын? Таким ли он стал, каким хотел его видеть отец?» Вот я учительница, и не год, не два – тридцать лет. А не привыкла. Иду на урок азбуку втолковывать, а сердце нет-нет, да и прыгнет тревожно, точно это мой первый в жизни урок начинается… Вот ведь как… Ну, а ты? Судья! Над людьми! Понимаешь ли ты, как много тебе дано?

Алексей ничего не ответил и лишь тихонько наклонил голову.

Мать же, точно пожалев, что высказала сыну свою затаенную тревогу, улыбнулась и по-учительски нарочито строгим голосом стала выговаривать ему за какие-то сущие пустяки:

– Вчера смотрю, а он собрал целую ораву на дворе и давай их этому… – она покосилась на рапиру, – фехтованию обучать! А если глаз кто выколет? И это судья! Нет, забываешься ты, Алексей, вот что! – уже без улыбки, с осуждением взглянула она на сына.

– Виноват, виноват, – обнимая ее за плечи, сказал Алексей. – И верно, забываюсь.

– То-то. Ведь никакого покоя не стало! Только и слышишь: «Вон идет мать судьи Кузнецова» да «Вон стоит мать судьи Кузнецова»… Ну иду. Ну стою. Невидаль какая! Так нет – разговоры разговаривают. Уважение! Как же! А ты вот мяч с огольцами перебрасываешь!

Мать умолкла и, желая о чем-то спросить сына, но не решаясь на это, в замешательстве отошла к столу.

– Слышь, Алексей… – наконец неуверенно произнесла она. – Ведь вот люди-то обращаются ко мне, советуются…

– О чем, мама? – снова оборачиваясь к окну, рассеянно спросил Алексей. – Смотри-ка, смотри, точно и веса в нем нет – летит! – с восхищением воскликнул он, разглядывая сверкающие на солнце стены высотного дома.

– Да вот, к примеру, – не слушая сына, продолжала мать, – женщина тут одна ко мне обратилась…

– И что же? – Алексей с увлечением следил за тем, как стайка голубей, снявшись с карниза его дома, тянула и тянула ввысь, туда, где в безоблачном, жарком небе блестела, венчая высотный дом, островерхая башня.

– Уж больно человек-то она хороший… – как бы невзначай заметила мать.

– Нет, не дотянут!.. – с сожалением сказал Алексей, следя за кружащими голубями. – Хороший, значит, человек?

– Очень! – воодушевилась мать. – Да и знаю я ее без малого тридцать лет. Это еще когда тебя и на свете-то не было…

– Старые, выходит, знакомые?

– В том-то и дело. Ну как такому человеку не помочь, подумай! Вот я и решила тебя попросить…

– Попросить? – внезапно потвердевшим голосом сказал Алексей. – Как же прикажешь тебя понимать? Или, может быть, теперь уж не я, а ты забываешься?

– Да что ты, Алексей! – Мать растерянно смотрела на сына. – Ведь я только хотела… Ты теперь судья, ты можешь…

– Верно, судья, – уже мягко и чуть насмешливо, совсем так же, как мать, щуря морщинки возле глаз, отозвался Алексей. – Вот потому-то и хлопотать тебе, матери судьи, за всяких там своих старых знакомых никак нельзя.

Почувствовав неловкость за свои, возможно, слишком резким тоном сказанные матери слова, Алексей примирительно ей улыбнулся.

– Чего уж там! – сердито сказала она. – Виновата, признаю.

Не понять было, на кого она сердится: на сына ли за то, что сделал ей выговор, или на себя, за свое неуместное заступничество.

– Ну, мне в суд пора, – сказал Алексей.

Сняв со стула пиджак, он поспешно вышел из комнаты.

А мать, проводив его взглядом, вдруг чему-то негромко рассмеялась, будто разговор с сыном не огорчил, а, наоборот, очень ее порадовал.

3

На улице было тихо и знойно. Казалось, жаркое солнце расплавило стекла домов – так нестерпимо для глаз сверкали они, вот-вот готовые излиться горячими ручейками из оконных ниш на асфальт.

Здесь было безлюдно, но рядом, в том месте, где улица неприметно сливалась с центральной магистралью, суматошно звучали сирены машин и в пролетах между зданиями, повинуясь зеленым и красным вспышкам углового светофора, нескончаемо двигался широкий людской поток.

Алексей вышел из подъезда своего дома. Встреченный плотной стеной уличного зноя, он начал стягивать с себя только что надетый пиджак.

Дом, где жил Кузнецов, выделялся среди старых домов на этой тихой московской улице своей величиной. Его серый фасад, оживленный большими, из цельного стекла окнами, занимал почти весь квартал. Причудливые лепные украшения венчали многочисленные подъезды. Такие дома некогда называли «доходными».

Улица была неширокая, и, чтобы достичь взглядом верхнего этажа дома, Алексею пришлось закинуть голову. А там – в одном из окон – уже появилась мать. Она помахала сыну рукой и что-то крикнула ему, но он не расслышал ее слов.

– Хорошо, хорошо, позавтракаю! – на всякий случай негромко отозвался Алексей. – Ладно, ладно, приду пораньше!

Переложив с руки на руку мешавший ему пиджак, он наконец небрежно кинул его на плечо. Легкой, по-спортивному пружинящей походкой он быстро зашагал по тротуару, придерживаясь узенькой затененной полоски, что тянулась вдоль стен.

– Почтение Алексею Николаевичу! – приподнимая фуражку, приветствовал его седоусый, степенный дворник.

– Здравствуйте, Иван Петрович, – дружески кивнул ему Алексей.

– Стало быть, в суд? – спросил старик, с уважением глядя вслед Кузнецову. – Вершить правосудие?

– Вершить, вершить! – весело сказал Алексей.

– Зайду послушаю, – посулил старик. – Любопытствую насчет судьбы людей.

– Заходите, милости прошу, – уже издали обернулся Алексей.

– Да и я как-нибудь заскочу, – неожиданно услышал он чей-то голос, хотя поблизости никого не было видно. – Как же, занятно посмотреть, как сосед Кузнецов сроки раздает.

У тротуара с поднятым капотом стояла поблескивающая на солнце легковая машина. Алексей заглянул в машину, но там было пусто.

– Да здесь я, здесь! – снова раздался хрипловато-насмешливый голос, и Алексей встретился глазами с человеком в матросской тельняшке, лежавшим на спине под передним мостом машины.

– А, Симагин! – опускаясь на корточки возле шофера, сказал Кузнецов. – Что, авария?

– Она самая… – сокрушенно вздохнул шофер, и в узеньких щелках его глаз зажглись лукавые огоньки.

– Ну-ка, в чем тут у тебя дело? – Алексей невольно для себя потянулся рукой к машине.

– Да ни в чем – профилактикой вот занялся, пока хозяйка нос пудрит, – равнодушно отозвался Симагин.

Он выбрался из-под машины и встал на ноги.

Поднялся и Кузнецов:

– А говоришь – авария!

– Да разве я про машину? – Симагин в сердцах швырнул зажатые в кулак концы в кабину.

Он был высок, худощав, горбил покатые плечи. Русая прядь вольготно лежала у него на лбу, отчего все лицо его с острым с горбинкой носом и узенькими щелочками веселых глаз казалось насмешливо-лукавым. – Что машина! У меня и не такие балалайки скрипками пели! О жизни, о судьбе своей слезы лью, – горестно сказал он. – Да… Кручу, брат, баранку.

– Ну что ж, работа неплохая, – заметил Алексей, с интересом разглядывая машину.

– А жить на что? – раздраженно спросил Симагин. – Теперь что ни сопляк – то водитель, что ни студент – то с машиной. Ты-то, судья, еще не завел себе?

– Нет, – с сожалением вздохнул Алексей, – Куда мне!

– Заведешь, – усмехнулся Симагин. – Ишь, как глазами прилип! Вот я и говорю: кому не лень, тот и водитель, А я пока на «Волну» перешел, доездился! – Симагин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Кузнецову: – Ну-ка, закури шоферских-то.

– Не курю, – качнул головой Алексей.

– Что так? Девичий румянец бережешь? – рассмеялся Симагин. – Впрочем, это дело хорошее, И мне врачи не велят, а не могу – привычка. В инвалиды зачислили врачи-то – ранение, контузия. Насилу до баранки допустили. Хватит, мол, отработал. – Симагин с откровенной усмешкой смотрел на Кузнецова. – А что кусать? В судьи вот разве податься?

– А выберут? – в тон ему спросил Алексей.

– Так ведь что ж, биография у меня прозрачная отца не знаю, мать не припомню…

– Куда уж прозрачнее!

– Войну прослужил на Балтийском флоте.

– И это плюс.

– Контужен.

– Совсем хорошо.

– Да ты, никак, шутишь, товарищ судья?

– Да ведь и ты не всерьез, товарищ шофер?

– Похоже, что так, – добродушно рассмеялся Симагин.

В это время хлопнула дверь подъезда, и Симагин, обернувшись, торопливо накинул на плечи замасленный флотский китель с неожиданно белым целлулоидным подворотничком и до блеска начищенными медными пуговицами.

К машине широкой, твердой походкой шла высокая полная женщина. Следом за ней лениво брел паренек лет тринадцати с забинтованной, на перевязи рукой. Он был очень похож на мать, но все в его розовощеком лице со вздернутым носом и капризно изогнутыми пухлыми губами еще не нашло своих окончательных черт, еще способно было к перемене. Пока же и при беглом взгляде о мальчике можно было сказать: балованный сынок.

Еще на ходу, коротко кивнув поклонившемуся шоферу, женщина начала распоряжаться, роняя громкие, торопливо произносимые слова:

– На перевязку, а потом в суд! – Это к шоферу. – Воля, сегодня ты сядешь со мной! – Это к сыну. – И не спорь, пожалуйста! Вот к чему приводят все эти твои шоферские увлечения! – И снова к шоферу: – Симагин, что с машиной? Надеюсь, мы можем ехать?

– Все в порядочке, все в порядочке! – поспешно опуская капот, отозвался Симагин. Кстати, Ангелина Павловна, вам к судье, а судья-то – вот он.

– Вы судья? – Ангелина Павловна порывисто обернулась к Алексею.

– Совершенно верно, судья, – кивнул Алексей, отмечая про себя, что, видимо, движениям этой женщины вообще свойственна этакая тяжеловесная порывистость, как голосу – громкость, а словам – повелительное наклонение. – Только здесь я не принимаю. – Улыбнувшись, Алексей повел вокруг себя рукой, давая понять, что улица не самое подходящее место для беседы с судьей.

– Вы очень молоды для судьи, – устремляя на Кузнецова пристальный, строгий взгляд, решительно заявила Ангелина Павловна. – Ах да, да, теперь я вспоминаю… Когда мы с Гриней… Гриня – это мой муж… ознакомились с вашей биографией, я сразу же сказала: слишком молод. Правда, я голосовала за вас, но год вашего рождения… чуть ли… чуть ли не…

– Тысяча девятьсот двадцать шестой, – подсказал Кузнецов.

– Да-да, вот именно! Этот год все время стоял перед моими глазами.

– Согласитесь, – смеясь, сказал Алексей, – что у меня нет серьезных оснований сетовать на свой возраст.

– Да, но зато у меня есть основания. И не только у меня одной…

– Вот как? Простите, но мы даже незнакомы, – сухо заметил Кузнецов и представил себя со стороны – каким стоял он сейчас перед этой чем-то раздраженной женщиной: в рубахе с расстегнутым воротом и завернутыми рукавами, с пиджаком, переброшенным через плечо. Но отступать уже было поздно. Тогда, словно разговор этот происходил не на улице, а у него в кабинете, Алексей выпрямился и, представляясь, назвал себя: – Алексей Николаевич Кузнецов.

– Ангелина Павловна Мельникова, – внушительно произнесла женщина. – Вижу, вижу, что эта фамилия вам ничего не говорит, а между тем…

– Напротив, ваша фамилия говорит мне очень многое, – возразил Алексей. – Вы жена профессора Мельникова, хирурга Григория Семеновича Мельникова, который оперировал и спас мою мать.

– Ах да, да, Гриня рассказывал мне что-то об этом. Вот видите, он спас вашу мать. Он спас и спасает сотни человеческих жизней, а тем временем его единственного сына избивают, калечат, преследуют хулиганы. Вот, полюбуйтесь! – Мельникова повела глазами в сторону сына, который, стоя возле машины, со скучающим лицом бил носком ботинка по упругой покрышке переднего колеса. – Он избит, у него серьезно повреждена рука. Понимаете ли вы, что это значит: у мальчика, делающего замечательные успехи в игре на скрипке, сломана рука! Я в отчаянии. Через две недели ему предстоит выступать в школьном концерте, а он не может пошевелить даже пальцем.

– «Концерт, концерт»! – досадуя на мать, неожиданно вступил в разговор Володя. – Тут игры на кубок района на носу, а ты про концерт!

– Замолчи! Сейчас же замолчи про этот свой отвратительный волейбол! – прикрикнула на сына Мельникова. – И запомни: с этим покончено раз и навсегда. Довольно, урок получен! И если ты останешься на всю жизнь калекой, то… то…

На глазах у Ангелины Павловны появились слезы, и гневное, осуждающее выражение исчезло с ее лица. Теперь перед Алексеем стояла глубоко огорченная, растерявшаяся мать, которая обращалась к нему, судье, за помощью и сочувствием.

– Мы подали в суд на хулигана, – тихо сказала она. – Нельзя же так… Я уже не говорю, что неделю назад нас страшно обокрали, – нет, об этом я уже не говорю. Но бить, бить моего мальчика я не дам никому!

– Успокойтесь, Ангелина Павловна. – Кузнецов участливо взглянул на Мельникову. – Ко мне еще не поступало ваше заявление, но обещаю, что…

– А я не хочу, не хочу никакого суда над Колькой Быстровым! – с внезапной горячностью крикнул Володя. – И я просил тебя, мама, не подавать никакого заявления! Зачем ты подала? Ну зачем ты это сделала?

На мальчике не было лица, он стал бледным, глаза его гневно сузились.

– Но как же, как же я должна была поступить? – растерянно спросила мать. – Сегодня тебе сломают руку, завтра, может быть… – Она умолкла и беспомощно повела плечами. – Ведь кто-то же должен обуздать хулигана! Последнее время на нашей улице делается бог знает что!.. Вы судья, товарищ Кузнецов, и ваш долг – бороться с этим, избавить нас от этого ужаса. – Мельникова сделала порывистое движение к машине. – Воля, поехали, мы опаздываем на перевязку!

Она бережно подсадила сына в кабину и, не взглянув более на Кузнецова, захлопнула за собой дверцу.

Машина медленно развернулась. Поравнявшись со все еще стоявшим на месте Кузнецовым, Симагин высунулся, сочувственно кивнул ему головой.

– А ведь и в судьях не сладко ходить… – донеслись до Алексея обращенные то ли к нему, то ли к Мельниковой слова шофера.