Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

9

После разговора с Алексеем Лена направилась было в школу, которая находилась на той же улице, что и суд, но передумала и свернула в переулок, решив сперва побывать дома. Но она не дошла и до дома, опять свернула в переулок, пересекла узкий многолюдный Арбат и вошла в подъезд здания, в котором, судя по ярким афишам, помещался кинотеатр.

Здесь, на площадке перед окошечками касс, Лена остановилась, вынула из кармана жакета маленькую пудреницу и быстро, как говорят наизусть, провела пуховкой по носу и подбородку. Потом, перехватив скучающий взгляд кассирши – в окошечко виднелись лишь ее сонные глаза да неестественно тонкие дужки бровей, – Лена поспешно протянула ей деньги.

– Один билет, пожалуйста, – сказала она.

– На какой сеанс? – медленно пошевелила губами кассирша. Спешить ей было незачем: на площадке перед кассой стояла одна Лена.

– На сейчас, – сказала она.

– «На сейчас» уже началось, – пошутила кассирша. – Да вам на какой, собственно, фильм?

– Мне все равно, – сказала Лена. – Мне просто нужно пройти к Костюковой.

– К нашей администраторше? Так зачем же, милая, для этого пятерку отдавать? Скажите на контроле, что вы к Костюковой, и вас пропустят.

– Хорошо, я так и сделаю, – кивнула Лена, продолжая стоять на месте.

«Идти или не идти?» – вдруг заколебалась она.

Нина Костюкова была старшей пионервожатой в той самой школе, где теперь вместо нее работала Лена. Нина же, уйдя из школы, стала администратором в кинотеатре.

«Вообще-то я готовлюсь к поступлению в консерваторию, хочу стать певицей, – покровительственно поглядывая на Лену, объяснила свой уход из школы Костюкова – рослая, яркая девушка с накрашенными губами, с самоуверенным, громким голосом. – Ну, а пока приглашена администратором в кинотеатр. – И, хотя Лена не спрашивала Костюкову, что это за работа, она, все так же покровительственно поглядывая на Лену, продолжала: – Дежурство через день. Это вам не круглосуточная возня с огольцами. Теперь смогу хоть вокалом заняться».

Выходило, что Костюкова сама оставила работу в школе и была этим очень довольна. Но из разговора с директором школы Лена заключила, что дело обстоит не совсем так и что директор весьма охотно расстался со своей прежней пионервожатой.

За какой-нибудь час передала Костюкова все дела Лене. Она привела ее в пустую пионерскую комнату, широким движением руки обвела голые стены и запыленные столы, на которых вперемешку валялись шахматные фигуры и костяшки домино, и сказала:

– Владейте. Знамя, барабаны и тому подобное сейчас в лагерях.

Затем они прошли на площадку перед зданием школы, где был установлен бильярдный стол, вокруг которого, лениво поколачивая киями по шарам, ходили два паренька, а еще два паренька так же лениво набрасывали на крючья металлические кольца. Кольца часто срывались и с протяжным, унылым звоном падали на землю. Да и все здесь, на этой летней площадке для игр, было унылым и безрадостным.

– Развлекайтесь! – снова широко поведя рукой, сказала Лене Костюкова. Помолчав, она несколько смущенно добавила: – Вот и всё… Лето… Большинство ребят за городом. Учителя тоже. Для нашей работы, так сказать, мертвый сезон.

Она еще говорила Лене что-то о массовых мероприятиях, о том, что не худо бы собрать оставшихся в Москве ребят и пойти с ними в кино или еще куда-нибудь, но Лена уже слушала ее невнимательно.

«В чем же, собственно, заключалась ваша работа вожатой в это, как вы говорите, мертвое время?» – хотела спросить Лена Костюкову, но, посмотрев в ее красивое, с насмешливо-пренебрежительным взглядом лицо, так и не спросила, решив, что в ответ на ее вопрос девушка просто еще раз насмешливо глянет на нее и усмехнется своими ярко накрашенными губами.

Притихшая и расстроенная ходила Лена по школе вслед за Костюковой, молча выслушивала ее наставления и даже кивала головой, когда Нина говорила ей, что с ребятами главное – уметь себя поставить, что нечего давать им садиться себе на голову и что кого-кого, а ее ребята уважали.

Так они и расстались – бывшая и новая пионервожатые – посреди пустой пионерской комнаты, и, когда за Костюковой затворилась дверь, Лена решила, что, наверно, секрет работы Нины заключался не в том, хорошо ли обставлена пионерская комната и площадка для игр, не в числе массовых посещений кино, а в том, как она вела себя с ребятами и что ребята, должно быть, действительно ее уважали.

Лена даже невольно сравнила себя с Костюковой, которая явно выигрывала перед ней и своей уверенной манерой держаться и тем, как разговаривала, точно наперед зная, что ей никто и ни в чем не станет возражать.

«Таких мальчишки любят, – с огорчением подумала Лена. – Ну, а я девчушка какая-то. Если и строгой прикинусь, так никто не поверит. Да, наверно, с ребятами у нее дружба», – заключила свои невеселые думы девушка.

Но вот прошло всего несколько дней, и Лена обнаружила, что, кроме пустой пионерской комнаты да скучной площадки для игр, ей в наследство от Костюковой ровным счетом ничего не досталось.

Можно ли было серьезно говорить об уважении ребят к своей бывшей вожатой, когда они ее почти не знали и на вопросы Лены о Костюковой многие недоуменно спрашивали: «А кто это такая?»

«Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. – с гневом вспоминала Лена слова Костюковой, с каждым днем все больше убеждаясь в нелепости этого заявления. – «Самое трудное время»! Вот это, пожалуй, будет правильно».

С помощью оставшихся в Москве на лето учителей и комсомольцев из старших классов Лена принялась налаживать работу.

С чего начать, что считать главным, решить было не просто. Все казалось ей самым главным, все требовало пристального внимания.

А время шло, и жизнь сама выдвигала свои требования – поспевай только решать всё новые и новые задачи, которые рождал буквально каждый час работы.

Обязанности пионервожатого… Где они начинаются и где кончаются?

Приступая к работе, Лена могла бы ответить на этот вопрос куда увереннее, чем теперь, проработав уже около месяца. И, думалось Лене, чем дальше будет она проникать в жизнь своих ребят, чем ближе узнает и сдружится с ними, тем труднее ей будет определить, в чем же, в конце концов, заключаются ее обязанности вожатой.

Так, познакомившись с Колей Быстровым, приглядевшись к его жизни, Лена поняла, что судьба этого неразговорчивого паренька глубоко тронула ее, что она обязательно должна помочь ему, хотя и не знает, может ли и даже попросту имеет ли право принимать в жизни мальчика и его семьи столь пристальное участие, как это представлялось ей необходимым.

Так, в поисках того, что же следует сделать для Быстрова, пришла она к решению обратиться за помощью в суд, хотя далеко не была уверена, что поступает правильно, хотя и знала, что рискует поссориться из-за этого с Евгенией Викторовной, классной руководительницей шестого, а с будущего года – седьмого класса «А», в который перешел Быстров.

Но вот разговор с судьей уже позади, и сейчас, раздумывая, идти ей к Костюковой или нет, Лена еще раз сказала себе: «Правильно я поступила, очень правильно!» От этой мысли на душе стало хорошо и спокойно, и Лена почувствовала, что теперь она сможет осуществить и другое свое намерение: прийти к Костюковой и выложить ей все, что она про нее думает.

В фойе никого не было. Видно, только что начался сеанс. Из зрительного зала до Лены донеслись приглушенные звуки бодрой, похожей на спортивный марш, музыки. Лена невольно ускорила в такт музыке шаги и, заметив это, рассмеялась.

– Ну уж погодите, дорогая моя! – громко сказала она, воинственно размахивая под музыку руками. Ей понравилось вот так громко произносить слова, прислушиваясь к своему незнакомо звучащему в пустом зале голосу. – Уж погодите!..

Следуя указаниям контролера, Лена должна была пройти через фойе и подняться на второй этаж, где находился кабинет директора и могла быть сейчас Костюкова.

По пути внимание девушки привлекли стенды с большими фотографиями строящихся в Москве высотных зданий. Возле фотографии дома на Смоленской площади Лена остановилась. Дом здесь был снят вместе с прилегающими к нему улицами, и Лена сразу же нашла на фотографии свою школу, и здание суда, где она только что побывала, и большой старый дом, где жило так много ребят из ее школы и где жил судья Кузнецов.

Вся улица с ее большими и маленькими домами занимала на снимке совсем крошечное пространство, и Лене странно было видеть ее такой, странно было представить, что это и есть та самая улица, на которой сосредоточены сейчас почти все ее жизненные интересы.

– Подумать только! – удивленно произнесла вслух Лена.

– Вот бы квартирку там получить, да? – услышала она за собой знакомый голос и обернулась.

Перед ней стояла Нина Костюкова. Она была в нарядном, ловко сидящем платье, совсем такая же, какой Лена запомнила ее с первой встречи: медлительно-спокойная, насмешливая, со смуглым от загара лицом.

Увидев ее, узнав и этот с нотками неизменного превосходства голос и эту насмешливую улыбку, Лена испугалась, что может оробеть перед Костюковой и не сумеет сказать ей того, что хотела.

– Ну как же так можно, товарищ Костюкова! – поспешно произнесла она. – Вы же совсем не работали с ребятами! За что ни возьмись – везде прорехи. «Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. Да ведь это же чепуха какая-то!

– Вы что, на сеанс опоздали? – нимало не смутившись от слов Лены, спросила Костюкова. – Пойдемте, я проведу вас через служебный ход.

– Нет, я не картину пришла смотреть, – с недоумением поглядела на нее Лена. – Я к вам пришла.

– Ко мне? – казалось, искренне удивилась Костюкова. – Это зачем же? Ах да, чтобы сказать: «Вы же совсем не работали с ребятами!» Для этого и пришли?

– Для этого, – замечая, как начинает пасовать перед Костюковой, и злясь за это на себя, сказала Лена. – А вы что же думали: развалили работу – и конец?

– Ничего я, признаться, не думала, – преспокойно разглядывая Лену, как бы нехотя возразила ей Костюкова. – Ну согласна, вожатая из меня не получилась. Не гожусь в воспитатели, верно. Так ведь я и ушла.

– Но почему, почему вам это все так безразлично? – вспыхнула Лена. – Кто вы такая, чтобы от всего отмахиваться? «Не гожусь»! «Ушла»! Да ведь вы же комсомолка, поймите! Комсомолка, а рассуждаете, как какой-нибудь старый-престарый часовщик!

– Часовщик? – удивилась Костюкова. – Почему же именно часовщик?

– Ах, ну просто вы очень похожи на одного моего знакомого часовщика, – смущенно рассмеялась Лена. – Удивительно, до чего похожи! Вот и улыбка такая же насмешливая, и смотрит на вас, точно наперед все знает. Снесла я ему недавно папины часы, так он повертел, повертел их в руках и говорит: «Увы, милая барышня, не все под силу даже мне. Увольте, часы эти исправить я не берусь».

– А по-моему, честный ответ, – сказала Костюкова. – Вот и вы увольте меня, милая барышня. Увы, и так далее…

– Нет, не уволю! – окончательно поняв, что сбилась в своем разговоре с Костюковой куда-то совсем в сторону, сердито сказала Лена. – А часы все-таки починили. И, увы, не многоопытный мастер, а мальчишка-ученик. Без лишних слов да насмешливых взглядов взял он у меня часы, посмотрел, подумал и велел приходить за ними через три дня.

– И что же, тикают?

– Тикают.

– Ну, а какова у этой басни мораль? – явно подсмеиваясь над Леной, спросила Костюкова.

– А мораль… – У Лены даже дыхание перехватило, так захотелось ей сказать сейчас Костюковой что-то очень хлесткое, обидное. – А мораль та, что вы не комсомолка, а «увы» какое-то! Вот!

Она повернулась и пошла к выходу, намеренно замедляя шаги, чтобы Костюкова не подумала ни с того ни с сего, будто она спешит уйти, желая оставить последнее слово за собой.

– Послушайте, Орешникова! – громко и от этого особенно уверенно прозвучал в пустом зале голос Костюковой. – Вы что же, собираетесь быть педагогом, воспитателем?

– Да! – тоже громко отозвалась от дверей Лена. Это ее решительное «да» прозвучало сейчас в зале как– то по-особенному гулко и торжественно.

– Значит, это ваше призвание? – допытывалась Костюкова.

– Да!

– Любимая профессия?

– Любимая!

– А по-моему, выскочите через год-другой за кого-нибудь замуж, вот и все ваше призвание. Эх вы, маленькая учительша!..

«Ну зачем я пришла к ней! Ну зачем!» – с отчаянием подумала Лена. Ей неудержимо захотелось вернуться и снова прямо в лицо крикнуть Костюковой свое дерзкое, свое уничтожающее «увы». Но она не сделала этого, а только изо всех сил громыхнула ни в чем не повинной дверью, на стеклянной створке которой просвечивалось странное слово «дохв».

«Да ведь это же «вход», только навыворот!» – сообразила Лена, оглянувшись на захлопнувшуюся дверь.

– Навыворот! Все-то у тебя навыворот, Нина Костюкова! – раздельно произнесла она, выходя на улицу, где было много людей, много солнца, и сразу стало как-то легче на душе.

Дом, где жила Лена Орешникова, стоял в совсем крошечном переулке. Даже не в переулке, а в тупичке, примыкавшем одной своей стороной к уже знакомой нам тихой улице.

Подобно множеству ручьев просочились через обступившие этот тупичок дома извилистые ходы и переходы, по которым можно было пройти и на Арбат, и в сторону Смоленской площади, и к станции метро «Дворец Советов».

Но это все были дороги пешеходные, и потому в тупичке редко когда можно было увидеть автомобиль; здесь было на удивление тихо, и его жители, не страшась городских помех, издавна занялись выведением в своих палисадниках и дворах разной цветочной разности, а всего больше сирени.

По весне цвел этот тупичок и лиловой, и белой, и розовой сиренью, благоухал густым цветочным ароматом, и иной москвич, ненароком забредший сюда, оторопело и радостно вдыхал в себя запах цветов, дивясь, что не знал прежде о существовании этого сиреневого заповедника в самом центре Москвы.

Отец Лены, Михаил Афанасьевич, слыл в своем доме главным садоводом. Уже давно, лет этак с двадцать назад, приохотился он в свободные от работы часы копаться у себя во дворе, высаживая да выхаживая цветочные кусты. Постепенно перед окнами квартиры Орешниковых – они жили в одноэтажном флигеле, выходившем окнами во двор, – вырос целый сад.

– Когда человеку за пятый десяток перевалило, – объяснял свое увлечение Михаил Афанасьевич, – обязательно нужно ему чем-нибудь таким заняться, что к природе близит.

И вот, уйдя на пенсию, старик решил всерьез заняться своими цветами.

– Ведь даже премии за садоводство людям дают, – говорил он. – Значит, это дело немаловажное. Да и то сказать – красота!

Но, хоть и было это дело «немаловажное» и возня в саду занимала теперь у старика куда больше времени, чем раньше, он все же сильно скучал по своей работе, по верстаку, по запахам клея, свежей сосновой стружки, по терпкому, чуть пьянящему запаху лака.

– Пенсионер сиреневый! – вздыхал иной раз старик, откладывая в сторону лопату или садовые ножницы. – Ну что ты все стрижешь да копаешь, когда это совсем не твое, брат, дело!

– А какое же еще тебе дело запонадобилось? – сердясь на него, спрашивала жена. – И так день-деньской спины не разгибаешь. Прилег бы, отдохнул.

– «Отдохнул, отдохнул»! – ворчал старик. – Да я теперь только и делаю, мать, что отдыхаю! Пенсионер Орешников-то у тебя иждивенец…

Вот в такую именно минуту уныния и застала Лена отца, когда пришла домой, твердя про себя всю недолгую дорогу от кинотеатра до дома привязавшиеся к ней и до слез обидные слова Костюковой: «Эх вы, маленькая учительша!»

Отец сидел на скамеечке под отцветающим кустом жасмина, и, видно, давно уже сидел вот так, сгорбившись, неподвижно: вся спина и плечи его были усыпаны белыми жасминными лепестками.

Под этим белым покровом отец показался Лене совсем слабым и старым, и ей стало очень жаль его, и еще острей ощутила она обиду от своего незадачливого разговора с Костюковой.

Она села рядом с отцом на скамеечку и тоже пригорюнилась, и первые белые лепестки жасмина, медленно опадая на землю, запутались в ее волосах.

– Ну что, дочка, трудно тебе? – спросил отец, вероятно спеша этим вопросом избежать точно такого же вопроса дочери, но только обращенного уже к нему.

Был Михаил Афанасьевич не крупен фигурой, сухощав, с большими, по-рабочему сильными руками. В старике даже сейчас, когда он понуро сидел рядом с дочерью, машинально сжимая и разжимая пружинящие садовые ножницы, угадывалась этакая неуемная сила до всего имеющего касательство любознательного человека.

– Да, трудно, – сказала Лена.

– Ну, рассказывай…

У Лены не было секретов от отца. Так уж повелось, что она еще девчонкой делилась с ним всеми своими тайнами, ребячьими горестями и радостями. С матерью она была куда сдержаннее.

«Отцова дочь!» – говорили о Лене друзья Орешниковых, хорошо знавшие порядки и обычаи этой на редкость дружной семьи.

Привычка делиться с отцом своими сокровенными мыслями и планами не оставила Лену и когда она выросла. Вместе с отцом выбирала она свою будущую профессию, приняла решение поступить в педагогический институт. Отец советовал ей и в выборе друзей, помогал разбираться в том или ином жизненном явлении, когда у самой девушки недоставало опыта.

И только решение поступить на работу Лена приняла самостоятельно, боясь, что, заговорив об этом с отцом, встретит его сопротивление.

Михаил Афанасьевич, узнав, что дочь начала работать, промолчал, но обиделся. То, что он обиделся, Лена не могла не почувствовать: уже месяц, как она работала, а отец еще ни разу не спросил ее, что она делает, хотя обычно интересовался всякой малостью в ее жизни. И вот в первый раз за целый месяц отец заговорил с Леной о ее работе.

– Сначала я просто обрадовалась: нашла работу, и всё, – без какого-либо вступления, словно разговор у них об этом начался давно и отцу многое было известно, торопливо сказала Лена. – Но потом… Знаешь, а ведь это очень серьезно – дети.

– Рост – тут всего человека основа.

– Да, основа. И ты вдруг к этой основе имеешь отношение. Подумай!

– Мне ясно.

– Так вот, я и решила: попробую, проверю, могу ли быть воспитателем, а нет – уйду.

– Значит, нравится? – испытующе глядя на дочь, заключил отец.

– Трудно. Ну, и хлопотно очень, – помедлила с ответом Лена.

– Значит, не нравится? – как бы передумав, кивнул отец.

– Нет, что ты! Если я хоть какую-нибудь пользу принесу – ведь это так хорошо будет!

– Значит, нравится? снова передумав, сказал отец.

– Да что ты затвердил свое «нравится – не нравится»! Говорю, трудно мне!

– А то и затвердил, – рассердился отец, – что если работу нашла не из-за лишней там десятки в дом, а по душе, то рад! Рад! – Старик с ожесточением сжал в ладони скрипнувшие пружиной садовые ножницы. – Эх, дочь, доченька, сердце-то сосет: не довел тебя, не доучил. – И точно все, что говорила ему сейчас Лена, Михаил Афанасьевич слушал, думая о своем, он снова вернулся к началу их разговора: – Ну, рассказывай.

– Понимаешь, папа, – ободренная вниманием отца, оживилась Лена, – если проводить всякие там сборы, ходить в музеи и кино, ездить за город и тому подобное, то это хоть и хлопотно, но не так уж трудно.

– А что же тогда трудно? – усмехнулся отец. – По мне, свозить ораву ребят куда-нибудь в лес или на речку во сто крат труднее, чем весь этот двор ножницами вскопать.

– Да, а вот главная трудность все-таки не в этом. Подумай, влияют же на человека годы, проведенные им в школе. Знания, которые он получает, школьные товарищи, учителя – все это, мне думается, вырабатывает в человеке те самые черты характера, с которыми должен он будет пройти через жизнь: честность, мужество, трудолюбие…

– Фундамент, – согласился отец. – Верно говоришь.

– Ну, а то, что был школьник пионером, – что прибавит это в его жизни? Так просто, был-де лет до четырнадцати пионером, галстук носил красный, сидел порой на скучных сборах… И все? – Лена на секунду умолкла, вопросительно взглянула на отца – интересно ли ему то, что она говорит?

Но Михаил Афанасьевич ободряюще кивнул дочери, показывая своим серьезным видом, что слушает ее с большим вниманием.

– Нет, не все! – сама же ответила Лена. – Пионер – это не пай-мальчик или пай-девочка, которых надо за ручку водить. Слово-то какое – пионер! Это значит – первый. Это значит – смелый…

– Так, доченька, так.

– Помню, когда я училась в младших классах, в пионерах куда лучше жилось.

– Да то ведь в стародавние времена было, – чуть заметно улыбнулся отец. – А нынче-то как быть?

– И нынче так же! – горячо воскликнула Лена. – Нужно, чтобы ребята почувствовали: и красный галстук на груди, и пионерская дружба, и слово пионерское – все это всерьез. Понимаешь: всерьез.

– Понимаю, – сказал Михаил Афанасьевич. – Это чтобы не играть в пионера, а быть им. Всерьез! А как же – ребята народ самый что ни на есть серьезный.

– Верно, не играть в пионера, а быть им! – подхватила мысль отца Лена. – Да, вот в этом-то и заключается трудность моей работы.

– Значит, всерьез ее надо исполнять, дочь, – сказал Михаил Афанасьевич, – с душой! Всякая работа человека с душой любит. На что уж, скажем, доска – деревяшка, а тронь ее бездушной рукой – развалится.

– С душой, – согласилась Лена. – Только что бы такое придумать для моих ребят, чтобы сразу их увлечь?

– Придумать?.. – Михаил Афанасьевич с улыбкой глядел на дочь. И большая она уже и в институте педагогическом учится, а чуть шаг самостоятельный в жизни сделала – давай отец совет. – Я, Ленок, в педагогике вашей ничего не смыслю… – А сам уже смекал, видно, что-то, гася в глазах до времени вспыхнувший интерес.

– Ну, говори, говори, – затормошила его Лена. – Вижу ведь – придумал.

– Нет, придумать не придумал, а вспомнил – это верно, – сказал Михаил Афанасьевич. – Я, знаешь, Ленок, с малых лет в мастеровых. Читала небось, что в старые-то времена били нас, учеников сопливых, страшным образом. Не то сделал – в ухо. Плохо ступил – по шее. Это всё так. Это всё было. Но, смотри ты, даже из тех убойных лет сохранились у меня в памяти светлые минуты. Когда первый раз сам выточил на станке обыкновенную ножку для стола – вот тебе и светлая минута. И еще, когда в первый раз сам сделал и собрал для заказчика шкаф. Не какой-нибудь мудреный – из простых простой, а радость тогдашнюю до сих пор не забыл. – Старик положил на колени дочери свою изрубленную морщинами руку. – Труд, – сказал он, – мастерство – нет для человека в жизни большей радости. – Михаил Афанасьевич ласково провел по руке дочери коричневыми от многолетней работы с деревом пальцами. – Вот и думаю, надо тебе ребят своих делом занять, да таким, чтоб за сердце взяло. Тогда всё у вас и завертится. Станут твои ребята держаться друг за дружку, слово пионерское высоко оценят. Ведь ты об этом, я так понимаю, и печешься?

– Об этом, – с благодарностью улыбнулась Лена отцу, дорогому своему старенькому и мудрому человеку. – А знаешь, папа, как тут одна девушка обо мне отозвалась?

– Ну?

– Что я из тех, которые спят и видят поскорее выскочить замуж, у которых на уме не работа, а только женихи.

– Чепуха какая-то! – сердито сказал Михаил Афанасьевич. – Дура, наверно?

– Да нет, пожалуй не дура, – не сразу отказавшись от мстительного желания окрестить свою противницу этим прозванием, отозвалась Лена. – Даже совсем не дура. А скорее… – Лена обрадованно взмахнула рукой, найдя нужные слова, чтобы объяснить отцу, кто же такая, по ее мнению, была Нина Костюкова. – Без души она человек, вот!

– Это у которых доски в руках разваливаются, из этих? – лукаво прищурился отец.

– Из этих, – рассмеялась Лена.

Повеселев, она подняла голову и встретилась глазами с незнакомым ей человеком. Он стоял совсем близко от скамьи и спокойно, не отводя внимательных глаз, улыбался Лене.

– Здравствуйте, – сказал он, по-приятельски кивнув смутившейся девушке. – Беляев… Константин Юрьевич…

– Здравствуйте, – сказала Лена, смятенно решая про себя, слышал ли этот человек ее разговор с отцом или нет. – Вы к отцу?

– Нет, к вам. Ведь вы – Лена Орешникова? Новая пионервожатая десятой школы?

– Да… – в замешательстве произнесла Лена, утверждаясь всё же в мысли, что этот незнакомец не слышал ее разговора с отцом. – Правда, я еще такая новая, что и не знаю, можно ли мне так называться: пионервожатая.

– Все сомневается, – сказал, поднимаясь, Михаил Афанасьевич. – Оказывается, не шуточное это дело – ребятней верховодить.

– Что и говорить, – серьезно согласился со стариком Беляев и протянул ему руку, снова назвав себя: – Беляев.

– Михаил Афанасьевич. Не помешаю? Вы, я так думаю, из роно или в этом роде что-нибудь?

– В этом роде.

– Надо, надо, дорогой товарищ, заняться нашей улицей. Давно пора. Вот тут дочь мою к этому делу определили. Да где ей одной справиться – сама еще девчушка. – Старик внезапно помрачнел и отчего-то сердито взглянул на Беляева. – Согласилась. Надо, говорит, работать, раз отец на пенсию вышел.

– Боитесь, что не справится? – сочувственно всмотрелся в сердитое лицо Михаила Афанасьевича Беляев.

– Боюсь, – вместо отца печально ответила Лена. – Вы из райкома?

– Нет.

– И не из роно?

– Нет.

– Может, вы из нашей школы? Только там я вас что-то не встречала.

– Нет, я не из вашей школы.

– Так кто же вы?

– Следователь, – сказал Беляев.