Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Алексей подошел к стенному шкафу. Достав папку с бумагами, он положил ее на стол.

– Ну-ка, ну-ка, – торопливо присела к столу Вера Сергеевна.

Несколько минут она молча медленно листала бумаги в папке, потом, не поднимая головы, озабоченно сказала:

– Ох, и не люблю я все эти мальчишеские истории!

– В них и разобраться-то толком нельзя, – отозвался Алексей. – Вот, например, случай с Быстровым. Почему избил он своего друга? За что? Просто хулиган – и только?..

– Просто хулиганов не бывает, – сказала Гурьева. – Для судьи да для прокурора просто так вообще ничего не бывает, дорогой Алексей Николаевич.

– Это верно, – кивнул Алексей. – Выходит, мальчишки подрались, а нам голову ломать?

– Выходит, что так, – усмехнулась Гурьева. – Мальчишки подрались, а у судьи Кузнецова новая забота. – Она отодвинула от себя папку, с досадой прихлопнула ее своей тяжелой, сильной рукой. – Не слишком ли распухла у нас эта летопись ребячьих невзгод?

– У меня этих папок с невзгодами целый шкаф, – сказал Алексей. – На любой возраст. – Он вдруг порывисто шагнул к Гурьевой. – Да кто я такой, Вера Сергеевна, чтобы судить да рядить обо всех этих невзгодах? – упавшим голосом произнес он. – Ну, Быстрова я еще рассужу – сам был таким, а вот его отчима, мать, всех этих молодых и старых, бывалых и умелых – как мне с ними-то быть?

– Ответ вроде и не труден, Алексей, – внимательно взглянув в грустное лицо Кузнецова, сказала Гурьева. – Если уж попали все эти люди в суд, должен ты их судить. И, как у нас говорят, кого осудить, кого осадить, а кого домой отпустить.

– В том-то и дело – кого да как. Ответ не труден, да трудна задача.

– А закон, а совесть твоя, а все, чем жил до нынешнего дня? Разве это не помощники твои, Алексей?.. Молод? Опыта мало? Верно, жизненный опыт в нашем деле нужен. Да только как его измерить, этот самый опыт? Вот я старуха, и опыта жизненного у меня хоть отбавляй, а всякое новое дело для меня в диковину. И хорошо это: значит, могу еще работать. А как начну новые дела под старые решения подгонять, как начну рыться в памяти да выискивать эти самые прецеденты, так нужно мне будет подавать в отставку.

– А мне и рыться не в чем, – сказал Алексей. – Свод законов, двадцать семь лет, прожитых без особых, прямо скажем, приключений, – вот и весь мой судейский багаж.

– Да так ли это? – несогласно качнула головой Вера Сергеевна. – Одно-то приключение в твоей жизни, что ни говори, особенное.

– Какое же?

– А то, что выбрали тебя народным судьей.

– Да, это верно – вся жизнь у меня с того дня как новая.

– Ну вот, – улыбнулась Гурьева. – А кто ты такой, собственно, что народ доверил тебе быть над ним судьей?

– В том-то и дело, что я никто не такой.

– Будто бы? Выходит, народ ошибся, когда выбирал тебя?

– Может, и ошибся. Мне судить об этом трудно.

– А ты и не суди. Ты работай. Как долг велит. Как сердце подсказывает. – Голос Гурьевой стал строже: – Вот лежит у тебя на столе бумажка: подросток Николай Быстров – хулиган. Подумай-ка, судья, пустяк это или нет?

– Не пустяк, – сказал Алексей, невольно став собранней под строгим взглядом старой женщины.

– Нет, не пустяк. По наклонной плоскости пошел паренек. «А ну-ка, стой! На руку, держись!» Это ты должен сказать ему, Алексей Николаевич. Ты – народный судья. – Гурьева испытующе смотрела на Алексея. – Понял?

– Понял, Вера Сергеевна.

– Все ли, Алексей? Знаешь ли, что значит этот вот вихрастый драчун для матери? Знаешь ли, какое горе сейчас в семье у Мельниковых?

– Догадываюсь… – неуверенно сказал Кузнецов.

– Ну-ну, догадывайся. – Насмешливые морщинки привычно разбежались по лицу Гурьевой. – Одно скажу: нет для меня дел труднее и горше, чем эти вот ребячьи дела… – Вера Сергеевна протянула руку к телефону. – Следователя Беляева, – сказала она, набрав номер. – Константин Юрьевич? Здравствуйте, говорит Гурьева. Ну, что нового у вас по дому номер шесть?..

– Здравствуйте, Вера Сергеевна, – четко и неторопливо произнося слова, сказал в телефонную трубку следователь Беляев. Он сидел у себя в крошечном кабинетике за широким письменным столом, на котором, кроме листка бумаги и стопки книг, лежала лишь красная шелковая ленточка из тех, что заплетают в косы девочки-подростки. – Что нового по дому номер шесть?..

Беляев осторожно взял со стола красную ленточку и стал задумчиво разглядывать ее, не спеша накручивая на палец. Рука у него была тонкая, нервная, и весь он был сухой, костистый, с острым прищуром глаз и упрямым, выдвинутым вперед подбородком. Манера говорить медленно, точно взвешивая каждое слово, и подчеркнутая медлительность движений разительно не вязались с подвижно-нервным его лицом – лицом человека, от которого ждешь быстрой речи, стремительных жестов, громкого голоса.

– Новостей пока маловато, Вера Сергеевна, – сказал Беляев. – Вот разве что ухватился за очень тоненькую ниточку… – И он разгладил на столе своими нервными пальцами красный шелковый лоскуток. – Случай оказался не из простых, но через несколько дней надеюсь все же явиться к вам с докладом…

Беляев опустил трубку и задумался, припоминая наиболее важные подробности дела, из которого он должен был сложить для себя ясную картину всего преступления.

7

С неделю назад Беляева вызвали осмотреть только что обворованную квартиру в доме номер шесть – самом большом доме его района.

– Бывает, бывает, – спокойно сказал он по телефону, услышав тревожный голос работника уголовного розыска. – Экая невидаль – квартирная кража! – Но сам встревожился, поймав себя на мысли: «Третья кража за месяц в одном и том же доме, а воры не пойманы». – Хорошо, сейчас приду…

Через минуту следователь уже входил в подъезд дома. Поднявшись на площадку четвертого этажа, он увидел полурастворенную дверь с медной дощечкой: «Профессор Григорий Семенович Мельников». На площадке не было ни души. Только ветер, мотая из стороны в сторону входную дверь, производил странный, лязгающий звук, когда непонятно почему торчавшие наружу многочисленные язычки запоров ударялись о край стены.

Внимательно осмотрев развороченные замки, но не коснувшись их, Беляев вошел в квартиру.

В передней его встретил молодой человек с озабоченным, нахмуренным лицом.

– Третий случай в этом доме за месяц, – сказал он. – Надо же улучить такое время, когда никого не было дома!

– Значит, хорошо были осведомлены, – не спеша оглядываясь по сторонам, заметил Беляев. – Собаку вызвали?

– Вызвал. Но… – Молодой человек безнадежно махнул рукой. – Что может сделать собака, когда здесь побывали уже все соседи, домоуправ, дворники и каждый что-нибудь да тронул пальцем! Хотите осмотреть?

– Пройдем.

Беляев и молодой человек вышли из передней в коридор, где толпились, громко шепчась между собой, жильцы дома. Завидев Беляева и работника уголовного розыска, все разом умолкли.

– Говорить не возбраняется, и даже в полный голос, – насмешливо процедил свои, как всегда, неспешные слова Беляев. – А вот входить в обворованную квартиру всем домом не следовало бы.

– Да что же это, товарищи! – возмущенным шепотом произнесла одна из женщин. – Что же у нас в доме творится?!

– Свои кто-нибудь, не иначе! – зазвучал чей-то уверенный бас.

– Свои?! – накинулась на соседа женщина. – Так не вы ли, Петр Петрович?

– Грубо, грубо шутите, любезнейшая.

– Ну, так, может быть, я или вот Марья Васильевна? – не унималась женщина.

– Грубо, грубо шутите.

– Ах, шучу? А вы не клевещите, не клевещите! Тоже мне прозорливец: «свои»!.. Да мы тут по тридцать лет друг друга знаем, любезнейший! Хотя бы я вас или вы меня…

– Знаем, знаем, – миролюбиво подтвердил бас. – А все же… квартирка-то…

Беляев постоял, послушал, что говорят между собой жильцы, сочувственно покивал, как бы соглашаясь со всеми их предположениями, и только после этого приступил к осмотру квартиры.

В первой по коридору комнате все, казалось, было на своем месте. Но опытный глаз следователя сразу же отметил чуть выдвинутые ящики комода, распахнутые поспешной рукой створки шкафа, оброненную впопыхах посреди комнаты коробку из-под папирос.

Привычно и четко начала вырисовываться для Беляева картина недавнего ограбления.

– Дверь взломана не без опыта, – сказал он, обращаясь к работнику уголовного розыска. – А главный замок отомкнут подобранным ключом. Так?

– Так.

– Причем сложным ключом.

– Совершенно верно, замок с небольшим секретом.

– Для нас с вами, – усмехнулся Беляев. – Для воров же, как видите, замок секретов не имел.

– Итак, Константин Юрьевич?.. – вопросительно взглянул на следователя работник уголовного розыска.

– Не будем спешить с выводами, – проходя в следующую комнату, сказал Беляев. – Пусть пока говорят сами преступники.

В соседней комнате тоже как будто все было на своих местах, но и здесь многое казалось необычно и странно для глаз. Едва заметные приметы внесенного чужими руками беспорядка встречались на каждом шагу.

«У воров – вот только неясно еще, много ли их здесь орудовало, – времени было в обрез, – отметил про себя Беляев. – Они спешили. Они то и дело подбегали к окну, чтобы выглянуть во двор: складки занавесок и сейчас хранят следы порывистых движений рук».

– Времени у них было в обрез, – вслух сказал Беляев. – Так они думали, но они ошиблись. Вот и мы уже здесь, а хозяев все нет.

– Просто спешили, как всякий вор спешит, – заметил молодой человек.

– Так-то оно, так, – с сомнением протянул Беляев. – Я знавал домушников, которые, уложив вещички, принимали ванну и только после этого покидали обворованную квартиру. – Беляев, посмеиваясь, медленно прохаживался по комнате. – А это что такое?

Он сделал несколько быстрых шагов, нагнулся и поднял с полу небольшой плоский камень. Взгляд следователя с камня тут же перешел на окно. Окно было открыто, а на подоконнике, чуть пошевеливаясь на ветру, лежала красная шелковая ленточка.

Осторожно, кончиками пальцев, взял Беляев ленточку и положил ее рядом с камнем к себе на ладонь.

– Да… – помедлив, сказал он. – Выводы делать нам еще рано…

8

Алексей вышел из здания суда, когда на улице уже сгустились сумерки. Спал зной, стало больше пешеходов.

Алексей особенно любил свою улицу в эти сумеречные часы, когда все вокруг, такое знакомое и привычное, обретало нежданные очертания, то напоминая что-то из детства, а то и удивляя своей новизной.

Стены домов, окрашенные потемневшими в сумерки красками, словно потяжелели и попридвинулись друг к другу. Но солнце, уже скрывшееся за высокими крышами, нет-нет, да и проглядывало сквозь решетки оград, кладя на матовую поверхность асфальта свои мягкие под вечер лучи. Не стало видно потрескавшихся стен, щербатых карнизов, пыли на стеклах. И все как-то посерьезнело кругом, открывая взору неяркую, но глубокую красоту старой московской улицы, где в одном ряду стоят и дома-новостройки и такие, что были возведены здесь в прошлом и в позапрошлом веке.

Алексей не торопясь шел к своему видневшемуся вдали дому, по привычке растягивая недолгий путь, чтобы можно было пооглядеться и отойти мыслями от дневных служебных забот. Неожиданно совсем рядом с ним раздался оглушительный свист, и из переулка вынеслась стайка ребят-велосипедистов. Они мчались по улице, свистя и перекрикиваясь. Впереди всех, низко пригнувшись к рулю, несся черноволосый паренек в белой майке и спортивных брюках. Приглядевшись, Алексей узнал в нем Колю Быстрова, которого давно уже заприметил среди ребят своего большого дома. Алексею нравились озорные, своенравные мальчишки, а этот смуглолицый, крутолобый парень был как раз из таких. Вот и сейчас чувствовалось, что ему доставляет удовольствие не столько быстрая езда, сколько этакая лихость, с которой он, нарушая все правила движения, петлял на велосипеде среди шарахавшихся в стороны пешеходов.

– Легок на помине! – вслух сказал Алексей, с интересом следя за Быстровым и тоненькой девочкой, которая изо всех сил накручивала педали, стараясь не отстать от Быстрова.

И эту девочку Алексей уже не раз встречал во дворе дома, причем почти всегда в компании мальчишек.

– Два сапога пара! – усмехнулся он.

Это была Настя. С округлившимися от страха и отчаянной решимости глазами на курносом лице, она ни за что не хотела отстать от своего лихого приятеля. Две туго заплетенные, перехваченные красной ленточкой косички смешно подпрыгивали у нее на затылке. Велосипедисты-ребята гнались за этой парой, пытаясь подражать им в замысловатых виражах, но ни у кого не выходило все это так ловко, как у Быстрова.

Какая-то женщина, испуганно охнув, отскочила в сторону от пронесшегося мимо нее велосипедиста и выронила из рук сумку с провизией.

– Как же так можно?! Безобразники! – возмущенно крикнула она.

А Быстров уже достиг конца улицы. Стремительно развернув велосипед, он понесся назад. Настя, высунув от усердия кончик языка и во всю силу своих прытких ног накручивая педали, едва поспевала за ним.

Алексей, внимательно наблюдавший за гонкой ребят, неожиданно вышел на середину улицы и преградил Быстрову дорогу. Взвизгнул тормоз, черная полоса резины от проползших шин прочертила асфальт, и вот уже рука Алексея жестко легла на плечо мальчика.

– А ну-ка, постой, – сказал Алексей. Глаза его встретились с дерзким взглядом Коли.

– Отпустите! – вызывающе крикнул Коля. – Я же вас не задел!

– Еще как задел, – спокойно возразил Алексей. – Ну, давай поговорим. – Легонько подтолкнув велосипед, он двинулся вперед обочиной тротуара, придерживая Быстрова за плечо.

Настя, испуганно поглядывая на Кузнецова и петляя на медленном ходу рулевым колесом, поехала рядом.

– Нечего мне с вами говорить! – грубо сказал Быстров, избегая взглядов прохожих, остановившихся, чтобы посмотреть, что тут происходит. – Я никого не задел!

Ребята-велосипедисты, выстроившись гуськом, тихонько вели свои машины следом за Кузнецовым.

– Это Кузнецов! Судья! Я его знаю! – слышались тревожные мальчишеские голоса.

– Николай Быстров? – после недолгой паузы спросил Алексей у своего пленника.

– Ну, Быстров.

– Товарищ судья, но ведь он ничего плохого не сделал! – горячо вступилась за приятеля Настя.

Алексей взглянул на девочку и увидел такие веселые ямочки на щеках ее курносого веснушчатого лица, что даже сейчас, когда Настя была явно встревожена, ему показалось, что еще миг – и она рассмеется. А Быстров, хмурый, настороженный, наперед готовый к отпору, поглядывал из-под своих густых черных бровей угрюмо и отчужденно. Яркие, с мальчишеской белесой каймой губы его были плотно сжаты, отчего черты упрямства и замкнутости казались в мальчике не случайными. Едва взглянув на Быстрова, Алексей понял, что этого парня не так-то легко будет разговорить.

– А я ничего плохого твоему другу делать не собираюсь, – хорошенько рассмотрев Настю и Быстрова, сказал Алексей. – Ну, а поговорить, пожалуй, не мешает.

– О чем? – спросил Коля. – Я с вами не знаком совсем, а вы меня остановили. Пустите, я поеду.

– Хорошо, поезжай, – сказал Алексей, сняв руку с плеча мальчика. – Ну, что же ты не едешь?

– О чем разговор, товарищ Кузнецов? – помедлив, спросил Быстров.

– Вот видишь, ты и фамилию мою знаешь, а говоришь, что я для тебя совсем незнакомый человек.

– Знаю. Что ж с того? В одном доме живем.

– И я вас знаю! – оживившись, сказала Настя. – Только я не в вашем доме живу, а в семнадцатом, рядом со школой. Меня Настей зовут.

– Вот и познакомились, – ласково глянул на девочку Алексей. – А я иду сейчас и вижу, какие-то сорванцы пугают своими велосипедами прохожих. Что, думаю, за народ? А оказывается, это Настя из семнадцатого дома и мой сосед Коля Быстров. Да еще вот эти голубчики! – Алексей, не оглядываясь, взмахом руки указал на ребят которые по-прежнему тихонько ехали следом за ним.

– Мы больше не будем! – почувствовав по тону Кузнецова, что бояться его вроде нечего, повеселев, сказала Настя.

– А как еще ездить? – упрямо склонил голову Быстров. – По-черепашьему?

– Как еще ездить? – вдруг резко произнес Кузнецов, строго взглянув в глаза мальчику. – Об этом ты меня не спрашивай. Езда – это пустое…

Поравнявшись со своим домом, Алексей свернул в глубокий арочный туннель, что вел во двор этого огромного здания, вмещавшего в себя столько жителей, сколько не наберется и в ином районном городе.

Все так же петляя на медленном ходу рулевыми колесами, ребята въехали следом за Кузнецовым во двор. Двор был широк и просторен, но, стесненный со всех сторон высокими стенами, казался меньше своих действительных размеров. Посередине дворовой площади было разбито несколько клумб, чьими-то заботливыми руками посажены молодые липы. Эта часть двора привлекала глаз своей прибранностью, яркими пятнами цветов, негустой тенью молодых деревьев. Здесь со своими мамами и нянями гуляли крошечные обитатели дома, сидели на лавочках, ведя меж собой неспешные разговоры, старики.

А чуть поодаль – двор точно сознательно был кем-то поделен на две части – виднелось несколько вкривь и вкось построенных сараев и гаражей, стояло с десяток легковых машин. Возле машин толпились ребята постарше. Они с интересом разглядывали автомобили и с видом заправских знатоков обменивались авторитетными суждениями, готовые по первому знаку любого из водителей опрометью броситься с ведром за водой или же подкачать спустивший баллон – словом, готовые на всякую столь милую их сердцу возню с машиной. И тут же, с риском выбить оконное стекло, несколько ребят перекидывались футбольным мячом, оглашая двор азартными выкриками: «Пас! Гол! Штука!»

То и дело хлопали двери подъездов. Это возвращались с работы взрослые обитатели дома. Они торопливо пересекали двор, проходя мимо садика, мимо сараев и гаражей, привычно лавируя между игравшими в футбол ребятами, и видно было, что вся эта картина гомонливой жизни двора примелькалась им, перестала привлекать их внимание.

Оглядывая сейчас двор, Алексей подумал, что и он, много лет прожив здесь, тоже не замечал ни этих вот полуразвалившихся сараев, ни грязи по углам, как, впрочем, не обратил внимания и на появившийся недавно посреди двора маленький садик. А вот теперь заметил.

Молодые липы радовали дружным согласием, с которым принялись на бесплодной прежде земле двора. Цветы на клумбах напомнили что-то хорошее, памятное еще с детских лет, может быть, потому, что было среди них больше всего анютиных глазок – цветов нехитрых и знакомых даже самому закоренелому горожанину.

Казалось, стоило лишь прикрыть ладонью глаза, как перед внутренним твоим взором промелькнут целые аллеи этих сине-желто-белых цветков, виденных и в московских скверах, и в загородных санаториях, и на клумбе перед входом в Дом пионеров – словом, всюду, где довелось тебе побывать и где привычный ритм жизни чуть притормаживался, точно вместе с цветами в жизнь человека неизменно входит минута раздумья, неосознанная радостная минута тишины и отдыха.

Во всей своей убогой неприглядности представились сейчас Алексею грязные дворовые закуты, кучи строительного мусора, трухлявые сараи, подле которых, лишь подчеркивая их убожество, стояли новые, красивые автомобили.

С внезапной болью в сердце припомнилось ему, как, бывало, мальчишкой целыми днями играл он среди этого мусора и запустения, среди всей этой дворовой завали, которая почему-то неискоренимо жила в их дворе. Вспомнились и игры тех ребячьих лет, что были под стать двору с его темными углами и лазами в лабиринт подвалов, с его неписаными законами и понятиями мальчишеской удали. Расшибалочка, пристенок, очко – игры на деньги, и первая папироска, и первое бранное слово, – все вынес Алексей из этих дворовых закутов, предоставляя школе и семье вступать в единоборство со всем этим, говорить и убеждать, что это дурно, наказывать, если убеждения не помогали, называть неисправимым, если не действовали и наказания.

А что бы лучше – взять да и ополчиться на темные углы, трактором перепахать дворовую заваль, закрыть, запретить, искоренить все, что, как грязное слово на стене, ранит душу ребенка!

Чего проще… Но вот и сейчас шли мимо Алексея, возвращаясь с работы, взрослые обитатели дома, шли, торопливо пересекая двор, привычно лавируя между игравшими в футбол ребятами, и видно было, что всё здесь давно примелькалось им, перестало привлекать их внимание.

С горечью и досадой на себя подумал Алексей, что и он, наверно, вот так же торопливо, с безразличным видом прошел бы сейчас через двор, если бы с полгода назад не был избран народным судьей. Звание это и то, что больше всего в жизни желал он сейчас оправдать доверие тысяч людей, сказавших в памятное ему утро: «Быть Алексею Кузнецову нашим народным судьей», – это высокое чувство ответственности и долга глубоко преобразило его жизнь, обострило зрение, заставило понять и увидеть многое из того, что еще недавно находилось за пределами его интересов.

И вот, стоя в кругу притихших ребят, которые, глядя на задумавшегося судью, ждали, оробев, что же он с ними сделает, Алексей с внезапной отчетливостью представил, что станет он говорить в клубе, выступая перед своими избирателями с беседой о детях.

А пока ему предстоял разговор с хмуроглазым, с упрямо набыченной шеей пареньком, который своим замкнутым, независимым видом, казалось, наперед обрекал на неудачу всякую попытку Кузнецова поговорить с ним откровенно, по душам.

Алексей присел на крайнюю скамейку сада и кивком головы указал Быстрову место рядом с собой.

– А вы поезжайте, ребята, – сказал он приятелям Быстрова, – только уговор: ездить, как полагается. Хорошо?

– Есть, товарищ судья! Потихонечку! Будет сделано! – радостно прогорланили мальчишки и, не очень-то вняв уговорам судьи, с гиком и свистом унеслись со двора.

Алексей проводил их смеющимися глазами. Помолчав, он обернулся к Насте:

– А ты что не поехала?

– Я останусь, – решительно сказала девочка, плотно усаживаясь на скамью.

Две белесые полоски, призванные изображать на ее лице брови, сошлись к переносице. Настя была не на шутку встревожена. Испуганными глазами глядела она на своего друга, который, понурив голову, вычерчивал что-то веточкой на земле.

– Хорошо, оставайся, – сказал Алексей. – Защитница! – Он дружески похлопал Колю рукой по коленке: – Ну-ка, подними голову. Вот так и поговорим втроем: судья, ты и защитник.

Быстров поднял глаза от земли, настороженно взглянул на Кузнецова.

– А я кто же буду? – затрудненно выговаривая слова, спросил он. – Осужденный?

– Пока что не осужденный и даже не подсудимый, а обвиняемый.

– В чем?

– В хулиганстве, Николай. Серьезное обвинение.

– Нет, он не хулиган! – вспыхнула Настя. – Он…

– А тебе, защитница, пока слово не положено. Помолчим, ладно?

Девочка неохотно кивнула головой.

– Да, так как же тебя иначе назвать? – продолжал Алексей. – Избил товарища, грубишь взрослым, дома отбился от рук, носишься, пугая людей, по улицам… Как же тебя иначе назвать, Николай?

– Называйте как хотите! – хмуро отозвался мальчик. – Ну пусть хулиган.

– Зачем ты это говоришь? – снова не выдержала Настя. – Володька тебя оскорбил, вот ему и попало. Пусть не задается.

– Всем оскорбителям головы с плеч – так, что ли, товарищ защитник? – без тени улыбки спросил девочку Алексей и обернулся к Коле: – Легко, легко ты соглашаешься на кличку «хулиган». Я, признаться, думал, что ты обидишься, поспоришь со мной, попробуешь возразить. Видно, нечего сказать-то в свое оправдание. Так?

– Думайте как хотите! – вскакивая со скамьи, крикнул Быстров. – Можете судить, все равно!

– А мы и судим, – смиряя парня спокойным взглядом, сказал Кузнецов. – Вот с Настей вдвоем и судим… Садись!

Коля сел.

– Так что же у тебя произошло с Володей Мельниковым? – продолжал Кузнецов, движением руки удерживая собравшуюся было заговорить Настю. – Вот ты избил его. И, судя по всему, основательно. Парень не может играть на скрипке, не может выступать в ответственной встрече на кубок района по волейболу…

– Обойдемся без него! – пробормотала Настя.

– Это кто же обойдется? – строго спросил Алексей. – Я узнавал: Мельников – хороший игрок, и то, что он выбыл из строя, серьезно повредит команде. Ты подвел товарищей, Быстров, подвел школу. Подумай: оказывается, все споры, все обиды ты можешь разрешать только с помощью кулаков. Обидели тебя – в зубы, не согласились с тобой – снова получай. Что это такое? – Алексей посмотрел на ребят, ожидая, что они ему скажут, но, так и не услышав ни слова в ответ, продолжал: – А человеческое достоинство, а гордость, а разум – все это прочь, все это не в счет, главное кулаки? Так? Ну скажи, на кого ты похож своими поступками?.. Молчишь? Хорошо, тогда пусть скажет твой защитник. Говори, Настя, защищай своего друга, если сумеешь.

– Я скажу! Я скажу! – задрожавшим от волнения голоском произнесла девочка.

Ее косички, схваченные красной лентой, затряслись, и вся она как-то сжалась под тяжестью внезапной ответственности, которую возложил на нее этот самый что ни на есть настоящий судья.

И оттого ли, что девочка сердцем поняла серьезность вопроса Кузнецова, или оттого, что было ей внове говорить со взрослым человеком с таким строгим именем – «судья», а может быть, потому, что слишком близко было ей все, что касалось судьбы Коли Быстрова, она почувствовала себя здесь, на скамейке дворового садика, так, точно и впрямь уже была на суде и впрямь должна была сейчас выступить с речью в защиту своего друга.

– Вы ничего, ничего не знаете! – едва сдерживая слезы, тихо сказала Настя, и ее маленькие, коричневые от загара руки сжались в каменные кулачки. – Ничегошеньки вы не знаете! – прикрикнула она на Кузнецова и даже топнула ногой. А потом вдруг дернула плечом и заплакала.

– Да, не знаю, – кивнул Алексей. – А худо ведь, верно? – Он сочувственно посмотрел на Быстрова.

Чуть слышно, едва шевельнув губами, прошептал мальчик трудное для него слово признания: «Да!» – и, вскочив, побежал, забыв велосипед, прочь от скамьи, на которой сидели его строгий судья и его верная маленькая защитница.

– Что же будем делать-то, а? – обратился Алексей к Насте.

– Я не знаю, не знаю! – плача, ответила девочка.

– Вот видишь, я не знаю и ты не знаешь, а помочь парню надо…

– Обязательно! – воскликнула Настя и блестящими от слез глазами с надеждой посмотрела на Кузнецова.