Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

25

Друзья не забывали Колю и часто навещали его в больнице. Но Коля бывал рад только Насте и Цыганенку да еще, пожалуй, Саше. Эти умели говорить с ним о чем угодно, но только не о том, что тяжким грузом давило сейчас на него. Симагин, и предстоящий суд, и безмолвные вопросы в глазах друзей: «Ну, а ты-то догадывался? Ну, а ты-то знал?» – все это угнетало и раздражало его. Даже мать и бабушка не умели скрыть своей тревоги и разговаривали с ним, как с больным, но не потому, думал Коля, что он действительно был болен, а потому, что впереди был суд, и мать и бабушка, как и он сам, ни на минуту не забывали об этом.

Коля поправлялся, и ему уже разрешили вставать и выходить в полукруглую, со стеклянными стенами гостиную, где выздоравливающие встречались со своими родными и друзьями.

Сегодня был приемный день, но уже с утра Колю навестили мать с бабушкой, Орешникова и ребята, Коля никого больше не ждал, когда вдруг его вызвали.

– Быстров, к тебе, – сказала больничная сестра.

Сестру все, и врачи и больные, звали Сонечкой, хотя ей было не меньше сорока и она была весьма рослой женщиной. Должно быть, Сонечкой ее звали за покладистость и доброту. Сонечка была жалостливая и часто плакала из-за всякого пустяка, принимая живейшее участие в судьбе своих больных. Колю она сразу же выделила из всей палаты и стала жалеть и выхаживать, как собственного сына.

– Этакого да не уберечь! – часто восклицала она, грозя кому-то пальцем. – Мне бы такого сына…

«Кто же это?» – встревожился Коля, медленно идя к дверям гостиной. Ему еще трудно было ходить одному. Сонечка поддерживала его под руку.

У окна лицом к Коле стоял Дмитрий Алексеевич Титов.

– Вы?! – Коля даже качнулся назад, но переборол себя и пошел навстречу Титову.

– Здравствуй, Коля, – протягивая ему руку, сказал Дмитрий Алексеевич.

Рука у Коли была забинтована. Он все же поднял ее, и Дмитрий Алексеевич осторожно дотронулся пальцами до того места – чуть повыше локтя, – где кончался бинт.

– Вы отец? – спросила Сонечка, с нескрываемой неприязнью глядя на Титова.

– Я отчим, – сказал Дмитрий Алексеевич. Теперь он уже не настаивал на своем звании отца. – Коля, я пришел к тебе, чтобы сказать… – Титов замялся под суровым взглядом Сонечки.

– Навестить пришли, чего же еще, – бесцеремонно сказала она. – Садись, Коля, тебе нельзя долго стоять, – Сонечка усадила его в кресло. – Беседуйте, беседуйте, а я тут пока уборкой займусь.

Сонечка отошла в сторону и стала что-то двигать и прибирать в комнате.

– Коля, я пришел… – снова заговорил Дмитрий Алексеевич. – Я пришел, чтобы сказать тебе… – Тут он опять замолчал и вдруг спросил: – Больно тебе? Голова-то как? Руки?

– Ничего, заживают, – тихо сказал Коля, удивляясь и этому неожиданному волнению, прозвучавшему в словах Титова, и собственному странному чувству незлобивости, с которым он встретил сейчас отчима.

– Неосторожность, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Я всегда смотрю на мотоциклистов с душевным трепетом. Понимаешь, всего два колеса – и такая скорость! Ну, хотя бы три колеса – три точки опоры. А тут два колеса – всего две точки. И такая скорость. Понимаешь?

Коля ничего не понимал. Дмитрий Алексеевич говорил с ним примерно так, как мог бы говорить Цыганенок – человек тонкий и чуткий, друг, который знает, что надо говорить, и может позволить себе даже и такие вот глупости, как рассуждение про три точки опоры. Скажи такое Цыганенок, Настя обязательно бы заметила: «Это он потому про точки болтает, что у них по физике это проходить начали». Коля вспомнил о Насте, и улыбка засветилась у него в глазах.

Дмитрий Алексеевич увидел эту улыбку и понял ее как одобрение своим словам. Дмитрий Алексеевич любил, когда его слушали и одобряли, о чем бы он ни говорил.

– Коля, – сказал он растроганно, – я пришел…

За те дни, что провел Коля в больнице, он нагляделся и наслушался всякого. Он видел людей до и после операции. Он просыпался от стонов соседа по палате, которого вскоре перевели в палату для безнадежных. Коля впервые в жизни так близко видел и даже говорил с человеком, который еще сегодня был жив, а назавтра умер. Коля видел горе, которое было куда больше его собственного горя.

Сейчас, взглянув в лицо отчима, Коля увидел то, чего не замечал прежде. Он увидел утомленное, печальное лицо уже совсем немолодого, с сединой на висках человека, у которого было очень скверно на душе и который хотел что-то сказать Коле, да только не умел или еще не мог. Он все начинал этот свой серьезный разговор и все умолкал, успев произнести лишь: «Коля, я пришел, чтобы сказать тебе…» Но ведь не про две же точки опоры у мотоциклета хотел сейчас сказать Дмитрий Алексеевич!

Коля пристально всматривался в лицо отчима, в лицо человека, которого он, может быть, только теперь как следует сумел разглядеть. Коля искал и не находил в этом лице тех жестких черт, которые были в нем прежде. Изумленный, Коля узнавал и не узнавал сейчас Дмитрия Алексеевича.

А тот, негодуя на себя за то, что так и не сумел серьезно поговорить с пасынком, хотя именно с этим намерением пришел к нему в больницу, стал вдруг прощаться.

– Если что было между нами, – торопливо сказал Дмитрий Алексеевич, – ну, какая-нибудь недоговоренность… («Не то! Не так!» – мысленно оборвал он себя.) Если ты, Коля… Ну, словом…

– Я понимаю, – сказал Коля, мучительно жалея Дмитрия Алексеевича. – Недоговоренность?..

– Вот-вот! – обрадовался Титов.

– Да не терзайте вы друг друга, господи! – послышался голос Сонечки. – Ну что людям надо? Ну ведь смех же на вас смотреть! – И Сонечка изобразила на своем с потеками от слез лице жалостливую улыбку – так ей, видно, было сейчас смешно.

26

Беда, постигшая Колю, взволновала всех жителей дома – и тех, кто знал мальчика, и тех, кто его не знал.

Случай с Быстровым, разоблачение и арест Симагина – все это явилось как бы сигналом к пробуждению. Теперь не было больше в доме равнодушных созерцателей, которые невидящими глазами смотрели на свой двор, на его темные углы. Беспокойство за своих детей сплотило весь взрослый народ дома, побудило даже самых занятых из них сказать себе: «А ну-ка, берись за лопату!»

И взялись. Да так, что в первый же воскресный день поработать на своем дворе вышло сразу столько народа, что домоуправу Князеву пришлось устанавливать очередность.

– Граждане, граждане, не скучивайтесь! – возбужденно кричал он. – Работа простор, воздух любит!

Лена Орешникова, окруженная своими пионерами, как командир на поле боя, время от времени обозревала огромное пространство двора, то тут, то там клубившееся облачками пыли. В узком проходе «заповедника» взрослые и ребята с торжествующими криками и смехом валили ту самую злополучную стену каретника, из-за которой еще недавно разгорелся у Лены спор с домоуправом; в другом месте под руководством Михаила Афанасьевича уже тянули веревки, размечая, где будут рыть ямы для деревьев, в третьем – уже начинали рыть ямы.

Лена отыскала глазами Алексея. Он работал далеко от нее – в противоположном углу двора.

Алексей пришел во двор в спортивном костюме, работал с юношеским азартом, и Лене даже показалось, что это совсем не судья Алексей Кузнецов так ловко взмахивает сейчас лопатой, а какой-то совсем незнакомый ей человек – незнакомый, но чем-то очень близкий. Чем же?.. Лена не стала думать над этим. Ей было хорошо, радостно смотреть вот так издали на Алексея и вспоминать свои частые за последние дни встречи с ним, разговоры в тот вечер, когда они катались на речном трамвае и Алексей, смеясь, то и дело повторял: «Лена, Лена, не перевешивайтесь через борт… Это опасно…»

Нет, не народный судья Кузнецов работал сейчас вон там, у стены дома, расчищая землю под спортивную площадку, вернее – не только судья, с которым довелось Лене столкнуться по работе, когда она пришла к нему, чтобы посоветоваться о Коле Быстрове. Но это был и не прежний Алеша Кузнецов, ее пионервожатый, не «Кузнечик», как любя называли его когда-то в школе ребята. Нет, совсем по-новому открылся перед девушкой Алексей Кузнецов. У Лены никогда прежде – ни в школе, ни в институте – не было таких друзей. А вот теперь появился. Взрослый, серьезный, и чуть насмешливый, и чем-то непонятный. И при мысли об этом сердце девушки тревожно забилось от еще неясного предчувствия чего-то большого, что должно было прийти к ней. Когда? Скоро ли? Она этого не знала.

Вместе со всеми вышли на воскресник мать и отчим Коли. Они работали неподалеку от Алексея, и Лена, увидев их, решила, что она должна быть сейчас рядом с Лидией Андреевной.

Девушка подбежала к Быстровой. Не говоря ни слова, она стала подле нее, помогая нести доску, которую та только что подняла с земли. Лидия Андреевна с благодарностью взглянула на Лену своими печальными глазами и тоже ничего не сказала. Они отнесли доску к стоявшему посреди двора грузовику, забросили ее в кузов и пошли назад.

– Какое счастье… – нарушая молчание, сказала Лена, – какое счастье, что Коля уже скоро будет совсем здоров! Ведь могло бы быть… – Лена не договорила, испугавшись даже самой мысли, что же могло быть, если бы Коля разбился.

– Да, – просветлев, отозвалась Лидия Андреевна, – это счастье. Но впереди еще суд… – Она снова стала печальной. – И что еще будет, Леночка, что еще будет?..

Подошел Титов.

– Здравствуйте, Елена Михайловна, – сказал он негромко. – Лида, я вот все хотел тебе рассказать…

– О чем? – Лидия Андреевна устало поглядела на мужа.

– Видишь ли, я был у Коли в больнице, и мне показалось…

– Ты был у Николая? – испуганно спросила Лидия Андреевна.

– Да, был, – твердо посмотрел на нее Дмитрий Алексеевич. Он выждал немного и даже нагнулся, чтобы сложить в кучу несколько валявшихся у него под ногами кирпичей. – Мне показалось, что Коля уже поправляется и его можно будет скоро выписать домой.

– Да, ты думаешь? – шагнув к мужу и как-то странно, пристально и в упор глядя на него, спросила Лидия Андреевна.

Лена, вдруг заинтересовавшись чем-то, что происходило в другом конце двора, кивнула Лидии Андреевне и Титову и быстро отошла от них.

27

Через несколько дней состоялся суд над Симагиным.

В день суда около старинного особняка с тенистым тополем и тележкой газировщицы во дворе перед входом царило небывалое оживление. И не в том дело, что слишком уж много собралось у здания суда народа, да только народ этот был особенный – шумливый и горластый. Попросту говоря, это были ребята. У входа и возле окон стояла целая толпа школьников. Наиболее ловкие из них взобрались на высокий карниз первого этажа. Просунув головы между створками полуотворенных окон, они затаив дыхание следили за тем, что происходило в зале суда. Ребята, стоявшие под окнами, нетерпеливо теребили счастливчиков, досаждая им вопросами:

– Кто, кто сейчас говорит?.. Судья?.. А что он сказал?.. А Симагин – он стоит или сидит?

Ребята у окон, отбрыкиваясь от своих товарищей, нет-нет, да и роняли в толпу отрывистые, полные таинственности слова:

– Встает!.. А милиционеры-то с наганами в кобурах!.. Говорит, говорит!..

Часть ребят безмолвным кольцом обступила Колю Быстрова, Володю Мельникова и Настю, которые стояли возле повозки газировщицы Маши. Короткая тень старого тополя легла прямой дорожкой от повозки газировщицы до входа в суд.

У Коли была забинтована голова, он был бледен и сильно исхудал. Он только вчера выписался из больницы и еще не успел как следует привыкнуть к своему новому положению выздоравливающего больного, с которым все стараются говорить о чем угодно, но только не о самом главном, боясь напомнить ему то, что с ним случилось. И поэтому и он сам и его друзья чувствовали себя как-то стесненно, неуверенно.

Пожалуй, только одна Настя, маленькая Колина приятельница, сразу же сумела преодолеть эту общую стесненность и уже в дверях больницы – она пришла вместе с Лидией Андреевной и Леной встречать Колю – закидала его самыми удивительными новостями, случившимися за те два или три дня, что они не виделись.

Лидия Андреевна с благодарностью и чувством искреннего изумления слушала Настино беззаботное щебетание и о том, каким теперь стал двор Колиного дома, и о том, какие будут работать при клубе кружки, и о том, что она лично решила стать садоводом, настоящим садоводом.

Но вот сейчас, перед входом в здание суда, притихла и приумолкла даже Настя. Она тревожно смотрела то на Колю, то на Володю Мельникова, которые, стоя рядом, старательно не замечали друг друга, и не знала, как ей быть с этими упрямыми мальчишками. Да и у самой Насти на душе кошки скребли.

– Тетя Маша, а меня тоже вызовут? – выдавая свою тревогу, обратилась девочка к продавщице газированной воды.

Толстая Маша, глянув на притихших ребят, решила ободрить их.

– Вас всех троих будут вызывать в зал по мере надобности, – гордясь своими юридическими познаниями, важно сказала она. – Вы свидетели по делу и…

– По делу? – удивилась Настя.

– Ну да, по делу о квартирных кражах в доме номер шесть, – терпеливо пояснила Маша. – И вы должны рассказать составу суда…

– Составу? – еще больше испугалась девочка, услышав непонятное ей слово.

– Прошу не перебивать! – с досадой сказала Маша. – Да, составу суда в лице народного судьи третьего участка Кузнецова и двух народных заседателей – полковника в отставке Шумилова и преподавательницы средней школы Ивановой.

– Это наша Нина Петровна! – обрадовалась Настя. – Я ее знаю, она в старших классах русский язык и литературу преподает.

– Не имеет значения, – строго сказала Маша, сердясь на девочку за то, что она поминутно ее перебивает. – Знаешь ты ее или нет, а отвечать будь добра всю правду…

– Какую правду? – заволновалась Настя. – Я ничего не знаю об этих самых квартирных кражах. Вот еще!

– Раз вызвали в качестве свидетеля, значит что-то да знаешь, – уверенно сказала Маша. – Знаешь и должна обо всем, что тебе известно по существу дела, рассказать составу суда.

– Но я же совсем, совсем ничего не знаю! – взмолилась Настя, растерянно глядя на понуро стоявших возле нее Колю и Володю. – Вот разве только про ленточку… – смущенно прошептала она.

– И я толком ничего не знаю, – крепясь изо всех сил, сказал Володя. – Зачем меня-то вызвали?

– А я, думаешь, знаю? – не глядя на своего бывшего приятеля, глухо спросил Коля.

– Ах, батюшки! – всплеснула руками Маша. – Что же вы за свидетели, если ничего не знаете? – Она недоверчиво покрутила головой.

Но ребята не обманывали ее, говоря, что не знают, зачем их вызвали в суд. Они и сами терялись в догадках, лишь очень смутно улавливая связь недавних событий в своей жизни с тем, что происходило сейчас в зале суда, где за барьером под охраной двух милиционеров сидел Симагин. Тот самый веселый шофер Симагин, который учил ребят ездить на мотоциклете, тот самый бывалый, озорной морячок, который рассказывал им увлекательные истории о службе на флоте и морских сражениях, тот самый добрый дядя Боря, который не раз катал Настю по Москве на своей блестящей огромной машине.

И вот этот-то человек оказался преступником, сидит в тюрьме, и даже на суд его привезли в наглухо закрытом автобусе и под конвоем.

Между тем в зале судебных заседаний суд как раз приступал к выяснению той части вины Симагина, которая касалась наших ребят.

Пока речь шла об установлении бесспорных фактов, обличающих Симагина в ограблении квартир в доме, где он жил, Симагин, справедливо решив, что улики против него слишком очевидны, быстро и, казалось, чистосердечно во всем признался. Правда, и тут дело не обошлось без маленьких приемов и уловок, к которым нередко прибегают опытные рецидивисты, особенно когда хотят отвлечь внимание суда от чего-то, что знают они и не знает суд.

Вот и Симагин, видимо преследуя какую-то свою, затаенную цель, прибег к этим приемам и уловкам. Он то упорно и с ожесточением начинал отрицать какое-нибудь выдвинутое против него обвинение, то вдруг якобы под влиянием раскаяния с надрывным криком, с биением кулаком в грудь и со слезой в голосе признавал себя виновным. Нате, мол, смотрите, какой я честный перед судом. Но возникало новое обвинение, и опять разыгрывался тот же коротенький спектакль: сперва все отрицалось, а затем следовало бурное и чистосердечное признание.

«Зачем он это делает? – приглядываясь к Симагину, спрашивала себя Гурьева, по опыту зная, что подсудимый неспроста прибегает ко всем этим своим уловкам. – Чего еще он боится?»

И вот подошло время узнать и об этом. Чего же так боялся Симагин? Что хотел утаить он от суда в крике и многословии своих признаний?

В зале суда за судейским столом, покрытым зеленой скатертью, в своих массивных креслах с высокими спинками, украшенными гербом Советского Союза, сидели Алексей Кузнецов и народные заседатели.

За прокурорским столом, что стоял справа от стола судьи, сидела Гурьева. За столом напротив разместился защитник Симагина, адвокат Тихомиров, большой, грузный, с одутловатым лицом пожилой человек.

Тихо было в зале – так тихо, как может быть лишь в пустом помещении, хотя не было сейчас здесь ни одного свободного стула, были заполнены все проходы, люди стояли в дверях, сидели на подоконниках.

Еще в начале заседания, бегло окинув зал взглядом, Алексей приметил, что сегодня здесь собрались почти те же люди, которых он видел и в клубе и на педагогическом совете в школе. Это не могло быть случайным совпадением. Да, в суд пришли те же люди, которые были и в клубе и на педсовете, которые участвовали в воскреснике по благоустройству двора, – словом, те же люди, что давно уже приняли живое участие в судьбе Коли Быстрова и Володи Мельникова: отцы и матери, учителя и старики пенсионеры, и даже дворник Иван Петрович, и домоуправ Князев со своей неизменной виноватой улыбкой и беспокойными руками, зажатыми на этот раз между колен.

И, конечно же, пришли в суд родители Володи Мельникова, мать и отчим Коли Быстрова, Лена и ее отец, строгая Евгения Викторовна и мать Алексея.

«Все ходит да смотрит, каков-то из меня судья», – усмехаясь, подумал Алексей, заметив тревогу в ответном взгляде матери.

То, что столько знакомых ему людей пришло сегодня в суд, не смутило, а, наоборот, обрадовало Алексея. Ведь не праздное любопытство привело их сюда. Суд должен был помочь им разобраться в жизненно важных для них вопросах. Жулик Симагин был не просто жуликом, посягавшим на их собственность. Он посягнул на большее – на их детей…

Тихо было в зале, так тихо, что даже слышно было, как шелестит своими бумагами секретарь суда, как проехала по улице, тарахтя пустым кузовом, грузовая машина.

Перед судейским столом, прямая и строгая, в черном платье и в черном платке на голове, будто надела она по кому-то траур, стояла Анна Васильевна.

– Да, – говорила она, – от правды никуда не денешься: дурной человек – дурная и слава о нем…

Анна Васильевна умолкла и, обернувшись к Симагину, посмотрела на него с осуждением и печалью.

Глаза всех присутствующих устремились на Симагина. Тоненький барьер, которым была огорожена скамья подсудимых, не мог отгородить его от этих взглядов десятков людей, и Симагин, точно непомерная тяжесть легла ему на плечи, погрузнел и согнулся.

– Скажите, подсудимый, – негромко, как бы не придавая особенного значения своему вопросу, заговорила Гурьева, – для чего понадобилось вам восстанавливать Николая Быстрова против его отчима, используя их нелады друг с другом? Зачем взялись вы помочь мальчику, когда он надумал убежать из дому? Отвечайте.

Симагин настороженно взглянул на прокурора и ничего не ответил, только нервно передернул плечами. Понял: вот оно началось, то самое, чего он так боялся.

Казалось, Гурьева совсем не спешила получить ответ на свой вопрос. Она занялась разбором каких-то бумаг, потом вполголоса поговорила о чем-то с секретарем – словом, терпеливо ждала, что скажет ей Симагин. Ждала, и вместе с ней ждал весь зал.

– Садитесь, свидетельница, – обратился Кузнецов к Анне Васильевне.

– Хорошо, хорошо, – встрепенулась старушка, которая, как и все, напряженно ждала, что скажет сейчас Симагин.

Она быстро прошла по проходу и села на свободное место рядом с дочерью.

– Слушай, Лида, и ты, Дмитрий, внимательно слушайте, – шепотом сказала Анна Васильевна.

Лидия Андреевна молча кивнула матери, а сама, подавшись вперед, застыла в ожидании, неотрывно глядя на Симагина.

– А вы, подсудимый, – продолжал Кузнецов, – встаньте и отвечайте на вопрос прокурора.

Минутная растерянность, которую испытал Симагин, поняв всю серьезность вопроса Гурьевой, прошла. Он снова готов был начать свою игру в «не знаю, не ведаю». Он медленно поднялся со скамьи, и насмешливая улыбка тронула его сухие губы.

– Во-первых, – сказал он хрипловатым голосом, – я Быстрова против его отчима не восстанавливал, а во– вторых, если что и говорил, то только из сочувствия к парню. Легко ли было мне, бывшему моряку, смотреть, как затюкали сына героя-балтийца!

– «Мне, бывшему моряку»?.. – внимательно взглянув на Симагина, повторила Гурьева его слова. – Скажите, подсудимый, вы настаиваете на том, что служили на флоте?

– Служил, а как же! – дрогнувшим голосом, но с подчеркнутым удивлением громко отозвался Симагин.

– Воевали?

– Как все…

– Это не ответ.

– Ну, воевал…

– А зачем говорить суду неправду? – Гурьева не спеша развернула лежавшую перед ней папку, нашла нужную ей бумагу и стала вслух ее читать: – «Подсудимый Симагин Борис Федорович, призванный незадолго до войны в военно-морской флот, был вскоре пойман с поличным и судим за кражу в складском помещении, которое им же охранялось. Приговорен к лишению свободы сроком на пять лет…» Не так уж трудно было установить, – продолжала Гурьева, закрывая папку, – что подсудимый Симагин отбывал свое наказание в местах, весьма отдаленных от фронта.

По залу прокатился приглушенный шепот.

– Фальшивый, фальшивый человек! – громко и гневно произнесла Анна Васильевна.

– Скажите, подсудимый, – после недолгой паузы спросил Симагина Алексей, – имеются ли у вас какие-нибудь возражения по существу сделанного прокурором сообщения?

Симагин не ответил Кузнецову и лишь опять, точно ощутив тяжесть устремленных на него взглядов, низко опустил голову.

– Тогда вернемся к интересующему нас вопросу, – спокойно заметил Алексей, подчеркивая этим своим спокойствием, что молчание Симагина лучше всяких его слов подтверждает достоверность сделанного прокурором заявления. – На предварительном следствии и вот сейчас, на суде, вы, Симагин, признались в совершенных вами кражах в квартирах Никонова, Дубинина и профессора Мельникова…

– Да и мудрено было бы не признаться, – сказала Гурьева.

– Мудрено, – кивнул Алексей и продолжал, обращаясь к Симагину: – Но ведь это только одна сторона дела, подсудимый. Вторая же сторона в том, что вы вовлекли в свои преступные операции детей, используя их как разведчиков, или, говоря вашим языком, как наводчиков. К счастью, наводчиков по неведению.

– Никаких детей я не использовал! – вскинув голову, нагло заявил Симагин. – На пушку берете, гражданин судья. Хотите еще одно дело пришить? А доказательства? Нет их у вас, нет!

– Будут, будут и доказательства, – вполголоса сказала Гурьева. – Ну, а как, подсудимый, проникли вы в квартиру Быстровых? С чьей помощью хотели забраться в комнату инженера Лунякова? Отвечайте.

– Опять?! – возмущенно взмахнул руками Симагин. – Да говорил же я вам, что…

– Подсудимый, отвечайте по существу задаваемых вам вопросов и, по возможности, без ненужных восклицаний, – строго оборвал его Кузнецов. – Так вы продолжаете отрицать, что проникли в квартиру Быстровых с целью совершить кражу в комнате инженера Лунякова?

– Продолжаю!

– Хорошо, – сказал Алексей, сдерживая себя и стараясь говорить как можно спокойнее. – Хорошо, я вижу, вам надо помочь… – Он обернулся к стоявшему в дверях дежурному: – Попросите свидетеля Николая Быстрова.

– Свидетель Николай Быстров! – выходя во двор суда, громко объявил дежурный. – Вызывают!..

Услышав свое имя, Коля невольно вздрогнул и растерянно посмотрел на газировщицу Машу.

– Иди, иди, – одернув на мальчике пиджак и поправив повязку на его голове, участливо сказала Маша. – Тебя…

Она подтолкнула мальчика, и он пошел – сперва робкими, неуверенными шагами, а потом все быстрее и тверже; пошел по теневой дорожке, что короткой, прямой полосой легла от тополя до дверей суда.

– Коля, я с тобой! – кинулась было вслед за ним Настя.

– Нельзя, милая, нельзя, – ласково удерживая девочку, сказала Маша. Преисполненная глубокого почтения к процедуре суда, она пояснила: – Свидетелей вызывают по мере надобности.

Среди ребят, застывших возле окон, началось движение. Ребята из задних рядов старались пробраться вперед, те же, что стояли впереди, цепко держались за свои места.

Войдя в зал, Коля робко огляделся по сторонам и замер, подавленный и напуганный видом множества людей, а еще больше царившей в зале тишиной. Но Алексей, кивком головы подзывая мальчика к судейскому столу, так ободряюще улыбнулся ему, что Коля несколько пришел в себя и уже увереннее занял свое место свидетеля. Он старался держаться как можно прямее, не опускать глаз, старался унять нервную дрожь в стиснутых в кулаки пальцах. И, когда Гурьева – Коля догадался, что эта немолодая женщина в форменном костюме и с погонами на плечах прокурор, – когда она прямо и совсем неласковым голосом спросила его, знал ли он что-либо о воровских делах Симагина, мальчик, выдержав ее проницательный, строгий взгляд, твердо ответил:

– Нет, я не знал. Я не знал, зачем Симагин посылал меня и Володю Мельникова узнавать, есть кто в квартире Дубининых или нет. Если бы я знал!.. – Коля быстро оглянулся на Симагина. Глаза мальчика загорелись гневом.

– Скажи, Быстров, как ты думаешь, – спросил его Алексей, – отчего это вдруг Симагин купил тебе билет до Одессы да еще дал денег на дорогу?

– Оттого, что обещал ему помочь! – поспешно произнес Симагин. – Тут уж дело ясное.

– Вас не спрашивают, подсудимый, – строго сказал Алексей. – Ну, так что же ты думаешь об этом, Коля?

– Может быть, Симагин хотел… – неуверенно начал мальчик и, не договорив своей мысли, умолк.

– А загадка-то не из трудных, – заметила Гурьева. – Если бы Симагину не помешали, он обокрал бы и инженера Лунякова. Квартира обворована, а сосед по квартире, Коля Быстров, сбежал. Ну, кто же вор? Ясно?

– Ясно… – едва слышно отозвался Коля. – Теперь мне все ясно…

– Нет, еще не все, – качнул головой Кузнецов и обернулся к дежурному: – Попросите свидетеля Владимира Мельникова.

И вот уже и Володя Мельников, легонько подталкиваемый в спину толстой Машей, вступил на теневую дорожку, что легла прямой полосой от тополя до входа в суд.

Возле газировщицы Маши осталась одна Настя. Все ребята столпились под окнами, на лету подхватывая и передавая друг другу отрывистые и во многом непонятные фразы своих товарищей, взобравшихся на карниз.

– А Володька-то Мельников! – азартно шептал белобрысый паренек лет десяти, изо всех сил вытягивая свою шею. – Володька-то!..

– Что? Что он говорит? – теребили паренька со всех сторон.

– Молчит! – важно сообщил паренек… – Скажет слово и молчит, скажет слово и молчит…

Стоя рядом со своим бывшим другом перед судейским столом, Володя, страшно волнуясь, то и дело оглядывался назад – туда, где сидели его родители, будто ждал, что они придут ему сейчас на помощь.

– Какой ужас! Какой ужас! – действительно порываясь встать, шептала Ангелина Павловна. – Но я же должна, должна…

– Сиди! – резко произнес профессор Мельников, силой усаживая жену на место. – Это пойдет ему на пользу. Да и нам тоже. Да, да, и тебе и мне!

– Ну, а теперь, Володя, – постучав карандашом по столу и выждав, когда снова водворится тишина, сказал Кузнецов, – вернемся-ка к вопросу, на который ты нам так и не ответил… Скажи, за что ж все-таки избил тебя твой друг Коля Быстров?

Володя в замешательстве переступил с ноги на ногу и снова оглянулся на родителей.

– Изволь отвечать! – раздался в зале резкий, гневный голос профессора Мельникова. – Изволь говорить правду!

Володя испуганно посмотрел на отца и, наконец решившись, сделал порывистый шаг к судейскому столу.

– Николай в тот день вызвал меня кататься на мотоциклете, – запинаясь от волнения, начал он. – А когда я вернулся, наша квартира оказалась обворованной. Совсем так, как квартира Дубининых. Тогда мы тоже катались на мотоциклете – я и Коля, а перед этим Симагин посылал нас узнать, дома Дубинины или нет. Дома их не было. Тогда Симагин велел, если мы увидим во дворе кого из Дубининых, посигналить ему три раза сиреной. Он сказал, что будет ждать у себя дома.

– Понятно, – сказала Гурьева. – Пошел в свою квартиру, а оказался в чужой.

– В этот день Дубининых обокрали, а через неделю обокрали и нас… Вот я и подумал…

– Он подумал, что я нарочно вызвал его из дому и что я знаю, кто обокрал их квартиру, – твердо произнес Коля. – Он так прямо и сказал об этом. Ну, а я, конечно, такую обиду стерпеть не мог…

– И тут я испугался, – едва слышно заговорил снова Володя. – Коля думал, что я его подозреваю, а я и за себя испугался… Я ничего не мог понять – только испугался. Очень! Мне все казалось, что Симагин как-то странно смотрит на меня. Все эти дни казалось…

– Понятно, – кивнул народный заседатель, полковник в отставке Шумилов. – А ведь вышло, Николай, что Володя был недалек от истины.

– Но я же не знал! Не знал! – вспыхнул Коля.

– Ну что ж, подсудимый, – обратился Шумилов к Симагину, – вы и теперь станете утверждать, что не использовали этих ребят для своих преступных целей?

Симагин, которому явно нечего было сказать в свою пользу, решил отмолчаться.

– Опять игра в молчанки? – спросила Гурьева. – Хорошо, дадим подсудимому подумать. А пока я попрошу, товарищ председательствующий, вызвать свидетельницу Власову…

Услышав, что ее вызывают, Настя заволновалась, заторопилась и, уже не слушая наставлений Маши, робко двинулась в трудный для нее путь все по той же прямой дорожке, что легла от тополя до дверей суда.

Она вошла в зал, зажмурилась от направленных на нее взглядов и, чтобы ни секунды более не оставаться одной, бегом преодолела небольшое расстояние, отделявшее ее от Коли Быстрова.

Перед судейским столом теперь уже стояли трое ребят – Николай, Володя и Настя.

Сначала Кузнецов, потом народные заседатели и, наконец, Гурьева стали задавать девочке вопросы, цель которых заключалась не столько в том, чтобы узнать от нее что-либо, сколько в том, чтобы успокоить и подготовить ее для ответа лишь на один-единственный вопрос. А вопрос этот был вот о чем.

– Скажи, Настенька, – ласково заговорила Гурьева, решив, что девочка достаточно освоилась с непривычной ей обстановкой и может отвечать, – скажи, это твоя ленточка? – Гурьева показала Насте красный шелковый лоскуток, тот самый лоскуток, который как-то раз уже показывал девочке следователь Беляев.