Текст книги "На тихой улице"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

10

С недавних пор Коля Быстров с тягостным чувством встречал каждый воскресный день. Как и прежде, мать никуда не уходила по воскресеньям, а оставалась дома, с сыном, но это теперь его не радовало.

Сегодня было воскресенье…

Еще не проснувшись, Коля уже начал приготавливаться к тому, что ждало его в это утро воскресного дня, такое теперь безрадостное утро с праздничным названием – воскресенье.

В полусне перевернулся он на спину, закинул руки за голову, невольно приняв позу насторожившегося, готового вскочить при первом же стуке в дверь человека. Глаза у Коли были полуоткрыты, в них туманился еще сон, но уже светилась и явь, и Колины ресницы трепетно вздрагивали, то смыкаясь, то вновь размыкаясь.

Над его головой, в очень простой раме, сделанной, наверно, самим Колей, висела небольшая, написанная смелыми, рельефными мазками картина. На картине – морская буря, серые, пенистые волны захлестывают горизонт, и кажется, что маленький, тоже серый военный кораблик вот-вот будет затоплен громадиной волной.

В полусне Коля привычно устремил взгляд на эту картину в своем изголовье, ресницы его то смыкались, то вновь трепетно оживали, и наконец глаза мальчика закрылись. Но зато начали жить только что неподвижные волны на картине, Колина комната наполнилась свистом ветра, ревом выбивающегося из сил мотора, соленые брызги обожгли лицо. И Коля уже не у себя в комнате, не в теплой постели, а на мостике торпедного катера. Он был не один здесь. В таком же, как и он, брезентовом плаще с поднятым капюшоном стоял рядом высокий, могучий в плечах моряк. Лицо моряка было спокойно, в глазах веселая усмешка. Ничего не боялся этот моряк – ни бури, ни вражеских самолетов, что показались на горизонте.

«Отец! – крикнул моряку Коля. – Слева по борту три «мессера»!»

«Вижу! – кивнул моряк. – Воздух! К бою… товьсь!»

«Отец! – снова крикнул Коля. – Справа по борту корабль! Силуэт – вражеский крейсер!»

«Вижу! – кивает моряк. – Торпеды к залпу!» – спокойно отдает он команду в переговорную трубу.

Буря все нарастала, и все больше кружилось над головой «мессеров», серой громадой надвигался на катер вражеский крейсер. Но ничего не боялся моряк-капитан. И ничего не боялся рядом с ним Коля…

Настойчивый стук донесся до слуха мальчика. Что это – очередь вражеского пулемета? Нет, что-то иное, не похожее ни на какие выстрелы, что-то тревожное и знакомое. И Коля проснулся. Да, сегодня было воскресенье…

Едва проснувшись, Коля услышал за стеной звонкий, молодой голос матери, но, странное дело, голос этот показался ему чужим и совсем не веселым, точно там, в соседней комнате, говорила и смеялась не мать, а какая-то незнакомая женщина. Коля с тоской подумал, что вот сейчас откроется дверь и мать, как бывало по воскресеньям, вбежит в его комнату, затормошит, сдернет одеяло и заставит вставать, шепнув на ухо такие ласковые и такие теплые от дыхания слова: «Вставай, сын моряка! Живо! Подъем!»

Страх, что это случится, что мать и впрямь войдет сейчас в комнату, вытолкнул Колю из постели. Он знал, что теперь, если бы мать и вошла к нему, все бы произошло совсем не так, как прежде. Не было бы ни этих теплых от дыхания слов, ни этой веселой возни – ничего. Ведь про него было сказано: «Николай уже не маленький…» И еще: «Лида, Лида, ты же мать, а не подружка своему сыну…» Или вот еще… Э, да мало ли всяких умных слов наговорил Колиной матери Дмитрий Алексеевич Титов, с тех пор как она вышла за него замуж!

– Муж! – торопливо натягивая рубаху, пробормотал Коля. – У моей матери есть муж. Новый… – Стиснув зубы, он громко сказал: – Совсем новенький!

– Коля, ты встал? – послышалось из-за дверей. – Можно к тебе?

Раньше мать никогда не спрашивала у сына, можно ли к нему войти. И это даже сердило Колю. А вот сейчас то, что мать постучала в дверь и не вошла, ожидая его ответа, показалось только новой обидой.

«Чего же мне нужно?» – не отвечая матери, подавленный внезапным недоумением, растерянно и грустно подумал Коля. Все будто ершилось в нем, не нравилось, раздражало, казалось обидным. Порой отчаяние охватывало Колю – таким все в его жизни стало трудным, неясным, неуютным. А как жить дальше после того, что случилось, после того, как узнал, что над ним будет суд?

Вспомнив об этом, Коля ощутил такое тяжкое беспокойство, что стало просто невмоготу.

Отчим еще не говорил с ним о драке, о суде, хотя наверняка знал уже обо всем. Этот разговор предстоял. Когда? Может быть, сегодня, сейчас? Стоит только Коле выйти из своей комнаты, как он услышит спокойный, негромкий голос:

«Итак, чем же ты еще порадовал нас с матерью, Николай?..»

Нет, только не сейчас, не при матери этот разговор! Коля заметался по комнате, не зная, что ему делать, как избежать встречи с отчимом. А за дверью снова послышался голос матери:

– Коля, что же ты молчишь? Можно к тебе?

– Можно! – крикнул Коля и, схватив полотенце, сам распахнул дверь. – Я сейчас, я только умоюсь! – забормотал он, не глядя на мать и отчима.

Всего несколько шагов отделяло его от дверей в коридор. А там уж Коля знал, что надо делать. Не впервой. Бабка даст ему пару бутербродов, вздохнет раз-другой, да сама и выпроводит через черный ход на улицу: «Иди погуляй. Наказание мне с вами, истинный господь! Ну, ступай». И вдогонку: «Коленька, обед-то нынче в четыре. Смотри не опаздывай… Пирожки твои будут, с капустой… Ох, горе мне с вами!..»

Но на этот раз все обернулось по-иному.

– А где же твое «здравствуйте»? – услышал Коля и остановился, пригвожденный к месту этими негромко сказанными и совсем не обидными словами.

У окна в старом кресле-качалке – маленьким Коля играл в этом кресле в «бурю на море» – сидел отчим. Он был, как всегда по воскресеньям, в полосатой пижаме; тонкая сетка плотно облегала его мокрые, аккуратно зачесанные назад волосы; утренняя папироса, легко прихваченная пальцами, не спеша совершала свой путь от пепельницы к губам.

Коля не знал, что за человек его отчим: хороший или плохой, красивый или уродливый, молодой или старый. Случилось так, что Коля, ничего еще не успев узнать и понять в Дмитрии Алексеевиче Титове, узнал вдруг, что мать выходит замуж и Титов будет теперь жить у них в квартире, будет называть его сыном, а Коля, если захочет этого, может называть Титова отцом.

«Он хороший, он добрый, – торопливо объясняла сыну Лидия Андреевна. – Вот увидишь, вы станете друзьями».

«Положительный, – несколько осторожнее отозвалась о Титове бабушка. – Самостоятельный…»

Лидия Андреевна не хотела, чтобы сын стал свидетелем ее не так давно завязавшейся дружбы с Дмитрием Алексеевичем. Ей казалось, что она поступает верно, оберегая сына от всего, что выходило за пределы его жизни в семье – с ней, с бабушкой. Коля чтил память отца, и ему, конечно, было бы неприятно видеть дома чужого человека – чужого для него, но уже не чужого для матери.

Лидия Андреевна и сама далеко еще не была уверена, что ответит согласием на предложение Титова. Прошлое, память о погибшем муже, сын, которому надо уже давать объяснения, – все это порой казалось непреодолимой преградой на пути к тому новому, что сулило ей замужество.

«Нет, – думала она, – надо воспитывать сына и жить, как сложилась жизнь…»

Но Лидия Андреевна была еще молода, а все вокруг – и родные и знакомые – были так единодушны в своих советах, житейская мудрость которых сводилась к простому рассуждению: «Не век же тебе жить безутешной вдовой. Титов – человек серьезный, любит тебя. Да и ты к нему не безразлична. Решайся!»

И решилась.

Так и вышло, что берегла, берегла мать сына от всяких тревог, а потом взяла да и объявила:

«Вот, сын, тебе новый отец. Он хороший, он добрый…»

Потому-то и не знал сейчас Коля, что за человек Дмитрий Алексеевич Титов, какой он – хороший или плохой, добрый или нет. Даже какой он из себя, этот его отчим, не знал толком Коля. С первого же дня мальчик встретил отчима в штыки, с враждебностью подростка, у которого все либо так, либо эдак, который либо любит, либо ненавидит и уж если принимает в друзья, то со всей пылкостью доверчивой души, а нет, так не принимает вовсе.

Титов не спеша поднялся с кресла и стал медленно прохаживаться по комнате – от окна к столу, от стола к окну, занятый, казалось, лишь тем, чтобы дым от папиросы уходил обязательно в окно, а пепел стряхивался в пепельницу.

Высокий, суховато-прямой, с правильными чертами красивого лица, Титов даже в пижаме казался подтянутым, собранным в каждом своем движении.

– Николай, – глядя не на Колю, а на жену и вкладывая в свои слова должную многозначительность, сказал Дмитрий Алексеевич, – мы с матерью всё знаем… Да, это уже серьезно, Николай…

– Как же это ты, Коля? – тихо сказала Лидия Андреевна.

– А что вы знаете? – дивясь своей смелости, спросил Коля. – Что подрался, что в суд на меня подали – про это?

– Коля! – укоризненно прозвучал голос матери.

– Продолжай, продолжай, – спокойно и даже благожелательно сказал отчим. – Подрался… Подали в суд… Ведь это же все сущие пустяки. Посадят в тюрьму или там в колонию для малолетних преступников – и это пустяки. Ну, а что тогда не пустяки?

– Вы же не знаете, почему я его ударил, – попытался возразить Коля, чувствуя, что должен хоть как-то объяснить все случившееся, что должен сделать это ради матери. – Вы же не знаете…

– И знать не хочу! – жестко сказал Дмитрий Алексеевич. – Парню твоих лет положено думать головой, а не кулаками. В твои годы я уже начинал работать. Тебе же дана возможность учиться, кончить школу, кончить институт. Надо ценить это, Николай. Ценить!

– Дмитрий! – протестующе взглянула на мужа Лидия Андреевна. – Зачем же ты так…

Она подбежала к сыну и, обняв его, притянула к себе.

Коля был почти одного роста с матерью. Сейчас, когда они стояли рядом, стало видно, как похож мальчик на мать. И у него и у матери были густые вразлет брови, крупные губы, а большие карие глаза смотрели будто с одного лица. Даже завитки волос на висках, как бы по-разному ни приглаживали их мать и сын, укладывались на один и тот же манер. Но самым удивительным было это общее выражение лица, когда даже мимолетное движение в лице матери, словно в зеркале, отражалось на лице сына. Как же могло случиться, что эти два столь близких, родных человека отдалились друг от друга, что холод отчуждения сковал их чувства, омрачил, затруднил жизнь?

Как-то само собой вышло, что мать и сын оказались сейчас заодно и против Дмитрия Алексеевича, хотя еще за минуту до этого Лидия Андреевна была во всем согласна с мужем и готовилась сурово отчитать сына.

Теперь же она поняла – даже не поняла, а сердцем почувствовала, что не так, совсем не так надо было разговаривать с сыном. Все, что еще с вечера было решено с Дмитрием Алексеевичем, весь этот наперед продуманный разговор – сдержанный, строгий, чуточку иронический – никуда не годился.

– Нет, позволь уж я сама! – с внезапным раздражением сказала Лидия Андреевна мужу. – Это мой сын, и я…

– Но, Лида… – попытался было возразить Дмитрий Алексеевич.

– Нет, нет, если Коля и виноват, то я сама, сама!.. – крикнула Лидия Андреевна.

– Изволь, – сухо сказал Титов. – В конце концов, ты права: это действительно твой сын.

– Да, да, какой бы он плохой ни был! Понимаешь, какой бы он плохой ни был!

Лидия Андреевна еще крепче прижала к себе сына, плечом отгораживая его от отчима.

– Об одном лишь прошу тебя не забывать, – делая несколько шагов в сторону жены, тоном искреннего участия сказал Дмитрий Алексеевич: – я не чужой тебе человек, и коль скоро твой сын…

– Боже мой! – тихонько обронила Лидия Андреевна. – «Коль скоро…»

– Нет, ты сегодня слишком раздражена, – быстро сказал Дмитрий Алексеевич. – Мы поговорим потом, когда ты успокоишься. – Он пристально и печально глядел на жену. – Ты несправедлива ко мне, Лида.

Все это время Коля молчал и только слушал, не вдумываясь в слова, а лишь слыша боль и слезы в голосе матери.

И мальчику стало нестерпимо жаль мать.

«Это из-за меня, из-за меня она сейчас плачет! – проносилось в его сознании. – Вот они сейчас поссорятся.

Из-за меня!» В эту минуту Коля великодушно прощал матери и то, что она любит Титова, и то, что забыла отца. Коля думал лишь, что всему виною он сам, что это он причиняет матери одно только горе.

«Уеду! Буду жить один! Пускай их!» – горько и сладко думалось Коле, который впервые испытал это великое чувство всепрощения и был захвачен и подавлен его силой.

– Уеду! – шептали его губы, скользя по шелковой блузке матери. И Коля казался сейчас самому себе очень взрослым и очень несчастным.

– Ну вот, с воскресеньицем вас! – раздался от двери старческий, но громкий голос.

Мать Лидии Андреевны, болезненно толстая и совсем седая и дряхлая женщина, пользовалась, видно, немалым уважением в своей семье. Едва лишь прозвучали эти ее укоризненные слова, как в комнате точно ветер дунул. Просветлел лицом и виновато закивал головой Дмитрий Алексеевич, а в глазах Коли и Лидии Андреевны промелькнула радость.

– Ты вот что: ступай-ка умойся – да гулять, – строго глянув на внука, приказала бабка. – Нечего! День-то какой… А вам… – она печально покивала в ответ Титову, – а вам уж не знаю, что и посоветовать.

– Речь сейчас не о нас, Анна Васильевна, – сказал Титов. – Речь идет о Коле.

– Знаю, знаю я, о ком речь, – возвысила голос Анна Васильевна. – Ступай! – Она подождала, когда Коля выйдет, и с нескрываемым осуждением добавила: – Много больно речей этих в нашей семье развелось, куда как много!

– Что же делать-то теперь будем? – быстро подходя к матери, почему-то шепотом спросила Лидия Андреевна. – Ведь Коля…

– А всё уж и сделали! – в сердцах отстранила от себя дочь Анна Васильевна. – Я вам не советчица!

С трудом передвигая ноги, она прошла в комнату внука и вскоре вышла оттуда, неся в руках Колину куртку.

– Вот, выпроваживаю, а куда – и сама не знаю, – сердито сказала она, и ее открытое, старчески ясное лицо омрачилось. – Разве это дело так жить? – Тяжело дыша, она стала в дверях. – Не родной он тебе, вот что!..

Отмахнувшись от каких-то готовых уже сорваться с губ зятя слов, Анна Васильевна захлопнула за собой дверь.

11

Во дворе было столько солнца, что Коля сперва даже зажмурился и потом долго еще стоял с плотно смеженными веками. Но он не открывал глаза не из-за солнца, а потому, что так, зажмурившись, ему было легче увидеть давно уже нарисованную его воображением картину. Всё ту же картину, которую сегодня видел Коля во сне и которая часто рисовалась ему в мечтах, – картина всегда новая и всегда о том же самом. Вот он в форме военного моряка стоит на палубе торпедного катера, а вокруг свинцовые волны, хмурое небо и ветер, ветер, ветер. Он стоит у штурвала и смотрит прямо перед собой, а там, впереди… На этом месте созданная Колиным воображением картина обычно исчезала, точно кто-то, протянув руку, заслонял ее от глаз. Дальше уже Коля додумывал по-разному. То представлялось ему, что он на катере вступает в бой с вражеским линкором, то видел он себя спасающим захваченных бурей рыбаков, то, скомандовав: «Самый полный вперед!» – смелыми бросками уходил от атаки целой эскадрильи бомбардировщиков. И всегда, что бы ни делал Коля на своем катере, незримым судьей его поступков был отец.

Коля помнил его. Незадолго до своей гибели командир отряда торпедных катеров Владимир Быстров навестил семью. От этой краткой встречи с отцом у пятилетнего Коли осталось в памяти и мало и много… Отец носил его на руках. Он был сильный и ловкий. Курил трубку. У него был громкий голос, и он часто смеялся. Еще у отца были усы, от которых медово пахло трубочным табаком, а когда отец целовал сына, усы чуть-чуть кололись.

Это было все, что осталось в памяти мальчика. Но время не стерло эти воспоминания, а, наоборот, углубило их, придав всякой мелочи значение целого открытия. Образ отца, дополненный рассказами матери, бабушки и его фронтовых товарищей, год за годом все полней открывался Коле, и уже не понять ему было, что он помнил, что узнал из рассказов, а что и сам домыслил о нем.

Долго простоял Коля с закрытыми глазами, стараясь увидеть себя на палубе катера, чтобы плыть все вперед и вперед – навстречу увлекательным опасностям, но вместо привычной картины моря воображение рисовало сейчас нечто иное. То видел он себя снова дома, и в ушах начинал звучать печальный голос матери, то вспоминал разговор с судьей, то… Тут Коля открыл глаза. На мгновение солнце ослепило его, а потом он услышал голоса приятелей, которые кричали и махали ему, зовя сыграть в волейбол.

Солнце светило, друзья были рядом и звали к себе, в кармане куртки лежали вкусные бабушкины бутерброды, и жизнь представилась Коле совсем не такой уж мрачной, как за минуту до этого.

Колины товарищи играли в волейбол в узком проходе между глухой стеной дома и кирпичной стеной сарая.

Это место двора называлось «заповедником». Никто из ребят не мог бы точно сказать, почему самый темный угол их двора получил такое название. Одно было известно юным обитателям дома: через «заповедник» ходить было небезопасно. Только самые отчаянные мальчишки свободно чувствовали себя в каменном коридоре «заповедника». Часто на лавочке, что стояла здесь у стены, располагались на отдых взрослые. Тогда на грязную доску лавки стелилась газета, а на нее выкладывалась нехитрая снедь и со звоном ставилась бутылка водки. Так уж повелось, что все случайные поллитровки, перепадавшие иной раз работавшим в доме малярам, полотерам или водопроводчикам, распивались на этой лавке.

Все матери в доме как огня боялись «заповедника» и строго-настрого запрещали своим ребятам даже близко подходить к этому месту. Но мальчики постарше далеко не всегда подчинялись материнским запретам.

Колины друзья были все народ мужественный, самостоятельный. Крепкие, рослые ребята, у которых уже и пушок над верхней губой потемнел, они считали себя полновластными хозяевами двора, да и всей улицы. И, конечно же, не было для них во дворе места интереснее, чем «заповедник». Здесь они чувствовали себя на короткой ноге со взрослыми, бывалыми парнями и оттого вырастали в собственных глазах.

А взрослые, бывалые люди, что забредали сюда распить случайную бутылочку, то ли по легкомыслию, а то и просто по недомыслию подвыпивших людей частенько сами же и давали ребятам закурить, не стыдясь их, разнообразили свою речь бранными словами или же гоняли ребят за водкой, забыв, запамятовав о собственных детях, глупо полагая, что уж их-то дети здесь не появятся.

Коля подошел к товарищам и сразу включился в игру. Кто-то подал ему мяч, кто-то принял его подачу, а суматошный кудрявый паренек, прозванный ребятами за смуглое свое лицо Цыганенком, как ни в чем не бывало торопливо пожал Коле руку и просительно шепнул:

– Колька, подкинь! Буду гасить!

Коля же, как и всегда в игре, только бровью повел: куда, мол, тебе, коротышке! – и перебросил мяч долговязому флегматичному парню, который лениво поднял руку, лениво подпрыгнул и «вложил» мяч чуть ли не под самую сетку.

– Есть, Сашок! – радостно крикнул Коля, довольный удавшейся комбинацией, а еще больше тем, что все так просто и хорошо получилось, что ребята ни о чем его не спрашивают, не ругают и не сочувствуют – Коля боялся и того и другого, – хотя наверняка уже знают обо всех его злоключениях.

– Комбинационная игра! – по-своему истолковав то, что Коля не внял его просьбе и отпасовал мяч не ему, а Саше, громко провозгласил Цыганенок. – Пас как бы на меня, все меня блокируют, но я уклоняюсь и завершающий момент отдаю Дылде.

– За что и получаю вознаграждение, – заметил Сашок, с неожиданной для него быстротой шлепнув ладонью расхваставшегося приятеля по спине.

– Порядочек! – строго сказал Коля. – Счет восемь – десять!

Коля забыл сейчас все свои горести. Мяч летал и летал через сетку, игра становилась все упорнее, а разрыв в счете все увеличивался. Команда, где Коля был капитаном, проигрывала.

– Четырнадцать – десять! – горестно выкрикнул Цыганенок, потеряв мяч с подачи. – Эх, я!..

– Взять мяч! – жестко произнес Коля, и все его тело напряглось в ожидании подачи.

Он стоял у левого угла сетки, и мяч, посланный сильным ударом, шел прямо на него. Не оглядываясь, Коля чуть подался назад и принял мяч. Привычным движением рук он мягко подбросил его над собой и присел, давая игроку, который должен был стоять у него за спиной, место для удара. Но мяч, взлетев над сеткой, медленно покрутился в воздухе и, никем не тронутый, упал на землю.

– Игра! Игра! – радостно закричали ребята по ту сторону сетки.

– Проиграли, – уныло сказал Сашок. – Кому же ты, чудак, пасовал?

Коля молчал. В азарте игры он совсем забыл, что эта комбинация с выводом нападающего на мяч разыгрывалась им всегда с Володей Мельниковым.

– Нет, не взять нам кубка без Володьки! – убежденно сказал кто-то из ребят.

И Коле показалось, что вся команда с укором смотрит сейчас на него.

– А вы что, к месту все приросли? – с вызовом спросил он. – «Володька, Володька»! Тогда и играйте с вашим Володькой, если он вам так нравится!

– Да ведь ты же ему руку сломал, – сказал Сашок. – Сам пасуешь, а сам руку сломал – усмехнулся он.

– А тебе смешно? – двинулся к приятелю с кулаками Коля. – Получить хочешь, да?

– Ну, бей, – не сходя с места, спокойно сказал Сашок.

И всем ребятам стало ясно, что он нисколько не испугался, а просто не хочет ввязываться в драку.

Это спокойствие товарища мигом охладило Колю. Пальцы его разжались, и он, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо, в замешательстве опустил голову, не зная, что же ему теперь делать, потому что он не умел вот так просто взять да и признать, что был неправ.

– Перемена площадок, – тихонько сказал Сашок.

Но все ребята и по эту и по ту сторону сетки его услышали и стали поспешно меняться местами.

– Спасибо, – еще тише, чем Сашок, сказал Коля, не смея взглянуть на товарища. И радостно: – Цыганенок, готовься – буду выводить на тебя!

– Финт? – понимающе спросил Цыганенок.

– Нет, взаправду.

– Я – гасить? – испугался маленький стратег.

– Комбинационная игра, – смеясь лишь глазами, сказал Сашок. – Пас как бы на меня, все меня блокируют, но я уклоняюсь и…

– По местам! – крикнул Коля. – Подача!

И игра началась. Но тут же и прекратилась.

По проходу, приближаясь к ребятам, шли Лена Орешникова, Ангелина Павловна Мельникова, дворник и невзрачного вида мужчина с утомленным, точно навсегда чем-то опечаленным лицом и странной манерой даже на ходу виновато разводить руками. Следом за этой группой, чуть приотстав, шла Настя.

– Вот, полюбуйтесь – он уже тут и, нимало не смущаясь, играет со всеми в волейбол! – послышался громкий голос Мельниковой. – Дети! – подходя, повелительно сказала она, обращаясь к примолкшим ребятам. – Знаете ли вы, что Володе, вашему товарищу, этот вот хулиган сломал руку? И вы с ним играете? Да как же вам не стыдно!

– Ангелина Павловна, – хватая Мельникову за руку, которой та нацелилась на Колю, возмущенно сказала Лена, – подумайте, что вы говорите!

– Да, да, хулиган! – еще более возвысила голос Мельникова. – И его будут судить!

– Но не мы и не здесь, – спокойно, но как можно тверже сказала Лена. – Я прошу вас, Ангелина Павловна, умерить сейчас свое возмущение и не мешать мне…

Она не договорила. Медленно, согнувшись, как если бы к его ногам были привязаны пудовые гири, уходил Коля с площадки.

– Быстров! – окликнула его Лена. – Коля!

Но он даже не оглянулся.

– Коля! – позвал товарища Сашок. – А как же тренировка?

Коля не оглянулся и на голос товарища. Тогда Настя, не раздумывая, бросилась догонять своего друга. Поравнявшись с ним, она взяла его за локоть и что-то быстро-быстро заговорила, возбужденно размахивая свободной рукой. Так, вдвоем, они и скрылись за углом.

– Вот и чудесно! – провозгласила Ангелина Павловна. – Все матери в нашем доме скажут мне только спасибо за то, что я прогнала этого хулигана.

– А мать Быстрова? – очень тихо спросила Лена.

– Ну, знаете ли… – презрительно скривила губы Ангелина Павловна. – Что посеешь… Словом, вы меня понимаете…

– «Словом»! – не в силах сдержать себя, возмутилась Лена. – Мне очень стыдно за вас, товарищ Мельникова!

– За меня? Ну, знаете ли, если вы решили начать свою педагогическую деятельность с заступничества за хулигана, то вас ждет впереди…

Лена не стала слушать, что, по мнению Мельниковой, ждало ее впереди. Она подошла к ребятам и, словно Мельниковой здесь и не было, весело оглядела их нахмуренные лица.

– Будем ломать! – сказала она, указывая рукой на кирпичную стену. – Что это за место для игры в волейбол, этот ваш грязный «заповедник»? Ломать! Ломать! Надо очистить место для настоящей волейбольной площадки. Вот и домоуправ того же мнения.

– Так ведь что ж, – осторожно произнес мужчина с утомленным лицом и виновато развел руками, – стену сломать нетрудно. Нетрудно, говорю. А вот как районный архитектор на это самоуправство посмотрит?.. Как посмотрит, спрашиваю? – Домоуправ оглянулся на дворника. – А, Иван Петрович?

– Ясно как – не позволит, – степенно отозвался седоусый Иван Петрович и, как бы в раздумье, легонько ковырнул прихваченным с собой ломом отвалившийся от стены кирпич.

– А сам уж и разрушаешь! – испуганно воскликнул домоуправ.

– Разрушаю, – со вздохом согласился Иван Петрович. – Так ведь стена-то эта только помеха здесь. – Внезапно разозлившись, он напустился на домоуправа: – Вам тут мусора не мести, битое стекло не убирать, пьяных не выпроваживать – вот вам архитектор и страшен! А у меня, как я есть старший дворник, этот «заповедник» вот где сидит! – Иван Петрович весьма энергично похлопал себя по шее.

– Архитектора беру на себя, – смеясь, сказала Лена. – Я смотрела – этой вашей стены и в плане нет.

– От каретника осталась, если по-старинному назвать, – пояснил Иван Петрович. – Царей нет, карет нет, а стена угнетает.

– Ломать, и всё тут! – озорно крикнула Лена. – Конец темным углам и всяким там «заповедникам»! – Ее веселый задор передался ребятам.

Сашок подбежал к Ивану Петровичу, выхватил у него из рук лом и первый ударил им в стену.

– Конец «заповеднику»! Ломай! Вали! – на разные голоса закричали ребята.

А Цыганенок вскочил на лавочку, что стояла у стены, и, подражая ее частым посетителям, сказал басом:

– Сволочь хозяйка, пятерки на пол-литра недодала! – Тут Цыганенок с таким укором посмотрел на Ангелину Павловну, что та невольно приняла его слова на свой счет.

– Возмутительно! – гневно бросила она и быстро пошла к дому.

– Дети! – приплясывая на скамейке, крикнул ей вдогонку Цыганенок. – Как вам не стыдно, дети!

– И стыдно, – серьезно сказала Лена, стягивая Цыганенка со скамьи. – И тебе, и Саше, и всем вам. – Она выжидающе смотрела на ребят, уверенная, что они ее поняли.

Ребята молчали.

– Знаете что, вы тут без меня начинайте, – вдруг спохватившись, заспешил куда-то Сашок. – Я скоро…

Он передал лом Цыганенку и побежал.

– Они, наверно, на велосипедах катаются! – крикнул ему вдогонку кто-то из ребят.

– Или у шофера своего сидят, – предположил Цыганенок. – Ох, и мировой же товарищ эта Настя! Вырастет – женюсь!

После столь ответственных для себя слов Цыганенок степенным шагом подошел к стене и с ходу вонзил лом в закаменелый кирпич.

Силенок у паренька было не много, но в движениях его чувствовалась такая решимость, что домоуправ только руками развел.

– Пропадай моя головушка! – уныло сказал он. И вдруг с неожиданным для него проворством отобрал у Цыганенка лом. – Не позволю! Буду жаловаться! Беззаконие!..