Текст книги "Надежда"
Автор книги: Лариса Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 82 (всего у книги 116 страниц)
– Олечка, я сейчас же поищу звездочку. Если найду, тебя это порадует? – попыталась я отвлечь внучку от грусти.
– Да, – с надеждой в голосе ответила она.
Я разыскала малюсенькую, с копеечную монетку звездочку и тут же по телефону обрадовала малышку.
– Бабушка! Как жалко, что ты болеешь! Я так хочу, чтобы морская звездочка была у меня на ладошке! Мне хочется, чтобы в трубке телефона появилась дырочка. В нее ты положила бы звездочку и дула, дула до тех пор, пока она по проводам не добралась бы до моей трубки. И тут я бы ее достала.
– Олюшка, провода тоненькие, не сможет по ним, как по трубе, перемещаться звездочка.
– Ну, пусть бы она превратилась в маленькую микробинку, прибежала бы ко мне по проводам, а потом выскочила бы из трубки и опять превратилась в большую. Ты меня понимаешь? Я так фантазирую.
Я перевела разговор с внучкой про нашу последнюю встречу на рыбалке. Но отвлечь от печальных мыслей не удалось. Оля, глубоко вздохнув, произнесла:
– Звездочка такая маленькая, как детка, и такая хорошая. Она лучше всех игрушек... И ей тоже грустно одной...
Последовала длительная пауза. Обе женщины сумрачно смотрели в землю. О чем они думали?
Олина бабушка продолжала задумчиво и грустно:
– Последнее время стала замечать, что в играх внучки преобладают грубые моменты: самые любимые игрушки все время дерутся, рвут друг друга на части. Я предложила ей сочинять добрые сказки и рассказики. Вы знаете, удалось-таки переломить в ней намечающуюся ожесточенность. Олюшка сама почувствовала, что от ласкового и доброго на душе ей лучше. Теперь сама просит: «Бабуля, давай посочиняем что-нибудь веселенькое или добренькое». Я бросаю все дела и занимаюсь с внучкой. Жаль, болею часто.
– До чего же мы бываем нечувствительны к детям, к их маленьким, с нашей точки зрения, трагедиям, разрывающим беззащитные, безпанцирные души, – горестно воскликнула Олина бабушка. – Не щадим, не бережем их тонкие трепетные нервы, не заполняем теплом и радостью сердечки. Режем, сминаем, калечим нежные лепестки доброй, чистой, искренней веры в нас, ломаем ростки надежды на счастье.
До пенсии я в детском саду работала. Ох уж эти родители, вечно озабоченные погоней за рублем и занятые нескончаемыми мелкими домашними хлопотами! Прошу их: забросьте неглавные дела, ведите детей в парк, в лес, говорите с ними! Чем засеете души своих детей, то и получите. Что закладываете в них, не замечая? Радость ли, обиды, неверие, трусость? А может, непонимание, маету, сердечные стоны, слезы? Как воспитываете? Грубостью, резкостью, холодным безразличием, раздражительностью или излишней неоправданной давящей заботливостью, ненамеренной жесткостью, торопливой ласковостью?
Упущенные минуты нежного умного душевного общения не вернешь, не восполнишь, если сердце ребенка уже заполнилось другим, вам неведомым и нежелательным, которое не выковырнешь оттуда; если успели остыть и засохнуть в нем любовь и желание видеть мир ярким, радостным, если затушевали их взращенные вами обиды на весь мир, злость, безразличие и жестокость.
Многое дети со временем сумеют спрятать эти чувства глубоко-глубоко, в самые потаенные уголочки своих маленьких сердец, но они постоянно будут выползать, и ранить, ранить... особенно в годины одиночества и неудач. А наполненная добром и верой душа могла бы давать силы бороться, добиваться цели, жить...
Как же мы бываем по молодости глупы, безрассудны, безоглядны! Погрязаем в мелочной повседневной суете, затмевающей глобальное, главное – душу ребенка. Ох, как мы каемся потом! А некоторые и не каются, виня кого угодно, только не себя. Как мой сосед. «Я-де кормил, поил. Деньги зарабатывал. Ну, там врезал разок-другой на неделе, частенько случалось прикладываться; ну, на сторону поглядывал. Так мужик ведь. А детской любви не понимал, потому-то не хотел ее, отвергал, уклонялся... Молод был».
Молод был лет до шестидесяти? Или раньше жареный петух в темечко клюнул? Стоит надеяться, что внуки пробудят природную, за тысячелетия не пропавшую, не стершуюся, может быть, еще от животных доставшуюся нам в наследство, любовь и нежность к детям? Или так и проживет бесчувственным бревном, не отдав самого главного – душевного тепла?
Есть и спать может и червь навозный. А чувствовать силу ума, движения души своего ближнего, Вселенной – предназначено только Человеку. Жаль, не всякий это понимает.
Может, нам стоит чаще задавать себе вопрос: «Для чего живем, для кого?» Может, не только для себя, но и для того маленького существа, которое зачем-то позволили себе выпустить на свет божий, на суд людской? На мучения или на радость? Не бывает жизни без страданий. Так сделайте милость, уменьшите их, оградите хоть в невинном детстве частичку свою от жестокости взрослого мира, от своей собственной слепоты. Прозрейте. Ан, нет! Не слышит душа. Свое брюхо дороже, свой бесстыдный каприз, свое заскорузлое болезненное «Я» важнее. До тонкости ли детской души, до ее ли чуткости и нежности?
Эх, ты, человече! Можно ли тебя так называть, достоин ли ты этого звания, если отнять у тебя суть слов «мать» или «отец», которых ты не заслуживаешь? Нет, не достоин. Тебе ли думать, почему ребенок грустный или озлобленный? Вырастет, – поймет. Вот твой лозунг. Чем поймет? Сердцем, разучившимся чувствовать? Умом, который недобрый?..
Вот ушел отец из семьи. Ранил дочку в самое сердце. Но малышка все равно пыталась сохранить и без того малые крохи его любви. Ей одиноко без отца. Она со страшной силой почувствовала это. Сначала еще верила, что вернется. С детской наивностью и прямолинейностью просила остаться. Потом пыталась вникнуть в причины потери. Не получилось осознать взрослые «заморочки». Попыталась выпрашивать подарки, чтобы утолять горечь обиды. (И чтобы было чем перед детьми хвалиться, как доказательство, что не бросил, что есть у нее папа.) Тоже не вышло. Нервная стала. Весь мир из легкого и прекрасного сделался злым и черным...
В какой-то момент мне показалось, что пожилая женщина говорит не о внучке, а о своей давнишней детской обиде.
Бабушка продолжала:
– Однажды мама Оли уехала в командировку. Как малышке было страшно и одиноко! Ей казалось, что она навсегда потеряла обоих родителей. И я, любимая бабушка, не смогла заменить их. Ужас охватывал ее и не выпускал до возвращения мамы. Я прикладывала все усилия, весь свой опыт, чтобы успокоить внучку. Но страх и обида долго не утихали. Они сотрясали маленькое, беззащитное измученное тельце, каждую ее клеточку, каждую жилочку. Особенно по вечерам ее сердечко надрывно дрожало, безутешные мольбы со стонами вырывались наружу, не давая уснуть. (Я плакала вместе с нею, пряча слезы.) И только совсем обессилев, она будто проваливалась в черную яму ночи, вздрагивая, всхлипывая, сжимаясь и не расслабляясь ни на секунду в своем детском, безысходном, беззащитном вселенском горе... Я уже начинала бояться за психическое здоровье малышки. Слава богу, обошлось. До этого случая я сама не представляла, как велика душевная связь ребенка с родителями...
Слышу радостный заливистый смех. Девочка с мальчиком хохочут. Им лет по девять. Их мамы беседуют на взрослые темы, а дети увлеченно и весело играют.
– ...Ну, что ты сказал? Повтори!
– Ты не слышала?
– Да. Я глухая. Ха-ха-ха!
– Я тоже глухой! Ха-ха-ха!
Девочка кокетничает. Мальчик заглядывает ей в глаза, пытается рассмешить, «выкаблучивается», падая со смехом на траву. Она, помогая ему встать, весело спрашивает: «Когда лежишь, умные мысли лучше приходят в голову?» Он немного упирается, потом вскакивает и догоняет подружку. Теперь они, взявшись за руки, очень довольные друг другом пробегают мимо меня. «Они прелесть», – улыбаюсь я им в след.
По тропинке навстречу мне идут в обнимку мужчина и женщина. Он седой, лицо перепахано морщинами. Она крашенная и в ярких узких брюках. Впервые вижу женщину в брюках. Непривычно смотрится, но красиво. Куда как лучше меня в черных широченных сатиновых шароварах!
Два старика тихо разговаривают:
– ...Я не в том возрасте, чтобы ценить или реагировать на пушкинские строки «Я сам обманываться рад...».
– Мудрый стал?
– Нет, постарел...
– ...Чем кичиться?.. Помню: ребята из старших классов сперли одну галошу на рогатки. Боюсь домой идти... Мать утюгом в меня швырнула. По спине попала. Какое там воспитание! Безрадостное, нищее, убогое детство. Грязь, голод, грубости. Мать не приласкает, отец доброго слова не скажет. Вырос кое-как. Жил кое-как. Рано работать пошел. В армии многое о жизни понял, в Гражданскую воевал... хорошую жизнь детям строил...
Река делает крутой поворот. На берегу мостик. На нем рыженький мальчик лет четырех в одних трусиках. Ножки в воде, в руках камышина. Он улыбается. От яркого света каждая травинка на берегу четко видна. Старшие брат с сестрой в песке строят волшебный город. Папа и мама на берегу загорают, весело переговариваются. Дедушка и бабушки тут же на бревнышке в соломенных шляпах сидят, на внуков поглядывают. Идиллия! Вот оно – спокойное счастливое детство!
Идет молодая женщина с мальчиком лет трех. Ребенок нежно прижимает к груди веточку акации с «пищалками» и желтый цветочек. Они ему дороги. Слышу режущее уши и сердце:
– Брось сейчас же эту гадость!
Мать кричит грубо, грозно, громогласно. Сынок сжался, смотрит на маму тоскливо-просительно. Боже, сколько в лице малыша жалкой попытки защитить себя, свою маленькую радость! Его личико не назовешь миленьким. Для ребенка у него крупные черты: широкие брови, длинный нос, большой рот с редкими черными зубами. Но какой взгляд! Как много в нем взрослой глубины чувства и детской неуверенности!
Я подалась вперед, мне хочется помочь малышу. Он понимает мое сочувствие. Видит, как я смотрю на его веточку, и ждет поддержки. Мать ловит мой грустно-осуждающий взгляд, переводит глаза на сына и замолкает, опустив голову.
«Вот так: несколько резких окриков – и может пропасть любовь к природе. Встреча с ней долго будет связана с болью в сердце, с обидой, что не поняли, отобрали что-то пусть даже маленькое, но красивое и очень приятное... А потом наступит безразличие, – грустно думала я. – Может, этому мальчику повезет.
Что сегодня выбило из равновесия эту женщину? Усталость от работы, ссора с мужем или его отсутствие?..»
Нежданно нахлынувшие печальные мысли постепенно растворялись в спокойствии теплого летнего утра.
Дальше иду. Достигла новой излучины. Отрадное место! Ветерок нашептывает что-то лазурно-веселое. Кукушки перекликаются. Густой частокол сосновых сосен, сонные движения листьев орешника. Вот поляна как нельзя лучше располагающая к отдыху. Обжитой, но чистый берег. Легкие тени облаков на песке.
Удобно устроилась в кустах. Оживленные голоса за спиной заставили меня отвлечься от размышлений. Я увидела две очень приятные семейные пары средних лет и эффектного мужчину, который, как мне показалось, был душой их небольшой дружной компании. Женщины расстелили на песке покрывало, и мужчины принялись самозабвенно сервировать «стол», извлекая из объемистых сумок многочисленные коробки и кастрюльки. Разговор они вели спокойный, светский: о погоде, о событиях в мире, о технических изобретениях. Каждый блистал эрудицией в своей области, но все они были едины в стремлении одарить друг друга новыми яркими познаниями. Меня поразило богатство их языка, широта и глубина интересов, легкость, с которой они переходили от одной темы к другой, а еще уважение, царившее между ними. «Настоящая интеллигенция. Соль Земли», – пришли мне на ум слова, недавно услышанные по радио.
Потом отдыхающие довольно долго, но с долей юмора, обсуждали сложные проблемы своей жизни, делились успехами. И тут одна из женщин, ее называли Ириной Андреевной, тихо сказала: «Каких бы высот мы ни достигли, все они – ничто по сравнению с самой важной удачей нашей жизни – детьми. Они – наша главная гордость!» Все заулыбались и молчаливо согласились.
Слышу громкий полупьяный говор соседней «развеселой» компании. Из всеобщего шума сознание вырвало три фразы, произнесенные совсем рядом, за моей спиной:
– ...Любимая... – сказано было весело, с пафосом.
– Ты бы не изменял, – грустно-просительно прозвучало в ответ.
– Если бы не изменял, то звал бы единственная, – жестокий голос по-пьяному развязно и нагло восхищался собой.
Меня резанула по сердцу пошлость и бессердечие говорившего, и я все внимание направила в сторону приятных соседей.
Седовласый говорил тихо и задумчиво:
– ...Кто знал тогда, в сорок пятом, как сложится наша жизнь... до сих пор помнится каждое мгновение. В такие минуты детство вспоминаю, лицо отца вижу. Сначала он кочегаром на паровозе был, потом машинистом. Сильно курил, «Беломор-Канал» в основном. В бараке мы жили. А лето я у бабушки проводил. Своя земляника в саду. Арбузы закапывали в песок... А еще помню себя совсем маленьким. На меня гуси налетали. Друзья в шутку советовали отпугивать, делать им «козу», а я боялся. Лет пяти был... У соседа-кузнеца пять дней овчарка умирала. Так этот здоровенный мужик сидел около нее неотлучно и плакал. Поразила меня тогда его душевность... Случилось, что в лагере яблоко украл у мальчика из-под подушки. До сих пор в деталях помню его: продолговатое, гладкое. И стыд свой: «Я, такой положительный, и вдруг...» Голодно было... Помню порох как макаронины, песню простую как валенок: «Моряк черноморского флота»... Как-то поймал меня сторож. Я не воровал яблок, но не мог про ребят сказать... На нашей улице в бане пиво продавалось. Мы купили и пили. Чинариков насобирали и курнули. Рвало нас до умопомрачения.. Один раз в гостях был. Там вымахиваться, выеживаться стал: из гонора сотовый мед есть не захотел. А хотелось со страшной силой! И когда папин друг еще два кусочка принес, я протянул к ним руку. Отец в первый и единственный раз ударил меня по руке... Много есть, что вспомнить. Сколько их было этих уроков совести! Тогда вот и научился довольствоваться, чем есть, радоваться, что один зуб заболел, а не все. Несколько позже понял, что не надо хотеть очень многого, ставил цели только те, которых мог достичь... Потом война разразилась...
Долгая пауза. Я смотрю в небо. Плывут спокойные облака, плывут задумчивые мысли...
Слышу: разговор коснулся музыки. Импозантный мужчина, тот самый, что был без жены, воскликнув: «Совсем запамятовал!» – приподнялся и достал из сумки небольшой патефон. (Я никогда такого не видела.) Полилась раздольная старинная песня. Когда она закончилась, молодой мужчина, которого звали Николай Николаевич, произнес:
– Очень люблю слушать музыку без слов!
– Чем обусловлено такое предпочтение? – заинтересовалась Лариса Яковлевна, жена того человека, который поражал познаниями в математической логике и которого друзья величали Евгением Григорьевичем.
– Мне кажется, что слова призывают к однозначности восприятия произведения. А вся прелесть – в многообразии! Ведь, вслушиваясь, каждый представляет что-то свое, только ему близкое и понятное.
– Не скажи! Ты сейчас не совсем прав, – мягко сказал Анатолий Никифорович, владелец особенного патефона, и очень бережно взял в руки странного вида пластинку, явно не заводского изготовления.
– Друзья, представляете, иду я в Воронеже по проспекту, и вдруг с противоположной стороны улицы до меня доносится удивительная музыка! Она настолько поразила меня своей неожиданностью, что я забыл, куда и зачем шел. Вот уже несколько месяцев я обладаю этой пластинкой, но продолжаю находиться под впечатлением и каждый раз слушаю ее, как впервые.
Он выглядел взволнованным, но каким-то печальным, и в этот момент показался мне открытым, незащищенным, ранимым юношей с грустными задумчивыми глазами. Седые волосы, красивое моложавое лицо, солидный вид человека, наверное, обремененного руководящей должностью, не помешали моему восприятию.
Первые мгновения все слушали музыку чуть растерянно, недоумевая. Потом восхищенно замерли. Голос молодой певицы был чистый, солнечный, но не звонкоголосый. Он звучал, как весенний ручеек, радостно и искристо. Хозяин пластинки, опустив голову на грудь, чуть раскачивался, уплывая на волнах любимой мелодии. Остальные сидели потрясенные. Каждый пытался осознать свое внутреннее созерцание, сформировать мнение, прочувствовав прекрасную, но странную, по-новому звучащую знакомую мелодию.
Французская девушка исполняла наш русский вальс военных лет на своем родном языке. А я думала: «Та ли эта песня или созвучная с нашей?» Иностранные слова вносили в нее свой, особенный, национальный колорит, другие интонации и акценты, особенное изящество, несколько иную одухотворенность, непонятную беззаботную легкость. Слушая вальс, я испытывала новые, незнакомые ощущения, удивительно по-детски трогательные, нежные, тонкие, которые, как мне казалось, совсем не подходили к содержанию этой песни. Я никак не могла соединить воедино восторг и некоторое смятение души.
Для меня в нашем вальсе звучали одновременно и глубокая боль, и затаенная любовь. Несмотря на лиричность и задушевность, в нем проглядывал драматизм страшного военного времени, криком кричала, разрывалась и плакала душа памятью тяжелых утрат. В словах и в музыке чувствовалась не только вера солдат в победу, но и тоска по дому, по мирной жизни.
А француженка пела радостно, светло, оптимистично счастливо, хотя и с долей грусти. Ее юная душа воспринимала наше горе иначе: как тяжкое, но чужое и далекое прошлое. Она слышала о нем, знала, сожалела, но и только. Полная ярких надежд, она исполняла песню с небесным очарованием и непосредственностью. Я сразу представила себе певицу красивой молоденькой мечтательной девушкой с длинными светлыми волосами. Она в воздушном, как пронизанное солнцем облако, платье, в ослепительных хрустальных туфельках на высоких каблуках. У нее понимающие, сочувствующие голубые-голубые глаза и любящее весь мир сердце!
Мои мысли и мечты полетели высоко и далеко...
Рванулся ветер. Лихорадочной дрожью затрепетали листья деревьев, цветы по краю пригорка сделались всклоченными, шапки их семян распушились и начали разлетаться. Я вскочила. Смотрю: облака где барашками группируются в стада, где образуют черные тучи, которые тут же расползаются на клочки. Ветер играл с облаками. Заметно потемнело вокруг. Тихонько зарокотал гром, прогоняя отдыхающих с пляжа, расположенного неподалеку в уютной Северной бухте (ее название я прочитала на стрелке-указателе). А люди не спешили уходить.
Гром продолжал ходить над лесом кругами, вещал о приближении грозы, пугал, роптал. Наконец, его терпение лопнуло, и он грохнул так, что я невольно присела. Птицы сразу умолкли, комары попрятались. Крупные рваные тучи пронеслись мимо, а сплошная туманная синь, надвигающаяся с противоположного берега, осыпала мелким дождичком.
Мои интересные соседи скрылись в лесу, а я не захотела прятаться. Не сахарная. Хочу видеть грозу не из окна дома!
Захолодало. Опять неожиданно быстро примчалась туманная стена и ударила мощным косым градом. Натягивая на голову кофту, я ринулась под ивовый куст. Освободившись от избытка влаги, дымка поползла назад к горизонту. Ворчали и сердито рычали тучи. Раскатистый гром провожал их, настойчиво вытрясая остатки града и дождя. Горизонтальные, во все небо, молнии рисовали неожиданные картины и освещали им дорогу. Никогда не видела таких длинных пугающих красавиц!
Туман то стремительно наплывал на берег, то снова уползал за дымчатые складки леса, замыкавшие горизонт. Странные кратковременные набеги повторялись многократно и обязательно сопровождались дождевой пылью. Потом стало светло и тихо. Но не прошло и получаса, как все повторилось с еще большей силой. Из черных туч, как из сотен тяжелых портьер, низвергались закрученные водяные вихри. Ветер растрепывал их и с силой бросал на землю. «Грандиозное представление давали могучие силы природы», – мелькнула в голове подходящая к случаю фраза.
Вода в реке темнела, бурлила и покрывалась грязно-белой пеной. Ветер срывал ее с гребней кипучих волн и уносил в глубину. Прибрежная полоса орошалась фонтанами брызг и обрывками водорослей. Я отступила за кусты. Вдруг мощный поток воды, подкативший к берегу, натужно выгнулся и толкнул ржавую рыбацкую лодку, прикованную цепью к маленькому деревянному причалу. Та взметнулась, встала на дыбы, как норовистый жеребец, и, развернувшись, с грохотом притерлась бортом к прогнившим от времени доскам. Еще более сильный напор воды перевернул лодку и выбросил на песок. Следующие не менее красивые, возбуждающие азарт волны устлали поляну толстым слоем водорослей ила и песка.
И вдруг я увидела их – пару цапель! Они, как мне показалось, с жалобным клекотом странно кувыркались на фоне черного неба, выделывали невообразимые пируэты, подбрасывая длинные тонкие ноги выше головы. Сначала я испугалось, полагая, что ветер закрутил в вихре и вовлек бедных птиц в водоворот, но потом заметила в их движениях удивительную грацию, вдохновение, и поняла, что они восторженно танцуют наперекор буре. Они, как и я радуются грозе! Теперь движения птиц для меня не были угловатыми, хаотичными. Они прекрасные, очаровательные! Цапли скрылись в пучине черной тучи, но я не боялась за них. Мне просто очень хотелось увидеть их снова.
Отсверкала гроза. Дождь пошел на убыль. Тучки выжимали и выбрасывали из себя последние капли, будто женщины, встряхивали выстиранное белье перед просушкой. Солнце лучисто пробивалось сквозь кусты. Волны все спокойнее спотыкались о песчаный берег, потихоньку размывая и подтачивая его. Местами в небе высветились голубые прогалки.
Я выбралась из не очень надежного убежища, отжала мокрую одежду и огляделась. Облака и окружающие растения обрели четкий рисунок. Молодые елочки посветлели, потому что искрились и серебрились маленькие дождинки, любовно окружавшие каждую иголочку. Ветви старых сосен седые от капель, а их умытые дождем стволы свежи и янтарны. На дне песчаной отмели снова появился волнистый рельефный рисунок. Опять снуют неутомимые мальки. Поблескивают их серебристые брюшки, когда они, взбрыкивая, выскакивают на поверхность воды.
Закружили над рекой чайки. И тут я снова увидела цапель, степенно, с достоинством вышагивающих вдоль камышовых островков в нескольких метрах от меня. Я замерла на месте. В моей голове закружилась музыка незабываемого солдатского вальса. Только теперь она звучала намного радостнее, как гимн будущей прекрасной жизни. Поплыли удивительно приятные мысли. Какое счастье жить на свете!
Я вскочила и стала носиться по песку, высоко поднимая ноги и размахивая руками-крыльями, в которых трепетал и будто рвался ввысь мой белый платок. Тощая и тонконогая, я, наверное, тоже походила на цаплю. Но это не смущало меня, даже как-то странно радовало. Подняв глаза в небесную синь, я восторженно кричала: «Солнце светит всем! Всем, всем на свете!»
