Текст книги "Надежда"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 101 (всего у книги 116 страниц)

Глава Третья

ЗИНА

Раннее утро. Рассвет огненными лучами распахал облака у горизонта. Иду на станцию мимо заброшенного колхозного сада. Старые деревья устало склонили нижние ветви к земле, а верхние торчали во все стороны сухими голыми рогатинами, что еще в большей степени вызывало у меня ощущение кладбищенского запустения. Заросли кустов слились в сплошную зеленую изгородь. Цикорий, пустырник, пыльная лебеда рисуют корявые узоры на стелющейся повсюду траве-мураве. Репейники переплелись с молодой, но чахлой порослью городского клена. Заросшие дорожки как забытые одинокие судьбы. А неподалеку новый сад со свежей, молодой зеленью подрастающих яблонь, груш и двумя рядами елочек, окаймляющих их по периметру.

Вышла на прямую дорогу, ведущую к станции. По обе ее стороны стоят лесополосы. Они разрослись и верно несут свою службу: летом спасают от жары, зимой – от ветров, гуляющих вдоль и поперек луга. Иду и размышляю: «Странная в этом году погода. Май был очень холодным. То сирень зябла от нежданных морозов, то черемуха на короткое время надевала пушистые снежные шапки. А теперь стоит африканская жара. Но сегодняшнее раннее утро на диво чудное и прохладное».

Прогромыхал на колдобинах грузовик, оставив за собой шлейф пыли. Протарахтел тарантас бригадира полеводческой бригады. Опять тихо так, что слышно, как урчат на болоте за посадками лягушки. Пахнет липовым цветом. Роса сияет радужно и радостно.

Неожиданно быстро потемнело. Холодный резкий ветер зашумел кронами деревьев. Я ускорила шаг. Но вскоре ураган погнал меня вдоль дороги с такой силой, что я не могла остановиться. Сначала мне понравилось нестись с большой скоростью. Но, когда на землю посыпались не только листья, но и мелкие ветки, я забеспокоилась, ища пристанища. В лесополосе останавливаться опасно. Бросилась к крайней хате и заскочила в палисадник. В это мгновение шквальный ветер с неистовой силой обрушился на село. Затрещали деревья. Кусты представляли собой живую массу, похожую на огромное извивающееся животное, то надвигающееся, то отступающее на старые позиции. Косой дождь хлестал по стеклам окон, потоками стекал с крыши дома, бил по моим плечам.

Оглушительный треск за спиной заставил меня пригнуться. И все же, движимая любопытством, я выглянула из-за штакетника. Навес над крыльцом, под которым я сначала хотела спрятаться, искореженной грудой брусков и листов кровельного железа валялся перед двором. Перекрученная ветром огромная груша, часть ветвей которой распростерлась над крышей дома, раскололась на несколько кусков, и бледно-желтые острые обломки ствола торчали грозно и в то же время одиноко и печально. Калитка оторвалась от забора и валялась на проезжей дороге. Телега, что стояла во дворе у сарая, разломана упавшим деревом, колесо закатилось в угол двора. От вида такого «побоища» я снова пригнулась к земле.

Минут через пятнадцать все закончилось. Выглянуло солнце. С моего платья и волос текли ручьи. Вышла на дорогу. Ноги «плыли», погружаясь в грязь выше щиколоток. Смысла не было искать удобную тропинку, поэтому пошла напрямик по лужам, не снимая обуви. Вот дела! А говорят, если утро с росой, дождя не жди. Видно, сегодняшняя буря – аномалия, исключение из правила.

Возвращалась домой от сестры Люси уже вечером. Тускнели малиновые сполохи заката. Дальний лес уже купался в синем тумане. Лесополоса была неузнаваема. Земля устлана цветами липы, листьями и ветками каштанов, ракит и дубов. Тут и там валялись поваленные и вывороченные с корнем деревья. К сильному аромату цветов примешивался запах сырой земли и мокрой недавно раскрошенной древесины. Роскошная красавица-береза перегородила мне тропинку. Около нее стояла четырехлетняя соседская девочка Юля, грустно смотрела на торчащие огромным мохнатым зонтом корни и шептала: «Мама, они уже умерли?» «Ничего не поделаешь, буря», – сочувственно отвечала ей мать.

У моста встретила Катю Ступицкую. Их группа возвращалась с прогулки.

– Ты знаешь – Зина из девятого класса решила идти в училище на повара учиться, – озабочено сказала Катя.

– Почему? Мы же с ней мечтали об институте, – удивилась я.

– Может, поговоришь с ней?

– Ладно. На днях заскочу. Сегодня мне уже пора домой. Пока!

– Пока! – ответила Катя и помахала мне рукой.

Меня обеспокоило известие о перемене решения Зины, и я, пытаясь разобраться в причинах ее поведения, вспоминала все, что знала о ней.

Познакомилась с Зиной еще в прошлом году, на районной выставке детского творчества, где, в основном, были поделки девочек: коврики, вышивки, вязание. Работы Зины мне понравились больше всех. Мы разговорились. Я отметила в девочке самостоятельность, ответственность, умение отстоять свое мнение. Говорила она уверенно, четко. Ей пятнадцать. Худенькая, сероглазая, с ярким румянцем на круглых щеках, покрытых нежным пушком. О таких говорят – «персик».

Летом детдомовцы целыми группами разъезжались по пионерским лагерям. Встретилась я с Зиной только в октябре и не узнала. Осунувшаяся, бледная, выражение лица то злое, то безразличное. Ссутулилась. От девчонок узнала, что учится плохо, дерзит. Воспитатели решили, что у нее переходный возраст, и успокоились. А я не раз слышала от бабушки, что поведение ребенка – реакция на отношение взрослых. Может, обидел кто? Спросила у друзей Зины. Как будто все в порядке. К Володе подходила. Он смешной, но добрый. Ходит, подавшись вперед, словно голова тяжела для его тощей нескладной фигуры. Весь детдом знал про их любовь. И сама Зина как-то рассказала мне о его первом признании. Оно тронуло мое сердце. Я и сейчас представляю, с каким восторгом она рассказывала:

– Мне было шесть лет, а Вовику семь. Он уже в первом классе учился. Под Новый год выпал пушистый-пушистый снег, и ребята дружно лепили снеговиков. Потом все ушли в корпус, а мы с Вовиком остались. Мы так увлеченно возились, что нас не тронули. На улице темно-темно и совсем не морозно. Стоим, смотрим в черное бархатное небо с огромными яркими звездами. Я испытывала в тот момент незабываемое, удивительное, странное чувство восторга и восхищения. И вдруг Вовик, поправляя голову снеговику, говорит мне: «Я люблю тебя». Переполненная ощущением красоты ночи, я не ответила. К тому же его слова были для меня неожиданными. Я была тогда очень страшненькая: лицо круглое, толстое, глаза узкие, нос картошкой. Видно, под влиянием красоты природы в Вовике что-то проснулось, и ему захотелось об этом сказать. А я была рядом.

– Нет, в этот момент ему все казалось прекрасным, и ты тоже, – возразила я. – А меня внешность никогда не волновала.

– Посмотрела бы я на тебя, будь ты дурнушкой! – фыркнула в ответ Зина.

– Я страшно тощая, но совсем не переживаю. Кости есть, – мясо нарастет. Бабушка шутит, что «изящная худоба говорит о породистости». Как-то в мечтах я придумала для себя резиновую надувную одежду, чтобы выглядеть «гладкой», но потом решила, что, когда вырасту, фигура сама исправится, – поделилась я.

– Из гадкого утенка не всегда лебедь вырастает, – грустно отозвалась тогда Зина...».

А этой зимой друзья сообщили мне непонятное, неосознаваемое, страшное: «Зину в пионерском лагере использовал врач. Теперь ей жизнь не мила. Проклинает весь белый свет».

– Что делать? Взрослым сказать? – спросила я.

– Для них главное, чтобы ЧП в детдоме не случались. Они, как водится, молчать будут, а Зину в училище сдадут. Было уже такое, – хмуро ответила мне Лена, подруга Зины.

– А кто врача накажет?

– Никто. Не домашняя. Заступиться некому.

Я почувствовала, что в этот момент все эти невообразимо разные дети с одинаково напряженными печальными глазами были едины в своей ненависти и презрении к взрослым.

Во мне поднялась буря возмущения. Володя, друг Зины, четко сформулировал мои чувства: «Убивать таких надо!»

– Трус этот доктор. Беззащитных легко обижать. Раньше хоть дуэли были, – вздохнула Лена.

– Дуэль – глупость! Мура, ерунда! А если погибнет невиновный? Погибать должен подлец! Не понимаю смысла дуэли! Доктор – гад! Бездарный прощелыга! Норовит легко отделаться. Не выйдет, – со зловещим видом сказал как отрезал Володя, не скрывая бунтарского настроения. Его глаза пылали мщением.

– Ты в своем уме? Рехнулся? Это дело обмозговать надо, обкашлять. Не ищи неприятностей на свою голову, пораскинь сначала мозгами. Нельзя убивать: в тюрьму засадят, вся жизнь наперекосяк пойдет. В два счета хребет сломаешь, – не на шутку встревожились старшеклассницы.

– Это уж точно! Не ввязывайся в опасную игру. Оплошаешь, все прахом пойдет. Не форсируй события. Надо с Лидией Ивановной посоветоваться, – не скрывая обеспокоенности, предложила я простой выход.

И замолчала, продолжая взвешивать в уме возможные последствия предполагаемого безрассудного поступка Володи. А он неожиданно нагрубил мне.

– Не строй из себя дурочку! Ты же все понимаешь. Поговорим без обиняков. Кому нужно пустословие, сю-сю лю-лю всякие? Преступление не должно оставаться безнаказанным. Нам за малейшие шалости влетает, а взрослым все с рук сходит! Этот доктор – сволочь, хитрый подонок, духовный и нравственный труп. Зачем такие на свете живут?! – негодующе сузив глаза, сквозь зубы процедил Володя.

Потом он как-то быстро остыл, вздохнул и напоследок сказал со смешком:

– Считайте, что я глупо пошутил.

В тот же день он пропал из детдома. Через три дня милиция нашла его и отправила в колонию за то, что он кирпичом проломил доктору голову. Не добились от мальчика объяснения причины нападения, хотя в глазах следователя дети видели радость охотника, вышедшего на долгожданный след. Володя стоял у стола начальника как пришпиленный и молчал. Бремя угрызений совести не давило его. Он не убил. Он защищал честь и достоинство... Был только неожиданный жуткий животный бессознательный страх от содеянного, жгучая тоска и сумятица... Когда увозили в колонию, прошептал сквозь слезы: «Как перед Богом говорю, он заслужил!»

Может, Володя считал тогда, что страшнее того, что уже совершил, нет ничего на свете? Знать бы ему, что ждет его. Сколько еще хлебнет горечи, разочарований? Устоит ли, выдержит ли? Ох, лихо ему будет! Я уже слышала одно «яркое повествование» на эту тему.

Володя рано познал цену страданиям. Его всегда обуревали горестные мысли. А теперь еще сжег за собой мосты... Он выбрал глубоко невежественное и по-детски искреннее воплощение утопии о всеобщем человеческом счастье... Душа моя рыдала и металась между законом и безвыходностью сложившейся ситуации, в которой всегда крайний – глупый детдомовец.

По истечении нескольких месяцев медсестра обнаружила, что у Зины будет ребенок. Из больницы она вернулась молчаливая, угрюмая. Совсем замкнулась. Девочки говорили, что на уроках смотрит в окно, к доске не выходит. По лицу видно, что жизнь поставила ее в тупик.

Закончился учебный год. Как-то в начале лета я каталась в парке на веревке с перекладиной, привязанной к вершине дерева, и сорвалась. Зина сидела неподалеку, и первая подскочила ко мне. Мы вместе немного поплакали.

– Главное, что не покалечилась, – сквозь слезы улыбнулась я Зине.

– Я вот тоже так подумала: «Главное, что жива осталась. Поступлю в институт. Может, еще счастливой буду.

– Конечно, будешь! Жизнь вон какая долгая! Знаешь, сколько всего разного и интересного тебе еще встретится! – поддержала я добрые мысли подруги.

Зина горько усмехнулась, погладила меня по ноющей спине и скрылась в густом бурьяне. Я знала, что ей все время хочется быть одной. И все же она уже переболела своей бедой, выздоравливать начала, раз о будущем думает. Только, видно, еще не совсем жизнь в свои рамки вернулась. И вернется ли окончательно? Теперь Зина уже другая, взрослая, с новой жизненной философией. Жестче, горше, грустней... В людях разуверилась. Страх свил гнездо в ее сердце. Страх перед жизнью обескураживает, делает покорным, беспомощным. Напуганный человек поступает неразумно. Может, она, как и ее друг Володя, тоже лишилась способности разумными, достойными путями бороться за свое счастье?

Проходя мимо дома со старинными каменными воротами, вспомнила, что здесь живет воспитательница детского дома. Мы здороваемся. Я сочла такое знакомство достаточным, чтобы потревожить ее в нерабочее время. В ответ на мой вопрос Ольга Васильевна нахмурилась:

– Совсем недавно Зина познакомилась с парнем. Сначала мы обрадовались: повеселела девочка, огрызаться меньше стала. А теперь волнуемся за ее будущее. Оказалось, что молодой человек старше ее вдвое! Ничего хорошего из их дружбы не выйдет. Она для него игрушка на время. Когда встречаются два интеллекта или две тонкие, нежные души, получается ослепительный прекрасный взрыв. А тут что? Юная глупость да взрослый эгоизм. Беседовала с нею. Не понимает! Боюсь, по рукам пойдет!

«Конец мечтам? Разве нельзя совмещать любовь и учебу? Жених не хочет, чтобы она училась в институте? Тогда он плохой человек!» – возмутилась я и направилась к своему дому.

КЛЯТВА

Выполнила все запланированные на сегодня дела и отпросилась у бабушки погулять. Примчалась к детдому.

– Тебе Лену из седьмого класса? – спросил меня какой-то мальчик.

– Да.

– Сейчас позову.

На крыльцо вышла Лена. На лице, как всегда, ноль эмоций.

– Куда пойдем? – поинтересовалась я.

– Праздный вопрос. Знаешь ведь, что дальше парка не положено. Это ты шляешься, когда вздумается и куда хочешь, – взбрыкнула Лена с горестным ожесточением, уставившись на меня свирепыми, острыми как ножи, глазами.

– Мне тоже не разрешают подолгу засиживаться в гостях даже по делу. Но сегодня у меня и правда уйма времени. Покатаемся на качелях? – брякнула я наобум, лишь бы сгладить неловкость.

– Давай. С чего это ты сегодня такая веселая?

– Чего горевать? Сдала все экзамены на отлично! Знаешь: мы фотографировались с учителями, вспоминали школьные годы, первую учительницу, – затарахтела я привычной скороговоркой.

Лена заговорила, глядя в пространство:

– Мне не очень везет с учителями и воспитателями. Знаешь: я всегда чувствую бессознательную потребность в доброте, мне хочется, чтобы детям говорили «милая», «дорогая», а иногда даже «мое очарование», чтобы день в детдоме начинался с приветствия: «доброе утро», а не «подъем!» – и тогда у всех сразу появлялось бы хорошее настроение. Разве после таких слов дети могли бы грубить? Хочется, чтобы не подавляли, не принижали, не игнорировали, чтобы уважали, как с равными обращались. Бережно относились к чувствам детей. Не нужно быть пророком, чтоб понимать такое... Но это дилетантские глупости, зыбкий мираж мечтаний, который безрассудно царствует в наших головах. Детские наивные зори, причуды!

Ведь согласись, изначально тяжкая, нескладная жизнь у детдомовцев, одиноких, ничейных, зажатых, без веры в красивую мечту. Робкая надежда на счастье, конечно, теплится у каждого. Украдкой мечтаем, даже своему сердцу не доверяем. Неистребимо желание быть любимыми... Детство отзвенело, но не ушли из души детские желания. Видно, не только мечты – и жизнь теряется в вираже вселенной. Пронесла я через все детство тоску многострадальную.

Лена понизила голос и задумчиво, будто не для меня продолжила:

– Мне кажется, что самое большое счастье для ребенка, когда за столом собирается большая дружная семья и все улыбаются. Наверное, каждому ребенку хочется, чтобы его прижала к себе мать и сказала теплые слова, пожалела. Или хотя бы другой какой-то очень добрый человек, пусть даже не обнимет, а просто увлечет каким-либо хорошим, интересным делом, а потом похвалит. Ну, совсем чуть-чуть... Всем нам грезится счастье, всем хочется покоя. А получаем в основном всплески сожалений, потому что изгои. Мы не можем позволить себе быть пре-тен-ци-озными, но нам тоже много надо от жизни...

А тут глазом не успеешь моргнуть, как услышишь: «Не канючь замухрышка, не гундось! Не бухти! Заткнись! Чего тебе не хватает? Осталось только конфеты в ж...

запихивать! Дармоедка! Оставь свои убогие претензии. Вот получишь у меня, быстро шелковой сделаю! Кормишь, холишь тут вас...» Ранят, задевают за душу такие слова. После них никого к себе не подпускаю. Видишь, как о нас пекутся? Ничего не скажешь! Нежные, остроумные речи, достойные доброго порядочного человека! В них звучит предвзятость, заносчивость, да еще с такой гадкой интонацией! От таких слов не поют в душе колокола.

Детство должно быть счастливым, а основной метод воспитания нашего детдома – насилие и унижение. А какой результат? Мой Саша восьмилетним попал к нам, так его в первый же день избили пацаны за то, что он был чистеньким маменькиным сыночком. Жестоко лупили, «в темную», под одеялом. Он сначала воспротивился, полагая, что воспитатели помогут, заступятся. Для того ведь приставлены... Я бы предпочла дальше не распространяться. Нет надобности... Чудовищные трудности перенес Саша, не превратился в волчонка только потому, что спасался и теперь еще спасается воспоминаниями из раннего домашнего детства. Кстати сказать, мне кажется, люди всегда знают, когда поступают плохо, если им, конечно, не задурили голову.

Лена пошла медленнее. Я тоже придержала шаг. Голос подруги окреп, в нем появились нотки раздражения:

– Совершенно очевидно, поскольку я не могу смиряться, то тоже не остаюсь в долгу. Легко поднять злую бурю в неискушенном сердце. Куда ни плюнь – везде сволочи! Всюду злость зависть злословие. Не докричишься до их душ. Сами по себе мы никому не нужны. Они уподобляют нас зверькам. Взрослея, я все меньше верю людям, даже друзьям. Мне всегда не достает приятных, небезразличных человеческих лиц. Глядишь на пустые, беспощадно белые стены и сатанеешь, невмочь становится... Опостылело все!

Лена нервно заерзала и, оглядевшись по сторонам, зашептала:

– Наша воспитательница – жутко неприятная особа, точнее сказать, омерзительная старуха, гнусная тварь, к тому же обидчивая и злопамятная, как многие не очень умные люди. Не человек, скользкий обмылок. Крепости ее нервов камень может позавидовать. Доведет нас до истерики и сидит себе, пишет спокойненько. А я дрожь полдня унять не могу. Вечно она зудит, зудит. Сыта по горло ее «заботой»! Не люблю ее повелительный, распорядительский, уверенный голос. После разговоров с ней вокруг меня бешено носится распаленная ненавистью черная тоска. Я застреваю в ней как в болоте. Она засасывает меня!

Лена бросилась в траву. Я присела рядом.

– Здесь с непонятной быстротой осознаешь безнадежность, необходимость. Неукротимое сердце сотрясают страдания, сердце гложет неутолимая обида. Выплачу бездонное море слез, – не помогает. До чего же тогда бывает отвратно на душе! Кажется, что наступает всем концам конец. Ожесточаюсь, злюсь на всех без разбору, появляется непреодолимое желание сделать кому-нибудь неописуемо каверзную гадость или самой сгинуть. Мной овладевает приступ негодования, сгоряча я перехожу все границы дозволенного, сужу о людях категорично, с беспощадной жестокостью, позволяю дерзкие мальчишеские выходки, пытаюсь учинить какой-нибудь сумасбродный поступок. Я так протестую. Когда я разгорячусь, мое воображение не знает тормозов, я не контролирую себя. Много нервов успела попортить учителям. Может, у меня в крови неприязнь к дисциплине?

Голос Лены звучал возбужденно и резко. У меня мурашки заскользили по спине.

– ...Потом наступает череда унылых дней, приходит период душевного упадка, давит тупая боль смирившегося отчаяния. Я ощущаю пустоту в сердце, безразличие ко всему, забрасываю учебу, сникаю. Хотя внешне я послушная, смирная, вернее смиренная. Опять затягивает трясина скуки, зыбучие пески слезной тоски, бездна неуверенности – изнанки жестокой печали. Леденит угрюмое оцепенение.

Нет сил вытащить себя из этого жуткого состояния. Я замыкаюсь в своей душевной непримиримости, предпочитаю полное одиночество присутствию чванливых, назойливых и равнодушных людей с их неискренним, нескромным любопытством, душевной скаредностью, оскорбительной снисходительной жалостью, стегающей хуже кнута, усмиряющей страх, но вызывающей отвращение к жизни.

Но не скрыться от пронизывающих, проникающих в самую глубину души сквозняков людского притворства. Нелюбовь хуже всякой боли. Всесокрушающая обида на неудачно начатую жизнь мучит, мешает жить нормально. И тогда уже не до завиральных сказок. Гаснет вера в добро. Стихает задор, желание попытать счастья...

Неожиданная задумчивая пауза. Лена печально смотрит в небо на облака и характеризует их как заплесневелые. Я мысленно не соглашаюсь, но молчу. Подруга продолжает исповедоваться:

– Сначала мне казалось, что самое трудное – первый раз познать и пережить несправедливость, думалось, это смерти подобно. Эх, это наше детское, взыскательное чувство справедливости! До чего же оно упрямое! Жизнь с ним представляется большим долгим кошмаром. Кажется, что недозревшая душа остановилась в росте, усохла и больше никогда не расцветет...

И вдруг неожиданный сочувствующий взгляд, чье-то, пусть даже не произвольное, доброе слово, – и как рукой снимает бессилие ослабленного духа. Начинаешь явственно понимать убожество теперешнего положения, отчетливо представляешь последствия, стремишься к друзьям. Опять начинают возрождаться и теплиться мечты, возникает состояние радужного забытья. Отдаешься во власть мимолетной радости. И тогда мнится, что снизошло на меня неизъяснимое блаженство. Осознаешь, что отсутствие плохого уже означает хорошее...

Опять неопределенная пауза. Наверное, Лена собирается с мыслями. Я не решаюсь нарушить молчание.

– Не выношу, когда меня выставляют глупой или вообще предполагают во мне полную идиотку. Нас здесь всех считают чуток с приветом, с придурью, – вздохнула Лена. – Говорят, наследственность подкачала. Их бы деток сюда, на прозябание, а нас в семьи – наверстывать упущенное. Мы не виноваты в непоправимом несчастье нашего рождения, достоверно и неотвратимо ведущем нас в пучину горестей. Иногда мне кажется, я предпочла бы этой жизни жгучий мрак небытия... Пока передышка, отсрочка... Воспаленное сознание науськивает. Потом пружина лопается... Ретируюсь. Слава богу, ничего не случилось. Ох, эти мерзкие ночи!.. Хочется думать о хорошем, а память вышивает иные узоры, грубые.

Я постоянно вижу торжество зла и глупости. Моя беда всегда ходит за мной по пятам. Одни ребята у нас становятся людьми, другие, наверное, те, которые слабые, перестают быть ими... Жизнь давит их как клопов. Сами выдерживают только те, у кого стержень внутри крепкий, а остальным обязательно нужен хороший взрослый, чтобы повел за собой, как теленка на поводке. Ищи-свищи таких как ветра в поле. Хороших людей раз-два и обчелся.

Мне показалось, что Лена перебарщивает, перегибает палку, и я остановила ее рассуждения:

– Мне тоже врастание в новую семью далось нелегко. Мучает скверная тайна, темные обстоятельства, сопровождающие мое появление на свет, годами нянчу сентиментальные переживания. Из-за переизбытка печальных чувств и горьких страданий происходит путаница умозаключений, подмена понятий. Так говорит Александра Андреевна.

Что важно для меня, а что нет? Будущее – мысленный призрак. Мне не дадут самой выбирать его, самой решать свою судьбу. В пищевой отправят. В жизни не все выходит, как хочется. Но я все равно рано или поздно стану самостоятельной и тогда смогу проявить твердость характера и выйду на свою дорогу. Чем ярче мои мечты, тем смелее воображение и больше желания их добиться. А пока я живу с родителями и не имею права противоречить им. Приходится смиряться, покоряться неизбежному. Конечно, я потихоньку, намеками пытаюсь втолковать матери свои желания, но отец... А ты, если будешь хорошо учиться, сама сможешь выбирать свой путь, не соглашайся на училище, – тихо отозвалась я.

– Я не предполагала у тебя таких проблем, – выдохнула Лена, как-то совсем по-детски поежилась, потом расправила напряженный лоб и продолжила свой монолог с закрытыми глазами.

Я поняла, сейчас ее занимают другие, «не конкретные» мысли.

– Странно, но чрезмерность отчаяния иногда спасает меня. Можно сказать, что сознание, будто отключает мозги для грустных тем, вроде как приводит к временному отупению, забвению гадкого и позволяет отдохнуть. Мне иногда кажется, что организм так устроен, что до поры до времени стремится отвлечь, уберечь нас от тяжких, назойливых воспоминаний. Но глухая безнадежность, одиночество, безрадостная жизнь все равно выковыривают их из души, и, складываясь, они опять начинают душить. Приступы отчаяния длятся невыносимо долго. Незавидная участь у детдомовцев. У нас ситуации часто бывают гибельными, трудно не обозлиться, не сбиться с пути. Домашним чужды наши мысли, наша скорбь. Но это не про тебя. Ты в состоянии нас понять.

Я утвердительно кивнула.

– Не могу выносить, когда унижают, бьют маленьких, беззащитных... Убить готова, – спичкой вспыхнула Лена. – Может, во мне давно перегорели многие добрые чувства. О счастливом будущем я даже думать не отваживаюсь. У тебя нет подтверждений или четких опровержений, что я заблуждаюсь. Для того чтобы понять меня, надо прожить мою жизнь. Спасает только чтение. Увлекает упоительное чувство прекрасных иллюзий. Обожаю серьезных пыльных классиков. Там нахожу слова такой проникновенной силы! Они скрашивают мое убогое существование. Упиваюсь книгами, с ума по ним схожу. Только в них – утешение, воздух, восторг, игра воображения! Прелестные грезы, лабиринты ярких мечтаний! Познавая новое, я испытываю загадочное неведомое удовольствие, наслаждение. Радио люблю слушать хоть целый день. Оно создает эффект присутствия живой умной души, – неожиданно восторженно заговорила Лена.

Она приподнялась с колен. Глаза ее засветились.

– Если все время слушать радио, когда же думать? – шутливо отозвалась я.

Мне показалось, что костер темных эмоций подруги почти угас и что она не станет дальше развивать печальную тему. Но Лена, сдвинув полукружья тонких черных бровей, говорила еще долго, сбивчиво, несвязно, с обидой, обреченно. Лицо ее быстро менялось, потому что по нему чередой перекатывались различные, непроизвольные печальные выражения. Я молчала, чтобы не потревожить рассказчицу и думала о том, что хоть в одном Лене повезло: она имеет массу свободного времени для чтения, – и еще о том, что мне всегда интересны и понятны люди умные и несчастные.

– ...Чего хочется от воспитательницы? Чтобы немного похвалила, чуть-чуть пожалела... Разве это много... Разве это пустяк... А они только шпигуют. Я им той же монетой отвечаю, – опять слышу я голос Лены.

Сделав над собой неимоверное усилие, я попыталась возразить:

– Может, сгущаешь краски? Ты смотришь на мир через призму своих бед, поэтому видишь его черно-белым. Я тоже этим страдаю, но учусь различать и другие краски жизни. Знаешь, даже гениальные люди не всегда говорят умные речи и не каждый день совершают добрые дела. У них уйма своих проблем и забот, что не мешает им иметь тонкую глубокую душу. По всей вероятности воспитатели предпочитают послушных детей, а ты то «атомный взрыв», то «мина замедленного действия», вот тебе и достается на орехи больше других.

Твои воспитатели и мои родители, много для нас делают. Нам только любви не хватает. Без нее как без солнца жизнь тусклая, пустая, никчемная. Только ведь любовь – не платье: не купишь, не продашь, взаймы не возьмешь. Бабушка говорила, что заклятый враг взрослой души – износ чувств. Многие люди устают от забот, у них не хватает сил быть добрыми ко всем. «Гады, конечно, никогда не переводились, но, может, ты все-таки преувеличиваешь? Твое озлобленное сердце просто не замечает хорошего», – осторожно предположила я. – Я тоже часто бываю обруганная, запуганная, одинокая, но если быть честной до конца, уже понимаю, что часто даже самые простые слова отца мне кажутся оскорбляющими, унижающими мой независимый непокорный нрав. Мои страдания усугубляются тем, что нельзя обнаруживать своих чувств. Я уже пытаюсь приучать себя к мысли, что не стоит свои проблемы разглядывать через увеличительное стекло своей излишней чувствительности, что пора избавляться от детских идеалистических иллюзий. Конечно, пока плохо получается.

Ты тоже не откладывай жизнь на потом, не отвлекайся, учись всему, что может предоставить детдом. И все будет чин чином. Недаром же народная мудрость утверждает: «Сделай, чтобы понять». Не все из книжек можно получить. Я не чураюсь любых взрослых дел еще из самолюбия. Стараюсь доказать, что мы, девчонки, ни в чем не уступаем мальчишкам.

Я остановилась, пытаясь подобрать для своих рассуждений более мягкие слова:

– Ты знаешь, я против наказаний и до сих пор ненавижу тех, кто меня избивал. Но один взрослый недавно рассказал мне странную историю из своего детдомовского детства: «...как отхлестал его на рынке воспитатель, поймав на воровстве, как бил в ярости, со слезами бессилия и обиды, что весь труд пошел насмарку, что словами не смог научить. И только тогда, тринадцатилетним мальчиком, он впервые задумался о своем поведении, о заботливом, добром воспитателе. Он благодарен ему, считает, что этот жуткий случай вернул его к нормальной жизни, человеком сделал.

А другой взрослый поведал по секрету, что получил ремня от отца уже, будучи студентом, когда решил оставить институт. Его никогда раньше не наказывали. Сначала молодой человек обиделся, подумал, что отец плохой. Потом ума хватило понять его справедливость». Вот такой парадокс случается иногда.

Может, некоторым людям на самом деле иногда нужна встряска, чтобы отречься от глупостей и вникнуть в реальные обстоятельства? Хотя мое мнение: добрыми не нудными словами легче добиться хорошего результата. Видишь, у домашних детей тоже предостаточно на пути терний, но, конечно несравненно меньше, чем у детдомовских, – высказалась я ровным спокойным голосом.

Лена сердито вскинулась, но я жестом остановила ее:

– Александра Андреевна объяснила мне эти примеры так: когда дети подрастают, то сначала во многом не дают себе отчета, чрезмерно щепетильны к взрослым и не очень к себе. Злит их непонятный, непогрешимый здравый смысл старшего поколения, стремление заставить нас вести себя «как подобает». Потом дети начинают понимать, что их проблемы не только в учителях и родителях, они еще в них самих.

Я уважаю Александру Андреевну, поэтому доверяю. Она предлагает больше шевелить мозгами и учиться находить в этом удовольствие; к взрослой жизни себя готовить, не ждать, когда за веревочку куда-нибудь потянут как несмышленыша. Сдается мне, нам еще много неприятного придется выслушать, пока поумнеем.

Учительница советует, как можно раньше заронять в себе добрые помыслы, искать красивую мечту и стремиться к ее осуществлению. У многих из нас в душе героические помыслы, а на деле: робость, неуверенность, страх или, наоборот, бестолковая, порывистая, неожиданная сумасбродность. Трудно человека воспитывать, если он сам не хочет быть хорошим! – с жаром закончила я.