Текст книги "Надежда"
Автор книги: Лариса Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 116 страниц)
– Ты злопамятная?
Она задумалась, а потом уверенно ответила:
– Нет. На чужих я долго не обижаюсь, но родной не должен позволять себе делать мне больно.
– Вовку мать лозиной стегает, когда разозлится. Что же, ему теперь ненавидеть ее?
– Вова сам виноват. Он непослушный. А я сержусь, когда обижают незаслуженно. Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что зря мама его бьет. Он же умный, только фантазер, – серьезно объяснила Алла.
А Стасик – пухлый, плаксивый, добрый мальчик. У него черные глаза, яркие губы, на круглой голове ежик светлых волос. Движения его плавные, как в замедленном кино. Он учится в музыкальной школе.
Между Аллой и Стасиком сложились интересные отношения «мама-сынок». Алла опекает его, помогает разложить вещи на парте. Проверяет уроки. Собирает на полу ручки и карандаши, которые почему-то выпадают у него из рук. Стасик часто болеет. В его отсутствие Алла всегда грустная. И все думает, думает.
Как-то Стасик долго болел. Алла каждый день приносила в школу пенал, который он забыл, выкладывала на парту и следила, чтобы никто из ребят не взял его для игры. Она оберегала пенал с таким усердием, будто это был Стасик.
Один раз я зашла в класс на перемене. Алла сидела за партой и водила пальцем по желтой крышке пенала. Вдруг она очень тихо сказала сама себе:
– Так хочется написать: «Я люблю тебя, Стасик».
Я незаметно вышла и, стоя в коридоре, с неподдельным изумлением вспоминала, с какой глубокой внутренней силой были сказаны эти слова! Сколько в них было грусти, ласки, доброты, сколько прочувствованной, выстраданной любви! Раньше я думала, что любить по-настоящему могут только взрослые. Как-то слышала разговор одной матери с врачом:
– У них такая любовь! Он без нее в садик не хочет идти. Когда она болеет, он места себе не находит. Слоняется по дому и только о Галочке говорит.
Врач ответила:
– Мамаша, вам нужно братика или сестричку ему завести, и все проблемы улетучатся. У ребенка потребность в любви.
Но у Аллы есть братик, так что это не про нее. Она на самом деле любит.
ЗАЩИТНИЦА
На перемене Стасик сидит за своей партой и жует булку. Алла постелила на парту кусок газеты (у нее всегда все с собой!), но часть крошек все равно оказалась на полу. Решительным, твердым шагом в класс вошла Аня, маленькая, крепко скроенная девочка с командирскими замашками. Заметив непорядок, она закричала: «Ага, опять соришь! Вот я Наталье Григорьевне скажу!» Стасик предпринял попытку собрать крошки с тетрадей и брюк, но его пухлые пальцы плохо слушались. Копошась, он задел край газеты, и все ее содержимое высыпалось на парту. Аня, закрыв крошки руками, не позволяла их собирать, и кричала все громче: «Достанется тебе от учительницы. Родителей вызовет. Будешь знать!» Стас попытался оттолкнуть вредную девчонку, но тут же получил по рукам. Тогда он стал упрашивать Аню разрешить убрать за собой. Она была неумолима. Алла сначала растеряно смотрела на происходящее, потом полезла под парту собирать крошки. Но когда Стас заревел в голос, она встала и, насупив тонкие высокие брови, двинулась на обидчицу:
– Кто тебя учил издеваться над человеком? Мы должны помогать друг другу. Хочешь, чтобы Стасику было плохо? Если еще хоть раз тронешь его, получишь от меня! Аня удивленно посмотрела на неожиданную защитницу и с независимым видом пошла к своей парте.
Прозвенел звонок. Все бросились по местам.
ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ
На перемене ко мне подошел Армен и спросил:
– Хочешь поцелую.
– Нет, – резко ответила я на странную просьбу.
– Почему?
– Не знаю. Не хочу, и все.
– Не любых девочек целуют мальчики, а только очень хороших. Поняла?
– А зачем целоваться? Мы же не взрослые, – недоуменно спросила я.
– Если девочка вырастет, а ее еще не целовали мальчики, значит она плохая, – снисходительно, как маленькой и несмышленой, объяснил Армен.
– Я думала, что девочка должна только с одним целоваться, а потом жениться, – растерянно пробормотала я.
– Так раньше было, – уверенно сказал мальчик.
Терзаемая сомнениями я в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Армен быстро наклонился, звонко поцеловал меня в щеку и убежал. Ничего страшного не произошло, и я успокоилась.
Вечером, смеясь, рассказала деду про Армена.
– Радуешься? Вот так глупых девочек и залавливают в свои сети хитрые юноши! А потом у них жизнь ломается, – вспылил дед.
Я почувствовала себя одураченной, опозоренной и заревела.
– Не плачь и не обижайся на мальчика за его шалость. А на будущее запомни: не будь слишком доверчивой, – уже мягче посоветовал дед.
Скоро я забыла про эту историю. Но как-то зашла в класс и вижу: на последней парте горько плачет Люба, а девочки окружили ее и успокаивают.
– Что случилось? – спросила я подруг.
– Армен поцеловал ее без разрешения.
По лицам девочек я поняла, что случилась трагедия. Все единодушно жалели Любу.
– За что? Разве я заслужила такое обращение? Он меня оскорбил, – стонала Люба, громко всхлипывая.
Ее рыдания перешли в истерику. Кто-то побежал за медсестрой, кто-то за холодной водой. А я, заново переживая свой позор, заводилась все сильней.
«В школе драться нельзя. Я пока обругаю его, а после уроков на улице всыплю», – разумно размышляла я.
Вышла в коридор. Армен стоял с друзьями и, блестя черным антрацитом глаз, что-то бурно рассказывал. Ребята хихикали. Подошла ближе и услышала:
– На моем счету уже пять дур. Когда вырасту, всех подряд буду...
– Дура? – взбеленилась я и, свалив обидчика на пол, принялась трясти его, что было сил.
Ребята, глядя на нас, смеялись:
– Во дает, девчонка! Молодец!
– Это тебе за обман, это – за подлость, – кричала я, захлебываясь обидой.
Подбежали старшеклассницы и с трудом оторвали меня от Армена.
– Марш в класс, пока завуч не увидела, а то из школы вмиг вылетишь, – приказали они.
– Знаете, за что ему врезала? – кричала я, вырываясь их рук дежурных по коридору.
– Уймись! Если девочка дает пощечины мальчику, значит он заслужил. Девчонки по пустякам не дерутся.
Их слова мне понравились. Я успокоилась и направилась в класс.
ОСТАЮСЬ
Витя! Сегодня приезжала тетя, которая сопровождала меня в семью. Я сразу ее узнала. Мысли закрутились в голове. Налетело беспокойство. Тетя терпеливо ждала ответы на свои вопросы, а я молчала. Наконец, она сказала:
– Тебе скоро десять лет, и ты имеешь право сама решать свою судьбу.
Я взглянула на Олю. Она, как всегда, выглядела безразличной и спокойной. Подумала про деда и ответила:
– Остаюсь.
– Привыкла? Нравится в семье? Здесь лучше, чем в детдоме? – уточняла тетя.
– Лучше, – коротко заверила я.
Мы вышли на улицу. Она снова посмотрела мне в глаза и спросила:
– Решение сознательное? Ты думала об этом, пока меня не было?
– Папа Яша меня любит, – ответила я.
Она положила руку мне на голову и сказала:
– Прощай. Желаю тебе счастья.
– Спасибо, – поблагодарила я.
Когда женщина скрылась за воротами, я почувствовала легкость и удивительное спокойствие. Своим ответом я провела черту между прошлым и настоящим, очень тонкую, но через которую не хотелось переступать.
ПРОШЛОЕ
Пришли с дедом в магазин. Он остановился у витрины и спрашивает:
– Какую тебе шоколадку купить? Эту? Эту?
Я молчу. Дед удивлен.
– Ну ладно, не хочешь сейчас, потом куплю, – говорит он.
А я не умею просить. Очень хочу сладкого, но ничего не могу с собой поделать. Я же раньше никогда для себя ничего не просила.
Вернулись домой, сели обедать. В дверь постучали.
– Отец, тебя, – крикнула Оля из кухни.
Дед накинул пиджак и вышел к гостю. Когда он вернулся, я спросила:
– Зачем вы пиджак надеваете, если приходят чужие? Ведь в квартире жарко.
– Этим я уважение гостю оказываю. Ты к человеку с уважением, и он к тебе – тоже.
– Папа, а сегодня утром во дворе тетя Маня сказала, что у вас был сын. Почему вы мне о нем ничего не рассказывали?
– Что говорить? Только душу травить. Андрей до восемнадцати лет все торопился повзрослеть. Потом был первый день войны – вся оставшаяся жизнь...
– Простите.
– Теперь вот ты у меня есть...
Молчим. Каждый думает о своем. То, что они не первые мои родители, я уже поняла. Оля не хочет, чтобы я мамой ее называла, но и быть моей бабушкой она тоже не желает. Поэтому я стараюсь к ней не обращаться. А деду я с удовольствием говорю «папа». Он заслуживает. Любит меня. Зовет дочкой и всем хвалится, что на него похожа. Я не могу спрашивать у него о своих родителях, не хочу обижать. Ему будет неприятно.
Зачем я вспоминаю о тех родителях? Если бы они остались в живых, то, наверное, нашли бы меня. А если живы и не забрали из детдома, значит, не стоят моей памяти.
Из кухни пришла Оля, забухтела на деда из-за денег, и мои мысли поплыли в другом направлении.
УРОК МУЗЫКИ
Сегодня на уроке пения руководитель школьного хора должен познакомиться с нами, прослушать голоса и отобрать лучших для обязательного посещения кружка.
Наталья Григорьевна покинула класс, а вместо нее легкой походкой вошел очень высокий, голубоглазый молодой человек. Он сделал строгое лицо и представился. Наверное, мы все сразу почувствовали, что он стеснительный, мягкий и очень хороший человек. И расхрабрились. Он расспрашивал, какую музыку любим? Как относимся к опере и оперетте? Мы дружно сообщили, что любим всякие песни. А когда по радио поют оперу, выключаем его, потому что артисты визжат как кошки, а о чем, непонятно, за музыкой слов не разберешь. Поднялся гвалт, каждый пытался рассказать, какая песня для него любимая. Учитель молча поставил на стол патефон, осторожно кончиками длинных, тонких пальцев достал из бумажного пакета пластинку, положил на диск и стал медленно закручивать пружину. Мы сами угомонились и с любопытством ожидали, на чей вкус учитель выбрал песню. Из патефона полились незнакомая мелодия и непонятные слова: «Аве Мария...» В классе воцарилась такая тишина, о возможности существования которой в школе мы не подозревали. Учитель стоял, не шевелясь, склонив голову на грудь. Кое-кто из ребят сидел с открытым ртом. В глазах других – удивление или задумчивость.
Пластинка закончилась. Иголка продолжала шуршать. Класс находился в оцепенении. Пауза была долгой. Никто не решался ее нарушить. Наконец возник легкий шорох – будто утренний, свежий ветерок прошелестел над партами.
– Как называется эта красивая песня? – раздалось сразу несколько голосов.
– Все объясню позже. Давайте, послушаем еще две пластинки.
И он поставил отрывок из оперы «Кармен»...
ОЧЕРЕДНАЯ ГЛУПОСТЬ
После урока пения я хотела уйти домой, но Виктор Иванович остановил меня и вернул в класс.
– У меня нет ни голоса, ни слуха. Не хочу участвовать в хоре, – сказала я, пытаясь проскочить в коридор.
– Девочка, сядь на место. Я сам буду решать, кого взять. Дети, попытайтесь, подпевая мне, запомнить слова.
Мы трижды пропели первый куплет:
Расцветает степь лесами,
А в лесах цветы растут.
Это сделали мы сами,
Это наш великий труд.
– Напой, пожалуйста, – обратился ко мне учитель.
– Не хочу, – заупрямилась я.
– Почему? – спросил Виктор Иванович строго.
– Музыка здоровская, жалко портить мелодию. А вот первые две строчки стиха мне не нравятся. Я бы лучше сочинила.
Учитель вздрогнул, изменился в лице и подошел к другой девочке. Я поняла, что сказала глупость, и опустила глаза к полу, пытаясь сообразить, чем его рассердила?
После занятия ко мне подошла Лина:
– Ты знаешь – наш руководитель хора сам песни пишет!
– Музыку? – встрепенулась я.
– И музыку, и слова! – восторженно сообщила одноклассница.
Я чуть не разревелась. Зачем обидела хорошего человека? Почему все дети молчали? Значит, я самая глупая? Настроение испортилось, и я побрела по городу, пытаясь заглушить раздражение. Придется избегать учителя музыки. А ведь всегда радостно видеть хороших людей. Мне и так плохо в школе, а теперь и с Виктором Ивановичем я «перекрыла себе кислород», как говорит в таких случаях мой дед.
Если мне не нравится что-то, это не значит, что другим оно тоже не должно нравиться? Раз не спрашивали моего мнения, я должна была молчать? А если бы он спросил? Лучше тоже помалкивать? Я не злюсь, когда меня правильно критикуют. Тогда я смогу исправиться. Если бы я потихоньку ему одному сказала про песню, он, наверное, не обиделся бы? Но взрослых никогда не интересует, что про них думают дети.
Как научиться поступать правильно? Недавно одной женщине на улице сказала, что у нее юбка сзади расстегнута, так она меня поблагодарила и даже поцеловала в макушку. А тете из нашего двора я объяснила, что новый сиреневый костюм у нее красивый, но она в нем похожа на бабушку, а в старом голубом с широкой юбкой – была молодой и красивой. Так та рассердилась и ответила, что не моего ума дело взрослых обсуждать, и пообещала пожаловаться отцу. А мне хотелось помочь ей. «Эх, жизня поломатая!» – вспомнила я любимые слова школьного слесаря. Они немного развеселили меня, и я отправилась домой.
УРОКИ
Дед пришел с работы усталый, раздраженный и, взглянув на мои отметки, расшумелся:
– Не понимаю! Как можно по письму иметь тройки?!
Оля заступилась:
– Невзлюбила нашу девочку учительница. Придирается к ней.
У деда не было сил спорить. Он прилег отдохнуть после дежурства. А я взялась за уроки и задумалась над словами Оли: «Мне девять лет, но я понимаю, что она говорит ерунду. Почему же Оля, почти старая, позволяет себе быть глупой? Если бы она знала про мой конфликт с учительницей, тогда ее слова были бы к месту».
И вдруг я сообразила, что раз учительница виновата в плохих отметках, значит, меня никогда всерьез за них не будут ругать. Я не хотела пользоваться своим открытием, стыдно было, и все же постепенно начала относиться к урокам спокойнее, безразличнее. Какая-то легкость появилась, бесшабашность. Тройки и двойки в тетрадях вообще перестали волновать. Дневник больше не жег руки. Кое-как нацарапав письменные задания, я засыпала, а вздремнув пару часиков, отправлялась дышать свежим воздухом.
ВАЛЯ ВОСПИТЫВАЕТ
Сижу в комнате у Вали и разглядываю ее тетради по русскому.
– Не смотри последнюю страницу. Там тройка.
Лицо Вали залила краска смущения.
– Ты так переживаешь из-за тройки в тетради? Не в дневнике же, – небрежно сказала я.
– Все равно стыдно. Сначала привыкнешь к тройкам в тетрадках, а потом не заметишь, как они в дневнике появятся. Разве ты не боишься приходить домой с плохой отметкой?
– Перед папой стыдно. Но глупо все время бояться. У нас некоторые девчонки ревут в классе из-за отметок. Не понимаю их. Не выучила – так сама виновата, а если не получается лучше учиться – тем более нечего переживать. Выше мозгов не прыгнешь.
– Девочки плачут потому, что родителей жалеют. Не хотят волновать тем, что не оправдали их надежд, – вздохнула подруга.
– Знаешь, я сегодня заявила учительнице, что на прошлом занятии она написала «польто», а сегодня «пальто». Она как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала. Я первый раз такой взгляд видела.
– Какой?
– Не пойму. Вроде выразила удивление, недоумение и сдержанная какая-то стала.
– Опростоволосилась ты с ней. Теперь жди двоек. Твоя, наверное, из таких. Расскажи о ней.
– Она завучка. Полная, черная. Ее все боятся. Очень строгая и злая.
– Что же ты строгой, да еще начальнице замечания делаешь?
– Я думала, что надо всегда говорить правду.
– Чудная ты. Не обижайся. Ты вроде бы на луне жила до школы. Прежде чем говорить, всегда думай.
– Я не собиралась ее обижать, а спросила потому, что хотела точно знать, как это слово пишется.
– И все-таки зря ты обидела учительницу. Может, она вчера была усталая и нечаянно ошиблась, а ты ее перед всем классом выставила неграмотной. К тому же ты сама могла на доске не разглядеть букву.
– Я разглядела, даже на промокашке это слово записала и вопрос поставила, чтобы не забыть спросить!
– Все равно надо быть добрее. У взрослых это называется быть снисходительным. Ну, вроде как понять человека, посочувствовать, поставить себя на его место. Так меня учила мама, когда я ходила в садик.
– Я так делаю с людьми, которых люблю.
– А учительницу ты не любишь?
– Нет, я к ней просто так отношусь.
– Как это?
– Ну, никак.
– Она тебя учит, старается, а ты к ней «никак», без уважения?
– Я не люблю ее.
– А кто тебя любить заставляет? Весь мир нельзя любить. Надо хорошо относиться ко всем.
– Почему она не поняла меня, когда я от страха не смогла читать?
– Она не Бог и не Ленин. Учитель тоже может ошибаться. Тем более что ты невоспитанная.
– Значит воспитанный – нечестный? Я ее должна понять, а она меня нет?
– Уважай ее за то, что она старше, умней, много пережила.
– Ладно, подумаю. Раньше я считала, что взрослые должны понимать и жалеть детей, а оказывается, наоборот. Странно все это. И все-таки учительница не должна быть злюкой! – сопротивлялась я.
– Все должны стараться понимать и жалеть друг друга. А ты все о себе, да о себе. Это эгоизм называется. Папа говорил, что наша Юля такая, потому что мы ее забаловали.
– Но ведь Юле всего два года? Когда же она успела сделаться плохой?
– Плохими становятся быстро, хорошими – долго.
– А я плохая?
– Нет, ты хорошая, только «не от мира сего». Ты как будто на хуторе жила, вдали от людей. Я сначала тоже думала, что ты немного «с приветом», а потом поняла, что тебя так воспитали.
– Успокоила, – сказала я, с сердитой усмешкой.
– Не злись. Лучше я тебе правду скажу, чем над тобой будут за спиной потешаться.
Я заревела. Валя заволновалась.
– Мне надо побыть одной, – попросила я.
– Правда? Тогда я схожу в магазин, а потом вместе сделаем уроки. Ладно? – торопливо предложила подруга.
– Ладно, – согласилась я, давая волю слезам.
«Почему я глупая? И чего жизнь такая сложная и плохая?» – думала я, засыпая.
Пришла Валя.
– Пора учить уроки. Мне еще Юлю из яслей забирать и прибирать комнату.
– Можно, я помогу тебе? Пол вымою.
– А ты умеешь?
– Конечно.
– Я только подметаю.
– Разреши, пожалуйста.
– Неприлично тебе мыть пол в моей квартире.
– Опять, эти дурацкие правила! Я же хочу сделать тебе приятное.
– Давай вместе мыть. Вот мама удивится!
– Давай! – обрадовалась я.
И мы весело взялись за дело.
– Валя, что во мне плохого? – задала я волнующий меня вопрос.
– Ты с взрослыми разговариваешь, как с ровесниками.
– Почему я детям могу все честно говорить, а взрослым – нет?
– Взрослым нельзя делать замечания. Они их болезненно переносят. Мы же понимаем, что не все знаем, поэтому не обижаемся.
– Я про это раньше не думала. Значит, для Натальи Григорьевны я теперь самая гадкая?
– Наверное. Для начальника важнее всего – авторитет.
– Представляешь, недавно поймала меня завучка, когда я по перилам лестницы с пятого этажа спускалась, но я даже не испугалась и говорю: «В старой школе тоже каталась и, слава богу, цела». Учительница опустила глаза, но скрыть удивление и злость не смогла. Я больше ни с кем себя так не веду. А нагрубила ей за то, что мои одноклассницы трясутся от страха на каждом уроке. Еще потому, что она не вызывает меня к доске, пытается доказать всем, что я двоечница. Мстит за мою грубость в первый день. Учительница не должна быть такой...
– Ну, это уж слишком! Так, по-хулигански, даже мальчишки редко себя ведут, – возмутилась Валя.
– Разве я не права? Она сама грубит и в классе гадости говорит.
– Папа объяснял, что взрослые в основном правы. Мы не всегда можем сделать правильный вывод из слов и действий взрослых. Нам не хватает жизненного опыта. А ты пока даже в простых вещах путаешься. Зачем вчера в автобусе на заднем сидении прыгала, ноги к потолку подбрасывала, кричала?
– Мне было весело. А что, нельзя?
– На речке так можно себя вести, в лесу. А в общественном месте неприлично.
– Опять неприлично! Замучили все меня этим словом. Я же человек, а не железка. У меня настроение есть, – вспылила я.
– Раз ты человек, так веди себя по-человечески, а не как дикая коза!
– Но в автобусе меня никто не ругал.
– А зря. Тебя надо чаще осаживать.
– Послушай, а если тебя чужой будет незаслуженно драть за уши?
– Папе пожалуюсь, а он решит, что делать. На то и родители, чтобы учить и защищать детей.
– Но жаловаться нехорошо.
– Родителям надо обо всем рассказывать. Это чужим на чужих нехорошо жаловаться.
– Я привыкла сама за себя думать.
– Вот и подумай, как трудно учительнице учить детей. Хорошо, если ты одна в классе такая особенная. А если бы много?
– С моей первой учительницей было здорово. Как Анна Ивановна нас понимала! А теперь у меня завучка. Разве Наталью Григорьевну уважают? Ее боятся.
– Дети боятся, а взрослые, наверно, уважают.
– За что?
– Не знаю, может, за то, что сумела стать начальницей?
– Я таких завучей из школы гнала бы.
– Не тебе решать, – строго возразила Валя.
– Значит, тот, кто ее назначил, тоже плохой.
– Так уж все и плохие? Ты сама испортила отношения с ней. Никому не груби, и все будет хорошо. Пойми, взрослые должны учить взрослых.
– Сколько себя помню, всегда старалась быть хорошей. Меня даже лучший друг за это занудой называл. А здесь я самая плохая... Из-за Натальи Григорьевны жить не хочется...
– Не надо так... Хочешь, попрошу папу, чтобы он помог тебе перейти в мою школу? – предложила Валя.
– А что я папе Яше скажу?
– Не знаю. Правду, наверное. Он должен понять тебя.
– Валя, а ты обоих родителей одинаково любишь?
– Да.
– А я папу больше.
– Мне папа сказал, что родителей, как Родину, не выбирают и любят, не задумываясь, потому, что они есть. Когда все нормально, я не замечаю их любви. Но всякие, даже маленькие, неприятности заставляют вспоминать родителей. Не представляю жизни без них. А ты себя больше любишь?
– Я себя не люблю.
– Почему?
– Не знаю. Я вообще по-настоящему не могу любить. Все, кто мне дорог, почему-то уходят от меня.
– Я бабушку очень люблю, хотя она умерла, – тихо пробормотала Валя.
– Я чувствую себя рядом с тобой очень глупой.
– Не выдумывай. Раз осознаешь свои ошибки, значит умная.
– Я часто не понимаю взрослых.
– Я тоже раньше всякая была. Один раз бабушка не разрешила мне перед обедом есть варенье, а я сказала, что она плохая и не любит меня.... Не успела извиниться... Хуже всего на свете память о своей горькой вине. Она сильней любой обиды... С тех пор душа болит, как вспомню. Теперь с мамой не позволяю себе грубить.
ЗНАХАРКА
Моя школьная подружка Нина играла около своего дома. Вдруг откуда-то выскочила огромная черная лохматая собака. Нина закричала и припустила к столовой, где работала мама. Но собака догнала ее, повалила и стала рвать пальто. Из подъезда соседнего дома выскочил мужчина и палкой отогнал собаку. Ранки на руках у Нины зажили быстро, но спать одна она теперь не могла. Мама поставила рядом раскладушку и держала дочку ночью за палец. Если, засыпая, она бросала руку, Нина тут же просыпалась и плакала. И на уроках она заливалась слезами непонятно от чего. Лечение успокоительными лекарствами не помогло. Тогда-то и подошла с советом к Нининой маме школьная техничка:
– Вы, конечно, теперь все ученые, но за ради ребенка послушайте меня. Вот – адрес бабушки. Она лечит испуг. Несколько лет назад она мне очень помогла. Училась тогда моя дочка в педагогическом институте. Случилось у нее рожистое воспаление. Все лицо превратилось в рану. Целый месяц лежала в больнице, а потом старенький доктор вызвал меня и попросил, чтобы я нашла бабушку-знахарку. Через три дня лечения у «бабушки» на лице дочки не осталось и следа от болезни.
Тетя Лена долго не решалась воспользоваться адресом. А Нина все худела без сна. У нее начались головокружения. Наконец, тетя Лена не выдержала. Несколько дней она готовила дочь к посещению «бабушки». И, несмотря на это, когда мы вошли в темную часть парка и начали спускаться по крутой лестнице, ведущей к реке, с Ниной приключилась истерика. Мама чуть ли не волоком тащила ее. Около домика «бабушки» Нина замолчала. Мы постучали и вошли.
Перед нами маленькая комната с плитой и кастрюлями. Деревянная лавка у стола. В углу икона, увешанная белыми полотенцами с вышитыми красным крестиком петухами. Маленькая, худенькая старушка в черной юбке, серой блузке и в белом с голубыми цветочками платке, спокойным, тихим голосом спросила:
– Эту девочку будем лечить?
– Да, – также тихо ответила тетя Лена.
Бабушка принесла из другой комнаты табурет для Нины, а мне предложила сесть на лавку. Откуда-то пришел большой серый кот и стал тереться о ноги Нины. Бабушка положила руки на голову моей подружке и что-то зашептала. Наверное, молитву. Потом наклонила зажженную свечу, и парафин стал капать в кружку с водой. При этом бабушка опять что-то произносила. Она проделывала все так, будто возилась по хозяйству – просто, по-деловому, без всякого таинства. Я ни капельки не верила в успех дела и молча сидела в ожидании окончания представления. Бабушка поднесла к лицу тети Лены кружку и сказала:
– Ребенка испугала собака. Видишь фигурку? У вас есть собака?
– На дочку чужая собака напала, – подтвердила тетя Лена, пытаясь разглядеть в бесформенном куске парафина изображение животного.
Тетя Лена положила на стол деньги и собралась уходить. Но бабушка сказала с укором:
– Нельзя деньги брать за божий дар. Грех большой. Если душа твоя беспокоится, то можешь потом принести очень маленький дешевый подарок: ситцевый платочек или что-либо из еды. Домой Нина шла без крика, хотя на улице было темно. К тому же сильный ветер трещал ветвями деревьев и стонал между холмами и низинами парка. Вечером следующего дня Нина подошла к маме и напомнила: «Нам к бабушке надо. Не опоздаем?» В этот раз у бабушки она вела себя как хозяйка. Села на табурет, посадила на колени Пушка и стала рассказывать ему стихи. После лечения Нина в благодарность спела для «доктора» песенку. А бабушка успокоила тетю Лену:
– Ну, раз вы не можете третий раз прийти ко мне домой, то я завтра на вечерней зорьке заочно о ней помолюсь. Конечно, лучше бы прийти еще раз. Но девочка уже здорова. Думаю, все у нее будет хорошо.
Тетя Лена положила на стол ситцевый с голубыми цветочками платочек, низко поклонилась «бабушке» и вышла. Нина, напевая любимую песенку, вприпрыжку бежала домой. Я еле успевала за нею.
ПРОЗРЕНИЕ
Сегодня в коридоре меня остановила библиотекарь: худенькая, неприметная, прохладно вежливая женщина неопределенного возраста с вечно недовольным лицом. Ребята говорили, что она завистливая, потому что ей не повезло в жизни.
– Слышала, что ты читаешь очень хорошо, а почему в библиотеку не записываешься? – спросила Валентина Николаевна строго.
– Не знаю, – безразличным тоном ответила я, намереваясь поскорее убежать на улицу.
– Ты из какого класса?
– Из 2 «А».
– Какие отметки у тебя по чтению?
– Тройки.
– Почему?
– Мне подружка объяснила, что я неправильно веду себя.
– В чем?
– На первом уроке я сказала учительнице, что она злая.
– Какую художественную книжку ты читала недавно?
– Никакую. Перед первым классом прочитала «Тимур и его команда».
– Понравилась?
– Да.
– А что конкретно?
– У ребят жизнь была легкая, как игра. На самом деле такого не бывает. В жизни больше грустного и скучного. Но я грустные книжки тоже люблю.
– Какие, например?
– «Дети подземелья».
– Иди за мной. Запишу тебя.
Получив тоненькую книжку под названием «Слепой музыкант», я бросилась к двери.
– Вернись. Аккуратно положи книжку в портфель. Фамилию писателя запомни. Ясно? Иди, – сказала библиотекарь, провожая меня строгим взглядом.
Квартира была на замке. Я решила почитать на лавочке возле дома.
С первых строчек спокойное повествование поглотило меня, и я отключилась от происходящего вокруг. Читала про себя, но у меня создавалось впечатление, что я нахожусь в мире удивительной музыки. Узнав, что мальчик от рождения слепой, залилась слезами. На меня текли реки его печали и страданий. Музыка в голове нарастала, меняя окраску в зависимости от происходящих событий. А когда молодой паныч заиграл на рояле, и малиновые звуки наполнили меня до краев, я вдруг почувствовала мощный, прилив радости, будто вокруг все озарилось ярким светом. Я вскочила и восторженно, не обращаясь ни к кому, закричала в полный голос:
– Он прозрел, прозрел, прозрел!
Я не заметила, что мой дед давно стоит перед лавочкой, и испуганно наблюдает за мной. Посмотрев обложку книги, он спокойно объяснил:
– Мальчик не видит, как мы, но музыка открыла ему свой яркий, глубокий, прекрасный мир. Многие зрячие не могут ощутить и десятой доли того, что чувствовал этот несчастный. В этом он счастливее тех, кто бездарно, как кроты, проживает свои жизни.
– Нет, нет! Вы не правы. Музыка на него так подействовала, что в голове у него случилось что-то такое, что «включило» ему зрение. Даже мне все вокруг показалось ярче и светлее потому, что я услышала музыку, которую он играл. Меня никто не переубедит! Он на самом деле прозрел!
Я захлебывалась слезами счастья.
Зашли в квартиру.
– Мама Оля, мальчик прозрел, вы понимаете?! – закричала я с порога.
Она глянула на меня недовольно. Я не обиделась и закружила деда. Он улыбался и не сопротивлялся. Немного успокоившись, я легла на свой любимый диван и задумалась. Чудеса совершаются, если очень хотеть и очень стараться. Сколько бедный паныч страдал! Зато теперь он счастливый. И я рада за него. Эта радость совсем не такая, как от конфет или нового платья. Она в сто, тысячу раз больше, сильнее! Это настоящее счастье.
СЕВИЛЬСКИЙ ЦИРЮЛЬНИК
Иду мимо театра. Читаю афиши. Репертуарный план на месяц обещает оперы, оперетты, водевили. Вдруг подумала: «Может, сходить в театр?» Еле дотянулась до окошка кассы и вежливо спросила: «Можно мне в театр? Сколько стоит билет?» И протянула свои сбережения. Женщина вышла из кабинки, с любопытством посмотрела на меня и спросила:
– Первый раз идешь?
Я кивнула.
– Вот тебе входной пригласительный билет. Беги скорее, уже дали третий звонок. Сядешь на полу, на ступеньках, – сказала добрая тетя и мягко подтолкнула меня к двери.
Я поблагодарила ее и юркнула за малиновую бархатную штору.
В зале полумрак. На ярко освещенной сцене – богато убранная комната. Тишина. Вдруг откуда-то из глубины полилась прекрасная музыка. То нежная, то игривая, то по-сумасшедшему радостная, – она захватила меня полностью. Я находилась под впечатлением новых сложных чувств, удивительных переживаний. Веселый, энергичный Фигаро носился по сцене, и вихри чудных звуков не отставали от него. Моя душа колебалась в такт музыке, прыгала через скамейки, восторженно пела, беря высокие ноты с упоением, раскованно, свободно. Боже, какая прелесть! Какая радость чувствовать красоту, ощущать каждый звук, каждую ноту! От переполнения восторгом меня распирало, как майскую почку сирени. В какой-то момент я испугалась, что могу сорваться со ступенек и помчаться на сцену, поэтому вцепилась обеими руками в ножку кресла, чтобы случайно не опозориться.
