Текст книги "Надежда"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 116 страниц)

Иду через парк. Задумчиво склонили вязь ветвей тонкоствольные сиротливые березки. Редкие порывы ветра смахивают слезы дождя с колючих кустов акации. Огромный серебристый тополь грозно воздел к небу седые ветви. Остановилась у старого мощного дуба. Кора в нескольких местах у самых корней треснула по периметру и пошла гофрированными волнами, как меха гармошки. Присмотрелась. Ствол под корой тоже в складках, будто тело дряхлого полного старика. Даже дубы не выдерживают тяжести жизни.

Скучен парк в это тусклое, унылое утро. Поплыли тоскливые мысли, и мне стало неуютно, как мокрому воробышку. От холодного ветра мне кажется, что я тонкая тростинка на заброшенном болоте. Моя судьба неприветливая, непостоянная, даже угрюмая. Наверное, она похожа на волны северного моря. Дома у меня постоянно гнетущее состояние. Семья и семейные отношения являются для меня предметом ужасных сомнений, а иногда и бурных, бесполезных протестов. Возвращаюсь из школы и сразу чувствую себя сиротливо. На меня нападает тоска, весь мир бледнеет. Ничто не превозмогает моего одиночества.

В книжке про рабов я прочитала, что страх превращает человека в животное. А меня он делает машиной-автоматом. Я совсем перестала мечтать о радостном. Какая жизнь, такие мечты: скудные, куцые. Их мечтами-то не назовешь. Кислятина противная! И мысли как маленькие холодные, ледяные шарики. Странная штука тоска: с одной стороны, хочется, чтобы не мешали, а с другой, – она возникает, когда меня оставляют одну, не замечают. Я знаю: волны тоски обычно возникают от ударов обид. Сегодня опять мать накричала. А за что? Из-за ерунды. Я как была в одном платье, так и кинулась в дождь. Долго домой не возвращалась. Иногда присутствие матери для меня невыносимо.

С Колей она другая: хлопотливая, заботливая. По одному и тому же поводу она ему говорит спокойно, даже ласково, а со мной на повышенных тонах. Она не замечает, как со мной разговаривает? «Очнись! Не путайся под ногами! Где тебя носит?» И все в том же духе. Но по моим наблюдениям мать не злая, а нервная. А может, я переживаю, потому что постоянно сравниваю себя с Колей? Он в моих бедах не виноват. Он добрый. Мы никогда всерьез не ссоримся и еще ни разу не дрались.

Каждый день я вижу взгляды, которые говорят мне: «Надо. Ты должна». Знаю, знаю, что «надо»! Зачем на меня так смотреть? Часто говорю себе: «Я не должна страдать от иждивенчества, я честно отрабатываю свой хлеб». Но поведение взрослых опять напоминает об этом. Где-то есть прекрасная, счастливая жизнь, а в нашей семье только притворная противоречивая тишина, усугубляющая однообразие. Безрадостные отношения с родителями очень утомляют меня. Только начинаю привыкать, забывать обиды, весело бегать по дому, даже улыбаться, – и опять натыкаюсь на ледяной взгляд. Радость сразу гаснет, обиды непомерно разрастаются. И ночью мысли одолевают, заснуть не дают. Папу Яшу вспоминаю. Сравниваю жизнь с ним, она для меня теперь как безошибочная мера бед и радостей.

А еще беда в том, что я слишком правильная и очень боюсь быть плохой. Мне так хочется, чтобы похвалили, одобрили! Даже себе в этом не всегда признаюсь. Стесняюсь. Неловко желать многого. Я очень люблю колоть дрова, но когда отец заденет за живое, то молча с какой-то необузданной яростью выполняю даже любимую работу.

Я никогда не ною вслух, никому не докучаю своими бедами. Я снова вернулась в обычное, привычное с раннего детства общение самой с собой. Раньше была в скорлупе, а теперь еще попала в клетку. Двор – моя тюрьма. Никакого простора душе. Только работа. Все бегом, бегом и глазами в землю. Я норовлю урвать немножко времени для чтения, но мать моим жалким ухищрениям постоянно чинит препятствия, препоны ставит из разного вида домашних дел. А они нескончаемы, как ни стараюсь.

Я не имею возможности, как раньше, уйти в лес или поле, чтобы развеяться, успокоиться. В деревне некогда наслаждаться природой, а мне не хватает ее. Лето прошло. Как мне хотелось от души валяться в траве, скатываться с высокого бугра в пахучую зелень, мяч гонять! Ведь в деревне живу! А на самом деле – в клетке. Я должна всегда бежать, не идти, а именно бежать домой. Такая вот жалкая участь иждивенки. И по ночам тоска долбит мозги как дятел. Длинные ночи не любят со мною прощаться. Эх, Витек, может твоя судьба добрее? Думаешь, слишком часто и много тебе пишу? Так ведь где тоска, там вихри грусти и метели исписанных страниц.

ЛОТЕРЕЙНЫЙ БИЛЕТ

Я первый раз в этом городе. Мать поехала в пединститут, а меня оставила на квартире у знакомых. Старшая дочь хозяйки Галя возится на кухне, а я скучаю. Вышла на балкон. На ветви кленовой аллеи будто красная заря опустилась. «И все же таких солнечных кленов, как в деревенском детдомовском лесу здесь не увидишь», – подумала я, и душа моя мгновенно приземлилась красным листом клена и распласталась на мокром черном асфальте.

У лип пожелтели отдельные пряди, а березы пестрят всей кроной, будто золотом обрызганы. Розовеет прелестница-рябина, расцвеченная терракотовым бархатом ягод. Кроваво-красной змеей дикий виноград обхватил осинку и ползет по ее тонкому стволику к солнцу. Расчесала косы ива редким гребешком. Тусклым красноватым перламутром листвы увядает ясень. Удивительное разнообразие оттенков желтого, бурого, красного, зеленого! Ни одного похожего по цвету дерева. И совсем не унылая пора! Праздничная в этом году осень, щедрая на яркие краски и долговременные теплые дожди.

Попросила у Гали разрешения спуститься в сквер. Села на скамейку в детском городке. После дождя воздух как парное молоко. Густо вьется мошкара над стрижеными кустами. Шелестят березы. Кряхтит, вздыхает, вяло шепеляво бормочет на ветру редкими обломками блеклых ветвей очень старая сосна. Рдеет барбарис в конце аллеи. Издали веточек не видно, и кажется, что не листочки дрожат, а хоровод ярких бабочек вьется над рубиновыми сгустками зрелых ягод. Незнакомые мне кустики вокруг детской площадки колеблются, как маленькие веселые костерки. Песни осени шепчет и мощный дуб. Он еще тенист и темен. Под ним дремлет сказочным сном весело раскрашенный теремок. С него волнами стекают плети дикого винограда. В них-то, наверное, и запутываются фантастические истории ночной жизни парка.

Осень разбросала по испещренным светотенью дорожкам каштаны и желуди. На лавочках одиноко сидят старые люди. Видно, парк утром для старичков, а вечером для молодых.

Вернулась на квартиру. Пришла младшая дочь хозяйки Альбина, черноглазая толстушка, моя ровесница, и села писать заметку в стенгазету. Я, чтобы не мешать, просматриваю «Пионерскую правду». Закончив, Аля протянула мне листок. Я читаю и удивляюсь:

– Это не заметка о ребятах вашего класса, а передовица из газеты «Правда». Здесь одно только детское предложение о том, что ребята дергают девочек за косы. Вас учили писать заметки?

– Нет. Я, наверное, так пишу, потому что мы с третьего класса к политинформации готовимся по главным газетам страны.

– А мы по «Пионерке». Там то же самое, только написано нормальным языком. Классный руководитель хочет, чтобы вы заумными выросли?

– Нет. Она перестраховщица, перед директором выпендривается. Ты знаешь, какие вопросы нам в первом классе задавали?! Я помню такой: «Раз ты учишься отлично, значит ты умная, как Ленин? Ты сможешь стать похожей на Ленина?» Мне тогда страшно было от таких вопросов. Я хлопала глазами и пыталась сообразить, какой ответ от меня ждут. А сама думала: «Разве может, кто-нибудь сравнивать себя с вождем?»

В дверь постучали. На пороге появился черноволосый кудрявый, очень красивый мальчик. Он был чуть полноват. Удивительно грустные карие глаза выдавали его незащищенность. И все-таки он был из тех, чей ровный жизненный путь был предопределен родителями.

– Юра, садись. Бери печенье. Ты сегодня как из-за угла мешком... Меня аж слеза прошибает, – рассмеялась Альбина.

– Ну, зачем ты так? – смущенно остановила я новую знакомую.

– Да ладно тебе, – она примирительно улыбнулась. – Он всегда из мухи слона делает. Сам себе проблемы создает.

– Будто у тебя их нет, – снова встала я на защиту мальчика.

Юра поднял на меня огромные печальные глаза и вдруг робко спросил:

– У тебя когда-нибудь было несчастье?

– Моя жизнь – сплошные несчастья, – грустно усмехнулась я.

– Такого не бывает, – не поверил он.

– Бывает, – вздохнула я.

– А со мной раз жуткая история произошла. Никак не могу про нее забыть. Теперь даже мечтать не хочу. Больше не верю в чудеса. Вся радость в жизни исчезла, – с неподдельным трагизмом сказал гость.

– Что с тобой случилось? – испугано спросила я.

– Папа купил мне лотерейный билет. А розыгрыш должен быть только через год. Я мечтал о настоящей машине. Каждый день представлял, как папа сообщает о выигрыше и я хожу гордый и самый счастливый. И вот пришел этот запомнившийся на всю жизнь день. Я, с утра окрыленный, носился по коммуналке, рассказывая всем о своем билете, о выигрыше. Я удивлялся безразличию соседей, но не обращал на них внимания, так как был безмерно счастлив предстоящим триумфом. Переполненный восторженным ожиданием, я не стал дожидаться, пока папа придет с работы, выпросил у мамы ключ от почтового ящика и через каждые полчаса сбегал вниз. Наконец, увидел в щель краешек долгожданной газеты! Долго не получалось попасть в замочную скважину. Я прижал газету к груди и с бьющимся сердцем взлетел на свой этаж. Лотерейный билет с вечера лежал на моей тумбочке. Напряженно глядя маме в лицо, подал ей газету и билет. Я давно выучил его номер, но произнести его от волнения не решался. Мама проверила все цифры и спокойно сказала:

– Пустой.

– Что пустой? – не понял я.

– Без выигрыша.

Я никак не мог вдохнуть воздух. Наверное, я побелел или изменился в лице, потому что мама участливо пояснила: «Не все билеты выигрывают. Потому и называется – лотерея. Это нормально. Ее принцип – случайное везение».

Внутри меня что-то надломилось. Я не допускал мысли, мне в голову не приходило, что билет может не выиграть. Такого не должно быть! Счастье рухнуло мгновенно. Весь мир сделался серым и ужасным. Я ни о чем больше не мог думать, кроме как о моем несчастье. «Это мой рок. Я невезучий», – крутилось в голове. У меня пропало желание куда-то идти, что-то делать и вообще иметь какие-то мечты. Я потерял интерес ко всему: друзьям, книжкам, играм. Особенно играм. Мир в моих глазах перевернулся. Он плохой, он безрадостный. Я никак не мог успокоиться. Если бы меня заранее предупредили, объяснили, что не все билеты выигрывают, может быть, я не настроился на выигрыш и не мучился бы? Теперь я осторожный. Не верю никому.

Аля стала успокаивать Юру, а я подумала: «Мне бы твои трагедии! Никому своих бед не пожелаю. Может, рассказать Юрику про них, и он будет меньше переживать из-за ерунды? Он домашний, что с него взять? Мои проблемы, наверное, не дойдут до его сердца? А может, поймет? Он такой чувствительный!»

Юра взял у Али тетрадь и ушел. А я взглянула в серое вечернее небо и немного загрустила. Какой хороший мальчик!

ЛЕРА

Погожие дни – редкость в ноябре. Но сегодня на удивление теплый день. Небо тихое, светлое, безоблачное, но не яркое. Унесло с собой лето солнечные сказочные брызги и золотые паруса облаков. Разметало, разбросало их, щедро раздарило земле.

Я люблю ходить пешком, но сегодня еду на квартиру в трамвае, чтобы не заблудиться. На задней площадке окруженный красивыми веселыми девушками стоит высокий молодой человек с длинными до плеч черными кудрявыми волосами. Ему льстит их внимание. Он возбужден и многословен. Явно заигрывая с ним, одна из поклонниц уговаривает его остричь волосы. Вторая, видно желая любым способом привлечь к себе внимание, ехидничает: «Не приставай к нему, дорогая. Повзрослеет, поумнеет и сам укоротит волосы». Юноша краснеет, резко подается в сторону обидчицы, но тут же берет себя в руки и натянуто улыбается.

На остановке входит пожилая пара. Мужчина помогает женщине сесть на первое кресло. Потом садится рядом и берет ее маленькую руку в свою большую. Этот простой жест трогает меня, чуть ли не до слез. Счастливые! Появляется семья с двумя шаловливыми мальчиками. Они шумно делят места у окон и бурно высказывают впечатления о цирке. Родители мягко гасят их неугомонный темперамент и улыбаются друг другу.

Вот и моя остановка. Спускаюсь по крутому склону. Тут уже нет асфальта и дома одноэтажные, точнее бараки. Впереди меня идет семья. Худой, небритый муж несет дочку лет двух-трех. За карман его брюк держится мальчик постарше. Крепкого сложения жена ругает мужа самыми последними словами за то, что он выпил и чего-то там не сделал. Муж вяло оправдывается и смущенно оглядывается по сторонам. Его походка нетвердая, движения неуверенные. Все выдает в нем слабохарактерного человека. Дочка не обращает внимания на крики матери. Она ерзает на руках отца, улыбается и крепко обнимает его за шею. Мальчик идет между родителями. Но, когда мать «налетает» на отца, он пугается, отстает, начинает реветь и судорожно хвататься за брюки отца. Крики стихают, и он опять ищет руку отца. Мальчик очень похож на него: и походка такая же семенящая, и лицо растерянное. От следующей порции ругани он уже трясется, захлебываясь в истерике. Я вижу наглое лицо мамаши. В нем превосходство, презрение и самодовольство. Ей нравится ругать мужа. Она победно глядит на свою жертву и не стесняется моего удивленного, осуждающего взгляда. Малыш мечется, девочка все сильнее прижимается к отцу. Я окончательно «завожусь» и не выдерживаю. «Может, он и виноват, но зачем детей неврастениками делать?» – кричу я и убегаю вперед, чтобы не видеть жуткую семейную сцену.

Вот и пруд. Села на бетонное обрамление. Гляжу в тихую, застывшую воду. Там три слоя жизни: надводная, подводная и придонная. Я вижу, как лениво перемещаются пескари. Вот они на несколько мгновений замирают у самой поверхности и снова продолжают двигаться медленно, как спросонья. Даже колебания плавников не заметны. Будто рыбки скользят, увлекаемые подводным течением. Но его здесь нет. Вода застойная, цвелая, зеленоватая.

Головастики снуют. Они крупные, а хвостики еще не потеряли. А рядом размером такие же, но уже настоящие лягушки. На солнечной стороне по периметру пруда рядком выстроились старые лягушки. Мне видны только их огромные головы. Блаженно прикрыв глаза, они греются в лучах осеннего солнца. Я сначала не разглядела их. Они сливались с бетонными плитами, покрытыми трещинами и зеленой плесенью. Рядом скрипнула земляная жаба. Откуда она в городе? На корку хлеба налетели суматошные вороны. Одна, проворная, выхватила ее у подруг и унесла на дерево. Остальные немного повозмущались и утихомирились, угомонились. Только от речистых воробьев покоя нет. Шум-гам. Крошки делят. Ох уж эта неосторожная городская тишина! Снова тишь опустилась на пруд. Она баюкает мое растравленное сердце.

Вода дышит. Она живая! На ее поверхности лопаются вынырнувшие из глубины пузырьки. Мелкие круги образуются от севших на воду букашек и взбрыкнувших рыбешек. Легкое прикосновение ветра гонит рябь к берегу. Потом зеркало воды разглаживается. Изображения деревьев в нем нечеткие, потому что небо сегодня серое. Вновь ветер растревожил гладь пруда.

В глубине вижу молчаливый сказочный слабо освещенный подводный «лес» – неподвижные густые заросли водорослей. Раздвигаю их руками. Они медленно и плавно колеблются, потом снова смыкаются и застывают, образуя таинственный полумрак заколдованного царства, на дне которого каждый камешек оброс тонким лохматым мхом.

Неожиданно включили фонтаны вокруг огромного ракитового куста, полощущего вислые ветви в самом центре пруда. Водяная пыль от высоких струй некоторое время вертикально перемещается вдоль пруда, а потом, постепенно снижаясь, тихо опускается на воду.

Тишина поглощает и растворяет мое волнение. Душа умиротворяется. Я осязаю запах осенней свежести, подставляю лицо теплому бледному солнцу и улыбаюсь.

Ватага ребят присела рядом со мной. Их веселые голоса отвлекают от созерцания. Слышу:

– Убежали мы с Ромкой погулять на речку. Родители разволновались. Нашел нас милиционер и говорит: «В клетку на целый день посажу. А там крысы».

– Ты крыс испугался?

– Нам тогда по шесть лет было...

Вернулась на квартиру. Из магазина пришла квартирантка хозяйки Лера и села к окну учить уроки. Она худенькая, голубоглазая, грустная. Я ерзала, ерзала на стуле, а потом не выдержала и подошла к ней. Мое внимание привлекла стоявшая на столе фотография огромного красивого здания. Поймав мой взгляд, Лера вдруг отвернулась, пряча набежавшие слезы, но быстро справилась с собой и сказала:

– Это главное здание Московского университета. Я жила вот в этой правой башне на двадцать третьем этаже. Была студенткой механико-математического факультета. А теперь здесь учусь. Перевелась.

– Почему? – спросила я бестактно и тут же испугалась своей смелости и невоспитанности.

А Лера уже стала вспоминать:

– На стипендию не смогла жить. Заболела. Читать не могла. Мне по каждому предмету студенток пятого курса в помощь выделили. Только лучше бы денег на еду дали. Просить я не умела. А здесь учиться легче и времени свободного больше. Подрабатывать имею возможность.

После выпускных школьных экзаменов родители хотели отправить меня в пищевой институт, а я не послушалась. Отчим возмутился и лишил помощи со словами: «Высоко взлетела, больно падать будет». Обидно. Такую мечту сгубили! Младшую сестру как куклу одевали, баловали, а я голодала. До сих пор сердце не на месте при упоминании о Москве. Запала она мне в душу на всю жизнь.

Еще когда из деревни в Москву приехала поступать, после каждого экзамена обязательно то в музей, то в картинную галерею бежала. Сам университет как музей: огромные красивые холлы, залы, аудитории. Тридцать четыре этажа в центральной части здания! На тридцатом – тридцать четвертом этажах – музей. А вот здесь, на плоской крыше, мы с подругами в бадминтон играли. У нас одна пара ракеток на всех была. Девушки, бывало, тренируются, а я сижу на своем подоконнике, жду своей очереди, а облака плывут на уровне восемнадцатого этажа, Люди внизу как муравьи. Впечатление незабываемое!

– Ты была небожителем! Ты из моего царства белых облаков!

– Смешная фантазерка, – улыбнулась Лера. – Представляешь мое состояние? Я, деревенская девчонка, достигла своей цели, стала студенткой самого главного вуза страны! Такое невозможно словами выразить. Я захлебывалась счастьем. Мне казалось: о большем и мечтать невозможно. Я верила, что желание и умение трудиться позволят мне довести мечты до конца. И вдруг – болезнь. Организм не выдержал. В деревне еды, хотя бы той же картошки, вволю. А в городе все покупать надо.

После того как перевелась сюда, у меня на нервной почве два месяца волдыри по всему телу не проходили. Приехала зимой под Новый год. В университет меня приняли сразу. Незнакомые девочки в общежитии приютили. С Галиной Хиневич первое время на одной койке спали, а с Ниной Савченко вместе питались. Нас, таких «зайцев», в общежитии много проживало. Без пропуска в корпус не войдешь, так мы по пожарной лестнице влезали на четвертый этаж и через окно пробирались в коридор. Скользко, опасно, а что поделаешь? Жить-то надо. Учиться хочется. Только придумал комсомольский секретарь университета рейды по ночам устраивать и патруль у заветного окна выставлять. Раз выждала я до двенадцати ночи и, как всегда, полезла наверх. Только притронулась к окну, а оно вдруг распахнулось, и из него выглянула сытая, довольная физиономия секретаря. Я чуть не упала. Вишу на одной руке, ногами пытаюсь за ступеньку ухватиться. А он хохочет, издевается. Ему-то что! Он местный, с папочкой и мамочкой живет. А тут от голода корчишься. Учебник читаешь, а перед глазами строчки плывут.

Пришлось идти на вокзал ночевать. Пристроилась между двумя полными женщинами, пригрелась, а ноги в ботиночках застыли, ничего не чувствуют. Часам к четырем утра уже сил не было терпеть холод. Вскочила, по холлу бегаю. Потом нашла «закуток» под самой крышей и легла на сломанный стол, пытаясь хоть немного вздремнуть. А милиционер тут как тут. За шиворот схватил, гадкими словами обзывает, позорит перед людьми. Вытолкал меня в шею из здания вокзала. Мороз на улице жуткий. Над головой рваные края снежных туч. Улицы словно вымерли. Черные окна, страшные провалы подворотен. А может, мне так казалось от истощения? И вот бреду я голодная, холодная, униженная и думаю: «Была студенткой МГУ, вращалась среди умнейших, интереснейших людей. Впервые в жизни поняла, что такое уважение к себе, а теперь в другом городе: и ни денег, ни жилья, ни лекций. За проститутку приняли, несмотря на сумку с вузовскими учебниками». Можешь ты себе такое представить? Знаешь, как трудно жить униженной, морально раздавленной, уничтоженной, особенно после того, как познала высокое, прекрасное!

Неожиданно нащупала в кармане пальто две упаковки анальгина. Зашла в общественный туалет, нашла кран с холодной водой и выпила все таблетки. Видно, боль и безысходность в тот момент выключили мой разум. Накопившиеся несчастья на минуту сломили мою юную, уязвимую, слишком чувствительную душу, сделали неспособной бороться против жестокого течения обстоятельств жизни. На один миг я поддалась искушению насовсем уйти от горестей и проблем.

Села на лавочку. Приготовилась к самому худшему. Чувствую, сознание прерывается. Отчима вспомнила недобро: «Денег пожалел. На принцип пошел. Да бог ему судья... Так бабушка говорила...» И при мысли о бабушке что-то вздрогнуло во мне. Себя не жалко. А вот ее? За что ей горе принесу? Ведь любит она меня! И будто очнулась. Ведь все мои горести – лишь ничтожные огорчения перед презрением к себе за слабость, за отсутствие воли, за то, что струсила, хотела покинуть поле боя. «Что же я делаю? – подумала. – Разве нет выхода из моего, пусть даже очень трудного, положения? Плевать мне на грубого милиционера! Я должна доказать всем и прежде всего себе, что умная и сильная». Поняла, что большую глупость совершила. Затмение нашло. В буквальном смысле доползла до туалета и давай пить ледяную воду и вызывать рвоту. Мое счастье, что лекарство было в таблетках, а не в порошках! Не успели они раствориться в желудке. Утром подруги дали мне взаймы денег. Я попила молока и отправилась в университет сдавать экзамен. Иду, а улица перед глазами ходуном ходит, ноги будто в ямы проваливаются. Когда экзаменатор открыл дверь аудитории, чтобы позвать следующего студента, свет из окна попал на меня. Преподаватель замахал руками: «Уходите, на вас лица нет!». Я все равно не ушла. Экзамен сдала, а в обморок упала уже в коридоре.

Целый семестр неустроенную жизнь терпела. Одно весеннее утро запомнилось. Солнышко светило. Теплый ветер резвился в сквере напротив общежития. Женщина торговала белыми горячими пирожками. Я стояла рядом, и слезы текли по щекам. Я их не замечала. Огромная алюминиевая кастрюля как магнитом притягивала к себе. Я чувствовала себя слабым бледным стебельком, выросшим из картофельного клубня в холодном подвале...

Потом все наладилось. Подружка устроила на работу в научно-исследовательский институт. Вечерами работаю. Ко мне все очень хорошо относятся. Уважают за трудолюбие, премии дают. На жизнь хватает. И с учебой проблем нет.

Она говорила, а мне казалось, что ее совсем не волнует, слушаю я или нет.

– А ты в детстве обыкновенной девочкой была или особенной? – задала я вопрос с хитрой рожицей, по наивности своей ни капельки не смущаясь его откровенности.

– Обыкновенной, – улыбнулась Лера. – Училась отлично, в олимпиадах участвовала. А когда перед собой поставила цель поступить в университет, начала самостоятельно заниматься дополнительно к школьной программе. Задачники мне учительница раздобыла. Летом перед экзаменами по семьдесят задач в день решала. Спать не могла, пока план не выполню. А в десятом классе по результатам математических и физических олимпиад получила приглашение поступать в физико-технический институт и в МГУ.

Лера протянула мне открытку:

– Возьми на память. Я пометила окошко моей комнаты. Может, это фото заронит в твоем сердце мечту и счастье принесет? – она многозначительно улыбнулась.

Я взяла открытку с благоговейной робостью.

– А какие-нибудь интересные истории происходили, когда ты училась в Москве? – с самым невинным видом спросила я студентку.

– Смотря что считать интересным: посещение театров, концертов?

– Расскажи что-либо грустное.

– Странная ты. Обычно просят веселое рассказать. Ладно, слушай, – с легкой иронией милостиво согласилась Лера. – Это произошло во время вступительных экзаменов. Обедала я в столовой с друзьями из деревни. Втроем мы поступали. Ребята пошли брать второе блюдо, а я со странным рыбным супом управлялась. Вкуснее в жизни ничего не ела. Он из каких-то рыбных хрящей был сварен. Так вот, подсаживается ко мне молодой человек неприятного вида и спрашивает: «Абитуриентка?» «Да», – отвечаю. «Я к тебе приду сегодня вечером», – говорит он тихо. Другой бы парень сказал такое, я бы спокойно отреагировала. А тут почувствовала для себя опасность и отвечаю: «Не хочу». А он мне: «Все равно найду и приду». А сам нагло так меня оглядывает. Ох, как я взбеленилась! Не привыкла к неуважительному отношению ребят. Говорю: «Уходи, хуже будет!» А он ухмыляется и губы облизывает. Я вскочила, стул из-под него выбила и давай его «метелить». А сама приговариваю: «Беззащитной, деревенской захотел, сволочь! Я у тебя надолго отшибу желание невинным девочкам судьбу калечить! Будешь теперь всю жизнь на аптеку работать!» Вокруг народ собрался, девушки одобрительно кричат: «Так его, пакостника!» Работники столовой успокаивать стали, разнимать. Куда там! Я, как клещ, вцепилась в пошляка. Разбушевалась, никак успокоиться не могу. Друзья еле оттащили. Потом я разревелась. Стыдно стало, что в университете такое позволила.

Еще о грустном?

– Да.

– Забрала я документы, чтобы выслать сюда, и бреду по улице, думаю о том, как дальше жить. Ночь жестокая, длинная. Снег такой, будто метель из огромного мешка опилки березовой коры вытряхивает мне на голову. Мороз – двадцать градусов! Я как одинокая потерянная сова. Слезы смешиваются с тающими снежинками. Совсем отчаялась. Ушла в опасные размышления. И чудилось мне, что из всех подворотен глядит на меня что-то тоскливое, страшное. Вокруг темное окаянное безлюдье, неясные очертания домов, холодный мрак, колючий ветер воет в узких закоулках, предостерегающе грохочет жесть на старых крышах. Жуткие, запредельные ощущения, вызывающие смятение духа и преувеличенный трагизм ситуации. В изнеможении прислонилась к одинокому дереву и погрузилась в странное тяжелое подобие дремы. Очнулась. Вижу: маленькая рыженькая собачка под скамейкой у дома лежит и дрожит. Я ее подняла. Она не сопротивлялась. Зашла с нею в телефонную будку, накрыла полой своего старого школьного пальтишка, и мы часа два вместе просидели. Какая-то болезненная жалость у меня к собаке появилась. Грусть одолела невозможная. Думаю: «До чего же мир плохой!» До сих пор кожей чувствую ту темноту. Жуткое было состояние, близкое к самоубийству.

– Ты с ума сошла?! – вскрикнула я.

– Я таких несчастных понимаю, но сама теперь никогда подобного не совершу, – заверила Лера. – Какой бы я осталась в памяти людей, знавших меня? Слабохарактерной, никчемной, глупой?.. Только после потрясения от потери мечты не могу смеяться и радоваться. Недоступно мне стало веселье. Чувствую себя много старше ровесников, словно прожила большую трагическую жизнь. Никогда не обижалась на отчима, все ему прощала. А за то, что мечту мою сгубил, никак не получается простить.

– Уж лучше о хорошем расскажи, что-то мне не по себе стало, – уныло попросила я.

– Самые лучшие мои воспоминания – о преподавателях. С первого занятия на подготовительных курсах у профессора Мэда, доктора педагогических наук, я пришла в восторг от преподавания. Наверное, до самой старости запомню, как маленькие человечки-ионы бегали в полупроводниках через р-п переход. Боже, как просто, будто на пальцах, он раскрывал нам, школярам, глубины физических явлений. А сам невысокий, абсолютно лысый и такой простой, простой. Но какая величина! А Курош! У него на лекциях все рвались на первые парты. Какой обаятельный, сколько в нем достоинства и в то же время уважительного отношения к нам, семнадцатилетним! Таких людей я, наверное, больше не встречу. Я теперь всех примеряю на них. Насколько они были органичные, свободные, простые и талантливые! Самые счастливые минуты были связаны с пониманием их лекций, с ощущением истинной интеллигентности ума, утонченности профессоров. У меня эпитетов не хватает описать их. Уже с первого курса педагоги с тобой на равных, с уважением. Атмосфера удивительная! Тебе пока этого не понять.

– Почему же? Понимаю. Меня тоже все время влечет к более умным, интересным, особенным. У нас в деревне люди очень хорошие, но как-то примитивно живут. Будто в девятнадцатом веке.

– Все!.. Больше не могу... хватит...

Лера взялась за голову и ушла на кухню.

В квартиру постучали. Я открыла дверь. На пороге стояла высокая сероглазая девушка, постарше Леры. Что-то в ней показалось мне странным, но я не придала этому значения. Девушка прошла на кухню. В открытую дверь хорошо различимы их голоса.

– ...Художник был уже при смерти, когда к нему приехал друг-геолог. Увидев на стене картину, он воскликнул: «Где находится это озеро? Там же залежи ртути! Как ты туда попал?» И художник объяснил, что, путешествуя, зашел в странную горную деревеньку, где люди по большей части не доживали до сорока лет и всем рассказывали о сказочных туманах над заколдованным озером. Он попросил отвезти его туда, но никто не соглашался, потому что оттуда никто еще не возвращался. Один древний старик все же повел. Чем ближе они подходили к озеру, тем труднее было дышать. А когда он заканчивал картину, у него уже начинались галлюцинации. И все-таки вернулся он домой. Но насыщенные пары ртути сделали свое гиблое дело... Картина осталась... Красивая легенда...»

Я зашла на кухню и в растерянности остановилась. Гостья левой рукой чистила картошку, ловко прижимая ее ладонью к столу. Правой – не было. Еще я увидела ноги, покрытые тонкими длинными рубцами.

– Заходи, что стоишь столбом в дверях, – разрешила мне Лера.

Я села на табурет, но от волнения слова сказать не могла. Только глаза вопросительно подняла на гостью.

– Не пугайся, – сказала та спокойно. – Рубцы после операции остались. Кожу для руки доктора брали с моих ног.