Текст книги "Рабыня благородных кровей"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Глава четвертая. Услуга за услугу
Сотника Аваджи его нукеры уважали, хотя и считали человеком странным. Ни в воинской доблести, ни в житейской мудрости равных ему не было, но юз-баши (Юз-баши – сотник.) слишком часто… мылся!
Многие нукеры вообще сторонились воды, считая, что она вымывает здоровье из тела. Оставляет его открытым для самых страшных болезней. А сотник, возвращаясь даже из самых дальних и трудных походов, никогда, как другие, не заваливался спать в сапогах и верхней одежде, а всегда раздевался и обливал тело водой.
Джигиты шепотом рассказывали друг другу, что, когда юз-баши был простым нукером, он сам стирал себе одежду и чистил сапоги.
Сотник же считал, что ему просто достался чересчур острый нюх. Он слышал запахи, как охотничий пес, и поначалу думал, что таким нюхом обладают все люди. Они тоже будут слышать исходящий от него дурной запах немытого тела, какой всегда донимает его в обществе других нукеров. Аваджи при одном виде воды всегда испытывал непреодолимое желание тут же вылить её на себя. У него даже тело начинало чесаться, если в течение дня он не мог хоть немного омыть себя.
Аваджи не знал, что именно его опрятный вид с самого начала привлек к себе внимание хана, который тоже оказался любителем чистоты. Потом Тури-хан отметил, что, кроме стремления к чистоте, его нукер беззаветно храбр, ему предан и скромен. Потихоньку он стал приближать нукера к себе и ни разу не пожалел об этом.
Тури-хан выделил своему сотнику отдельную юрту и не без удовольствия увидел, побывав в ней однажды, что и в жилище сотника чисто и опрятно и нет в нем ничего лишнего. На стене висел лишь небольшой ковер, подле которого из грубого войлока была сделана лежанка. Не валялось никаких узлов, тряпок, как обычно бывает у мужчин, долгое время живущих без присмотра женщин. Те ухитрялись устраивать беспорядок в юрте сразу после того, как её убирала какая-нибудь рабыня…
Когда в курене (Курень – стойбище в виде кольца юрт с юртой начальника в центре круга.) появилась уруска, Аваджи был при хане. Стоял рядом, как простой тургауд. Все видел. Как лежала она кулем на пыльной земле. Как краснела от стыда, когда сорвали с неё одежду. И глаза её зеленые, мокрые от слез.
Нет, тогда он сердцем не дрогнул. Женщина была рабыней хана, а нукер давно приучил себя: то, что ему не принадлежит, не должно задерживать глаз. Тогда не будешь от зависти мучиться. Давно известно, завистливые люди несварением желудка страдают. Так Аллах их наказывает.
"Конь быстро скачет, – говорил Аваджи самому себе, – верблюд медленно идет, а встречаются они в одном караван-сарае (Караван-сарай – постоялый двор в городах и на дорогах Востока.). Я не могу пока скакать по жизни быстрым конем, но могу идти трудолюбивым верблюдом. Аллах наградит меня за это!"
Он мог бы и теперь жить по законам, которые установил для себя когда-то и благодаря которым раздобыл себе коня, но уже не хотел. Тогда он был совсем молодой. Мальчишка глупый. Равнял себя с ханами да баями. Мол, он днями-ночами с коня не слезает, а Котлыбай цену одного коня за вечер проигрывает. "Не зарься на чужое!" – опять говорил он себе.
В следующий раз он столкнулся с уруской случайно. Наклонился, чтобы выдернуть прикол, за который был привязан его конь, и чуть не столкнулся с нею, несущей на спине огромный пук сухой травы. Такую работу делали только черные, грязные рабыни. И тогда понял, что новая ясырка чем-то сильно хана огорчила.
Ему стало интересно: чем же? Он вроде безразлично поинтересовался у товарищей.
Никто толком не знал. Тури-хан будто забыл о ней, но поскольку никакого другого приказа о ней не поступало, она все ещё считалась собственностью хана, и никто не смел её коснуться.
А ночью уруска Аваджи приснилась. Прежде ему никогда не снились женщины, и он очень этому удивился.
Аваджи не знал любви – ни материнской, поскольку мать его скончалась при родах, ни любви девушки – её у него никогда не было. Кто бы согласился отдать дочь за нищего табунщика, который не смог бы заплатить самый ничтожный калым! Родители, имеющие дочерей, всегда надеются продать их подороже.
Несколько раз Аваджи посещал непотребных женщин, которых забывал тут же, как только отпадала в них нужда. Почему же он вдруг стал все чаще думать об этой зеленоглазой рабыне?!
Из последнего набега на кипчакские селения нукеры юз-баши Аваджи пригнали косяк быстроногих лошадей – все гнедой масти – и привезли в подарок хану похищенную ими дочь одного из кипчакских владык.
Молва говорила о девушке: нет никого красивее её во всей степи.
Звали красавицу – Айсылу, что значит "красивая как луна". Имя шло ей. А взгляд! Ее взгляд, покорный, но томный и нежный, проник в самое сердце Тури-хана. Освежил его, будто драгоценной влагой. Он всегда чувствовал, что если кто и сможет ему угодить, так это Аваджи.
– Проси, чего хочешь! – расчувствовался светлейший. – Все, что смогу, дам тебе.
Нукер помедлил, словно колебался, не обидит ли хана его дерзкая просьба.
– Отдай мне в жену уруску. Ту, что навлекла на свою голову твой праведный гнев и теперь делает за это самую черную и грязную работу.
На мгновение хан потерял дар речи. Он ожидал, что нукер попросит саблю, украшенную драгоценными камнями, или быстрого, как ветер, кипчакского коня, но просить черную рабыню?!
– Бери! – махнул он рукой, борясь с удивлением и подозрением: не заглядываются ли нукеры и на других принадлежащих хану рабынь, которых он порой требует на свое ложе? Не слишком ли разбаловались его слуги? И не смог не плеснуть горечи в мелькнувшую в глазах сотника радость. – Ты знаешь, что она ждет ребенка?
– Знаю, – коротко кивнул тот. – Сын коназа Севола растет в её чреве. Вырастет, станет мне сапоги надевать!
Опять подивился Тури-хан. Тщеславию молодого юз-баши, которого прежде в нем не замечал. Воистину, чужая душа открыта лишь богу!
Глава пятая. Жена сотника
Анастасия считала себя трусихой. Она боялась слишком многого, чтобы думать о себе иначе.
Она не боялась темноты, как батюшкина дворовая девка Робешка, зато смертельно боялась мышей, которых та же Робешка ловила голыми руками. Девка брала мышь за хвост и показывала боярышне.
– Мышка маленька! Чо её боятися? Зубки у ей, знамо, остры, дак не давайся! Она сама тебя боится – вон как сердечишко колотится. Верно, не страшней Грома, на коем боярышня аки дух по степи летает. Тот чуть фыркнет да копытом стукнет – я вся и обомру!
Гром был любимым жеребцом Анастасии. Подумаешь, копытом бил. На то он и конь, а не мышь зловредная. Все норовит на глаза выскочить. Тогда и приходилось Анастасии визжать так, что вся челядь сбегалась!
А на Громе мчалась боярышня так, что в груди холодело. Девушке казалось, будто она летит над степью. Чувство пьянило, ей хотелось кричать от восторга. И она кричала, ежели батюшка посылал с нею отрока (Отрок младший княжеский дружинник на Руси.) Сметюху. При других-то она стеснялась, а Сметюха свой, с детства вместе росли. Правда, чаще с нею в поле порезвиться ездил младший брат Любомир. Старшие братья считали, что им более к лицу серьезными делами заниматься, а не сестрицу взбалмошную от лихого человека караулить. Сидела бы себе в тереме!
Любомир сестру любил особо. Из-за горба все прочие его жалели, точно он неходячий был и немощный. А сестрица как бы и внимания не обращала. Не нянчилась подобно челяди, звала не как они, Любомирушкой, а по прозвищу Кулеш. Чуть заметит его грусть-тоску, растормошит, то на бой вызовет второй по старшинству брат Глеб научил её шутя на мечах драться, то в степь с собой позовет, а там сощурится хитро, да и скажет:
– Поорем?
И кричали они сколько глотки хватало. И ветер их слова уносил. Всякие смешные слова. Наговоры. Мол, вернись, ветер, обратно, принеси мне рассказы о землях, в коих бываешь. Да людям добрым, там живущим, от нас земной поклон. Глупые они были. Считали, что все люди между собой дружить должны. Чего им делить? Земли на всех хватит.
А ещё рассказывал Любомир своему другу-сестре новости из дальних мест: как прошел поход на Литву, как гонялись по степи за половцами, что своего слова не сдержали, да на приграничный пост напасть осмелились. Недаром же он промеж братьев когда-никогда находился. А они все, кроме Любомира, считали, что знать такое – не женского ума дело.
Сметюха, когда при нем боярышня первый раз в голос крикнула, от неожиданности едва с коня не упал.
– Разве тебе никогда в голос кричать не хочется? – спросила его Анастасия.
Тот смешался, но ответил честно:
– Хочется. Да что люди подумают? У отрока совсем голова худая стала. Орет, точно кабан резаный…
Анастасия расхохоталась.
– Выходит, и тебе кажется, что я ору свиньей резаной?
– Господь с тобой, боярышня, как бы я посмел?
– Зазнался ты, Сметюха, – вздохнула девушка, – забыл, как в детстве в крапиве тебя валяла? Смотри ужо!
Отрок ещё колебался: одно дело детьми с горки кататься, и другое, когда перед тобой девка на выданье. Красивая, глаз не оторвать!
– Ладно, раз ты такой серьезный стал, принуждать тебя не стану – не хочешь, не кричи. Но и ты никому про меня не сказывай.
– На дыбе пытать зачнут, жилы рвать – промолчу! – горячо поклялся Сметюха.
Анастасия засмеялась:
– Авось, до того дело не дойдет.
Но тайна, которая с тех пор связывала отрока с боярышней, сильно подняла его в собственных глазах.
А ещё Анастасия боялась грозы. Наверное, потому и жеребца Громом назвала, в насмешку над своими страхами.
Ее любимая нянька Дороша сказывала, что молнии на небе во время грозы означают: бог Перун разъезжает в своей золотой колеснице и мечет золотые стрелы в отъявленных грешников.
– Какой такой Перун? – озлилась тогда Настасьина матушка Агафья. Совсем старая свое место забыла! Услышит святой отец, что малое дитя вещает, анафемой заклеймит! Един у нас бог, доченька, запомни, един!
Матушкины слова Анастасию не убедили. Она почему-то больше верила няньке. Перун ездит по небу, Перун! Нет-нет, да и рассказывала челядь: то одного молнией убило, то другого… Потому, когда начиналась гроза, Анастасия плотно закрывала окна в терему, падала на колени и молилась. Кому? Перуну. Просила его простить за свои прегрешения. И Иисусу Христу молилась – просила у него прощения за то, что в таких делах, как гроза, считает все же Перуна главнее.
А ещё Анастасия боялась смерти. Она с изумлением и недоверием вглядывалась в лица людей, которые говорили о собственной кончине как о чем-то само собой разумеющемся.
– Как ни ликовать, а смерти не миновать! От смерти ни крестом, ни пестом! От смерти и под камнем не укроешься!
Умом Анастасия их понимала, а на сердце как-то не ложилось. Ладно, когда-то она состарится и умрет, но теперь, в расцвете молодости… Мысли эти приходили к ней не просто так, тоже навеивались рассказами, что слышала она от челяди.
На этот раз диковинную историю поведала челядинка Ядвига. Жила когда-то на свете королева Гризельда со своим любимым мужем Торольвом в большом каменном замке. Напали на страну варвары, разбили войско, которое вел отважный Торольв, и самого короля убили. Подступили к замку, в котором ждала мужа Гризельда.
Как получила страшную весть молодая королева, прижала к себе малолетнего сына и прыгнула с самой высокой башни замка на острые камни…
Анастасия, глядя из окна своего девического терема, думала об этой истории и спрашивала себя: "А ты сможешь из окна прыгнуть?" И понимала, что не сможет.
В своих мыслях Анастасия никому не признавалась, но очень переживала, что она – слабая, нерешительная и трусливая. Что уж и нашел в ней князь Всеволод?
Анастасия лежала под пологом для черных слуг и никак не могла заснуть, хотя устала так, что ни рук, ни ног не чувствовала.
Проклятая Эталмас – старшая жена Тури-хана – чересчур бдительно надзирала за черными рабынями.
– Каждый должен зарабатывать свой хлеб, – бурчала она, – а эти бездельницы целыми днями только и ждут, чтобы пристроить где-нибудь свои ленивые задницы!
Потихоньку Анастасия постигала язык своих пленителей. Немало помогала ей в том и недавно появившаяся у неё подруга, булгарка Заира. Так звали её в курене Тури-хана.
– Как тебя дома звали? – пыталась дознаться у неё Анастасия.
Лишь на мгновение словно темное облачко набежало на чело Заиры. Но она тут же встряхнула головой и громко рассмеялась.
– Не помню. У меня нет никакого вчера, есть только сегодня.
Кажется, Заира знала все языки на свете, потому что легко общалась и с китайцами, и с кипчаками, и с монголами.
Жила Заира в желтой юрте вместе с другими пленными девушками, которые служили для ублажения нукеров Тури-хана.
Эталмас и сюда запустила свою жадную руку. Джигитов к девушкам стали пускать за плату. В зависимости от красоты рабыни колебалась и плата: от десяти до пятидесяти серебряных монет.
– Мало, но что поделаешь, – рассуждала Эталмас. – Все-таки нукеры мужа.
Жаловаться на ханшу никому и не приходило в голову. Все знали, что она мстительна. Нашепчет что-нибудь повелителю, будешь готов не то что десять серебряных монет, десять золотых заплатить, только чтобы она тебя простила.
Нукеры презирали девушек желтой юрты. Всех, кроме Заиры. Как она сумела покорить суровые сердца багатуров, Анастасия не знала. И не спрашивала, чтобы не обидеть подругу. Если подобно Гризельде не можешь броситься вниз с высокой башни или хотя бы заколоть себя кинжалом, как сделала в прошлом месяце одна из девушек желтой юрты, терпи и живи, как можешь!
Заира-то и шепнула Анастасии, что означает имя их злой, жестокой госпожи. По-татарски – "собака не возьмет". Как только хан мог на такой жениться!
– Наверное, красивая была, – равнодушно предположила Анастасия.
– А может, богатая? – хихикнула Заира. – Калым за неё никто платить не хотел, вот она сама и заплатила Тури-хану, чтобы хоть так взял её замуж!
Если бы Эталмас услышала их разговор, Заире несдобровать. Но булгарка на этом свете, похоже, ничего не боялась.
Сегодня днем возбужденная Заира прибежала к своей подруге, подкараулив Анастасию, когда та возвращалась от ручья с огромным кувшином воды.
– Повезло тебе, уруска, ой, повезло! Сильный у тебя, видать, святой покровитель. Не оставил в беде, не дал пропасть твоей душе…
– Что случилось? – недоумевала Анастасия, уворачиваясь от пылких объятий подруги. – Я же ничего не знаю!
– Откуда тебе знать? Я первая узнала, мне нукер Аслан рассказал. Сотник Аваджи тебя у Тури-хана в жены выпросил!.. Да ты и не рада?
– Не все ли равно, чьей рабыней быть?
– Все равно? – Заира, казалось, не верит своим ушам. – Глупые у вас, урусов, женщины! Чуть что, по пустякам крик подымают, а случись серьезное дело, молчат, будто идолы каменные. Открой глаза, различи свою выгоду!
– И в чем она, эта выгода? – Анастасия тяжело вздохнула.
– Трудно с тобой! – насмешливо фыркнула Заира. – Нукеры шепчутся, порченая ты. Только Аваджи не побоялся. И не в наложницы взял, а сразу – в жены! Молодой, красавчик. И с девушками всегда добр. Ханше платил, девочкам платил… Так не все делают. Думают, зачем рабыне деньги… хан вас поженит!
– Я и так есть венчанная жена, – упрямо проговорила Анастасия.
– Вдова. Ты сама говорила, что твоего мужа убили…
– А если нет? – Анастасия сказала так и пригорюнилась. – Конечно, убили. Иначе он давно бы нашел меня и освободил.
– Освободил? – Заира зло захохотала. – Сколько человек в дружине твоего мужа? Молчишь? А у Тури-хана три тысячи джигитов. Силенок у твоего Севола не хватит, чтобы воевать с повелителем степей!
Глянула на побледневшую подругу и сжалилась.
– Я хочу, чтобы ты побыстрее в себя пришла, на жизнь открытыми глазами посмотрела. На ту, какая есть, а не ту, о которой тебе в детстве рассказывали. Мужчины не такие, как мы, и по-другому к нам относятся. Если и не убили твоего мужа, все равно искать тебя он не станет. Ты для него теперь нечистая… Что ты так на меня смотришь? Разве ты не принадлежала другому мужчине?
– Но я же не хотела!
– Он не станет задумываться об этом. А то еще, чтобы мукой не мучиться, скажет себе: она сама виновата, – Заира с силой потерла лоб, будто хотела стереть с него накрепко въевшуюся грязь.
На другой день стала женой юз-баши Аваджи. Он стал звать жену Ана.
Глава шестая. Свет в темнице
Когда Анастасия услышала от Заиры о том, что хан отдал её в жены своему нукеру, она не сразу поняла, насколько теперь изменится её положение. Ей казалось, что лучше быть неприкасаемой черной рабыней, чем жить с кем-то из этих чужих, дурно пахнущих людей….
Она тихонько потрогала свои шершавые в мозолях ладони. Оглядела длинное, до пят, блекло-серое платье, выгоревшее на солнце и знавшее, очевидно, не одну хозяйку, единственную свою одежду, которую она изо всех сил старалась содержать в чистоте.
У неё не было больше ничего своего, но при этом Анастасия все же будто принадлежала себе. То есть делала изо дня в день работу, которую ей поручали. С утра до вечера трудилась с покорностью вола под ярмом, зато никто её и не трогал. Казалось, грязь работы защищала её от домогательств окружающих.
Теперь она станет принадлежать другому мужчине и тоже будет делать для него работу, но перед ним она будет совсем беззащитна. Анастасия уже успела понять: Восток не любит непокорных женщин.
Два месяца в плену она провела в ожидании. Сердце её вздрагивало от каждого стука копыт, от звяканья уздечек, фырканья верблюдов. Когда в курень приезжал кто-то чужой, бедная женщина жадно вслушивалась в говор, тщетно надеясь услышать русскую речь. Вдруг приедут из Лебедяни посланники, привезут выкуп за нее…
Ребенок! Ее первенец. Мысли о нем не оставляли Анастасию, когда со стороны казалось, что она просто бездумно бредет под своей тяжелой ношей или скребет закопченные котлы. Она так и не смогла решить, что лучше: надорваться на тяжелой работе да скинуть или, несмотря ни на что, доносить? Ребенок Всеволода. Княжич…
С мыслью избавиться от ребенка её женская природа никак не хотела смириться. Даже взваливая на себя вязанки с хворостом, она невольно старалась положить груз так, чтобы тяжесть приняли на себя руки и спина, но не живот. Наверное, со стороны выглядело смешно, как она ныряла спиной под вязанку, чтобы не поднимать её перед собой.
Но только теперь, когда её выдали замуж, она поняла, что назад дороги нет. Никогда она не увидит князя Всеволода, никогда не взглянет в лицо милых родителей своих, братьев любимых…
Всю церемонию нового замужества она перенесла, как во сне. Спроси её кто-нибудь, что она запомнила, Анастасия не смогла бы ответить. Что-то говорил мулла. Что-то шептал будущий муж, дергая её за шелковое покрывало. С чем-то она должна была согласиться. Кивнуть. И она кивнула.
Наконец Анастасия осталась наедине со своим мужем в его юрте. Теперь их общей юрте.
– Посмотри на меня, Ана, – сказал он.
И она впервые за все время взглянула ему в глаза…
Давно, много лет назад, когда Аваджи пас овец богача Хисмадуллы на алатау (Алатау – горные хребты, на склонах которых участки, покрытые растительностью, чередуются с пятнами снега.), на склоне горы он увидел одинокое дерево. На нем росли зеленые сливы – такими же были её глаза. А ещё такого цвета были листы водяной лилии в тихой речушке его детства…
– Обними меня, Ана, – вдруг вырвалось у него.
Аваджи и сам удивился собственной просьбе. Никогда прежде он не произносил таких слов. Оказывается, он вовсе не воспринимал Анастасию женщиной, бывшей чьей-то женой, ждущей ребенка от незнакомого ему мужчины. Она казалась чистой юной девушкой, непорочной, всю жизнь ждавшей его одного. Представляя, как её нежные руки обовьют его, Аваджи затрепетал.
Его нечаянная мольба удивила Анастасию. Она и сама была смущена: никогда прежде она не замечала, как красив молодой сотник.
Не желтолиц, как другие его воины, хотя и покрыт ровным золотистым загаром. И глаза – не узкие щелочки, как у Тури-хана, а большие, открытые, похожие на косточку миндаля.
И ресницы длинные, пушистые. Нос красивый. Не приплюснутый, как у других монголов, а прямой, с горбинкой, с четко вырезанными ноздрями. Брови черными стрелами сходятся на переносице. Кто была его мать? Какая красавица, из каких краев подарила мужу-монголу такого красивого сына?
Она ничего не знала о нем, кроме имени. А он? Знает ли он… Анастасия вздрогнула: мужчина взял её замуж беременную! Она прижала к губам руку, будто удерживая готовый сорваться с них крик. И все же прошептала еле слышно:
– Я жду ребенка.
– Знаю.
Знает?! Мысли Анастасии заметались: зачем он на ней женился? А если… если он хочет её унизить, опозорить ещё больше? Отнять будущего ребенка? Она совсем не знает обычаев этой дикой страны!
В голове набатом гудело: "Не верь! Не верь! Берегись!"
Но он просто сказал:
– Я обещаю признать этого ребенка своим и никогда, ни в чем не отличать от собственных детей.
Почему-то Анастасия ему сразу поверила. Шагнула вперед и обняла Аваджи. Не потому, что в её сердце проснулась любовь к нему, а из чувства огромной благодарности к человеку, который не только вытащил её из грязи и позора, но и обещал защиту её будущему ребенку…
Аваджи не думал, что Анастасия его вдруг полюбила. Он и сам лишь недавно стал ощущать, как бьется его до того молчавшее сердце.
Как в первый раз оно толкнулось при виде молодой женщины с огромной охапкой травы на спине.
Потом, когда она несла воду от колодца. В том же ветхом выгоревшем платье нищенки – и где отыскала такое скряга Эталмас!
Пальцы Анастасии, сжимавшие горло тяжелого кувшина, тонкие нежные пальцы госпожи, исколотые колючей травой, которые ему страстно захотелось поцеловать. Это становилось наваждением.
Тогда-то он и пошел к хану. Аваджи казалось, что, женившись на уруске, он вернет своему сердцу прежний покой.
Но он слишком глубоко заглянул в зеленый омут её глаз!
И теперь, когда она прижалась к нему в порыве благодарности, его сердце так громко стукнуло, что он понял: прежнего покоя ему никогда не обрести!
Аваджи знал, что Тури-хан распорядился подготовить его будущую жену так же, как готовили женщин для него самого. Служанки вымыли Анастасию в воде с ароматическим маслом, и все же она пахла по-своему: запахом свежести, смешанным с запахом парного молока и дурманом цветущих весенних деревьев.
Он осторожно коснулся её груди и, почувствовав, как на руку упала горячая капля слезы, испугался: "Неужели я обидел ее? Но чем?"
Так они стояли и молчали. Долго. И время сыпалось вокруг них, как песок бархана под легким ветром. Аваджи мог бы схватить её, опрокинуть на лежанку, словом, вести себя так, как вели мужчины с девушками желтой юрты, но что-то подсказывало ему: нельзя торопиться. И он не торопился. Аваджи умел ждать.
Наверное, Анастасия именно этого боялась, опять переживая свой позор в юрте Тури-хана, но когда подняла голову и встретилась с его спокойными ласковыми глазами, в которых светилось понимание, сама взяла его руку и положила себе на грудь.
Что ещё она могла ему дать? Несчастная обездоленная женщина с ребенком во чреве? Только благодарность. И женскую ласку, которой ему не хватало с самого рождения.
