Текст книги "Рабыня благородных кровей"

Автор книги: Лариса Шкатула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава двадцать первая. Чужая земля роднее?

Бог сжалился над Ингрид. Она не знала, о чем говорил её муж, князь Всеволод, со статной горделивой женщиной, хоть и небогато одетой. Похоже, он послушался её в чем-то важном, потому что вернулся за стол будто другим человеком. Сел рядом, взял её руку в свою и сказал ласково:

– Ты же ничего не ешь, душечка! Не хочешь ли попробовать лебединого крылышка? А то стерляди кусочек – она у нас знатная.

Этих немногих добрых слов хватило для того, чтобы заледеневшая в одиночестве её душа ожила и кровь, став горячей, заструилась по жилам.

Щеки юной княгини окрасились румянцем, глаза засияли и навстречу взгляду Всеволода полыхнула такая синь, что он вздрогнул от неожиданности.

– Будешь ли ты любить меня, касатка? – неожиданно спросил он.

– Буду, – сказала она и приоткрыла в улыбке белоснежные зубы.

– Ингрид, – тихо сказал князь, – я буду звать тебя Ина.

– Зови, – опять улыбнулась она, а князь подивился догадливости Прозоры: конечно, девушка плохо говорила по-русски и стеснялась этого.

Именно это сейчас нужно было Всеволоду – встретить душу ещё более одинокую, чем он, но куда более нуждающуюся в простом сочувствии. Он ещё раз посмотрел в её открытые, доверчивые глаза и решил про себя, что никогда не обидит её.

Князь взглянул через стол, встретил вопросительный взгляд Прозоры и кивнул успокаивающе: мол, все хорошо.

Хмельная брага за княжеским столом лилась рекой. Гости опьянели, языки развязали, про невесту с женихом будто забыли. Тогда Прозора встала из-за стола и, подняв кверху пенный кубок, сказала громко:

– Что же это делается, люди добрые, брага-то горька! Меды горьки! И пить-то нельзя, ежели не подсластить!

Хмельные гости оживились. Прежде они тщетно старались расшевелить князя своими криками – жених исполнял свое дело безо всякого огня. Может, супружница Лозы взбодрит молодого?

– Горько! – закричали они. – Горько!

И тут князь впервые поцеловал Ингрид. По-настоящему. Оказалось, её вообще впервые в жизни поцеловал мужчина.

Ингрид, как и прежде, просто протянула мужу губы. А он вдруг так к ним прильнул, будто хотел выпить её всю до дна. Как огнем опалил северную деву. Ноги её задрожали, и сердце забилось так, что ей стало не хватать дыхания. Она неумело ответила и почувствовала, что он тоже вздрогнул. От её поцелуя? Значит, и она может доставлять удовольствие? Ингрид отдает Всеволоду себя? Или это он отдает себя ей? Что там говорила мачеха? Нет, думать о ней девушка больше не хотела.

На лавку она не села, а обессиленно рухнула. Растерянно поглядела на Всеволода. Тот довольно усмехнулся, вмиг все поняв: пустое болтают про холодность женщин с Севера. Может, земля у них и холодная, а сердце горячее…

"Я буду счастлив с Иной! – неожиданно подумал князь. – И забуду Анастасию".

Он нарочно медленно произнес в уме её имя, проверяя, так ли, как прежде, саднит оно душу? На миг стало сумрачно, но и это ушло. И он понял, что от прежней боли может если и не избавиться, то защититься. Вот этой юной невинной девушкой…

В опочивальне Ингрид присела на краешек постели. Сложила руки на коленях. Она не представляла, как должна себя вести. В суматохе отчего-то ни у кого не нашлось для неё слов. Единственное, что она помнила, внушенное с детства: проявление чувств есть слабость, недостойная знатной девушки.

– Не плачь! Молчи! Не смейся! Не хмурься!..

Люди заставляли её скрывать чувства, а потом сами же и стали обвинять в высокомерии и бездушии. Но небольшого дружеского участия со стороны мужа оказалось достаточно, чтобы она, точно бабочка из кокона, вылезла из своей скорлупы, расправила хрупкие, дрожащие крылышки. Летать ещё не умела, но к полету уже готовилась…

Но вот Всеволод подошел к ней, и она встала ему навстречу. А он начал медленно снимать с неё сорочку. Успокаивал, шептал что-то. Да она уже и не боялась его. Только стеснялась.

Но почувствовала гордость оттого, что он, раздев её, ахнул при виде белоснежного совершенного тела. Даже тронул боязливо, будто не веря своим глазам.

Всеволод решил не торопиться брать её. Пусть привыкнет к его рукам, к его губам. Какие же сладкие у неё губы, какое свежее дыхание. Он стал целовать её всю, и вот уже она тоже начала трепетать, и задышала тяжело, что-то шептала по-своему, и князь не смог больше сдерживаться. Лишь успел шепнуть:

– Потерпи, голубка, тебе будет больно.

И выпил своим ртом её первый крик.

Мало на свете женщин, которые испытывают удовольствие от первой брачной ночи, но Ингрид повезло. Она сквозь боль, стыд и страх вдруг испытала такое жгучее наслаждение, что вскрикнула и потеряла сознание.

Слишком много чувств пришлось ей испытать в один только день!

Всеволод не погасил светильника перед сном, и теперь мог в его мерцающем свете наблюдать, как его молодая жена, придя в себя от легкого похлопывания по щекам, расцветает на его глазах какой-то неземной красотой. Губы её, алые, припухшие от его поцелуев, приоткрылись. Глаза казались не голубыми, а бездонно-синими…

Она подняла руку, нежно коснулась щеки мужа и тихо сказала:

– Теперь я могу и умереть.

В ответ на её слова Всеволод счастливо засмеялся и сказал:

– Зачем же умирать, лебедушка моя, мы будем жить с тобой долго и счастливо.

Никто не знает так настроение хозяев, как слуги. Наутро откуда-то всей челяди стало известно, что новая жена вылечила князя от душевной тоски, и сама она не такая уж и гордячка, как все решили, а лишь плохо знает русский язык, от того и робеет, дичится.

Кое-что рассказала челядинка по прозвищу Гречка, которую князь приставил к жене.

Кое-что люди додумали сами. И то, что юная княгиня – сирота, и что жила она в большом каменном доме – замок называется, и он был такой большой, что на него никаких дров не хватало, потому бедная девочка всегда мерзла. А мать её умерла родами, и отец долго не печалился, а привел в дом другую, а уж мачеха злая вволю поиздевалась над беззащитной сиротой!

На Руси всегда любили и жалели обездоленных, так что к Ингрид теперь стали относиться совсем по-другому. Говорили с нею медленно и громко. Всем казалось, ей так легче понимать и запоминать незнакомые слова. Подкрепляли свою речь обычно выразительными жестами, так что будь молодая княгиня повеселее, она нимало посмеялась бы над таким общением.

Но она была обрадована уже тем, что чужой народ принял её, и больше она не чувствует к себе никакой враждебности.

Это было даже больше, чем она могла надеяться. Больше того, что видела до сих пор на своей холодной родине.

Глава двадцать вторая. Невеселое возвращение

Отряд Тури-хана возвращался в свой лагерь в Мунганской степи, после того как в составе огромного монгольского войска ходил на непокорный Ходжент.

Обещая своим женам вернуться не позже чем через два месяца, хан в уме эту цифру вовсе не держал. Все, по его мнению, должно было завершиться куда быстрее. Разве могли какие-то там саксины или ойроты быть достойными противниками монголов?

А возвращался-таки светлейший именно через два месяца со своими нукерами – едва ли половиной того войска, с которым он выступил в поход.

Добыча, которую он получил, вряд ли могла радовать. Если посчитать, то она, пожалуй, не перекроет расходов хана на обучение и содержание воинов.

Зол был Тури-хан, ох как зол! Этот шакал Джебе – полководец джихангира – посылал его нукеров в самые опасные места, на самые тяжелые работы. Своих людей, с которыми он воевал уже несколько лет, он берег, это были его самые проверенные воины, и оттого самые надежные и нужные.

В ответ на упрек Тури-хана Джебе уверял, что его люди – настоящие барсы степи и что на будущем курилтае (Курилтай – совет высшей монгольской знати.) непременно замолвит словечко за него и его воинов, тогда и добычу они станут получать куда большую, чем теперь!

"Умри ты сегодня, а я завтра!" – ворчал про себя Тури-хан. Один шайтан знает, сколько придется ждать обещанного!

В курень с собой нукеры не стали даже брать женщин-пленниц. Насиловали их там же, в городах, которые брали, а потом убивали. Слишком непокорный народ жил в тех краях. Держать в юрте таких женщин все равно что пригревать змею на своей груди.

Тури-хан с нежностью вспоминал любимую Айсылу. Она называла его гордым соколом и горевала, что не сможет увидеть его в сражении, чтобы ещё больше насладиться видом своего героя-мужа. Он, конечно, никому не признался, что пожелал возглавить собственный отряд лишь из-за этой девчонки, пленившей его сердце. Несмотря на малую добычу, он все же вез кое-что своей пятой, самой любимой ханум.

Он вез подарки и четырем другим женам. Даже Эталмас, которая так рыдала, провожая его в путь. Как ни холоден был к ней Тури-хан, а приятно ему было её горе и такая безмерная любовь.

В сражении за Ходжент был сильно ранен его лучший воин – юз-баши Аслан. Хан отвратил от него свою приязнь, когда тот воспылал любовью к его рабыне Заире, и теперь он собирался эту несправедливость устранить. Разозлился на негодную девку и позволил своему сердцу затмить разум.

Пусть теперь Аслан забирает её себе, если не передумал. Конечно, он уже отдал её в служанки Аваджи, но разве так уж трудно среди множества женщин найти служанку его уруске?

Как раз теперь Аслан ехал подле Тури-хана, морщась от боли в разрубленном плече. Лекарь хана наложил на плечо воина повязку с лечебной мазью, но сказал, что рана очень глубока, заживать будет долго.

Уже при подъезде к своему куреню воины почувствовали неладное – над степным городом не было ни одного дымка!

Тури-хан тоже обеспокоился, но гораздо меньше других. Он не мог даже мысли допустить, что кто-либо из степняков задумает поднять руку на его собственность.

Совсем по-другому считали те из его нукеров, которые оставили в курене жен, наложниц и все свое добро. Если они сами нападали на других, грабя и убивая, то почему другим не делать то же самое? На всякого храбреца всегда найдется больший храбрец, как и на всякого разбойника больший разбойник!

В дальних походах свое имущество нукеры возили за собой, но поскольку ходжентский поход предполагался недолгим, то и отправились на него багатуры налегке.

Через два месяца после случившегося, опять заслышав топот лошадей, Анастасия с Заирой спрятались. К счастью, маленький Владимир спал, и женщины могли не бояться, что плач ребенка выдаст их.

Хоронились женщины недаром. Только благодаря осторожности Заиры не попали они в руки небольшого – всего из семи человек – отряда разбойников. Тех человеческого вида степных гиен, которые всегда рыскают в поисках падали и обирают мертвых, появляясь на местах сражений, когда войска уже ушли оттуда.

Разбойники вытащили из некоторых юрт добро, оставшееся ещё после ухода кипчаков. Чтобы осмотреть все юрты, им не хватило бы и дня.

Да и предводитель торопил своих товарищей.

– Не нравится мне все это! Сотня пустых юрт, ни дыма, ни запаха, ни следа людей… Уж не красноглазые ли мангусы побывали здесь?

– Прав бек, – прошептал другой, – проклятое место!

И они убрались восвояси. Не дошли до юрты Аваджи совсем немного. Разбойники похватали то, что попалось под руку, и грузили на рабочего верблюда – верного помощника женщин. Так и увели его с собой.

Когда в курене закончилась вода, пришлось тащить от источника воду в бурдюках волоком…

Аваджи, мужественный и хладнокровный воин, который давно уже ничего не боялся, въезжая вместе со всеми в опустевший степной город, почувствовал жуткий страх. Не за себя, за жену. Неужели её увели те, кто опустошил курень?

– Кажется, это вернулись наши нукеры, – осторожно выглянув из их убежища, сказала Заира.

Наши! Но это и вправду были нукеры Тури-хана, а значит, среди них и муж Анастасии, и возлюбленный Заиры. Кто ещё здесь ближе им?

Что отвечать на вопросы хана, подруги давно решили. Каждую мелочь обговорили. Чтобы не путаться, если их начнут расспрашивать по отдельности.

На курень напали кипчаки. Кто? Да разве разберешь, если они все на одно лицо. В полосатых халатах и в черных бараньих шапках. Кого убили? Нукеров, что лагерь охраняли. Застали их врасплох. И ещё старшую ханум. Золото искали, потому стали её пытать. Остальных увели с собой. Говорили, продадут на базаре. Как сами уцелели? Только благодаря Заире. Каждый знает, какой у неё острый слух. Она заставила Анастасию спрятаться с нею в куче сухой травы.

Так они и поступили. Вышли навстречу прибывшим. Анастасия поймала лишь мимолетный радостный взгляд мужа и еле заметно кивнула. Владимира она уложила в колыбельку. Решила, что ещё успеет мужа порадовать. Что поделаешь, не принято у монголов выражать свои чувства на людях. Но она все равно не могла не смотреть на Аваджи – боже, как она соскучилась!

Вот он отдал короткую команду. Нукеры спешились и стали привязывать к приколам коней.

– Воды нет, – сказала Заира, и Аваджи, как другие юз-баши, послал за нею верховых с бурдюками.

А Заира отыскала глазами Аслана. Заметила все сразу: и нездоровую бледность, и перевязанное плечо, и закушенную от боли губу. Кинулась к нему, ни на кого не обращая внимания – двое нукеров как раз помогали обессилевшему от потери крови юз-баши слезть с коня.

Светлейший, похоже, не удивился этому. Он так и не приучил её отдавать сначала почести хану. Что поделаешь, булгары такой дикий народ!

Зато уруска понимает, что к чему. Согнулась в поклоне. Конечно, по-своему, по-русски, да ладно! Уважение оказывает. Подняла голову и ждет слов его. А куда же делся её живот? Скинула или родила? Тури-хан почувствовал ревнивый укол в сердце. За что покарали его боги: после перенесенной ещё в детстве болезни у него не могло быть детей. Он смог бы выдать сына князя за своего. Почему прежде эта мысль не пришла ему в голову? А ведь сын князя не какой-нибудь оборванец!

Хан словно впервые оглядел уруску с ног до головы. Когда-то он поспешил избавиться от нее, а теперь вдруг оценил. Правду говорила его жена Эталмас. Эта женщина – бриллиант! Беременность только пошла ей на пользу. Она расцвела. А тот, испугавший его, взгляд? Теперь ничего страшного в её глазах не было.

Тури-хан ловко спрыгнул с коня, умело поддержанный тургаудом. Почему вдруг ему захотелось показать уруске, какой он ещё лихой и сноровистый? Разве только молодость красит мужчину?

Но с этим потом. Хан ничуть не меньше других желал выслушать, что же случилось с его женами и рабами? Живы ли они? И где Айсылу?

Все же есть в женщине, стоящей перед ним, странная сила: хан на мгновение даже забыл о своих потерях, так увлекся он созерцанием уруски. Но потом затапливающее его раздражение взяло вверх. Оказывается, неудачи ходжентского похода, это ещё не все?

Он направился к своему шатру, кивнув нукерам, чтобы следовали за ним.

Слуги быстро внесли невысокий трон, сидя на котором хан принимал свои самые важные решения. И приказал принести ковер, чтобы уложить на него раненого Аслана.

Заира, устроив своего возлюбленного, тоже подошла к Анастасии, и так вдвоем они стояли перед ханом и нукерами в ожидании расспросов.

Некоторое время Анастасия не могла отыскать глазами Аваджи, но потом он появился, как ни в чем не бывало, и тоже уселся подле Тури-хана.

Она поняла, что муж не выдержал и сбегал к юрте посмотреть на малыша. Лицо его по-прежнему было бесстрастным, но глаза счастливо сияли. Тут она не могла ошибиться!

Глава двадцать третья. Предчувствие зла

Прозора думала, что будет долго привыкать к забытым уже обязанностям замужней женщины, а оказалось, её ум, как и тело, легко вспомнили былое, словно и не прошло пятнадцати лет разлуки.

Еще она боялась, что пережитое несчастье опять навалится на нее, не давая спать по ночам и мучая кошмарами, но вместо этого стала спать сладко и подолгу, как, кажется, и в юные годы не спала.

Она пыталась склонить Лозу к воспоминаниям, жалобам на несчастную судьбу, но он и слушать не захотел:

– Пятнадцать лет проплакали, хватит! Значит Господу было угодно для чего-то оставить нас в живых. Я хоть гадать и не умею, а предчувствую: ждут ещё нас тяжкие испытания, а все равно жизнь вознаградит за мучения, а также за добрые дела. Вот и станем их делать.

Прозора хоронясь все же погадала на их будущую жизнь. И воск выливала, и бобы раскидывала, и в сырое яйцо вглядывалась. Выходило им зло какое-то. Не только им с Лозой, а многим-многим людям. Во всех её гаданиях будто медленно наползала на Русь огромная черная туча.

– Видать, нехристи опять полезут, – объяснил её гадание Лоза.

– Что же это на свете делается! – запричитала Прозора. – Только жить начали! В городе хоть стены каменные, а у нас? Как нам-то защититься горемычным? Приходи, народ избивай, делай, что хочешь, да?

Село Холмы называлось так потому, что располагалось подле двух небольших холмов. За одним из них текла неглубокая прозрачная речка Сыть, а другой полого спускался к равнине, за которой виднелся лес.

В долине холмчане сеяли рожь, просо, гречиху. Лес славился грибами и ягодами.

Два предыдущих года стояла в этих краях великая засуха. Грибов не было. Ягоды на опушках высыхали, не успев вызреть. Травы, которые обычно летом зеленели и радовали глаз, желтели и скручивались, точно поздней осенью.

Княжеские смерды, не в силах заплатить полюдье (Полюдье разновидность натурального налога.), становились холопами (Холоп крестьянин, попавший в кабалу к феодалу.), и хотя Всеволод не слыл среди людей ни жестоким, ни корыстным, но и он не мог изменить существующих законов – свободные землевладельцы превращались в бесправных рабов.

Теперь холмчане смотрели на своего нового господина с надеждой: если он не станет драть с них семь шкур, то рано или поздно они смогут выплатить закуп (Закуп – небольшой участок земли, инвентарь и деньги на обзаведение хозяйства, которые смерд обязан вернуть.) и опять стать свободными людьми.

Господский дом в Холмах был велик, по мнению Прозоры. Он слишком высоко стоял. Слишком издалека был виден. С некоторых пор она боялась оказаться на виду. Ее все тянуло подальше, пониже, а хоть бы и в землю закопаться! Эту мысль она и высказала мужу.

– В землю? – недоверчиво переспросил Лоза. – В землю?

Он тоже стал задумываться, как обезопасить крестьян и себя с Софьей, если опять, как когда-то, на село нападет враг.

Мужчина-воин, мужчина-ремесленник в нем не хотел смиряться с собственной беззащитностью.

Сегодня Лоза привел в дом какого-то оборванца-холопа. Жалкий с виду человек все кланялся Прозоре да извинялся, что он не хотел идти, чтобы не пугать боярыню своим видом, да боярин заставил.

Речь его, однако, была не по обличью грамотной, и она поняла, что муж нашел человека для исполнения своиего замысла.

– Налей-ка нам, жена, бражки, кваску холодненького, да поесть что-нибудь… да чего я тебя учу? Сама знаешь…

Прозора своим новым положением не кичилась, хотя успела привыкнуть к тому, что и челядь, и смерды называют её «матушка».

Наедине с мужем она над этим посмеивалась, но что поделаешь, князь подарил им не только землю, но и судьбу живущих на ней людей.

Так вот, сидел её муж за столом с холопом по прозвищу Головач и беседовал, как равный с равным.

Несмотря на лохмотья, униженное, смиренное выражение лица – а Прозору трудно было обмануть одним внешним видом, – холоп не мог спрятать высокий благородный лоб, умные, живые глаза.

Она могла, не гадая, сказать, что такие, как Головач, хорошо разбираются в вещах, другим людям неведомых, понимают язык зверей, ход небесных светил, но в обыденной жизни зачастую просты и наивны, как дети.

Дворовые рассказывали ей, что Головач выбрал себе в жены девку не только самую бедную, но и самую ленивую, неумеху и грязнулю. Она только и сумела, что нарожать ему одного за другим семерых детей.

Муж её, всегда обходившийся немногим, был ошеломлен таким безудержным прибавлением семейства и, конечно, не успевал поворачиваться, чтобы их всех прокормить.

Работать Головач умел куда лучше головой, чем руками, и оттого среди крестьян считался человеком негодящим, как говорится, без царя в голове.

Вскоре за долги Головача лишили дома, земли, и теперь его семья ютилась в наспех вырытой землянке, не имея порой и куска хлеба, чтобы накормить своих вечно голодных детей. При всем этом жена Головача никак не могла быть ему опорой, потому что от вечного недоедания, криков детей сделалась сварливой, злобной женщиной, проклинающей своего неладного мужа. Встречала она Головача всегда одним вопросом:

– Принес?

И если он ничего не приносил, то получал возможность в полной мере насладиться темной стороной своей семейной жизни, тем более, что светлой у него и не было. А с некоторых пор он боялся вообще притрагиваться к жене как к женщине, чтобы не вызвать немедленного появления на свет ещё одного голодного, кричащего ребенка…

Прозора, живущая теперь интересами мужа, в один прекрасный день появилась у землянки, где жила несчастная семья. Жену Головача никто в селе давно не звал по имени или по прозвищу мужа, только – Неумеха. Она и сама так к нему привыкла, что охотно откликалась.

Возле землянки копошились двое детей – остальные, постарше, убежали куда-то – малыш, едва ковылявший на тонких ножках, и грудной младенец, который как раз тщетно терзал материнскую грудь в поисках хоть капли молока.

Сама мать была так грязна и неубрана, что даже у видавшей виды Прозоры засвербело в носу, когда подле женщины-замарашки она попыталась вздохнуть поглубже.

Прозора пришла не с пустыми руками. Она нашла в своих владениях домик, который прежде занимала старушка, что помаленьку лечила народ Холмов отварами трав и молитвами, когда те нуждались в лечении.

Недавно старушка умерла, и по причине отсутствия у неё родственников её домик, небольшой, но очень чистенький, отошел во владение князя, то есть стал собственностью Лозы.

Просто так отдать его семейству Головача Прозора не хотела. Неумеха в момент превратила бы избу в подобие землянки. С такими, как эта женщина, лентяйками у новой госпожи разговор был особый – они должны бояться. Потому Прозора и решила показать себя властной, жестокой и короткой на расправу.

Вообще село Холмы считалось зажиточным. Смерды в основном были свободными и, кроме семей двух холопов, исправно платили полюдье.

Когда Прозора заглянула в глаза Неумехи и увидела там лишь пустое бессмысленное выражение, она побоялась, что той уже ничем не поможешь. Но решила попробовать.

– И долго ты собираешься так жить? – строго спросила она сидящую на земле женщину.

Та растерянно вскочила.

– Дак… это… муж работать не хочет!

– А ты что делаешь?

– Дак… это… дети же!

– Слушай меня внимательно. Я тебе помогу. Ты получишь еду, одежду, дом, а через три дня я тебя навещу и посмотрю: если дети будут голодные, неумытые, если у тебя в доме будет грязно, тебя высекут плетьми перед всеми сельчанами. Если ты опять не исправишься, я отправлю тебя в монастырь, а детей отдам в другие семьи – кто возьмет. Мужу твоему я подберу другую женщину. Посноровистей. Поняла?

– Дак я же… не умею! – вдруг вымолвила непослушными губами Неумеха и разрыдалась.

– Но ты и не хочешь учиться! Зачем тогда замуж шла? Или сразу в монастырь пойдешь?

– Не хочу в монастырь!

– Тогда учись. Другого выхода у тебя нет. Для начала пришлю тебе свою челядинку – она тебя поучит. Или с людьми по-людски живи, или в келье отдельно от людей век доживай!

Неумеха моргнула внезапно ожившими глазами. Кажется, она поверила, что Прозора не шутит. Ей и самой, наверное, надоело существовать будто в кошмарном сне, от которого некому было её пробудить…

Дома муж Прозоры строгал для жены новое веретено. Госпожа не чуралась работы, в которой сама была искусница. Ее волновало другое.

– Что ты скрываешь от меня, мил друг? – попеняла она мужу.

– Скрываю, – согласился он, – потому что говорить рано. Я ещё не все продумал. Решил лишь к напасти, которую ты напророчила, загодя приготовиться…

– Боишься, я сглазить могу?

– Что ты, женушка, и в мыслях не держал!

– Немедля признавайся! – нарочито строго прикрикнула на него Прозора. – А то дождешься, нашлю на тебя порчу…

– А что со мной тогда случится?

– А то, что в опочивальне рядом со мной бревном лежать станешь, лукаво ответила Прозора.

– Неужто ты и себя не пожалеешь?

– Охальник! – покачала головой женщина. – Ничем-то тебя не испугаешь.

И добавила уже без улыбки:

– Ты привык жить один. Как и я сама. Но теперь ты решил жить вместе со мной. Как прежде. А прежде мы друг от друга ничего не скрывали. Я не хочу к другому привыкать. Знаешь ведь, и от женщины может быть польза.

Он помедлил и со вздохом потер мочку уха. Так и не избавился от былой привычки в минуту размышлений за ухо хвататься.

– Эх, Софьюшка, как говорится, на небо крыл нет, а в землю путь близок… Но то люди про смерть говорят, а я – про жизнь.

– Живыми в землю? – удивилась Прозора.

– Не в землю, а под землю. Хочу по-своему упредить напасть, под землею соорудить город. И чтобы вход в него был тайный, чужим неведомый. Как опасность углядим, так вместе с селянами в него уйдем.

– И ты думаешь, враг об этом не догадается?

– Не должен. Где это прежде видано, чтобы народ под землею прятался?

– Али ты один умный?

– Умный, не умный, а такого прежде не слыхивал. Тут мы с Головачом прикинули, где сделать два-три тайных лаза, а где дырки для воздуха пробить, чтобы не задохнуться.

– А коли земля обвалится да всех заживо погребет?

Лоза с досадой посмотрел на жену.

– Для чего же мы думу думаем? Чтоб не подобно червякам под землю залезть, а чтоб это неопасно было. Головач рассказывал, люди в горах руду добывают и не то что землю, камень пробивают. Пещеры делают, ходы длинные… Обвалится! Ты бы Головача послушала. Обвалится! Подпорки поставим. Русский мужик – умный. Головач надумал наружу вроде как трубы сделать, для воздуха, и скрыть их под пни старые. А один ход прорыть подалее, чтобы в случае чего из нашего подземного города прямо в лес выйти. Головач…

– Головач! Головач! – вздохнула Прозора. – Был бы он бабой, неладное бы подумала…

Ворчала Прозора по-бабьи вслух, а умом понимала: то, что задумал муж, дело верное. Крепость для обороны им не построить. Да и сколько простоит в осаде такая крепость? Малому люду одна дорога – получше спрятаться. А из такой норы и ворога доставать сподручнее. День за днем. Известно ведь: блоха маленькая, а кусает больно!