Текст книги "Рабыня благородных кровей"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Глава тридцать вторая. Надежное средство?
Всеволод терпеливо ждал, когда его вторая жена забеременеет, но проходили дни, а семя князя никак не хотело завязываться в лоне бывшей литовской княжны.
"Слишком холодно было в отцовском замке! – с горечью размышляла Ингрид. – Все, что делает женщину матерью, во мне, наверное, вымерзло".
Но князь Всеволод был не из тех, кто смиряется с неудачей. Потому он опять подумал о Прозоре.
О ней в Лебедяни болтали всякое. Объявилась спустя пятнадцать лет, когда её давно считали мертвой.
– Да та ли это Софья? – судачили кумушки. – Разве не сгорела она в избе с малолетними детьми? Кто поверит, что она и Прозора – одно лицо? Не чародейка ли, что навела на Лозу затмение? Да и тиуну, небось, она дорогу отвела. Побывал Грек в какой-нибудь чаще дремучей, а казалось, что в Холмах.
– Зачем же ей такое колдовство? – сомневались недоверчивые. – Какой у неё интерес тиуна с толку сбивать.
– Ведьмы свой интерес имеют, любому пакость сделать. Кому ни попадя! Просто так!
Правда, в таких рассуждениях имелся недостаток: епископ Нифонт приезжал в Холмы с чудотворной иконой, от которой нечистая сила прочь бежит.
Прозора же к Нифонту под благословение подошла вместе со всеми, крест целовала и на саму чудотворную крестилась.
Князь от этих разговоров почувствовал смятение и прежь поговорил с врачом Арсением. Тот сказал:
– Я нахожу твою жену здоровой и к деторождению способной.
– В чем же тогда дело?
– То мне неведомо, – покачал головой арамейский врач. – Есть ещё в природе тайны, медицине неоткрытые. В Индии я видел людей, которые много дней проводят без пищи и воды. Лежат на досках, утыканных гвоздями, ходят по раскаленным угольям…
Арсений с князем сидели в людской и пили холодный квас – на дворе стояла жара.
– Раз ты, Арсений, говоришь, что медицина знает не все, то не посоветуешь ли отвезти Ингрид к знахарке? Али сие напрасно?
– Я встречал знахарей, коим удавалось то, чего не могли врачи.
– А не знаешь, почему так бывает?
– До недавнего времени я о том не задумывался. Но одна знахарка объяснила мне, что порой болезнь человека гнездится не в теле, а в его душе…
– И ты поверил ей?
– Как не поверить, – развеселился отчего-то Арсений, – ежели об этом ещё врачи древности в своих трактатах упоминали.
– Ты будто восхищаешься ею? – удивился Всеволод.
– Необыкновенная женщина. И гордая. Я хотел на ней жениться, да она не согласилась. Эх, ежели б не её муж, уговорил бы!
– Уж не об одной и той же промеж нас речь? – лукаво заметил князь. – Я о Прозоре говорю, жене Лозы. Рассказывали, татары спалили её в избе вместе с детишками, а она, вишь, объявилась. Люди её чародейкой зовут, вот и мне боязно… А насчет женитьбы ты, братец, загнул! Она ж немолодая. Вон девок сколько, только кликни…
– Я и сам немолод, – вздохнул Арсений. – Что же касается чародейства, так не бойся. Прозора нарочно сих слухов не опровергает. Людям легче в чародейство поверить, чем в то, что женщина может быть хорошим врачом…
Послали в Холмы отрока предупредить, что князь с княгиней собираются Прозору навестить, но ни её, ни Лозы в селе не оказалось. Дворяне уехали на ярмарку в Лебедянь.
Теперь Всеволод повелел отрокам отыскать в городе супругов. Нашли Прозору выходящей со двора боярина Астаха, а Лоза в княжеских палатах сам объявился…
На ярмарке Прозора столкнулась с женой Астаха боярыней Агафьей, которая в сопровождении челяди собственноручно выбирала припасы для кухни.
Прозора ей поклонилась со всем почтением. Та ей обрадовалась. В отличие от других бояр, Агафья не была гордячкой, да и знахарка ей нравилась.
– Как Любомир, здоров ли? Что-то давеча он мне тревожно приснился. Ровно сумерки у него на душе…
– Какие там сумерки, Софья, – вздохнула боярыня, – черная ночь! Совсем загоревал, загрустил. Не ест, не пьет…
Боярыня Агафья прижала вышитый плат ко все ещё красивым зеленым глазам, которые будто не подходили к её круглому румяному лицу, вздернутому короткому носу и рыжим бровям.
– Может, ему девушка какая приглянулась?
Боярыня тревожно глянула на неё поверх платка.
– Откуда знаешь?
– Не бойся, не ворожила, трудно ли догадаться, дело-то молодое.
– Уж как и приглянулась! – опять тяжело вздохнула Агафья. – Вовсе обеспамятел. Девка – ничего не скажу – и красивая, и статная, и роду хорошего, да разве ж такая за горбуна пойдет?.. Из бедной семьи, но гордая… Михаил мой уж предлагал: давай возьмем без приданого, да и отцу-матери денег дадим. У них ещё четверо дочерей, всех замуж отдавать надо…
– А что Любомир?
– И слушать не хочет. Мол, только последний тать девичью любовь покупает… Может, поговорила бы с ним?
Агафья посмотрела на Прозору с надеждой. Та задумалась.
– Не зря ли я тогда не попробовала, когда сынка твоего в первый раз увидела? Побоялась надежду зря давать. Хорошо, вышло бы, а ежели нет? Так-то он со своим несчастьем смирился…
– Да о чем ты? – забеспокоилась боярыня.
– О том, что в древности были врачи, что горб у людей спрямляли. Я сама о том читала.
– И ты знаешь, как?
– Знать-то знаю, да самой делать этого не приходилось. Как же я могла бы на такое решиться?
– Голубушка! – Агафья схватила её за руку. – Так ты на Любомире и попробуй! Любые деньги заплачу. У меня ещё из приданого кое-что осталось. Одно жемчужное ожерелье дороже, чем ваши Холмы…
– Да разве о деньгах речь? – рассердилась Прозора. – Толкую же тебе: может не получиться! Зазря только парнишку обнадежим. Такое лечение – муки немалые…
– "Парнишку", – вздохнула Агафья, – в его возрасте у Игоря, третьего моего, уже у самого сынок бегал.
– Вот видишь, стало быть, позвонки закостенели…
– Не хочу я твоих мудреных слов даже слышать! – боярыня Агафья выпрямилась и сурово посмотрела на Прозору, так, что та сразу поняла: Михаил Астах полюбил когда-то Агафью не только за красивые глаза. – Мой Любомир – вьюнош сильный. Это он только перед любовью ослабел, дак она и зрелых мужей силы лишает… Ты ему так и скажешь: надежды мало, лечение тяжелое. Может случиться, напрасно муки перетерпишь. Пусть сам решает.
– Господи, Агафья, на что ты меня толкаешь? – растерянно пробормотала Прозора.
– Ежели я буду знать, что могла для сына что-то сделать и не сделала, век себе этого не прощу. Тебе тоже тяжко придется, но ты сама этот крест нести взялась!
И добавила уже помягче:
– Вылечи сына моего, Софья! До гроба услуги твоей не забуду.
– Имею ли я право… – начала было Прозора и осеклась под взглядом боярыни.
Право! Что-то она на старости лет осторожничать стала. О праве вспомнила. Скольких людей лечила, о праве вспоминала?
Нашла в ремесленном ряду мужа – какой-то он особый нож для себя приискал и сообщила, что к боярам Астахам их приглашают.
– Ты иди, – отозвался Лоза, все ещё разглядывая товар, – а я к князю зайду, долгонько не видались. К Астахам за тобой и заеду…
К вечеру повозка Лозы остановилась у дома Астаха, и из неё выскочил княжеский отрок.
– Князь его отправил к тебе, с поручением, – кивнул Лоза жене, ничуть не удивляясь, что в его повозку стали грузить вещи Любомира и тот стал присаживаться рядом.
– К вам в гости еду, дядька Лоза, – сообщил он.
– Мы гостям рады, – отозвался тот.
А между тем княжеский отрок сообщал Прозоре:
– Князь Всеволод передал, завтра он с княгиней тебя навестить собирается…
– Скажи князю, нынче никак не могу, занята, пускай через седьмицу (Седьмица – неделя (старорус.).) приезжает.
– Ты кому отказываешь, князю? – от волнения отрок даже взвизгнул.
– Такое дело, милок, – рассеянно проговорила знахарка, – не то что князю, архангелу Гавриилу откажешь. Ты передай, он поймет!
Села в повозку и кивнула мужу:
– Трогай!
Отрок так и остался стоять на дороге с открытым ртом.
Глава тридцать третья. Гнев рабыни
– Дело сделано! – хихикнул Бучек, прислушиваясь к затихающему за стенами ханского шатра топоту копыт. – Убыл Аваджи в далекие края, на север, сражаться с непокорными урусами. А мы здесь побеспокоимся о его жене и детях!
– А как она? – вроде равнодушно спросил Тури-хан, но, против воли, его сердце тревожно екнуло в груди. Нехорошее предчувствие не покидало его: зачем решил вернуть уруску? Теперь, когда она родила двоих детей. Разве мало ему молоденьких девственниц?
– Упала на ковер и лежит, – буркнул Бучек. – Аваджи от себя еле оторвал. Вцепилась, точно верблюжья колючка: не езди, убьют тебя там!.. Что желает светлейший? Надолго покинул курень недостойный?
– Месяца на три-четыре, а там… либо осел сдохнет, либо падишах умрет…
– В таких делах не следует полагаться на волю случая, – заметил его любимец. – Смутное время, люди и повыше его бесследно исчезают.
– Хочешь сказать, ты об этом позаботишься?
– Тот, кто родился воином, знает: рано или поздно ему придется принять достойную смерть во имя великого кагана.
– А как быть с Асланом? – перевел разговор Тури-хан; это стало его тяготить – несмотря ни на что, он продолжал питать слабость к Аваджи. Ему нравился бесхитростный, как считал хан, честный и преданный нукер.
Бучек тоже заметил нерешительность хана. "Все ещё любит этого выскочку! – с раздражением подумал он. – Но ничего, время многое меняет".
– Послать его в поход на аланов, – вслух он ответил лишь на вопрос хана.
– На аланов? – удивился тот. – Так он же сам алан!
– Вот и хорошо. Пусть покажет свою преданность ещё раз. Аланы же… проклинают тех, кто предал родной народ. Если проведают, под землей найдут предателя.
– Думаешь, они могут узнать?
– Найдется человек, расскажет им правду…
Так они беседовали между собой, решая, как надежнее погубить преданных хану нукеров.
А Анастасия и вправду лежала без сил в юрте, сама не своя от горя: Аваджи уехал, не обращая внимания на её просьбы и слезы. Да и как по-другому он мог поступить?
В колыбельке завозилась и заплакала маленькая Ойле. Владимир, как и положено будущему мужчине, спал на спине, разбросав в стороны сжатые в кулачки руки, точно уже теперь грозил своим будущим врагам: "Ужо, погодите мне!"
Анастасия поспешила к дочери и взяла её на руки. Что это она раньше времени мужа хоронить принялась? Пока жив-здоров, а там время покажет. Если кто теперь и подвергается опасности, так это она сама, оставшаяся одна в медвежьей берлоге лицом к лицу с её свирепым хозяином. И о своих детях надо думать. Как уберечь их от рук Тури-хана? Ей казалось, что он постарается детей у неё отобрать. Пусть не сию минуту. Все же пока в курене Аслан. Но отошлет куда-нибудь и Аслана. Тогда и Заира с ребенком останется беззащитной!
Словно в ответ на её мысли в юрту проскользнула взволнованная Заира.
– Джанибек сказал, завтра Тури-хан отправляет ещё одну тысячу нукеров темнику (От монг. «тьма» – десять тысяч.) Куремсе!
– Кто такой Джанибек и кто такой Куремса? – вяло поинтересовалась Анастасия. В отличие от Заиры, которая знала по именам даже десяцких в войске хана, она не разбиралась во всех этих «баши» и не понимала беспокойства подруги.
– Джанибек – обычный бин-баши, – махнула рукой Заира, досадуя на непонятливость подруги, – а вот Куремса… Он же на аланов идет! И это не простой набег. Аланов хотят извести, стереть с лица земли. Уж больно не нравится великому кагану их непокорность.
– Не пойму, почему ты-то волнуешься!
– Да очнись же! Сотня Аслана тоже с этой тысячей пойдет!
Анастасия беспомощно взглянула на подругу: что хочет от неё эта неугомонная?
– Как ты не поймешь: Тури-хан не просто отправляет наших мужей воевать, он отправляет их в такие места, чтобы они оттуда не вернулись! Так, чтобы мы навсегда остались в руках этого развратника, без помощи и защиты. Под охраной свирепого пса Бучека!
– Ты меня пугаешь.
– А знаешь, что он первым сделает? Отберет у нас детей.
– Как это? – встрепенулась Анастасия, наконец осознав грядущую опасность. – И что же нам делать?
Она опустилась на ковер и задумалась. Заира права, у них совсем не осталось времени. А что, если…
– Вам с Асланом нужно бежать!
– Неужели ты думаешь, что Аслан согласится бежать теперь, накануне похода, бросив своих нукеров?
Опять повторялось то же самое, что и с Аваджи: Анастасия чувствовала грозящую другу опасность, а помочь ничем не могла.
– А если ты поедешь вместе с ним? – вдруг осенило Анастасию.
– С Рустамом? – разволновалась Заира. – Да Аслан ни за что не согласится, чтобы с его нукерами ехала женщина!
– Переоденься в мужское платье… Вспомни Айсылу!
– А как быть с Рустамом? – опять повторила Заира.
– Ближе к утру дашь ему макового отвара с молоком…
– Своими руками травить ребенка?! – она так разъярилась, что готова была вцепиться в Анастасию.
– Хочешь, чтобы нукеры слышали его плач?
– А куда деваться потом? Долго ли нам удастся так прятаться?
– Потом пусть Аслан думает. Сейчас для вас главное – подальше от куреня уехать.
– Уехать… А что ты молчишь о себе? Считаешь, мы такие трусы? Бросим тебя одну с детьми? Неужели Аслан согласится на такое?
– Но вместе нам не убежать!
Анастасия почувствовала досаду. Она и подумать не могла, что мешать её планам будет верность Аслана. Как его убедить, что жене друга пока ничего не грозит?
– Скажи ему, что мне удалось подслушать, как хан с Бучеком сговаривались погубить в первую голову Аслана. Пусть оставит в курене одного из своих нукеров, самого надежного, который в случае опасности за мной присмотрит.
– А если он все же не послушает?
Аслан и вправду стал упорствовать:
– Не могу я тебя одну бросить.
Тогда-то Анастасии и пришел на ум тот случай, когда она отправила обнаружившего их кочевника прочь так, что он даже и не вспомнил о двух скрывавшихся женщинах. Она посмотрела в глаза Аслана и строго сказала:
– Ты мне веришь!
– Верю, – покорно согласился он, не отводя от неё глаз.
– Твоей семье угрожает опасность и ты должен её отсюда увезти.
– Увезу, – опять согласный кивок.
– А теперь идите и собирайтесь, – сказала Анастасия, и Аслан послушно вышел.
– Я всегда знала, что в тебе что-то есть колдовское, – проговорила Заира. – Но если ты и колдунья, то – добрая, я верю тебе.
– Спасибо, – улыбнулась Анастасия. – Рустам пусть пока у меня поспит, а ты без помех соберешься.
– Мужа-то моего не навсегда заколдовала?
– Не навсегда. Завтра он придет в себя, но будет уже далеко от куреня.
– Думаю, ты знаешь, что делаешь, – вздохнула Заира и вышла из юрты в темную безлунную ночь.
Перед рассветом в её юрту пришли Аслан с Заирой, и пока жена поила сонного Рустама маковым отваром, Аслан говорил с Анастасией.
– При Тури-хане остается сотня «отважных». Среди них есть человек, к которому ты в случае нужды можешь смело обращаться. Зовут его Джанибек… Одного человека, конечно, мало… А если хан и вправду захочет отнять у тебя детей?
– Пока жив Аваджи, он вряд ли на такое отважится, а там… На все божья воля.
Анастасия врала отчаянно. Она вовсе не была уверена в том, что Тури-хан станет медлить в своих гнусных намерениях, но Аслан ей верил – она же сама его заставила. Как бы то ни было, она не хотела зря подвергать друзей опасности и верила, что ей удастся… Что? Отчего у Анастасии появилась такая уверенность в собственных силах? Ладно, время покажет! Пока ясно одно: вмешательство Аслана в дела хана все равно не принесет успеха, а когда друзья уедут, Анастасии легче будет понять, что к чему.
В чалме и архалуке (Архалук – старинная татарская одежда типа кафтана.) Заира вполне походила на юношу, а корзинку со спящим Рустамом приторочили к седлу, искусно заложив вещами так, чтобы ребенок мог дышать. К тому же предрассветные сумерки не позволяли как следует разглядеть новичка – вечером приезжал посланник от Куремсы, которого мало кто видел…
Бучек обнаружил исчезновение жены юз-баши около полудня, когда тысячный отряд джигитов давно покинул кочевой город. Анастасия напоказ сидела возле своей юрты вместе с детьми, и ханский любимец считал, что Заира горюет в своем шатре, который раздражал Тури-хана, поскольку был лишь немногим хуже его собственного. Он и забыл, что сам предложил Аслану оставить его себе.
Анастасия потихоньку училась направлять свои видения и вызывать перед собой тот образ, который хотела видеть. Вот сейчас, например, она спросила себя, как там Бучек, и почти тут же увидела его, распростертого ниц перед ханом. Он скулил:
– Прости, светлейший, недостойного раба твоего.
– Они сбежали? – хан догадался, в чем дело, и поспешно вскочил с подушек.
– Только одна. Заира. Я с утра к ней не заглядывал, думал, горюет…
– Горюет! – передразнил Тури-хан. – Упустил! А я даже не могу выслать погоню! За кем? За женой сотника? Но так ли уж велика её вина – последовать за собственным мужем? Я своими руками дал ей свободу!..
Он скрипнул зубами и заходил по своей богато убранной юрте.
– А та, другая?
– На месте. Сидит.
– Возьми с собой кого-нибудь на подмогу. Сколько тургаудов тебе нужно?
– Хватит одного. Чурека возьму. Он глупый, но сильный.
– Уруску свяжи и отведи в юрту, сам знаешь, в какую! А детей забери, завтра отправим их к купцу…
– Сыны шакала! – пробормотала по-монгольски Анастасия. – Решили слабую женщину и её детей со света сжить?
Она заглянула себе в душу и, к своему удивлению, не обнаружила в ней никакого страха. Но тогда откуда она так уверена в своих силах? В том, что они вообще есть у нее? Значит, рассказы матери о предках, которые обладали особым даром, не сказки? Тогда ей остается одно: сидеть и ждать, когда этот самый дар заявит о себе в полную силу. Другого выхода у неё попросту нет.
Глава тридцать четвертая. Боль и надежда
– В боли человек рождается, всю жизнь боль ощущает, с болью в иной мир уходит! – приговаривала Прозора, разминая спину Любомира, перед тем распаренную в бане.
Юноша не произносил ни звука, когда она мучила его искривленные позвонки, пытаясь вернуть их на место, предназначенное природой. Он вцеплялся зубами в свою руку и в минуты нестерпимой боли лишь крепче сжимал их… Он готов был и на адские муки, только бы сбылась его безумная надежда – стать таким, как все. А нет, тогда уж лучше умереть…
Так же внешне безучастно висел он на перекладине, которую по заказу знахарки срубил её муж. Не только держался за нее, но и выдерживал груз привязанных к ногам тяжелых булыжников. Виси, Любомир, висельник новоявленный!
И лежал – за руки, за ноги в разные стороны растянутый. Так, что казалось, ещё чуть-чуть, и все жилочки натруженные у него полопаются. Сочувствовал Господу, на кресте распятому, и терпел.
И спал на голых досках, без перины, без подушки, с березовым поленом под головой. Лишь рядно дала Прозора, чтобы укрывался, коли ночью холодно станет. Не жаловался.
И каждый день это болезненное, душу вытягивающее разминание.
И в какую-то железяку закован. Он должен носить её во всякое время, когда не висел и не тянулся.
А то ещё мучительница заставляла, чтобы поднимал он коромысло, к которому вместо ведер булыжники привязаны.
На днях у знахарки появилась помощница. Как подумал Любомир, навроде ученицы. Потому что Прозора все этой женщине объясняла. И повторять заставляла.
Бедный сын Астахов только тем развлекался, что в свободное время со своей спиной, точно с живым человеком, беседовал. "Распрямись, – уговаривал её, – стань, как прежде, ровной и гибкой!" Если б кто его мог подслушать, очень бы посмеялся: горбун-то, похоже, ещё и головой мается!
А Любомир не только уговаривал. Грозил: "Гляди, не выпрямишься, я тебе покажу!" Что покажет, он и сам не знал. Вернее, одно знал, что горбатым жить более не хочет…
А у Прозоры и вправду объявилась ученица. И была это не кто иная, как… Неумеха! В одно утро спозаранку прибежала, в ноги упала, назвав её, чтобы польстить «боярыней»:
– Матушка-боярыня, дозволь рядом быть, когда ты молодого боярина лечить станешь.
– С чего это тебя на лекарство потянуло? – удивилась Прозора. – Прежде жила, ровно трава у дороги, ничего не хотела, а тут… Разве может врачевать человек, который своей жизни ладу дать не может?
– С детства мечту о том имею, не прогоняй! – чуть не взвыла Неумеха. Навечно рабой твоей стану, что ни скажешь, все исполню, жизни не пожалею!
Ну, что с этакой делать?
– Останься, – сказала, – посмотрю, выйдет ли из тебя толк.
А довелось чуть ли не сразу удивиться её чувствительным рукам, терпению и смекалке. Каждую косточку у Любомира слушала так, как слушает гусляр струны своих гуслей: подтянет – послушает, подтянет – послушает…
– Воистину, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – смеялась Прозора. – Выходит, ты теперь детей и домашние дела опять забросишь? Тот, кто врачует людей, должен пуще других чистоту блюсти. Чистые руки, чистые снадобья, чистое полотно для перевязки… А у меня перед глазами все стоят твои грязные дети, да и ты сама – грязнее некуда! Разве из такой лекарка получится?!
– Клянусь, матушка, – божилась Неумеха. – Впредь ты на моем сарафане и пятнышка грязного не увидишь. До свету встаю, чтобы постирать да прибрать. Детишкам строго наказала – не мусорить, старшим за младшими ухаживать.
И точно, как переродилась Неумеха. Головач – муж её – к Прозоре со слезами благодарности приходил. Другая женщина рядом живет, да и только. Одно плохо: стала отказывать ему в мужнином праве. Мол, нарожала семерых, и будет!
– Не печалься, – успокоила Прозора огорченного Головача. – Я научу её, как детей не иметь. Думаю, скоро она тебя к себе допустит.
Теперь она разрешала Неумехе и одной заниматься с Любомиром. Юноша не возражал.
– Пусть, руки у неё хорошие.
Неладно получалось у Прозоры лишь с князем Всеволодом. Шибко своим увлеклась. Все пришлось передумывать, вспоминать: и чему монах Агапит учил, и рукописи древние, что в монастырской библиотеке прочитать удалось. Правда, в тех рукописях больше о детских позвонках говорилось, ну да отступать было некуда…
А Всеволоду как вожжа под хвост попала! Будто прежде и не ждал несколько месяцев, в одночасье все захотел решить. Прозора должна была помочь Ингрид понести и все тут!
Нашла коса на камень: жена простого дворянина осмелилась князю перечить! Небось, пригрела у себя какого калеку нищего, да и кудахтала над ним, забыв, что князь в любых делах повыше простого смертного стоит!
С таким решительным настроем появился Всеволод в Холмах точно неделю спустя.
– Чем ты так была занята, Софья? – строго спросил он. – Загордилась? Князю отказываешь?
– Прости, княже, Любомир у меня гостюет, – низко склонилась перед ним Прозора. – Боярыня Агафья в ногах валялась: помоги. Боялась, что паренек руки на себя наложит.
Князь от её слов так смутился, так его в жар кинуло, что Прозора тут же простила ему заносчивость: молод, горяч, но совестится, значит, ещё не все потеряно.
Когда Всеволод ещё в Лебедяни интересовался у Агафьи, где его молодой друг, та ответила: "В Холмах, батюшка, в Холмах!"
Князь и не подумал, что Прозора за его лечение взялась.
Он спросил:
– Могу я Любомира увидеть?
– Не обессудь, княже, – развела руками знахарка. – Он никого видеть не хочет. Родной матери отказал. До срока.
Но князь все пытался любопытство свое удовлетворить.
– Ты мне поясни, от чего Любомира лечишь? Неужто заболел серьезно?
– Душа у него болит. Горб, вишь ли, стал шибко давить на нее…
– А не наведешь ли ты и на меня морок, как на Грека?
– Ты думаешь, что я… твоего тиуна зачаровала? – изумилась Прозора. Что ж это делается, люди! Добрая слава на месте лежит, а худая впереди бежит!
– Что поделаешь, болтают всякое, – пожал плечами князь.
– А как ты тогда ко мне жену не побоялся привезти?
– Так я же думаю… не осмелишься! – вырвалось у Всеволода.
Знахарка расхохоталась.
– Ведьмы же никого не боятся… Какая у тебя против меня сила есть? Кроме княжьей власти… – она сжалилась над смущенным князем. – Так чем же я могу тебе помочь?
– Хочу, чтобы ты сказала: ждать мне от Ингрид наследника али нет?
Огонек мелькнул в глазах знахарки.
– Арсений смотрел?
– Смотрел. Руками разводит: мол, здорова, рожать может, да только слова его не сбываются!
– Ты думаешь, я, как врач, посильнее арамеина буду? – лукаво взглянула она.
Всеволод пожал плечами.
– Удается и червячку на веку… Не серчай, это я от расстройства. Надежда всегда теплится, а ну как с твоей помощью…
– Сделаю, что смогу. А ты пока к Лозе загляни. Он, поди, соскучился по тебе. С той поры, как бог его своих детей лишил, он к тебе будто к родному сыну относится. Уж как меня изругал, что любимца его отказом обидела!.. В лесу, сказывал, оленя видел. Охоту для тебя готовит.
Всеволод в момент забыл свое недовольство. Люди за то и любили князя, что хоть во гневе он бывал горяч, но быстро отходил и никогда зла не держал. Он похлопал по плечу Ингрид.
– Оставляю тебя, ладушка, в хороших руках. А меня дела мужские ждут.
Он почти бегом выскочил из светлицы. Прозора с улыбкой обернулась к Ингрид и, увидев её жалобный, почти молящий взгляд, подмигнула:
– Погоди, княгинюшка, раньше смерти умирать. Сдается мне, помогу я твоему горю.
– Поможешь? – засветилась глазами Ингрид.
– То, что Арсений здоровой тебя признал, большую надежду мне подает. Врач он хороший, но что-то, кажись, упустил. Погоди, я насчет бани распоряжусь.
– Бани? Так я же…
– А в бане-то мы обо всем и поговорим, – сказала Прозора и про себя посмеялась: "Опять я начинаю с бани!"
