Текст книги "Рабыня благородных кровей"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Глава тридцать восьмая. Взявши чужую боль
Прозора ощущала себя настоящим врачом. И хотя на Руси не знали женщин-врачей, а она, посмеиваясь, называла себя то лекаркой, то знахаркой, людям, истомленным болезнями, она казалась избавительницей, как бы её ни называли.
Осматривая больного, она всегда бормотала что-то непонятное – кто из неграмотных крестьян мог распознать в затверженных ею наизусть строчках трактата Ибн Сины "Канон медицины" обычную латынь?
Один только арамейский врач Арсений разгадал её суть, но и он не стал бы о том никому говорить. Он лишь проявил уважение к мужественной женщине, которую с некоторых пор считал для себя авторитетом.
Возможная неудача в лечении Любомира грозила ухудшением мнения о ней как об опытной целительнице, только до того ли ей было? Она понимала, что случай перед нею весьма трудный, надежды мало, а все же к лечению приступила.
Уже через две недели Прозора могла бы, как в присказке, говорить себе: "Не верь глазам своим!" А на её глазах происходило чудо. Хоть она и запретила Неумехе говорить о том Любомиру, а понимала: лечение начато не напрасно!
– Ты ничего не чувствуешь? – осторожно спрашивала она юношу.
– Чую, – он почему-то понизил голос, – будто кости растут. И хоть говорю себе, что такого не бывает, но слышу, ежели не кажется, что по ночам такой хруст стоит, мертвого поднимет!
Про хруст у врачей древности ничего не говорилось, потому Прозора сперва засомневалась: не мерещится ли то ему? Не принимает ли желаемое за истинное?
Все же через три недели от начала лечения Неумеха, которая измеряла Любомиру спину, так закричала, что Прозора, читающая тут же книгу трудов Гиппократа, вздрогнула и так подхватилась из-за стола, что упала посреди горницы и чуть сама себе горб не нажила! Как ни предупреждала она глупую бабу, та не выдержала – молодо-зелено!
Поднялась Прозора с помощью сконфуженной помощницы и поинтересовалась, не пожар ли случился, не потоп ли вселенский?
– Матушка, – приговаривала Неумеха, от волнения заикаясь и тыча ей в лицо шнурком с завязанным ими узелком. – Хотите верьте, хотите нет, а узелок надо новый вязать, на ладонь пошире!
– Может, этот слабо завязали и он сполз?
– Никак он не мог сползти! – запротестовала та. Она не могла допустить, чтобы из её рук вырывали такую долгожданную победу.
Прозора, глядя на застывшее в ожидании лицо Неумехи, потрепала её по плечу:
– Не серчай. Кто другой этому поверит? Ежели и дальше так пойдет… она осеклась, увидев загоревшийся надеждой взгляд Любомира. – Рано ещё говорить об успехе, рано!
Она не могла допустить ошибки, а тем более дать юноше напрасную надежду.
– Делай и дальше, как говорю! – строго наказала она Неумехе и со значением глянула ей в глаза.
Та поняла, до срока надо держать язык за зубами. Напрасно Любомир добивался от неё последнего слова. Помощница лекарки держалась твердо, говорила лишь:
– Время покажет!
Между тем и боярыня Агафья направила своего посланца в Холмы. Молила слезно разрешить повидаться с сыном. И ей Прозора не уступила. Упрекнуть знахарку никто не мог: она первым делом выговорила себе свободу в действиях. Потому и сказала, как отрезала:
– До конца лечения – никаких встреч!
Надо сказать, и Любомир не жаждал встречи с родными. Прозора между прочим заметила:
– Посланец от матери приезжал.
– Отправила восвояси? – спросил тот почти без интереса.
– Сказала, жив-здоров, а насчет встречи… Вернешься – увидитесь.
– Верно сказала, – кивнул он, поднимая коромысло с тяжелыми булыжниками.
Ежели со стороны посмотреть, никто в Холмах вроде Любомиром не интересовался. А только кузнец Вавила будто невзначай выковал для коромысла, с которым ходил юноша, полоску металла, чтобы она не треснула под тяжестью все более нагружаемых на него камней.
Умелец Головач – безо всякого заказа! – придумал сделать нечто вроде колодезных журавлей, стоящих друг против друга. Теперь ежедневно два подростка – от желающих не было отбоя! – осторожно крутили их, отчего привязанный за руки и за ноги Любомир растягивался в противоположные стороны, пока Неумеха не командовала:
– Довольно!
– Слышь-ко, матушка, – обратилась как-то к Прозоре одна из пожилых крестьянок. – Для крепости костей потчуй молодого боярина молочным обратом, что после сбивания масла остается. Не пожалеешь!
– Да морковки сырой пусть поболее ест, – добавила другая.
Прозора не стала допытываться, откуда им все известно: село, здесь секретов нет!
Еще через неделю, когда у деревянного столба отмечали рост юноши, Прозора на полпяди (Полпяди – расстояние между раздвинутыми большим и указательным пальцем (старорус.).) перенесла зарубку, все село гудело: Любомир вырос!
Когда знахарка на другой день шла по селу, холмчане кланялись ей:
– Молились за тебя, матушка!
– Помоги тебе, Христос, святое дело делаешь!
Прозора тоже кланялась и благодарила, а сердце её щемило от любви к людям: святой народ!
А ещё через неделю Неумеха сообщила: выпуклость горба почти сошла на нет!
– Косточки-то спрямляются! – ликовала помощница. – А ты, матушка, сомневалась!
От такого нахальства Прозора едва дара речи не лишилась. Что о себе возомнила эта девчонка! Уж не приказать ли челяди, чтобы отходили плетками негодную?
Ладно, та быстро спохватилась, зачастила:
– Шучу я, матушка, развеселить тебя надумала, ты чевой-то все грустная ходишь. А так, разве я бы посмела!
Теперь и сам Любомир поверил в свое выздоровление. Может, прежде надежда где-то на дне души и теплилась, а веры не было точно!
Ему нынче даже легче дышать стало. С того дня, как Неумеха в его груди лишнюю пядь намерила, будто кто-то стал в него свежий воздух вдувать. Плечи захотелось расправлять. Даже сердцу его вольготнее стало в этой расширившейся груди!
Через месяц и две недели вместо горба в его спине ощущалась лишь небольшая сутулость. И внешне Любомир стал совсем другим человеком. Он прибавил в росте целых две пяди и ещё продолжал расти. Прозора гордилась Любомиром, как если бы за это время она его родила и выносила.
– Ты теперь – моя вторая мать, – дрогнувшим голосом сказал ей Любомир, – ибо вторую жизнь мне подарила. Я ведь уже хотел…
– Знаю, – кивнула Прозора, – потому и взялась тебе помочь. Обещай мне: что впредь с тобою ни случится, никогда о таком богопротивном деле думать не станешь. Я тебя как мать заклинаю.
– Клянусь! – Он помолчал и нерешительно спросил: – Когда домой-то отпустишь?
– При ровной спине, – сказала она, и Любомиру не захотелось ей возражать.
Прошло ещё две недели. И как раз сегодня случился спор между Неумехой и её учительницей, полностью ли выздоровел Любомир?
– Пусть ещё повисит! – упорствовала Прозора.
– Скоро его спина станет в другую сторону выгибаться! – не соглашалась Неумеха.
– Да как ты смеешь! – возмущалась знахарка-врач. – Вспомни-ка, кто Любомира лечит!
– Ты, матушка!.. Но и я.
И Неумеха ловко увернулась от подзатыльника, которым хотела наградить её хозяйка.
Любомир как раз стоял на крыльце и все слышал. Чего они спорят? Знали бы, что он уже решил для себя: завтра! Завтра он отправится домой, никого более не утруждая. И будет с тайной гордостью глядеть в изумленные и радостные глаза своих домочадцев…
Задумчивый взгляд юноши неожиданно оживился: перед ним явилась женщина, одетая в длинный чапан, из-под которого выглядывали тонкие шальвары, и закутанная в шелковое покрывало. За руку женщина держала маленького мальчика, голова которого была по-восточному обернута чалмой, а лицо самое что ни на есть русское, с белесыми бровками и круглыми, как у совенка, глазами. Еще один ребенок был привязан к груди женщины…
Откуда она взялась? Любомир хотел спросить, не ищет ли она кого-нибудь, так как она оглядывалась вокруг, жадно и любовно, словно видела перед собой то, о чем долго мечтала.
Наконец она облегченно вздохнула и откинула с лица покрывало. Перед Любомиром стояла сгинувшая, как считали, в монгольском плену его родная сестра Анастасия!
Глава тридцать девятая. Тяжесть прозрения
Конь под Аваджи оскальзывался на размякшей от осенней распутицы дороге. Как были непохожи урусские земли на привычные степные, сухие и песчаные!
Слишком жирная здесь земля. Зачем такая джигиту, который рождается и умирает в седле?
Дождь моросил мелкий, нудный. От него одежда промокала насквозь, живого места не оставалось. Аваджи казалось, что он уже живет в воде, как урусские зеленые лягушки…
В такую погоду хорошо сидеть в теплой сухой юрте, посреди которой горит круглая, вылепленная из глины печь. Жена хлопочет, готовя обед, проходит мимо и будто невзначай касается твоего плеча. Ей тоже отрадно присутствие рядом любимого мужа и отца её детей.
Ульдемир, конечно, подрос. Сейчас он уже не ковыляет, а бегает по юрте, пытаясь добраться до материнской шкатулки с драгоценностями.
Ойле сидит в подушках. Улыбается матери и брату…
Картина, нарисованная воображением Аваджи, встала перед ним так отчетливо, что он тяжело вздохнул. Никто его вздоха не услышал. Хлюпанье копыт вязнувших в грязи конских ног заглушало все звуки.
Как непохоже сейчас их войско на войско победителей! Кажется, они навечно застряли в этой чавкающей грязи. Огромный обоз с награбленным добром отстал от основного войска чуть ли не на целый переход.
На душе у Аваджи скверно, как никогда. С ним произошло страшное: он перестал получать удовольствие от своего ремесла.
Правду говорят поэты: любовь размягчает сердце. С некоторых пор юз-баши уже жалел, что не смог вовремя остановиться. Разве так важно, сколько у них с Аной было бы денег? Не хватило бы на табун лошадей – купили бы отару овец. Разве можно за деньги купить счастье для своей семьи?
Теперь его добра уже хватит и на табун, только вот когда он доберется до своей юрты? Да и цела ли она? А если Ана говорила правду о своих предчувствиях и о том, что хан нарочно отсылает его прочь?
Глупый баран! Осталось только шею свою под нож подставить! Разве он должен был думать о том, как лучше приказание светлейшего исполнить? Семью надо было спасать! А он испугался презрения товарищей…
Нет, не думать об этом! Даром, что ли, везет он с собой чувал (Чувал большой мешок (тюрк.).), полный богатой добычи? Сейчас главное – добраться до куреня Тури-хана, где стоит и его юрта, забрать жену, детей… Опять! Ведь только сбежав как вор, он может где-то вдали наслаждаться семейным счастьем. Просто так из войска никто его не отпустит…
Но тут впереди случилась неприятность: лошадь одного из джигитов угодила ногой в нору суслика и сломала ногу. Она грузно рухнула наземь, придавив собой всадника.
Идущий следом конь шарахнулся в сторону. Наездник не упал, зато вылетел из седла другой, задремавший от усталости. Отпрянувший конь задел его коня крупом…
Началась свалка, и Аваджи, оставив неприятные мысли, поскакал туда наводить порядок.
Воины роптали. Но железная дисциплина, которую поддерживал ведущий это крыло батыр Джурмагун, помогла избежать серьезных волнений.
Теперь уже не только полководцам Бату-хана, но и обычным юз-баши вроде Аваджи, было понятно, что не удастся с наскока покорить урусов, лишь пригрозив им истреблением.
Случались на пути монголов города, откуда навстречу им выходили с хлебом-солью, но таких было мало. Остальные бились до последнего воина.
Напрасно молодой чингизид Батый, как звали его урусы – а исполнилось ему всего девятнадцать лет, – по совету полководцев приказывал вырезать в непокорных городах всех от мала до велика. Страшная весть о беспощадности нехристей летела впереди их огромного войска, урусы содрогались от ужаса, но продолжали сопротивляться не на живот, а на смерть.
Этой поздней осенью монголы возвращались обратно. Они не захотели идти в глубь северного урусского края с его непроходимыми лесами и топкими болотами.
Багатур Джурмагун хотел к зиме привести свое войско назад в Мунганскую степь – привычную «кормушку» монголов, но, похоже, его планам не суждено было исполниться.
Монголо-татарское войско вязло на тяжелых размякших дорогах и теряло дни, недели на преодоление глупого сопротивления урусов.
Так думал Аваджи. Как воин он понимал непокорных, но и жалел их, потому что знал, как много урусских городов погибло от того, что князья то один, то другой – думали не о народе, а о себе, мечтая или поиметь выгоду от того, что терял силу сосед, или помня о каких-то там своих обидах. Получалось, что урусы бились не все вместе, а как бы каждый за себя. Потому монголы и побивали их числом. Не объединившись, урусы не могли стать для них серьезной силой.
Наконец, похоже, влага в небесных сосудах иссякла. Северный ветер собирал обрывки туч, точно овец, в огромные стада и гнал их прочь, к югу. Следом за ним шел мороз.
Теперь по утрам, для того чтобы напиться, монголам приходилось в сосудах с водой разбивать все более толстую корку льда.
Вскоре войско вышло на равнину, и теперь перед ним открылся город. Судя по всему, он был не очень большой, но хорошо укрепленный.
Как было и принято у монголов, Джурмагун отправил к городу своих посланников, требуя от сидевшего здесь князя десятую часть того, что было в городе: "в людях, в лошадях и во всяком…"
Князя не смутила ни численность монгольского войска, ни малость, по сравнению с ворогом, его дружины. Ответил он послам просто:
– Когда нас в живых не будет, придете и возьмете!
Для Аваджи, как и для остальных монгольских багатуров, название города – Лебедянь – ничего не значило. Он даже не догадывался, что его жена родом отсюда.
Аваджи пытался уверить себя, что если о прошлом не говорить, то его и легче забыть. Его жена живет с детьми в степном ортоне… А если нет?
"Вдруг Тури-хан попытается сделать Ану своей наложницей? – мучительно размышлял он – Покорится она ему? Нет!.. А тогда хан позовет Бучека…"
Аваджи с ужасом вспомнил женские крики, мольбы о помощи, порой доносившиеся из ханской юрты. Случалось, рабы выносили оттуда завернутые в дерюгу мертвые тела…
Ведь и Ана может умереть! Что же тогда станет с детьми? Эти мысли, вспыхнув у него в мозгу, высветили самые укромные уголки, куда он прятал свои сомнения. Если погибнут его жена и дети, то их убийцей станет не кто иной, как сам Аваджи!
Монголо-татарское войско стояло у стен Лебедяни. Три самых опытных багатура Джурмагуна, держась поодаль, чтобы не быть пораженными урусской стрелой, объезжали на лошадях город, пытаясь высмотреть в его обороне слабое место.
Город к обороне подготовился как следует: глубокий ров, опоясывающий его стены, был заполнен водой. Сами стены – на редкость высокие и гладкие выглядели неприступными.
Из-за распутицы пороки – стенобитные машины – далеко отстали от конницы, и без них нечего было и думать приступать к штурму города. Кроме того, поблизости не было леса – он виднелся далеко на горизонте, – а без деревьев, которыми можно было бы завалить ров, не удастся подогнать к стенам и пороки.
Полководцы удалились на совет в юрту главного, Джурмагуна – рабы только что собрали её на сухом пригорке; с него было удобно наблюдать за непокорным городом. По кольцу, вокруг юрты Джурмагуна, стали расти юрты его тысяцких и некоторых сотников.
Аваджи к числу приближенных Джурмагуна не относился. Юрты у него теперь не было, так что юз-баши ночевал со своими нукерами где придется. Если было под рукой сено – стелили его на землю, не было – укладывались на войлочной подстилке, которую возили притороченной к седлу.
Нескольких нукеров Аваджи послал на разведку в поисках ближайшего селения, чтобы найти место для ночлега. Причем он единственный послал людей в сторону леса, рассудив, что на его опушке может найтись изба-другая…
Он угадал. За одним из небольших холмов, не видное с дороги, его воины обнаружили небольшое селение.
Разведчики, хоронясь, понаблюдали за селом. Урусы сновали по нему туда-сюда, не подозревая о надвигающейся опасности. Из труб вился дымок, далеко окрест пахло свежим хлебом.
Теперь сотня могла разместиться в тепле и сухости, которых джигиты давно не видели, и как следует отдохнуть. Сообщили своему тысяцкому, где собираются ночевать, и поехали. Открыто, ничего не боясь. Да и кто мог им противостоять в каком-то заброшенном местечке с двумя-тремя десятками домов!
Селение встретило их тишиной. Дымов из труб, о которых говорили разведчики, больше не было видно. Не раздавалось ни звука.
– Испугались! – удовлетворенно хмыкнул один из десяцких. – Сидят в домах, дрожат, как мыши. Дрожите, дрожите, мы идем!
– Тимур! Мухаммед! Рашид! – распорядился Аваджи. – Идете со мной в этот дом. Остальные – по другим домам!
И он со своими нукерами – лучшими десяцкими – поднялся по широким ступеням в большой, как видно, господский дом.
Глава сороковая. И дома тревожно
– Любомир! – медленно проговорила Анастасия, с изумлением рассматривая стройную, гибкую фигуру брата. – Неужели это ты?
– Нет, это не я! – смеясь, ответил Любомир, счастливо улыбаясь: получилось так, как он и не мечтал. Первой его новый облик увидела именно любимая сестра, которая все-таки нашлась, несмотря на утверждения некоторых неверующих, будто она сгинула в плену. – Настасьюшка! Как я рад, что ты жива! А что это рядом с тобой за басурман такой?
Он осторожно обнял сестру, чтобы не потревожить спящую у неё на руках малышку, и ревниво отметил её нерусские черты. Иное дело, этот белоголовый зеленоглазый чертенок. Только глаза Настюшкины, а так – вылитый Всеволод! Он подхватил мальчика на руки.
– Как же звать-то тебя, племяш?
– Владимиром, – улыбнулась Анастасия.
– Володька возгордится, – кивнул Любомир. Их малоразговорчивый старший брат любил Анастасию ничуть не меньше других, хотя и никогда не говорил сестре об этом. – Это хорошо, что ты мальчонку так назвала.
Между тем ребенок сбросил с головы сделанную матерью чалму. Анастасия подняла её, отряхнула и хотела снова надеть.
– Ишь, неслух, даром, что ли, я для тебя покрывало порвала!
– Правильно, Володюшка, – погладил его по головке Любомир. – Не нужны нам шапки, какие нехристи носят! Тебе дядя русскую, соболью подарит.
Он украдкой глянул на сестру, по нраву ли ей придутся его слова? Анастасия нахмурилась. Неужто ей у поганых понравилось? Волей али неволей родила мунгальчонка?
А мысли его сестры, между тем, пребывали в смятении. Она уже давно считала себя и Аваджи чем-то единым, не сомневалась, что её родные так же полюбят её нового мужа, как любит она сама. Но первая же встреча с близким человеком – любимым братом! – показала, что она жестоко ошиблась. Что же ей делать?
Маленький Владимир не ощущал тревоги, которая возникла в отношениях взрослых. Любомир ему понравился, потому он потрогал пальчиком лицо юноши и вдруг сказал:
– Дядя!
Сдерживаемое много дней напряжение, радость и волнение от встречи с сестрой оказались для Любомира последней каплей в чаше его терпения. Он обнял племянника и заплакал. Глядя на него, заплакала и Анастасия. Правда, юноша вскоре своих слез устыдился. Тем более, что малыш упрямо вытирал их своей ладошкой и, вздохнув почти как взрослый, повторил:
– Дядя!
– Не бойся, маленький, это я от радости. Княжич!
Он гордо поднял Владимира на вытянутых руках.
Анастасия побледнела.
– Не смей никогда этого говорить!
Любомир недоуменно глянул на нее.
– Неужели ты думаешь, что такое можно скрыть от других? В нашем-то маленьком городе!
– Но почему это должно интересовать ещё кого-то? Всеволод ведь женился?
Она спрашивала с надеждой, но Любомир не понял, чем вызван её интерес, и стал подбирать слова, чтобы ответить ей как-то помягче, не так больно ударить неприятной, как он считал, новостью.
– Женился. Его отец заставил. Все уверяли, что ты сгинула, а ему надо наследника иметь. Он бы и не согласился, но к гадалке поехал, а та ему показала что-то, после чего Всеволод к отцу послал сказать, чтоб везли невесту…
– И детишки есть?
– Пока нету. Не получается вроде.
Анастасии стало страшно. Как ни крути, а Владимир у князя первенец. Родит ему жена, не родит, а тут вот он, готовый ребенок… "Может, он ко мне охладел, так не захочет и о ребенке слышать?" – с робкой надеждой подумала она.
– Как маменька? Отец? Братья? – Анастасия решила пока не думать о Всеволоде, чего заранее судить да рядить…
– Слава богу, все здоровы. Я так думаю, – поправился Любомир. Случись что, за мной бы послали, а так… Здесь я уже два месяца.
– Это из-за… – Анастасия запнулась.
– Из-за горба! – весело закончил брат. – Теперь я уже не боюсь этого слова, тем более, что у меня его и нет. Спасибо Прозоре!
– Как же ей это удалось? Разве можно такое вылечить?
– Значит, можно. Или ты горб ещё видишь?
– Значит, Прозора… Разве она больше не живет в своей лесной избушке?
– Зачем же, раз в Холмах у неё такой дом?
Любомир обернулся на дом, на крыльце которого стоял.
– Она его купила?
– Что ты! Это им с мужем Всеволод подарил.
– Видать, за большие заслуги.
– Ты не помнишь конюшего князя Всеволода, который прежде был и его воспитателем?
– Дядьку Лозу? Конечно, помню. На старости лет, значит, он жениться решил?
– А он все это время и был женат. Прозора его первая и нынешняя жена. Только она после пожара пропала, вот и думали, что она в огне сгорела.
– Она и сгорела! – упрямо возразила Анастасия. – Мне эту историю дворовые рассказывали. Сгорела вместе с избой и малолетними детьми.
– А получилось, не сгорела!
Опять они стали спорить, как когда-то в детстве. Никто не хотел уступать. Любомир стал подниматься с племянником на руках по ступеням, кивнув сестре, чтобы следовала за ним, а она все стояла и настаивала на своем.
– Как такое могло случиться? Нет таких людей, чтобы в огне не горели! А что если Прозора вовсе не жена Лозы, а просто ему глаза отвела?
– Опять вы на лестнице топчитесь? – раздался сверху веселый женский голос. – Али меня боитесь?
Всего мгновение назад на крыльце никого не было, и вот точно из воздуха возникла перед ними Прозора. Поневоле поверишь в колдовские чары. Так подумал Любомир, а Анастасия смутилась и покраснела: неужели знахарка слышала, о чем она говорила?
Но Прозора лишь протянула руки и стала отвязывать спящую Ойле так осторожно, что ребенок не проснулся.
– Красавицей будет, – ласково проговорила знахарка, нежно прижимая малышку к себе. – Тем привлекать станет, что красота её для русского глазу непривычная, редкая. Отец её, должно быть, очень красив?
– Он не только её отец, – строго заметила Анастасия, не желая, чтобы её хоть как-то отделяли от Аваджи. – Он ещё и мой муж!
Любомир тихо ахнул и невольно крепко прижал к себе племянника. Владимир заворочался и попытался вырваться.
– Муж? – не мог поверить он. – Но ведь ты пошла за него не по доброй воле? Не волнуйся, наша церковь не признает твоего брака с иноверцем.
Анастасия снисходительно глянула на брата, как будто он был младше её не на полтора года, а по меньшей мере лет на двадцать. Да она, наверное, и имела право на него так смотреть. Сколько страданий ей пришлось перенести, сколько унижений, но она выдержала, не сломалась, да ещё и оказалась способной по-настоящему полюбить. Только теперь Анастасия стала осознавать, как сильно она любит Аваджи – ради него она согласна пройти через любые унижения!
– А ведь они опять напали на Русь, – ни к кому не обращаясь, как бы сама себе сказала вслух Прозора, но при том испытывающе посмотрела на стоящую перед нею молодую женщину. – Они – наши враги.
Анастасия их с Любомиром настороженное молчание восприняла по-своему: они её осудили, даже не попытавшись выслушать! Ее детей… нет, детей её и Аваджи они, небось, уже готовы у неё отобрать! Сына отдать бездетной мачехе. Олюшку убрать с глаз долой, как дочь иноверца… И это близкие люди! Что же скажут чужие? Наверное, Анастасия рано обрадовалась возвращению домой. Здесь она никому не нужна. Ее мысли, чувства никого не волнуют. Разве на земле живут только русские и иноверцы? А среди последних не может быть просто хороших людей?
Она подошла к Прозоре и забрала из её рук Ойле. Не спеша опять привязала к себе дочурку.
Знахарка так была ошеломлена её суровым видом, зло поджатыми губами, что без сопротивления отдала ребенка.
– Пойдем отсюда, Володюшка! – говорила между тем глупая женщина, протягивая руку к сыну. – А то Мока нас совсем заждался.
И услышала слова брата:
– Никуда ты не пойдешь! Я не знаю, кто такой Мока, – сказал Любомир, может, твой слуга, но ждать ему придется долго.
– Хочешь сказать, что ты осмелишься меня не отпустить? – гневно нахмурила брови Анастасия.
– Осмелюсь, – кивнул брат. – А что касаемо строптивости, то вижу, ты осталась прежней Настькой – неслухом и гордячкой. Даже муж-иноверец не смог тебя переделать. Не хочу обижать тебя, сестра, но ты уже не лебедянская княгиня, а просто женщина, бежавшая из плена. С двумя малолетними детьми. И куда бы ты пошла? Опять к бывшим хозяевам?
Анастасия беспомощно, по-детски оглянулась на Прозору, которая в их разговор не вмешивалась, а просто посмеивалась про себя.
– Сколько времени ты прожила у монголов? – вдруг спросила она.
– Два года, – растерянно ответила Анастасия, не понимая, куда та клонит.
– За два года от родины трудно отвыкнуть, но, судя по всему, ты особо не бедствовала: ни покорства в тебе рабского, ни страха… Муж не простым воином был?
– Сотником.
– Пусть большого горя ты не знала, но разве не успела увидеть, как разорена Русь? Как стонет она под нехристями…
– Бежать решилась, – вмешался и возмущенный Любомир. – С матушкой не подумала повидаться, а уж она по тебе все глаза проплакала!
Анастасия перевела дух и устыдилась: на кого обижаться вздумала? Где ещё её приютят и обласкают, как не в родном доме? А то, что её Аваджи воюет во вражеском стане… Рассказывать всем, что он не такой? Кто поверит и её поймет, особенно знахарка, у которой из-за нехристей вся жизнь наперекосяк пошла?
Молодую женщину охватил страх: неужели нынешняя жизнь ничего хорошего ей не сулит? От своей любви к Аваджи она отказываться не хотела, но увидит ли его когда-нибудь? А её дети? При живом отце – при живых отцах! сиротами останутся?!
Голова Анастасии пошла кругом, и она решила, что пустыми размышлениями горю не поможешь. Придется ждать. И надеяться. А время покажет.
