Текст книги "Рабыня благородных кровей"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Глава двадцать седьмая. Когда на земле жить опасно
Начало осени. Нынче самая благодатная пора у холмчан, ибо трехлетняя засуха ушла в прошлое, а урожай на полях радует глаз.
Летняя жара уже не донимает, а солнце льет с неба ровный, мягкий свет.
Наступление щедрой осени не радовало одного Лозу. "Не успеешь оглянуться, – думал он, – зарядят дожди, застопорится дело…" А дело это увлекло его так, что в отдельные дни он себя забывал!
Головач его успокаивал:
– Дожди нам нонче не помеха.
Успели они многое – снаружи уже работ не осталось, все внизу, под землей. Почитай, под одним из холмов целое селение вырыли. Лоза и не ожидал от своих смердов такой горячей поддержки.
Еще лето стояло на дворе, как он бросил клич: от каждого дома выделить по мужику и всем собраться в дворянских хоромах.
Разместились за длинным столом. Прозора распорядилась, чтобы поставили медовуху, поросенка, в печке зажаренного, яблочков моченых, грибков показала селянам свое уважение.
Мужики ни есть, ни пить не спешили. Выжидали, что объяснят, для чего их позвали? Не то чтобы новому хозяину Холмов не доверяли, а по привычке не торопились. Мол, поесть-попить успеем, а пока послушаем да подумаем…
Однако, лишь Лоза заговорил о «мунгалах», мужики зашевелились.
– Неужто, батюшка, опять полезут?
– Ходят слухи, – уклончиво ответил тот; а в самом деле, никто ему ничего этакого не говорил. Тогда почему мысли о нашествии нехристей не дают Лозе спокойно спать по ночам?
Однако селяне его беспокойство сразу поняли. Из-за стола встали, в пояс поклонились.
– Спасибо, отец родимый, что об нас думаешь!
Княжеский дворянин поведал вкратце о своих думах и спросил:
– Не побоитесь под землею жить?
– Эх, батюшка, не помрешь, так и не похоронят! На всякую беду страха не напасешься!
– А главное, сами молчите и другим накажите: никому чужому – ни слова!
Мужики зашумели.
– Языки за зубами удержим! И бабы наши – себе не враги. Небось, каждой свое дитя оборонить хочется.
После того только к ковшам потянулись и разговор ближе к делу пошел. Порешили на рытье подземного жилища по человеку с дыма – с дома, значит выделять. Всем толпиться, только мешать друг дружке.
Рыть стали под дальним холмом. Его с дороги не видно. А когда углубились, стали землю разбрасывать поближе к реке, где место болотистое, камышом поросшее. Туда сколь ни сбрось, все под воду уйдет. А не уйдет, так ещё лучше, у реки лишний кус хорошей земли появится.
Лоза хоть и подземным городом увлекся, а за полевыми работами не перестал следить, кого и с рытья снимал на подмогу отстающим.
Земляными работами управлял Головач, но, случалось, мужики с ним спорили, где получше вход сделать, как от глаз посторонних скрыть…
Ровно подменили Головача. Как и жену его непутевую. Холмские бабы заметили интерес боярыни к Неумехе, да и сами стали к той в избу похаживать. Одна её хлеб печь выучила, другая – щи варить. Неумехе и самой понравилось, когда у неё что-то получаться стало. Она на себя, никудышную, по-другому смотреть начала. Не уставала за Прозору богу молиться. И ещё просила у него: "Помоги, научи, не потому что боярских плетей боюсь, а потому что и сама хочу человеком стать!"
За работу Лоза платил Головачу то мукой, то медом, который его семья впервые попробовала. Неумеха объяснила детям, что если в доме всегда будет чисто, а они не станут попусту пачкать свое платье, то никогда более не будут голодать.
Теперь даже в руках у самых маленьких метелка была – ежели кто из них хоть какой сор в избе обнаруживал, немедля выметал его наружу!
А Головач чуть свет бежал туда, где из огромной дыры поднимали наверх тяжелые бадьи с землей, а веселые, хоть и уставшие мужики, шутливо приветствовали его:
– Явился, воевода подземный! Что за ночь удумал: здесь засыпать, в другом месте копать?
Ворчали беззлобно, потому что случалось, приходила ему в голову более удачная мысль, и тогда-таки приходилось переделывать уже сделанное. Заканчивали работу затемно, а с рассветом он прибегал и виновато сообщал:
– Я вот тут подумал…
– Да когда же это ты думаешь? – удивлялись мужики. – Может, тебе тоже лопату в руки, чтоб не до думок было?
Дети уже спали, когда Головач при свете плошки царапал бересту, а Неумеха – как выяснилось, с красивым именем Голуба – теперь его не трогала, понимая, что раз сам боярин к её мужу интерес имеет, значит, он как есть человек необыкновенный. И на детей прикрикивала, ежели не ко времени возиться начинали:
– Нишкните! Батя город подземный рисует!
– Повторять такое при детях не след, – важно замечал Головач.
– Они никому не скажут, – успокаивала его Неумеха.
И была права. То, что тайну надо хранить от чужих людей, понимали даже самые маленькие холмчане.
Между тем мужики уже принялись за укрепление будущего жилища, обшивали свод деревом, чтобы земля с потолка не сыпалась на пол. Ходы наружу вывели: один к лесу, другой за холм. И так запрятали, что постороннему взгляду вовек не догадаться.
Срубили наверху да собрали два длинных стола с лавками – как раз на всех жителей Холмов с бабами и детьми.
Конечно, не без того, устроили и нужник, и даже отверстие наружу вывели, чтобы, значит, запахи живущих внизу не беспокоили…
Чем тщательнее отделывали селяне свое жилище, тем более ему радовались. Не будут они, выходит, сидеть и ждать, когда нехристи придут и свернут им головы, точно курам.
Сколотили несколько деревянных в два яруса палатей для спальни, соединенной с обеденной залой коридором. А в «горнице» в дальнем углу печь сложили, и длинная труба из неё выходила прямо на болотистую часть речки, где и в обычное время стоял туман.
Делали все основательно. Так, как привыкли делать русские мужики. Женщины тоже не отставали. В горнице стали появляться затейливые вышитые коврики, вязаные половички.
Холмский кузнец выковал плошки-светильники. Как-то с охоты заехал к Лозе князь Всеволод. Бывший воспитатель и конюший поводил его по своему подворью, показал ухоженные дома и земли холмчан. Получил одобрение князя.
– Любо мне видеть, как устраиваются мои дворяне! А бояре, вишь-ко, недовольны. Дворовым людям земли отписываю. Не по знатности, мол, заслуги! Зато по верности!..
Доверительно говорил Всеволод со своим дворянином. Даже на шутливый вопрос бывшего воспитателя, как у него дело с молодой княгиней, ответил искренне:
– Бог даст, все образуется! Ведь из чужих краев молодица, а старается, у наших учится. Добрая не в меру бывает, а с нашим людом ты знаешь, как: чуть вожжи отпустил, так работа и стала…
Лоза после отъезда князя все переживал. Всеволод к нему с любовью и доверием, а он? О самом главном не сказал. От кого подземное строительство утаил? От господина своего!
Прозора успокоила мужа.
– Ежели ты для князя людей сохранишь, тем ему свою службу и покажешь. Татары полезут, там не до обид будет. И князь не о Холмах в первую голову думать станет, о своей Лебедяни.
Лоза, провожая, все же у Всеволода спросил: мол, ничего из южных краев не слышно? Мунгалы не беспокоят, рать не собирают?
– Говорят, осенью они свой курилтай созывают, – проговорил задумчиво князь. Видно, и его эти мысли беспокоили. – Решать станут промеж собой, как им сподручнее на нас навалиться!
– И что другие князья? Объединяться не желают?
– До того ли им! – досадливо крякнул князь. – Все промеж собой грызутся: кто важнее, кто старше. Обиды припоминают с дедовских времен! Друг друга губят, что лес рубят!
Такая боль прозвучала в словах Всеволода, что Лоза тоже опечалился, а и мимолетно порадовался: его воспитанник рос человеком неравнодушным, за судьбу народа болеющим. Может, все же не зря Лоза свою жизнь прожил? Не смог продолжить себя в детях, так продолжит в добрых делах. А даст бог, своими радениями и ещё многим людям жизнь спасет!
Глава двадцать восьмая. Русская княгиня Ингрид
Ингрид лежала в опочивальне, где недавно столько дней провел в горячке князь Всеволод, и слушала новости, которые рассказывала ей Свенка.
Левая нога княгини, перевязанная белыми тряпицами поверх двух гладко выструганных дощечек, лежала на подушках, и арамейский врач Арсений строго-настрого наказал так с поднятой ногой и почивать.
А упала Ингрид наземь с коня, на котором, вопреки советам конюшего, вознамерилась прокатиться. За то, что не смог отговорить княгиню от её неразумной затеи, конюший, по приказу князя, получил десять плетей и чувствовал себя не виноватым, а неправедно обиженным.
Ингрид, узнав о наказании дворового человека, стала оправдывать его:
– Нет его вины в том, что я упала. Не послушалась конюшего. Он предупреждал, Злынка – кобыла норовистая. Чуть что не по ней, на дыбы встает, зад подбрасывает…
– А ты, значит, на своем решила настоять? – покачал головой Всеволод.
– Это потому, что твой конюший мне все лошадей тихих подсовывал, спокойных, на коих и скакать скучно!
– Зато теперь лежать тебе будет весело. Сама виновата. А перед конюшим я повинюсь. За тебя.
Но Ингрид через Свенку ещё и передала напрасно пострадавшему дворовому расшитый золотом кисет с тремя золотыми монетами.
– Княгиня сожалеет, – сказала Свенка, – и просит принять в подарок.
Конюший кисет взял и передал, что на княгиню обиды не держит. Пусть, мол, побыстрее выздоравливает, он сам научит её, как на норовистых лошадях ездить.
Ингрид слушала, что повествовала ей Свенка, и временами уносилась мыслями куда-нибудь. Например, в то время, когда она сможет бок о бок выезжать с мужем из города, ездить на охоту или в гости. Мало ли…
А то представляла себе, как она, одетая в простой, но удобный сарафан, сидит со Всеволодом на берегу серебристой речки Сыть и ловит рыбу. Ингрид никогда в жизни не ловила рыбу, но один раз видела с удочкой незнакомую девушку, которая несла на кукане связку серебристых рыбешек…
Даже странно, как много интересных вещей было ей прежде недоступно! Да она раньше и не мечтала о чем-нибудь подобном.
В родовом замке, где она провела все время от рождения до того дня, когда двоюродные братья и дружинники увезли её выдавать замуж в далекую Русь, Ингрид думала о другом. Например, о том, как после похвал, которыми оделяли её учителя, обучавшие Ингрид счету и грамоте, всегда холодные и строгие глаза отца оживятся, потеплеют и он скажет что-нибудь вроде:
– Доченька, я рад, что ты умна и послушна.
Или хотя бы:
– Ингрид, ты порадовала меня.
Но увы, даже редко вспоминавшая о ней мачеха, казалось, была менее холодна, чем родной отец.
Еще она мечтала о маленькой собачке или кошечке – каком-нибудь живом существе, которое ей бы подарили и разрешили у себя оставить. Изредка она была в гостях у своих кузенов и кузин и видела, как те возятся с животными без всяческих запретов…
И вот когда она уже перестала мечтать о чем-нибудь подобном, у неё вдруг это появилось как бы само собой. И не дома, в Литве, а здесь, на чужой стороне.
В конюшне, которая была теперь и её собственностью, она могла погладить и покормить любую лошадь, какую захочется. Никто не посмел бы прогнать её прочь.
На псарне она могла выбрать себе любого понравившегося щенка и возиться с ним, сколько душе будет угодно.
А недавно, возвратившись с охоты на медведя, отроки подарили ей крошечного медвежонка, которого теперь Ингрид выкармливала молоком и размоченными в нем лепешками…
Коварный перелом застал Ингрид врасплох. Лежать ей сейчас было некогда. Столько дел ждало её на подворье! Она опять вспомнила отцовский замок, где часами могла сидеть без дела, просто глядя в окно. Да и какие у неё могли быть дела?
Здесь же, после того, как она отправила в дружину к мужу его ключника, нужно было самой заниматься хозяйством. Не может же она теперь просить мужа: "Я погорячилась, верни Глину обратно!"
Нужно было срочно найти кого-нибудь толкового, кто на время заменил бы её по хозяйству. Как раз недавно Свенка рассказала, что среди княжеских холопов есть один родом из литовских земель, как и сама княгиня. Такой умный да знающий! Его князь Мстислав – батюшка Всеволода – сыну подарил. Мол, ежели понадобится что-то о северных землях узнать – вот он, готовый толмач. И расскажет, и перетолкует.
Вроде, взяли Литвина – так теперь называла его челядь – в каком-то сражении, где литовцы воевали против русских. Он был так сильно ранен, что врач с трудом вырвал его из объятий смерти. Но, выздоровев, Литвин уже не мог бойко ходить, как прежде, а передвигался, сильно припадая на искалеченную ногу.
Посланная ею Свенка вернулась с мужчиной, в рыжей бороде которого и буйной шевелюре вовсю серебрилась седина. Серые глаза Литвина смотрели проницательно и чуть насмешливо.
Он поклонился лежащей княгине и голосом с хрипотцой сказал:
– Похоже, нам, литовцам, не удается подолгу стоять на русской земле обеими ногами.
– Я сама виновата! – заметила Ингрид.
В словах Литвина ей почудился намек на то, что в их бедах повинны русские, а она не хотела хаять народ, который так доброжелательно принял её.
– Пусть Свенка выйдет! – вдруг проговорил холоп, и княгиня увидела, как под его мохнатыми бровями недобро сверкнули глаза.
Ингрид на мгновение стало страшно, но она тут же и рассердилась на собственный испуг: что позволяет себе дерзкий холоп?!
– Никуда она не выйдет, – холодно сказала княгиня. – И я не позволяю слугам так с собою говорить. Может, ты хочешь отведать плетей? Я прикажу отвести тебя на конюшню.
Желание сделать Литвина ключником исчезло у неё без следа. А ещё она подумала: неужели кто-то из кузенов шепнул ему, что дочь Витольда безмозглая, трусливая овца, так что её можно испугать всего лишь приказным тоном человека, недостойного входить в княжеские палаты!
Она кивнула Свенке, и та села на скамеечку у ложа госпожи.
– Я слушаю тебя, – сухо кивнула она Литвину.
– Но это княгине было угодно позвать меня к себе.
Ага, кажется, он понял свое место. Но княгиня ошиблась, замешательство холопа длилось недолго. Он вперил в Ингрид яростный взгляд и раздельно произнес:
– Да будет тебе известно, я – рыцарь Ордена меченосцев!
Внешне Ингрид осталась бесстрастной, но украдкой она сцепила руки, чтобы Литвин не заметил охватившую её дрожь.
В землях Литвы рыцари Ордена пользовались дурной славой. Они были жестоки, безжалостны и ради захвата для себя все новых земель не останавливались ни перед чем, нападая на людей, точно бешеные псы.
Не очень разбираясь в политике, Ингрид догадывалась, что её отец недаром пошел на союз с русскими – только они могли противостоять меченосцам, наряжавшимся в белые плащи с изображением красного меча и такого же креста, чтобы напомнить: они воюют под флагом святой церкви.
Тогда что делает в Лебедяни этот рыцарь? Она невольно скосила глаза на дверь – как назло, Всеволод замешкался на конюшне.
– И что нужно от меня рыцарю? – надменно спросила Ингрид.
Видимо, он решил не обращать внимания на Свенку и сказал, усмехаясь ей в глаза:
– Ты должна помочь мне выбраться отсюда.
– Я ничего не должна Ордену, – голос Ингрид был ровным и спокойным, что стоило ей немалых усилий. – Но я все же пойду навстречу его рыцарю и не позову на помощь слуг, которые прикончат его на месте.
Несмотря на искалеченную ногу, Литвин метнулся к Свенке, рванул её к себе и приставил к горлу неизвестно откуда взявшийся клинок.
– Посмотри, княгиня, чтобы достать его, мне пришлось задушить княжеского дружинника. То же будет с твоей прислугой, если ты надумаешь закричать.
Ингрид вспомнила, как сокрушался Всеволод, когда в один из дней его дружинника, стоявшего на страже у городских ворот, наутро нашли мертвым.
Старшина дружинников, как заправский охотник, тщательно осмотрел то место, где лежал убитый, и решил: кто-то подкрался к стражу, когда он попросту заснул! Дружинники пришли к мнению, что в город пробрался вражеский лазутчик. То ли татарин, то ли половец. Мало ли их по степи шныряет?
Старшина предложил князю, чтобы тот наказал его. Всеволод удивился:
– Ты просишь наказать самого себя?
– Прошу, потому что выходит, плохо учу молодых. Я ли не повторяю им день за днем, что спать на часах грех, а вот поди ж ты! И знал ведь я, что он с Плешаковой Авдотьей до рассвета гулеванит. Какой же из не выспавшегося дружинника страж?
Потужили-погоревали, убитого дружинника похоронили, а никому и в голову не пришло, что вражеский-то лазутчик никуда не делся, а здесь на княжеском подворье так и живет!
Медленно отступая к двери и волоча за собой упирающуюся Свенку, Литвин не сводил глаз с молодой княгини, но не заметил на её лице и следов паники, только гнев. Перед ним была истинная дочь Севера. Такую и он бы хотел иметь своей женой, да не ссудил бог!
– Зря ты так, Ингрид Витольдовна! Я ведь все о тебе знаю. Замуж пошла по воле отца. Мужа впервые увидела в церкви, а князь до сих пор любит первую жену… Ты здесь чужая!
Его слова нашли бы отклик в душе Ингрид… два месяца назад, когда она только вступила на чужую землю. Всего два месяца. Но они перевернули всю жизнь литовской княжны.
– Как твоя нога, ангел мой? – услышала она веселый голос Всеволода.
Князь вступил в свои покои, а в это время за его спиной Литвин исчез в дверном проеме вместе со Свенкой.
– Всеволод, любовь моя, поспеши! Холоп Литвин – лазутчик рыцарей-меченосцев! Он захватил Свенку, и у него кинжал!
За дверью послышался короткий женский вскрик.
Князь все понял с полуслова и выбежал из опочивальни. Время, в течение которого его не было, показалось Ингрид вечностью.
– Крепись, Инушка, – сказал он жене с тяжким вздохом. – Умерла твоя Свенка. Шею свернул ей супостат! Ускакал, ты не поверишь, на Злынке. Выслал за ним погоню. Не догонят – так и то утешение, не будет впредь на конюшне кобылы, с которой ты вдругорядь упадешь.
– Жалко Свенку, – всхлипнула Ингрид, прижимаясь к Всеволоду, – знал бы ты, семеюшка, (Семеюшка – муж (старорус.).) какого я страху натерпелась!
– А что он от тебя хотел?
– Хотел, чтобы я ему помогать стала, поскольку ему своя, а русским чужая.
– Какая же ты чужая? Ты теперь не просто княгиня Ингрид, ты – русская княгиня, потому что тебе жизни русских людей доверены… Насчет Ордена ты не ошиблась?
– Он сам это сказал.
– Вот так подарочек мне батюшка преподнес! – хмуро качнул головой Всеволод. – И я тоже хорош: непроверенного человека на конюшню поставил. А ежели бы он надумал лошадей отравить?.. Великую услугу Лебедяни оказала ты, княгинюшка!
– Да что я такого сделала? – смутилась Ингрид.
– Перед соблазном устояла. Кинжала не испугалась! – Всеволод прикоснулся губами к её лежащей поверх одеяла руке, а княгиня поцеловала его в склоненную макушку.
Глава двадцать девятая. Ханская зависть
Холодный пронизывающий ветер зло толкался в стены юрты, завывал, точно живой, и круглая глиняная печь, сложенная Аваджи, тоже глухо гудела.
Пламя светильников колебалось, бросая на войлочные стены черные тени, но люди, сидевшие в юрте на теплом шерстяном ковре, не обращали никакого внимания на непогоду за её стенами.
Четыре человека от четырех разных народов, волею судьбы соединенные вместе, сидели за общим ужином и не испытывали друг к другу никакой неприязни: уйгур и алан, уруска и булгарка. Два друга, две подруги. Две семьи.
Они сидели за одним столом, шутили, смеялись и, пусть на краткий миг, ощущали себя близкими друзьями, не зависящими от жестоких неправедных отношений, что царили между людьми за стенами их юрты.
Юрта юз-баши стояла нынче в уртоне – кочевом поселке на дороге, по которой многотысячное монгольское войско упрямо шло на северо-запад. Выбранный на курилтае один из царевичей-чингизидов Бату-хан вел своих джигитов покорять Вселенную, для чего вначале решил полностью подчинить себе такую большую и богатую страну, как Русь.
Самоуверенный монгол хотел не просто сделать своими данниками самых великих русских князей, но и заставить их целовать кончики своих сапог, и даже землю, по которой ступала нога джихангира!
Его воины, с помощью которых Бату собирался покорить мир, обременяли себя мыслями куда более низкими: где достать корм для коня, где поесть и погреться самому, как в очередном сражении сохранить свою жизнь и как раздобыть себе место для ночлега.
При появлении поблизости какого-нибудь селения перед воинами возникал ещё один вопрос: как бы урвать добычу побогаче.
Юрта на двоих юз-баши была одна, но Аслан и Аваджи знали, что многие нукеры не имели и такого! Большинству из них приходилось спать у костра, завернувшись в бараньи тулупы и вообще в любой мех, который мог подарить хоть какое-нибудь тепло.
Но юз-баши все же не рядовой нукер, потому если хан имел несколько верблюдов, чтобы перевозить свои юрты и юрты для жен, то оба юз-баши смогли достать для своих нужд одного верблюда.
Теперь на нем ехали Заира, Анастасия с маленьким Владимиром, и ещё оставалось место для разборной юрты и кое-каких горшков и котлов для приготовления пищи.
На привалах юрту устанавливали быстро. Женщины начинали тут же готовить горячую похлебку, а у мужчин хватало забот походных – каждому приходилось заботиться о ночлеге и корме для своей сотни.
Сближало обе семьи ещё и то, что обе женщины – бывает же такое! – были беременны. Заира – первым ребенком, Анастасия – вторым.
Маленький Владимир уже вовсю смеялся, а теперь и сидел со взрослыми на ковре, привалившись к боку Аваджи – с двух сторон малыша поддерживали подушки. Сидеть прямо пока никак у него не получалось.
Аваджи чувствовал себя счастливым, как никогда, хотя тревога за их с Аной будущее острыми шипами нет-нет, да и проскальзывала между лепестков его нынешней цветущей жизни.
Но молодой муж стал бы тревожиться ещё больше, если бы знал, какой у них с Асланом завелся враг. Он не только сам их смертельно ненавидел, но изо всех сил старался, чтобы такие же чувства к ним испытывал куда более могущественный человек. А это был ханский прихвостень Бучек.
Хитрый и коварный, он понимал, что тоже может завести себе жену и преданных друзей, но разве скажет кто-нибудь о нем: "Бучек – настоящий багатур!" Все равно в разговорах между собой будут шептать: "Блюдолиз хана Бучек" или "Этот шакал Бучек!".
Когда-то оба юз-баши были любимцами Тури-хана, но не думали о своем будущем, не пытались влезть хану в душу, не убаюкивали его льстивыми речами… Бучек же вливал в уши светлейшему яд зависти, зная, на что обратить внимание хана.
Нет, становиться сотником Бучек не хотел. Ему и при хане хорошо. Он был достаточно умным, чтобы понимать: звание сотника ко многому обязывало, а прежде всего, к необходимости трудиться, и это-то как раз Бучеку не нравилось.
К тому же, сотник имел власть только над сотней нукеров, правая же рука хана могла иметь власть над всем его войском.
И не только власть. Правая рука могла иметь и деньги. Много денег. Деньги можно было получать с нукеров, имеющих личные дела к хану. И с того нукера, который хотел провести ночь с красавицей рабыней. Словом, ушла жадина-Эталмас, пришел жадина-Бучек.
Постоянное стремление к власти развило в нем особую проницательность он научился понимать самые скрытые движения души светлейшего. Настолько, что мог теперь самому себе говорить о власти над Тури-ханом, которую он все больше расширял.
Хана подкупало в новом любимце то, что он вслух высказывал пожелания, созвучные тайным ханским. Иной раз Тури мягко обвинял своего постельничего в развращенности. Вслух. Про себя он лишь удивлялся его сообразительности.
Бучеку это не составляло труда, потому что он судил о хане по себе. Он судил так обо всем человечестве, и если в случаях с другими людьми оказывался неправым, то со своей ошибкой не соглашался, а лишь думал, что люди не только подлы, но и скрытны!
Он заметил, что Тури-хан труслив. Впрямую не участвуя в сражении за Ходжент, он боялся, даже сидя в юрте, и убирал голову в плечи при всяком подозрительном звуке.
Бучек стал говорить, что хану вовсе необязательно лично идти в поход, если у него есть свои полководцы.
– Зачем подвергать опасности свою драгоценную жизнь? – вопрошал он.
– Хан должен убеждать нукеров в своей отваге.
– А разве кто-то из них в этом сомневается?
– Но другие могут подумать…
– Кто осмелится такое подумать, должен немедленно лишаться головы. Никто не должен усомниться в смелости повелителя степей.
Тури-хан согласно кивал головой и удивлялся, почему такая простая мысль не приходила ему в голову прежде?
Постепенно Бучек открыл выход мерзости, прежде дремавшей на самом дне души светлейшего. Имея в слугах людей чистых помыслами, хан пытался им подражать и свои пороки старался скрывать. С Бучеком необходимость в этом отпала.
А еще, благодаря новому любимцу, Тури познал такую остроту ощущений, о которой раньше и не догадывался. Имей он Бучека при себе прежде, избежал бы позорного провала с Заирой и подчинил бы себе Анастасию. После учебы, которую устроил бы ей Бучек, она вряд ли осмелилась смотреть на светлейшего так, как позволила себе однажды…
Мысль – учить покорности рабынь – пришла к Бучеку после того, как пленная аланка кинулась на хана с кинжалом.
– Это моя вина, – смиренно склонял он голову перед Тури-ханом. – Я недосмотрел. Но нужно ли впредь рисковать? Лучше всякую наложницу прежде готовить мне.
В глубине души он был даже благодарен дикарке. Теперь светлейший будет точно уверен, что без Бучека ему не обойтись!
Первой, кого он стал учить, и была то самая аланка. Для начала он раздел её донага.
– Чтобы проверить, не спрятала ли ты на себе ещё что-то, – посмеивался он, играя бичом и с усмешкой подмечая ужас, мелькнувший в глазах девушки.
Как она старалась быть мужественной, храбрая дочь маленького народа! Увы, силы были слишком неравны.
На свой первый «урок» Бучек позвал хана.
Аланка стояла посреди юрты обнаженная. Руки её были привязаны к веревке, продетой в укрепленное наверху юрты металлическое кольцо. Рот девушки закрывала повязка.
– Рот-то зачем завязал? – благодушно поинтересовался хан. – Пусть себе кричит!
Бучек, низко кланяясь, – умел подольститься, сын шакала! – заметил почтительно:
– Не стоит будоражить джигитов, которые отдыхают после дневных трудов.
– Мне ли обращать на это внимание? – напыжился хан.
Бучек опять склонился, скрывая усмешку: его уроки не прошли даром!
– Одно слово хана, и повязку снимем. Только так ей куда страшнее – ни убежать, ни закричать!
Он заботливо пододвинул к боку полулежащего хана ещё одну подушку и потянул за свободно висящий конец веревки – тело аланки поднялось над полом. Он щелкнул бичом.
– Что желает светлейший: наказать непокорную как следует или… пощекотать?
– Для начала пощекочи.
Словно длинная серая змея, мелькнул в воздухе бич и обвился вокруг тела девушки. Вроде лишь скользнул и уполз, но на нежной коже осталась багрово-красная полоса.
Аланка дернулась, и хан увидел, как она беззвучно кричит. Он прежде и не подозревал, какое это захватывающее зрелище. Так соблазнительно изогнуться на ложе разве возможно? Дрожь девушки будто передалась ему, охватывая все тело странным возбуждением: кончики пальцев закололо, а в его чреслах вспыхнул огонь. Он не смог более усидеть на месте.
– Снять повязку? – Бучек опустил глаза, чтобы светлейший не прочел в них удовлетворения: все правильно рассчитал, теперь хан в его руках! Стареющего мужчину наслаждение, замешанное на такой вот остроте ощущений, быстро затянет в свой омут…
– Не надо снимать повязку, – пробормотал Тури-хан, тяжело дыша. – Ты только опусти её пониже.
И он схватил девушку за ноги, входя в её извивающееся, трепещущее тело…
А в это самое время Аваджи и Аслан занимались обустройством своих сотен, оставив женщин одних. Заира гуляла неподалеку с маленьким Владимиром. Анастасия прибирала в юрте, как вдруг на неё навалилась такая сильная головная боль, что молодая женщина без сил рухнула на лежанку.
Она обхватила руками свой пылающий лоб, стараясь унять грызущую боль, и почувствовала, как её собственные ладони будто вбирают в себя горящий под ними жар.
Полегчало. Анастасия села на лежанке и… увидела!
Картина была мерзкой, непристойной, и непонятно, почему такое видение посетило ее? Чем она согрешила, разве она думала о чем-нибудь подобном?
Какая-то девушка висела подвешенная за руки. Тури-хан с налившимися кровью глазами – Анастасия отчетливо видела каждую мелочь – грубо насиловал её. Наконец он оттолкнул от себя безвольное тело так, что девушка качнулась, будто на качелях, и спросил:
– Хочешь?
Теперь она увидела и другого. Бучек. Он словно ждал такого приглашения, потому что обхватил девушку сзади – висящая дернулась, и по лицу её потекли слезы. Мучители завязали ей рот, но Анастасия могла догадаться по кричащим глазам, какие муки сейчас жертва испытывает.
Анастасия крепко зажмурилась, закрыла ладонями глаза, потерла и невольно стряхнула так, как стряхивают с рук налипшую на них грязь.
Видение исчезло, и она с облегчением осенила себя крестным знамением: "Спаси и помилуй!"
Она успокоилась, но невольно продолжала думать об увиденном: что это было? Дневной кошмар или… Неужели такое происходило на самом деле?
Теперь Анастасия стала думать, что, возможно, она могла бы помочь неведомой пленнице. Она выскользнула из своей юрты и осторожно подобралась к шатру Тури-хана. Из него не доносилось ни звука. Но тут Анастасия чуть было не столкнулась с самим ханом и тем нукером, которого только что видела будто наяву. Они выходили из юрты, стоявшей поодаль, которую поставили там совсем недавно.
Вот в эту неведомую юрту Анастасия, почти умирая от страха, и проникла. И уже не удивилась, увидев на ковре ту самую нагую девушку, по-прежнему со связанными руками, с глазами все ещё мокрыми от слез.
Анастасия склонилась над лежащей.
– Убей меня, – прошептала девушка. – Убей меня, сестра, прошу тебя!
Уже не думая о том, что будет, если её застанут здесь, Анастасия стала развязывать пленницу, в спешке обламывая ногти.
Что это у них? Дастархан? Анастасия безо всякой осторожности рванула на себя расшитую золотыми узорами скатерть с бахромой, опрокинув на ковер сосуд с арзой и блюдо с фруктами. Встряхнула скатерть и закутала в неё девушку.
– Это все, что я могу для тебя сделать, – шепнула она.
Осторожно выглянула наружу – никого – и потянула за собой жертву ханских утех. Это та самая аланка, вдруг поняла она. И шепнула:
– Иди!
И подтолкнула девушку в сторону, противоположную той, где, как Анастасия знала, сейчас собрались нукеры.
Аланка на мгновение с благодарностью прильнула к ней и метнулась за ближайшую юрту. Больше Анастасия никогда её не видела и ничего о ней не слышала.
А между тем, исчезновение пленницы обнаружилось довольно скоро. Бучек заглянул в юрту и не нашел ту, с которой он решил продолжить забаву.
– Кто-то ей помог, – определил Бучек. – Мои узлы она сама бы не развязала.
