Текст книги "Княгиня Ольга. Истоки (СИ)"

Автор книги: Лада Отрадова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Глава XXVIII: Линия Жизни

ГЛАВА XXVIII: ЛИНИЯ ЖИЗНИ

К грохоту, гомону и воплям снаружи она уже почти привыкла и старалась не обращать никакого внимания на происходящее, что бы ни доносилось оттуда, какие бы жуткие вещи не творились. И в мирное время улочка с тавернами, постоялыми дворами и прочими увеселительными заведениями заслуживала звание места довольно злачного, сейчас же... Сейчас все слухи, которые ходили об этом, словно ожили и во сто крат стали сильнее благодаря буйству возомнивших себя хозяевами мятежников и их кровавым стычкам со стражниками из войска посадского.

Выгнать прочь самых отъявленных негодяев и разместить оставшихся гостей для их же безопасности в свободных комнатах Забава какими-то чудом сумела быстро и без осечек – и это несмотря на отсутствие в городе отца. Поэтому уже через несколько минут после того, как на холме появился зловещий синий огонь, двери "Пьяной овечки" оказались крепко-накрепко закрыты, ставни – захлопнуты, а посетители расквартированы.

Осталось только заняться немытой посудой, которой последние оставили настоящие горы.

Руки схватили было наполненный до краёв тёплой водой таз, как вдруг треск, оглушительный и близкий, где-то совсем рядом, нарушил окружающую тишину, а следом к нему добавилось лошадиное ржание – прямо под её окном!

– Да чтобы вас! – выкрикнула в сердцах дочь Задора и открыла ставни на втором этаже, свесив оттуда голову вниз и держа наскоро схваченный масляный светильник. – Подите прочь, куда шли, нечего тут ходи... Ходута?!

Даже в тусклом свете масляного фонаря она узнала его безошибочно: не было больше в городе кого-то такого же высокого, с широкими плечами и буйной головой тёмных кудрей. Тут же, сбоку от него, валялась в углу несчастная вывеска в виде чёрного барашка.

Пардусом она вылетела из комнаты и спустилась до лестнице, дрожащими руками открыла тяжёлый засов и оказалась на улице, где в считанных аршинах от входа в заведение лежал он. Медленно рот девушки открылся и пополз вниз, за ним потянулись туда же уголки глаз, и одни лишь удивлённые брови, напротив, полезли на лоб.

– Ходута! – бросается Забава к нему и думает сначала, что знакомый молодец просто нетрезв, вот и явился к ней, но чем больше смотрит она на окружающую обстановку, тем лучше понимает, что будь её предположение правдивым – стало бы всё в разы проще.

Хрипящий, завалившийся набок конь, который уже вряд ли поднимется. Сотни разбитых горшков и заваленная черепками мостовая. И вывеска, содранная какой-то чудовищной силой со стены – с торчащими из неё алыми гвоздями.

– Ходута! – повторяет Забава и щупает его могучую грудь: тяжело и медленно, но она двигается. Дышит... Дышит!

Девичья рука осторожно скользит ниже и чувствует, как по пальцам струится тёплая жидкость и, подняв ладонь ближе к мерцанию светильника, дочь трактирщика видит кровь. Весь левый бок со спины – влажный и багровый.

– Ходута, – напрягается она и пытается привести молодца в чувство, толкает в плечо, тормошит по лицу, но тот не откликается и только делается бледнее. – Ходута! Ответь же, родной!

Отчаяние сменяется гневом – на себя, за то, что ничего на не получается; на него – что снова явился к ней на порог изувеченным и вручил свою жизнь в её руки, даже не спрашивая. Хочется кричать, хочется как следует вдарить по этому кудрявому котелку, но толку с того?

– Я даже на пядь тебя не сдвину, здоровенная ты скотина, – проговорила темноволосая девица сквозь зубы и, не выдержав, от безысходности стукнула по груди его кулаком – но даже это не помогает. – Не сдвину тебя... одна не сдвину.

В опухших, красных от слёз глазах мелькают искорки здравого смысла, и Забава возвращается в отцово заведение, но только чтобы вместе с подмогой затащить внутрь своего великана. Четверо мужчин, схватив его за руки да за ноги, медленно и осторожно поднимаются на второй этаж, и Ходута наконец-то оказывается в тёплой кровати – но и так и не отзывается ни на одну мольбу.

Снять рубаху с детины никак не удаётся, и помощники её переворачивают посадникова сына набок, а сама Забава вспарывает ткань ножом из освобождает его от одежды. Несколько небольших, но глубоких уколов от гвоздей проникали в плоть немногим выше поясницы и зияли сейчас свежими рваными ранами. Однако не повреждения были самыми страшными – кровотечение всё никак не унималось, и даже сейчас на ложе Ходуты образовалась тёмно-красная лужица.

К растревоженной ране она приложила несколько пальцев и с силой прижала их к холодеющему боку молодца, стараясь не дать крови покинуть израненное тело.

– Принесите чистых простыней да тёплой воды, – прикринула она на постояльцев, и двое из них спешно метнулись за всем необходимым, пока ещё пара осталась здесь, рядом с Забавой.

– Не живут, ежели столько крови потеряют, – хмуро пробормотал себе под нос заглянувший через плечо девушки на раненого старик: та, пусть и медленно, но продолжала бежать по пальцам дочери Задора. – Может и не протянуть до восхода.

– Живут! – разгорячённая и раздражённая услышанными словами, гневно парировала Забава. – Он молодой, здоровый, обязательно выкарабкается!

– И впрямь, как бычок здоровенный, – кивнул второй из гостей. – Авось правда всё уладится.

Остальные вскоре возвратились, но перевязать раны оказалось делом сложным, но невыполнимым. С горем пополам перемотав тело Ходуты настолько крепко, насколько они могли, дабы обеспечить положенное давление, помощники Забавы бережно подняли его и положили безвольную голову на подушки.

– Благодарю, – кивнула остальным девица и села у изголовья. – Дальше я справлюсь одна, можете вернуться к себе. Спасибо ещё раз... и доброй ночи.

Дрожащими пальцами она коснулась щеки сына градоначальника, запустила их в тёмные кудри, которые путались подобно её мыслям: о проведённом тогда вместе вечером за душевным разговором и выпивкой, о лучистых как свет весеннего солнца глазах мужчины, о том, как с ней поделился он переживаниями о своё будущем и нежелании идти по стопам отца.

– Ну и молодец же ты... Ах, бедовый уродился! – пролепетала, одновременно плача и улыбаясь, Забава.

– И с долгами... не расплатился, – шевелит он губами и тихо, почти неслышно отвечает.

– Тише, береги силы. Всё будет хорошо, я обещаю, – с нежностью посмотрела она на него, взяла его пальцы – какие же холодные! – в свою ладонь и легонько сжала, словно закрепляя произнесённые слова.

– В кармане... в кармане моём.

Всполошившись и решив, что там нечто важное, второй рукой Забава залезает в карман и достаёт оттуда пару серебряных монет – которые тотчас же швыряет на пол, и они, прокатившись со звоном по половицам, теряются где-то в тёмном углу.

– Нехорошо это... Не расплатившись уходить, – продолжает он и старается открыть глаза шире, чтобы лучше рассмотреть в тусклом пламени свечи девицу напротив, но веки так и остаются полузакрытыми, будто даже на это сейчас сил не остаётся.

– Не смей так говорить! – обжигает взглядом Забава и пуще прежнего сжимает слабеющую, делающуюся ватной длань. – Не надобно мне денег, неужели так и не понял?! Ты мне нужен, Ходута... Ты!

Захлёбываясь от солёных слёз, она бросается сбивчиво, беспорядочно целовать ходутовы веки, щёки, лоб, покрытый градом из холодных капель пота, а он лишь весь дрожит и глазеет на неё с застывшим на лице нелепым выражением и по-детскому глупой улыбкой.

– Ухожу... чувствую я, – лепечет он спокойно и лишь светится по забавиными губёнками. – В лицо смерти посмотрел, так дай же лучше на тебя мне теперь полюбоваться вдоволь...

Голова детины тотчас же завалилась на бок и он замолк, не то мертвый уже, не то всё ещё живой. Забава судорожно тянет к нему руку и кладёт на грудь.

Дышит. Стучит сердце в груди – но медленно, глухо, как крылья птицы, что запуталась в силках и, измученная, потеряла надежду выбраться.

Одной рукой накрывает она спящего молодца одеялом, второй – накидывает на себя длинный плат. Так и стоит она минуту, не сводя с него, светлого, чистого и непосредственного, словно младенец, своих глаз, прежде чем ступает за порог.

Коли заглянул Ходута в лицо смерти – есть у неё та, кто с ней если не подруга, то старая знакомая. И она сумеет договориться.

* * * * *

– Лишай проклятый! – выругался, обернувшись на мгновение и увидев, что Ходута и ещё двое разбойников остались далеко позади, Сверр: но Молния галопом неслась вперёд так быстро, что пути обратно не было, да и похищенного мальчугана упускать нельзя ни при каких обстоятельствах.

Петляние по тёмным переулкам и концам продолжилось ещё на какое-то время. Длинноволосый скандинав неистово подгонял своего скакуна, заставляя ту выкладываться по полной, минуя крутые повороты и избегая загромождавших улицу бочек, ящиков и телег.

Сердце бьётся в такт топоту копыт, остаётся совсем немного... Под лоснящейся, блестящей шерстью Молнии вздуваются мышцы, пот смешивается с пылью в мылкую пену.

Похититель Гостомысла-младшего ныряет в очередной закоулок с харчёвнями и трактирами, разгоняя в стороны вмиг прильнувших к обочине вооружённых горожан. И не просто вооружённых – вместо ожидаемых топоров, дубин да серпов с вилами держались они за саксонские клинки, которые взгляд дружинника узнал сразу.

Изготовлял их во всё государстве один только Вол, снабжая добротным булатом не только новгородцев, но и жителей прочих земель – с княжеской дружиной в том числе. А это значит, что бунтовщики либо убили его и завладели складами с товаром, либо он был с ними заодно – в это верилось гораздо меньше.

Остаётся надеяться, что даже с таким оружием горожане не станут головной болью для князя: в конце концов, в отличие от знающих толк в ратном мастерстве дружинников и посадского войска, сеча не была для тех привычным делом, и чаще они пребывали в компании сохи или гончарного круга, нежели острого меча.

От размышлений Сверра отвлекает вопрос одного из мятежных горожан, заданный с издёвкой.

– Вы бы коней на привязи оставили, а то своих же испугаете, – присвистнул он, глядя на дружинника и его скакуна. – Лошадь-то породистая, посмотрю... И сам красивый, отмытый. Боярский сын, небось?

– Боярский... Из рода Путяты, – называет первое же пришедшее ему в голову имя одного из гостей на княжеской свадьбе скандинав и хмурится: только сейчас он замечает на детинце синее пламя, символ восстания против власти. – С вами вместе желаю бок о бок сражаться, да из оружия только нож – много ли я им крови пущу игоревым прихлебателям?

– В третью дверь по переулку поди, там этого добра навалом. Только ты б... Сделал с собой чего, а то, глядишь, перепутают тебя в темноте, безбородного да с космами, с девкой – пускай и долговязой! – скалится беззубым ртом мужчина и кивает своим спутникам. – Вперёд, как глупо замесить глину и ждать, пока сама она превратится в кирпич, так и город мы не вернём, ежели своими руками того не сделаем!

– Как звать тебя, добрый человек? – немного погодя, бросает ему вслед Сверр.

– Первак, окунев сын.

– Спасибо тебе, Первак.

– За что благодаришь? – так ничего и не поняв, удивлённо приподнимает русые брови новгородец.

– За дельный совет.

По прошествии нескольких минут, когда улица снова становится безлюдной, он на прощание мягко хлопает по крупу Молнию, отпуская её подальше от кишащего негодяями района, а затем тянется к поясу с кинжалом. С решимостью, острой как нож в его длани, Сверр одной рукой собирает свои длинные светлые волосы в хвост, второй же принимается их обрезать.

Один за другим локоны падают к ногам, за ними тянется и ладонь, но только чтобы зачерпнуть немного пыльной земли и посыпать её на голову, испачкать лицо с зажмуренными глазами, измазать штаны да рубаху.

Спасти сына Богуславы из обиталища восставших у прежнего Сверра не было никаких шансов, зато Сверр новый может сделать это – и даже больше. Остаётся лишь посетить место, которое посоветовал Первак, и понять, что замышляют бунтовщики.

* * * * *

Словно раненый зверь, неслышно бежала она по опустевшему городу, не отвлекаясь ни на лязг оружия вдалеке, ни на сполохи пожаров, ни на отчаянные вопли и стоны – ноги сами несли Забаву вперёд, к заветной лачуге.

Боги, казалось, соблаговорили девушке, и на пути не встретилось ей ни единого препятствия. Раз так, то, быть может, и сейчас удача улыбнётся ей в последней раз, а потом пусть хоть до конца дней не являет своего светлого лика!

Не переводя дыхания, Забава перебежала через крохотный сад и остановилась на пороге покосившейся от времени хибары. Рука тянется к двери с глубокими, похожими на морщины на иссохшей старческой коже, трещинами и ударяет по ней кулаком раз, два, три... тринадцать!

– Баба Злоба! – почти отчаявшись, кричит она в темноту. – Баба Злоба, отвори!

Старуха, заслышав похожие на барабан звуки, кряхтит, ворчит, но медленно выплывает из своей заставленной хламом да зельями обители и открывает дверь с жалобным скрипом петель.

– Чего надобно тебе? – пучит она на девицу заспанные глаза и чешет голову со всклокоченными аки гнездо седыми космами. – Ночь на дворе, а она шастает, да ещё и когда блудички (2) мерцают и зазывают в могилу за собой.

Дряхлая рука показывает на синий огонёк, смутно видный вдалеке между деревьев да беспорядочных лачуг. Забава вздыхает и устало, вымученно улыбается:

– То сигнальный костёр в детинце, не блудички, бабушка...

– Ты старую не учи! – грозит в ответ Злоба указательным пальцем с длинным, похожим на совиный коготь, ногтём. – Блудички там, сотнями кружат над крепостью, ждут пополнения в стаю свою, на костях люда вадимова Рюрик детинец свой возвёл – вот и повелись они с тех пор там. Так почто явилась?

– Молодец, бабушка...

– Ба, молодец! – вскидывает руки старая ведьма и щурит один глаз, что придаёт ей одновременно и глубокомыслие, и делает забавной. – Прежний али другой какой?!

– Баба Злоба! – цокает Забава и, на сей раз уже не сдерживаясь, принимается рыдать. – Тот же. Хладный весь, дрожит и крови потерял много. Говорит, уйдёт он из мира нашего – да разве я пущу?!

– Коли вся в тревоге, то не стой на пороге, – как рукой снимает с лица лекарши издёвку, и становится оно вдумчивым, собранным, сама же карга увлекает дочь трактирщика за собой внутрь.

Под крышей жилища стоит всё тот же непередаваемый смрад из запаха трав, органов да частей тела, жира и разных камней, которыми забиты до отказа каждая полка, каждый стол, но Забава словно и не обращает на это внимания и, будто зачарованная, проходит вперёд и садится на заменяющий кресло старый щербатый пень.

– Вещи есть его? – косится на девицу строгий взгляд, пока костлявые руки молниеносно, будто бы сами по себе, смешивают какие-то коренья, порошки и лапки мелких зверей в старом чугунном котле с водой. – Чую неладное я, в который раз с ним такое на моей памяти за неделю? Второй?

– Второй... Рубахи клок, прямо с тела – да с кровью, – наученная опытом, протягивает бабке багровую тряпицу девушка, и та мигом оказывается в сосуде вместе с прочими ингредиентами. Забава старается не выказывать волнения, но чувствует, как по спине её бегут мурашки – не то от сырого воздуха, не то от страха узнать, что же увидит в тёмном омуте Злоба.

Старуха, сгорбившись над пузырящимся котлом низко, будто на плечах у неё лежал невидимый мешок с камнями, плюёт в чан и опускает туда указательный палец, принимаясь медленно водить им по часовой стрелке и приговаривать себе под нос:

– Кора ивы да водица

Из полоя,

Длань куницы,

Корень дуба, цвет левкоя,

Глина с берега у Прости (3)

Да пожитков хлопца горсти

В глубине твоей потонут.

Пусть покажет правду омут.

Глаза карги, до этого мутные как застоявшаяся вода, делаются ясными и блестящими, и она, высунув палец из котла, таращит их в рябь на поверхности. Забава, беспокойная и нетерпеливая, вскакивает и пытается рассмотреть там что-то, но видит лишь отражение Злобы, лицо которой мрачнеет и ещё больше морщинится.

– Что увидела ты, баба Злоба? – выпью поднимает шею девушка. – Что узнала?

– Смерть за ним по следу ходит, он её кругами водит, – мрачно отвечает старуха. – Да теперь погибель рядом с ним на ложе лежит как невеста, а платье её – саван погребальный.

Забава закрывает глаза и покрывается с ног до головы гусиной кожей, мысленно погружаясь холодную пучину далёкого прошлого.

Безмятежная, манящая бликами на своей глади, вода Илмерь-озера превращается в безжалостную стихию, и с каждым движением, с каждой попыткой вырваться оттуда тебя лишь сильнее тянет ко дну. Лишённые воздуха лёгкие в груди нестерпимо жжёт, а силы убывают.

Давление воды усиливается, оно давит на уши и дезориентирует; прозрачные волны становятся мутной взвесью ила и торфа, накрывая холодными объятиями забвения... пока маленькая Забава не приходит в себя на руках у убитого горем отца и не видит напротив молодое лицо той, что сейчас стоит напротив – но с не изменившимися ни капли глазами.

– Ты отвела от меня смерть тогда, нитью алой повязала... Стало быть, и с ним получиться должно!

– Отец твой своим здоровьем расплатился, ты-то уже... наполовину мёртвая, как из Илмеря тебя достали, – Злоба поднимает на темноволосую красавицу задумчивые очи. Они глядят твёрдо, но удивительно скорбно. – Вдруг не выдержишь ты, сгоришь как подёнка? Пока не получит смерть своё в обмен на украденное, не отступит, за жизнь одну другую захочет к рукам прибрать!

– Всё равно без него света белого мне не видать. Дня не прожить без взгляда ласкового, – смотрит уверенно на старуху она, смотрит и не соглашается. – Не отговаривай меня, коли как внучку родную любишь, а лучше помоги да подсоби!

– Слово последнее дороже куны (4), – мотает головой карга и плотно сжимает губы. – Да вздор мы творим, пока любим и юны. Поди к старой, так уж и быть... сделаем так, что будет твой молодец жить.

Забава протягивает фарфорово-бледную руку знахарке, и та, вцепившись в рукоять старого костяного кинжала своей пятернёй, делает на коже неглубокий и длинный надрез. Тонкие алые ручейки бегут по запястью вниз и собираются в такой же костяной, изготовленной из черепа какого-то хищного зверя, чаше.

Второй рукой Злоба открывает ящик стола, шарит по нему и отодвигает в стороны покрытые толстым слоем пыли склянки и мешочки, прежде чем извлекает оттуда клубок ярко-красных шерстяных ниток. Прямо зубами отрывает она отрез с пядь-полторы и бросает его в кубок, шепча сухими, бледно-лиловыми губами.

– Алые нити, алая кровь

Целится гибель не в глаз, а в бровь.

Слёзы пролиты, молитвы сказаны,

Да будет так, пока двое связаны!

В этот же момент кончики пальцев Забавы начинает колоть, точно сотни игл одновременно вонзаются в подушечки; тело бросает то в холод, то в жар, до прорезает насквозь нестерпимой болью, то опускает. Сердце, бьющееся как рыбина на льдине, вот-вот разорвётся, будто сжатое до предела чьей-то невидимой рукой – и девица не выдерживает, сотрясая хлипкие деревянные стены лачуги жутким, нечеловеческим воплем.

– Терпи, Забавушка, – шепчет, повязывая на левую руку девице влажную красную нить, старуха. – Терпи, родная!

Бледный, в мелких капельках пота, сгибается в своей постели в дугу Ходута и кричит – а после выпрямляется струной. Бессознательно тянется он дланью к левой руке и расчёсывает кожу на запястье до красноты, до крови под ногтями – настолько жжёт под кожей, словно пустил кто-то по жилам его огонь.

– Землёю, откуда живое родится,

Водою, которой жажда утолится,

Ветрами,

Дарящими жизнь вместе с солнцем,

И пламенем, где всё прахом обернётся,

Отныне я заклинаю так тому быть,

Пусть свяжет обоих... алая нить!

Словно в горячке посадников сын с ног до головы краснеет, по нему бьёт озноб – и мигом становится он бледнее мела, прежде чем к щекам и конечностям его снова приливает кровь, и на них проявляется здоровый розовый румянец. Тут же проваливается он в беспамятство, одновременно с этим делает жадный, глубокий вдох Забава.

– Половиной нити обвяжи ему запястье, да носи луну – то от несчастья, – хмурится и без сил сползает по стене вниз старуха, усевшись на пол. – И не снимайте ни за что её оба, пока не укажет тебе баба Злоба. Ясно сказала?

– Ясно, бабушка, – отвечает, пытаясь отдышаться, Задорова дочь. – Пойду я тогда... не знаю, что делала бы без тебя.

– Думаешь, пущу я тебя до утра из дому? – дряхлая рука с невиданной силой хватается за запястье вставшей Забавы, впиваясь в кожу ногтями; ноздри же Злобы шевелятся, будто уловив что-то в воздухе. – Кровью в городе пахнет, и родной, и чужой. Пока не взойдёт солнце – шагу не ступишь отсюда... Или не хочешь ты уже своего молодца вновь увидеть?!

– Хочу...

– Вот и сиди тогда здесь, покуда буря из мечей не уляжется, – ворчит себе под нос старуха и, шаркая ногами, идёт вперёд, закрывая покосившуюся дверь на вторую щеколду. – Не зря кружат над детинцем блудички, к бездолью это, к беде. Всё как тогда...

– Когда... бабушка?

– В день, когда вспахал Рюрик поля клинком, Вадима порубил с соратниками, плотью их землю родную засеял, кровью полил – да град новый срубил, – морщит нос карга и мотает похожей на сычиное гнездо седой головой.

* * * * *

1) Пядь – древнерусская мера длины, равная примерно 23,153 см (расстояние между концами большого пальца и мизинца);

2) Блудички – души утопленников или иных покойников, появляющиеся над своими могилами, блуждающие огни;

3) Прость – небольшая речка в окрестностях Великого Новгорода, левый приток Волхова. Находится в северной части Новгородского Поозерья;

4) Куна – денежная единица Древней Руси, серебряная монета. В домонетный период куна означала шкурку куницы, использовавшуюся в качестве валюты.