Текст книги "Гон спозаранку"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

Соавторы: Джон Эрнст Стейнбек,Джойс Кэрол Оутс,Уильям Катберт Фолкнер,Джек Керуак,Теннесси Уильямс,Джеймс Болдуин,Фланнери О'Коннор,Карсон Маккаллерс,Джесс Стюарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Перевод Т. Ивановой

Норман Мейлер
КРАТЧАЙШИЙ ИЗ РОМАНОВ

Она думала, что разделается с ним в три дня.

И едва не преуспела. Его сердце едва вынесло тяжкий натиск ее комплиментов.

Она решила, что понадобится три недели. Но он уцелел.

Тогда она поставила себе новый срок – три месяца.

Через три года он еще был жив-здоров. Потому она и вышла за него замуж.

Они женаты уже тридцать лет. Люди говорят о них с большой теплотой. Их считают счастливейшей парой в городке.

Только вот дети у них все умирают и умирают.

Перевод А. Кистяковского

Доналд Бартелм
ВЫШЕ ГОЛОВУ, МАРИ

Генри Маки, Эдвард Ашер и Говард Эттл устроили демонстрацию в защиту человека. Это было в среду 26 апреля, дождь лил как из ведра (эх, Мари, надо было писать несмываемой краской, через полчаса наши транспаранты превратились черт знает во что). Собрались в 13.30 на 69-й улице, у церкви Иоанна Предтечи, подняли лозунги: «Человек гибнет!», «Плоть отвратительна!», «Долой любовь!», «Я мыслю – значит, я ничто!», начали раздавать листовки с объявлениями о лекции Генри Маки в «Плеймор Лейнз», назначенной на завтра. Прохожие проявили к нам живой интерес. Один человек, представившийся как Уильям Рочестер, подбодрил нас: «Так держать!» Примерно в 13.50 из церкви появился староста, разряженный толстяк с трясущимся двойным подбородком, и стал доказывать, что здесь пикетировать запрещено. Вообще неприятный тип.

«Так что проходите, – сказал он. – Проходите, не задерживайтесь, здесь нельзя пикетировать». Он заявил, что раньше около церкви демонстраций никогда не устраивали, что для этого нужно разрешение, что тротуар принадлежит церкви и что он позовет полицию. К счастью, Генри Маки, Эдвард Ашер и Говард Эттл предусмотрительно запаслись разрешением и предъявили ему бумагу из полицейского управления. Староста здорово рассердился и бросился обратно в церковь жаловаться начальству. «Ну, готовься, сейчас гроза разразится», – сказал Генри Маки, а Эдвард Ашер и Говард Эттл засмеялись.

Люди на 69-й улице проявляли все больше интереса к демонстрации, некоторые сами брали у нас листовки и задавали разные вопросы вроде «Чего вы требуете?» или «Молодые люди, вы воспитывались в лоне церкви?» Пикетчики отвечали спокойно, но твердо и не вдаваясь в подробности, сообщали только то, что могло заинтересовать случайных прохожих. Некоторые отпускали колкости – один, помню, сострил: «Я мыслю – иди ты куда подальше!» – но наши вели себя безукоризненно, даже когда положение, как сказал Генри, «начало обостряться». (Мари, ты можешь нами гордиться.) Дело ведь в том, что на права пикетчиков посягает не столько полиция – она не очень пристает, если соблюсти все бюрократические процедуры и получить разрешение, – сколько всякие личности из публики. Они начали рвать у нас из рук транспаранты, а один даже плевался. Тот, что плевался, был, как ни странно, прекрасно одет. Интересно, чем набиты подобные субъекты? Он даже не задал никакого вопроса насчет цели демонстрации, а просто плюнул и пошел. Ни слова не сказал. Странный тип.

Примерно в 14.00 из церкви вышел какой-то главный начальник в черной сутане и спросил, слышали ли мы когда-нибудь о Кьеркегоре. Ливень все продолжался, но он, казалось, не обращал на него никакого внимания. «Ваша демонстрация пропагандирует близкие мне идеи Кьеркегора», – заявил он, после чего попросил нас удалиться. Минут десять Генри Маки увлеченно доказывал ему что-то, а в это время их фотографировали репортеры из «Нью-Йорк пост», «Ньюсуика» и с телевидения, которых Генри предупредил заранее. Репортеры изрядно напугали священника, но нужно отдать ему должное, он до конца держался молодцом и притворялся, что ему интересно.

Он нес сентиментальную чушь вроде «Человек – это данность, защищать его нужно, весь вопрос в том, как это сделать» или «Плоть человеческая всего лишь вместилище души», в ответ на что Генри Маки привел свое знаменитое возражение «Но почему так должно быть?». Этим вопросом он не раз уже ошарашивал разных церковных ортодоксов и философов, и именно поэтому мы, пикетчики, сразу встали под его знамена.

– Почему? – воскликнул священник. Он явно сдавал позиции. – Потоку что это так. Надо считаться с тем, что есть. С реальностью.

– Но почему так должно быть? – повторил Генри Маки. Это был, как всегда, ход конем, на такой вопрос вообще нельзя ответить. Священник покраснел от гнева и растерянности. (Наверно, по телевизору незаметно было, но я был там и все видел – здорово получилось, Мари.)

– Человек – это основа основ, это данность, – провозгласил священник. – Она непреложна, вечна и неизменна. Другими словами…

– Именно поэтому, – заметил Генри Маки, – надо бороться за человека.

– Но ведь на то воля божья, – сказал священник.

– Да, – ответил Генри Маки со значением.

Священник удалился в церковь, что-то бормоча и качая головой. Дождь подпортил наши транспаранты, но лозунги все-таки можно было прочесть, к тому же были запасные в машине Эдварда Ашера. Какие-то люди, очень смахивавшие на агентов ФБР, прошли мимо нас в церковь. Мы предвидели, что нас могут принять за коммунистов, на этот случай мы запаслись листовками, в которых подробно объяснялось, что мы не коммунисты, что Эдвард Ашер и Говард Эттл служили в армии, а у Ашера даже есть медаль за военные заслуги. В листовке говорилось: «Мы такие же американцы, как вы, уважаем законы, конституцию, платим налоги. Но мы протестуем, когда людям навязывается их место в этом мире; они его не заслужили, а избежать его не в состоянии. Почему так должно быть?» Дальше простым языком рассказывалось о различных печальных аспектах существования человека, о неприглядных и унизительных функциях человеческого тела, об ограниченности взаимопонимания и о химере любви. А в конце был раздел, озаглавленный «Что делать?» (Генри Маки говорит, что это знаменитый революционный вопрос), и в этом разделе очень доступно и просто объясняется программа Генри Маки – конкретизировать самые основы существования человека.

Вдруг подходит какая-то женщина, негритянка, берет листовку, внимательно читает и говорит: «По-моему, они просто коммунисты!» Эдвард Апгер сказал на это, что людям бесполезно объяснять, они все равно будут думать, что ты коммунист, раз они вбили это себе в голову. На Майами во время демонстрации против вивисекции беззащитных животных его тоже обзывали нацистом-коммунистом, хотя это вещи прямо противоположные. Он сказал, что хуже всего иметь дело с женщинами.

К этому времени толпа, которая собралась из-за телевизионщиков, разошлась. Поэтому Эдвард Ашер на своей машине перевез пикетчиков с площади Рокфеллера в Центр Рокфеллера. Здесь было много народу, все слонялись без дела, переваривая обед. Мы вытащили запасные транспаранты с новыми лозунгами:

ПОЧЕМУ ТЫ СТОИШЬ ТАМ, ГДЕ СТОИШЬ?

ДУШИ НЕТ!

ДОЛОЙ ИСКУССТВО, КУЛЬТУРУ, ЛЮБОВЬ!

Дождь прекратился, и сразу удивительно запахли цветы. Мы расположились поблизости от ресторана (жаль, что тебя там не было, Мари. Помнишь, мы ездили в Блумингдейл и купили тебе бледно-вишневый купальник, и ты сказала: «Такого цвета бывают новорожденные». Вот и цветы были в точности такие). Туристы снимали нас, будто отродясь не видели демонстрации. Нам было смешно – они снимали нас и нашу демонстрацию, чтобы где-нибудь в Айове, Калифорнии или Мичигане рассматривать эти фотографии в семейных альбомах. А ведь мы не знали их, и они не знали нас, и им было наплевать на нашу демонстрацию да и вообще на положение человека в этом ни ре. Они так глубоко в атом мире погрязли, что уже не могут взглянуть на него со стороны и увидеть, каков он есть на самом деле.

– Эта ситуация, – сказал Генри Маки, – является типичной, поскольку иллюстрирует разницу между теми, кто потенциально способен постичь мир, и теми, кому здравый смысл мешает его постичь, так как он ускользает от них, погруженных в мирские заботы.

В это время (14.45) к демонстрантам подошла группа парней лет шестнадцати-двадцати, в куртках с капюшонами, майках и очень узких брюках. Это была отъявленная шпана, таких создает нездоровая среда, они вырастают в неблагополучных семьях, где не видят любви. Нас окружили, и вдруг стало страшно. Их было человек семь. Их главарь (знаешь, Мари, он не был самым старшим, он был даже моложе некоторых из них, высокий такой, а лицо умное и одновременно без всякого выражения) смотрит на нас и наши лозунги с каким-то преувеличенным любопытством и говорит:

– Вы кто такие, ребята, подонки, что ли?

Генри Маки спокойно объясняет ему, что мы американцы, мирные граждане, и просто пользуемся своим правом устраивать демонстрации, как записано в Конституции. А он посмотрел на Генри и как заорет: «Сволота вы, вот вы кто!» – и выхватывает пачку листовок у Эдварда Ашера. Эдвард попробовал их отнять, но тот успел отскочить, а двое других перехватили Ашера.

– Вы чего тут устраиваете, подонки? Дерьмо собачье!

– Вы не имеете никакого права… – начал было Генри Маки, но главарь притиснулся к нему вплотную.

– А вы, значит, не верите в бога, – говорит. Остальные тоже придвинулись ближе.

– Не в этом дело, – сказал Генри Маки. – Веришь, не веришь, не в этом дело. Веришь или нет, ничего не меняется. Положение человека…

– Вот что, – сказал главарь, – я думал, что вы, мальчики, каждый день ходите в церковь. А вы подонки и в бога не верите. Меня не проведешь!

Генри Маки повторил, что дело не в вере, скорее вопрос в том, что человек беспомощен в когтях самосознания, бессилен преодолеть себя, а это противоречит элементарнейшим гуманистическим представлениям о том, как все должно быть. Пикетчики же просто пытаются радикально пересмотреть положение вещей.

Что-то ты заливаешь, – сказал главарь и размахнулся, чтобы ударить Генри Маки в пах, но Маки вовремя увернулся. Остальные уже набросились на пикетчиков. Свалили Генри Маки на мостовую и долго колотили по голове. С Эдварда Ашера сорвали пальто, били по почкам и вообще. Говарду Эттлу сломали ребро, а парень по кличке Резак швырнул его об стену. Некоторые прохожие пытались вмешаться, но это не помогло. Все случилось в считанные минуты. Кругом валялись листовки и разодранные транспаранты. Позвали полицейского, но парни улизнули через здание Ассошиэйтед Пресс, и он вернулся ни с чем. Приехала «скорая помощь».

– Бессмысленное насилие, – сказал потом Эдвард Ашер. – Они не поняли, что…

– Напротив, – сказал Генри Маки, – они понимают все, и гораздо лучше многих.

На следующий вечер, в 20.00, как и говорилось в листовке, Генри Маки прочел свою лекцию в конференц-зале «Плеймор Лейнз». Народу было немного, но все слушали внимательно и с интересом. Голова у Генри Маки была забинтована. Он читал лекцию, которая называлась «Что делать?». Дикция у него великолепная, говорил он громко, отчетливо и очень красноречиво. Генри Маки считает, что красноречие – единственная наша надежда.

Перевод Г. Девятниковой

Уильям Мелвил Келли
КОННИ

Судорожно сжимая в руках сумочку, Конни Данфилд ждала своего брата Питера у театра на Восточной 84-й улице. Неделю назад она все ему рассказала, и за эту неделю Конни неожиданно обнаружила, что ей почти всегда удается сдержать слезы, если она что-то крепко сжимает в руках. Это могла быть расческа, монетка, скомканный клочок бумаги, яблоко, обрывок тесемки, коробок спичек – Конни, в сущности, было все равно, ибо за любой из этих предметов она способна была ухватиться с одинаковым отчаянием. Час назад Питер позвонил ей домой и попросил встретить его в городе. И вот он идет к ней со стороны Парк-авеню, высокий, нескладный, в распахнутой куртке, с хмурым лицом.

– Пошли, – промолвил он и взял ее за локоть. – У нас есть время выпить кофе. Тебя ждут не раньше, чем без четверти четыре.

И, не дожидаясь ее ответа, он потащил ее за собой. Найдя кафетерий, они вошли.

Она сидела напротив брата, сжимая в руках солонку и впившись взглядом в его лицо. Из двух ее братьев Питер был младшим. Чиг – он был на пять лет старше Конни – жил в Европе. Как ей не хватало его сейчас – лучше бы он этим занимался, чем Питер. Не потому, что она любила Чига больше. Просто он был мягче, добрее и все понимал. Питер, хотя он и исполнял сейчас то, о чем она просила, был из тех, кто, если ему сказать, что в коробке сорок спичек, обязательно пересчитает их, чтобы убедиться в этом.

Пнтер заговорил только тогда, когда кофе был подан и официантка удалилась.

– Предупреждаю, если скажешь кому-нибудь хоть слово, этот человек угодит за решетку. Поняла?

Конни понимала, что ей лучше промолчать, но не выдержала:

– А он… он знающий?

– Лучше нет. – Питер с шумом выпустил воздух из ноздрей. – Хоть ты и дуреха, но я совсем не хочу видеть тебя в гробу.

– Прости, Питер.

Словно не слыша ее извинений, он отхлебнул густочерного кофе, в котором, дрожа и прыгая, отражались огни кафетерия.

– Он запросил немало – тысячу пятьсот.

Конни почувствовала, как все ее тело покрывается капельками пота.

– Но, Питер, где же мы…

Он угрюмо сжал челюсти.

– Я достал две тысячи, для тебя. Как видишь, учеба в привилегированном колледже на что-то все же пригодилась.

Это был камень в ее огород. Она отказалась от такого колледжа и уехала на Юг, чтобы учиться в обыкновенном негритянском колледже. У нее были на то свои причины. Она закончила с отличием одну из лучших частных школ Нью-Йорка. И все эти двенадцать лет она была единственной черной в классе. Когда пришло время выбирать, она твердо объявила родителям свое решение, – впервые ей больше, чем образования, захотелось нормальной жизни, общества и развлечений. Если она будет счастлива, заявила она, образование приложится. Питер не одобрял ее поступка. Кто знает, может, он был прав.

– Я взял эти деньги у однокурсника, – продолжал Питер. – Они ему не скоро понадобятся. Он тратит на пиво не меньше каждую неделю. Вернешь ему долг в ближайшие пятьдесят лет.

Они подождали еще немного, а потом направились сначала на Парк-авеню, а затем в северную часть города, где отыскали дом с длинным темным навесом над входом и с изящной табличкой. Белый швейцар внимательно оглядел их, но не остановил.

У самой двери в приемную врача Конни вдруг начала дрожать; она испугалась, что Питер заметит это.

В приемной было прохладно от кондиционеров. Две пациентки сидели, углубившись в чтение журналов. Изящно и со вкусом одетые дамы лишь мельком взглянули на Конни и Питера.

Подошла сестра в сером шерстяном костюме.

– Констанс Данфорд?

Конни лишь кивнула головой, боясь, что голос выдаст ее волнение. Сестра улыбнулась.

– Садитесь, пожалуйста. Я скажу доктору, что вы здесь. – У нее был отлично поставленный голос, как у английской актрисы. Высокие каблуки ее туфель утопали в толстом ворсе ковра.

Питер, наклонившись к Конни, шепнул:

– Слушай, я, пожалуй, пойду пройдусь. Буду здесь через полчаса.

Он встал. Конни так хотелось попросить его не оставлять ее одну, но она не решилась и только взглядом проводила его до дверей. Дрожь усилилась.

Вошла сестра и попросила Конни следовать за ней. Когда Конни поднялась, ноги совсем не хотели ее слушаться.

Доктор оказался крохотным, щуплым человечком с добрыми голубыми глазами, в темном, хорошо отутюженном костюме и при темном галстуке. Когда он поздоровался с ней, Конни порядком удивилась, ибо ожидала услышать тенор, а он заговорил таким густым басом, какого она еще не слышала.

– Итак, Констанс… Ведь вас, кажется, так зовут? – Он улыбнулся.

– Да, Конни.

Она произнесла свое имя заикаясь.

– Ваш брат сказал мне все. Вы боитесь, что беременны?

– Да, сэр, – промолвила она, и дрожь вдруг прошла. Теперь не только она и Питер, но совсем посторонние люди знают об этом.

* * *

С застывшим лицом Питер уже ждал ее в приемной. Не останавливаясь, Конни прошла прямо к выходу и услышала за спиной недовольное ворчание Питера.

Брат и сестра не промолвили ни слова, пока не очутились на предвечерней улице. Конни так хотелось увидеть солнце, но оно уже скрылось за высокими домами.

– Ты когда собираешься уезжать? – наконец спросил Питер. Он шагал, сунув руки в карманы.

Они дошли до перекрестка. Конни неуверенно ступила на мостовую.

– Я никуда не собираюсь.

– Вот это да! – Питер был ошарашен. Он окинул Конни пытливым взглядом, словно искал в ней какую-то перемену. – Вот это ловко. И ты не чувствуешь ни капли сожаления?

– Нет. Я вообще ничего не чувствую.

Питер вспомнил о деньгах, лежащих в кармане.

– Когда мне надо уплатить ему?

– Тебе не придется это делать. Уже поздно. Слишком опасно.

Питер резко остановился. Но Конни продолжала идти, и ему пришлось догонять ее почти бегом. Поравнявшись, он дал волю гневу:

– О чем ты думала раньше? Почему не написала мне, как только узнала?

– Не знаю почему, – резко ответила Конни.

Она шла почти маршевым шагом, Питер не отставал; время от времени он бросал на нее негодующие взгляды. Наконец, не выдержав, он схватил ее за локоть и, резко дернув, остановил посреди тротуара. Швейцар с любопытством смотрел на них из парадного.

– Что ты собираешься делать? – В голосе Питера слышались почти сочувствующие нотки, но, взглянув на его лицо, вместо сочувствия Конни увидела мрачную гримасу.

– В данный момент я иду домой.

– Это я и без тебя знаю. – Он раздраженно поморщился. – А потом?

– Не знаю. – Она освободила локоть и пошла дальше. Они дошли до следующего перекрестка и остановились перед светофором. Мимо проносились такси, стараясь проскочить, пока не зажегся красный свет. Стоит ступить на мостовую, и шофер уже не успеет затормозить. Но Конни тут же с горечью подумала, что можно остаться калекой, а ребенок все равно родится. Они ждали, когда зажжется зеленый свет.

Ей так хотелось, чтобы Питер положил ей руку на плечо. Чиг обязательно сделал бы это. Какой Питер нечуткий. Ей вдруг захотелось отплатить ему тем же.

– По крайней мере, ты сэкономил свои две тысячи.

Питер неожиданно улыбнулся.

– Это ты их сэкономила, дуреха.

Они стали переходить улицу. Конни вдруг показалось, что платье стало ей тесно. Она с испугом оглядела себя со всех сторон.

– Ты прав. Это я сэкономила.

* * *

После обеда, оставшись одна в своей комнате, Конни вдруг поняла, что больше не хватается за вещи и не сжимает их, как прежде, в руках, ища в этом спасения. Напряжение последних месяцев прошло. Раньше она чего-то ждала, мучилась, думала, что делать дальше. А теперь это будут делать за нее другие. И в этом примирении ей чудился покой.

Она сидела, прислонившись к изголовью кровати, когда, постучавшись, вошел Питер.

– Ну, так что же ты решила? Как-никак это и меня касается. – Остановись в ногах ее кровати, он смотрел на нее.

– Да, конечно. Я совсем забыла, что это ты ждешь ребенка, а не я.

– Я хочу помочь тебе. Ведь ты сама меня просила?

– Спасибо, – ответила Конни каким-то безжизненным голосом. Пальцы теребили бахрому покрывала.

– Этого долго не скроешь. Скоро станет заметно, и тогда как ты всем объяснишь? Скажешь, что просто начала толстеть?

– О господи, заткнись ты и оставь меня в покое! Тоже мне помощник. Если бы ты попал в беду, разве я бы так с тобой разговаривала?

– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я радовался, сказал, что все о'кэй, а ты пай-девочка, да? Ты влипла, как последняя дура. Хоть это постарайся понять! – Питер уже кричал на нее.

– Зачем только я тебе сказала! – тоже кричала она и жалела, что под рукой нет чего-нибудь тяжелого, чтобы запустить в него.

– Ты погубила свою жизнь, ты понимаешь это?

– Убирайся вон! – Теперь она уже всерьез искала, чем бы его ударить.

Питер попятился к двери и чуть не сшиб с ног отца, вбежавшего в комнату.

– Что здесь происходит?

Питер бросил на сестру предостерегающий взгляд.

Конни, вся похолодев, тяжело опустилась на кровать и уставилась на свои сжатые кулаки.

Вслед за отцом в комнате появилась разгневанная мать. Она тяжело дышала, так как почти бегом поднялась по лестнице.

– Вы, кажется, забыли, что вы уже не дети? Из-за чего вы сцепились?

– Пустяки, мама. Просто мы поспорили. – Питер своей высокой фигурой почти полностью заслонил Конни от родителей.

– Могли бы не кричать на весь дом, – услышала Конни голос отца. – Что все-таки произошло?

– Мой брат считает, что я должна учиться в самом лучшем колледже! – крикнула Конни, высунувшись из-за спины брата.

– Когда ты наконец оставишь ее в покое, Питер? – недоуменно произнес отец.

Питер промолчал. И Конни поняла, что он не собирается поддержать ее в этом обмане. Иначе он немедленно что-нибудь бы сказал. И, вдруг почувствовав страх, Конни прошептала:

– Не говори им, прошу тебя, Питер.

– Конни ждет ребенка.

– Ты не имел права, – еле слышно произнесла Конни.

– Стыдись, Питер! Как ты можешь говорить такое о родной сестре? – гневно воскликнула мать. Она не слышала слов Конни.

Обойдя Питера, отец растерянно уставился на Конни. Ей стоило усилий выдержать его взгляд.

– Питер, ты меня слышишь? – требовал голос матери. – Извинись немедленно!

Питер отступил назад, совсем вплотную к Конни. Повернув голову, он сказал ей через плечо:

– Это надо было сделать. – И он попытался было улыбнуться, но улыбка не получилась. Питер посмотрел на родителей: – Конни совершила ошибку. Вот и все тут.

Конни молчала, уставившись на свои крепко сцепленные пальцы. Она чувствовала, что отец и мать смотрят на нее.

– Почему же ты… Я бы тебе помог… – Отец Конни был врачом.

– Она боялась, папа. Она хотела сказать тебе еще на рождество, но побоялась.

– Побоялась? Еще бы! – голос матери дрожал. – Это все равно что сказать ему, что ты стала уличной девкой, да еще попросить на то благословения!

– Не надо, мама. Лучше сказать правду, чем хитрить. Конни не уличная девка. Просто она совершила ошибку. А потом побоялась признаться в этом.

Отец посмотрел сначала на Конни, а потом на Питера.

– Почему она до сих пор ничего не сделала? Почему?

– Чарльз! – голос матери дрожал от возмущения.

– Сделанная опытным врачом, Эл, эта операция совсем неопасна, – попытался оправдаться отец.

– Она хотела, отец. Она была у врача сегодня, но он сказал, что уже поздно. Теперь это опасно. – Питер умолк, словно обдумывал что-то, а потом сказал: – Это стоило бы тысячу пятьсот долларов. Но это был настоящий врач, не какой-нибудь шарлатан.

Теперь Конни видела их всех – растерянного отца у ее кровати, разгневанную и потрясенную мать у дверей и Питера, тоже стоявшего у кровати, только по другую ее сторону. Вид у него был озабоченный, словно он решал какую-то задачу. Они все как будто забыли о ней. И Конни вдруг поняла, почему Питер решил сам все им сказать. Сделай это она, ей бы не избежать расспросов. А что могла она им ответить? Они не оставили бы ее в покое, пока все не выведали. А она просто не вынесла бы этого.

Питер принял удар на себя. Теперь, если они и начнут ее расспрашивать, то, порядком напуганные случившимся, не будут уже так суровы и беспощадны и, может, даже поймут ее.

Но до понимания и сочувствия было, увы, далеко.

– Не собираешься ли ты утверждать, что нет ничего плохого в том, что она ложится в постель с первым встречным? – негодовала мать.

– Я уже сказал тебе, мама. Это не первый встречный. Конни полюбила.

– Тогда где ее муж, если она полюбила?

– В брак не вступают по принуждению.

– Значит, этот молодчик даже не собирается жениться на ней?

– Нет. Он ничего не знает. Конни ему не сказала.

Это заставило мать на время растерянно умолкнуть.

– Что сказал врач, Питер? – руки отца сжимали спинку кровати, глаза были устремлены в пол.

– Что Конии беременна и аборт делать поздно. Теперь, когда вы все знаете, она ждет от вас помощи и совета.

– Она не спрашивала нашего совета, когда связалась с этим типом. – Мать снова обрела дар речи, но теперь в ней заговорили горечь и обида.

– Мама, зачем ты так? – упрекнул ее Питер. – Бедняжка Конни ошиблась. Ведь ты всегда любила ее. Разве ты перестала любить ее теперь, когда она попала в беду?

На мгновение, казалось, матери стало неловко, но чувство обиды было сильнее.

– Я хочу знать, понимает ли она сама, что натворила. Где это принято так рожать детей?

– Вот когда у нее их будет с полдюжины, тогда скажешь ей это. – Питер бросил взгляд на Конни, и та робко улыбнулась. Но озабоченный Питер не заметил этого. – Конни сама горько жалеет об этом, мама. И понимает, насколько все серьезно.

– Ты уверен? – Мать растерянно посмотрела на них обоих. – Конни, ты понимаешь, что погубила себя?

– Почему погубила, мама? – уже не выдержав, заорал Питер. – Подумай лучше, сколько месяцев она мучается одна со своей бедой! Вы собираетесь ей помочь, наконец, или нет?

– Конечно, конечно, Питер, – поспешно закивал головой отец. И, повернувшись к жене, сказал: – Ведь мы поможем ей, Эл, не так ли?

– Да. – Теперь в глазах матери стояли слезы. – Как же может быть иначе?

– Вот и ладно, – успокоенно сказал Питер и, попятившись, сел на батарею. Он обвел всех взглядом, по очереди задерживаясь на каждом, вынул сигарету и, закурив, вдруг как-то безразлично выключился из всего.

Вконец растерявшись, отец и мать не знали, что им делать дальше, и Конни их понимала. Хоть она и была их родной дочерью, но теперь им всем надо заново строить свои отношения. В ее положении могла оказаться любая девушка, но это случилось с ней, с Конни, и ее родителям нелегко примириться с этим. Так же нелегко, как и ей самой.

Конни понимала – первый шаг должна сделать она. И, гладя на обескураженного отца, она тряхнула головой и, наконец решившись, произнесла:

– Прости, отец. – Она слышала, как всхлипнула мать. – Прости меня, мама.

Мать сделала несколько неуверенных шагов к дочери.

– Ничего, ничего, Конни. – Она села на кровать, обняла дочь за плечи и поцеловала ее. – Все обойдется, дорогая.

– Перестань изводить себя, дочка. – Отец положил руку на голову Конни. – Теперь не думай уже ни о чем и постарайся успокоиться, слышишь?

Конни заметила, что Питер даже не смотрит в их сторону.

Наконец отец с матерью ушли, сказав, что обо всем они еще успеют поговорить завтра, но Питер остался.

Конни молчала какое-то время и наконец тихо произнесла:

– Спасибо, Питер.

– Теперь я умываю руки.

– Я думала… – Она растерянно умолкла.

– Ты бы раньше думала, тогда отцу с матерью не пришлось бы ломать голову.

– Но ведь я уже попросила у них прощения. Чего ты еще от меня хочешь?

– Ничего. – Питер вдруг умолк, словно вспомнил о чем-то важном. – Послушай, что-то здесь неладно. Не то что ты влипла, это само собой. Тут что-то другое. Ладно, пусть помогают, только не слишком. Ты меня поняла? – в глазах у него вдруг появилось какое-то странное выражение – не гнев, а скорее отчаяние. – К черту такая помощь! Ты все сама должна решать, слышишь? – Он встал и медленно пошел к двери.

– О чем ты, Питер? Я так хотела поблагодарить тебя, но разве ты позволишь.

– Нужна мне твоя благодарность! – И прежде чем выйти, он обернулся и посмотрел на нее. – Через все остальное ты должна пройти сама. – Он не захлопнул дверь, как она опасалась, а осторожно прикрыл ее за собой.

Оставшись одна в темной комнате, чувствуя на лице прохладу вечернего ветерка и прислушиваясь к затихающему уличному шуму, Конни разглядывала на потолке квадрат света, отбрасываемый фонарем, и раздумывала над последними словами Питера. Конни не понимала, что так встревожило и испугало его. Может, потому, что еще не пришла в себя от всего случившегося. Ее жизнь так круто изменилась. Словно налетел резкий шквал ветра, вырвал из рук зонтик, и она не успела добежать и спрятаться в дверях парадного. Зачем думать? Отец и мать все знают, они все поняли и не оставят ее в беде.

* * *

Конни спала, не просыпаясь, четырнадцать часов. Лишь когда она с трудом высвободилась из мягких, словно ватных, объятий сна без сновидений, она поняла, какую свинцовую тяжесть усталости носила в себе все эти месяцы. Было одиннадцать часов утра. Солнце уже порядком накалило комнату, и под легкой простыней было жарко, словно под стеганым одеялом. Конни подумала, что спала бы еще, если бы не стук в дверь.

– Да! – крикнула она хриплым со сна голосом.

В комнату вошла мать с печальной улыбкой клоуна на лице. Конни поняла, что мать собралась в город.

– Устала, бедняжка. – И, заметив, что Конни щурится от солнца, она опустила штору. – Я не будила бы тебя, но отец хочет тебя посмотреть. Как ты себя чувствуешь? Не тошнит по утрам?

Вначале Конни даже не поняла, о чем мать говорит, но все случившееся вдруг ожило и стало выползать из закоулков памяти, куда мы упрятываем все, о чем хотели бы забыть. Окончательно стряхнув с себя остатки сна, Конни кивнула головой.

– Прости, мама.

– Я понимаю, детка, – печально вздохнула мать. Она присела на краешек постели и потрепала Конни по прикрытому простыней колену. – Можешь ничего не говорить. Мы все понимаем. Теперь только надо решить, что делать. – Мать устремила взгляд в пространство. – Что ты собираешься делать?

Конни, подтянувшись, села, сунув за спину подушку.

– Не знаю, мама. Иногда у меня такое состояние, что я даже не могу сообразить, день это или ночь.

– Я понимаю тебя, девочка. – Мать умолкла в нерешительности. – Мы с отцом беседовали сегодня утром. Нам не хотелось бы решать за тебя, но… но ребенка можно отдать на усыновление. – Она умолкла, ожидая, что скажет Копни, а Конни вдруг поняла, что никогда не думала об этом, и поэтому, не зная, что ответить, молчала.

– Мы подумали, что раз нет надежды, что вы поженитесь, то… Ведь ты сама так сказала, не правда ли? – снова начала мать.

– Да, мама.

– Питер, пожалуй, прав. Если против воли, какой уж тут счастливый брак… – Она умолкла и посмотрела на Конни, чтобы убедиться, что та ее слушает. – Во многих случаях у приемных родителей детям живется гораздо лучше. Ведь такие родители действительно хотят ребенка. Мы можем обратиться в солидное, с хорошей репутацией агентство, и тебе ни о чем не надо будет беспокоиться. Как ты считаешь? – Мать была обескуражена подозрительным спокойствием Конни. Она горестно вздохнула. – Иногда это может испортить девушке жизнь уже в самом начале. Давай подумаем, Конни… – она пристально следила за лицом дочери, пытаясь определить, как она реагирует на ее слова, – …ведь ты и этот парень не собираетесь пожениться?.. У тебя будет ребенок… даже если никто не узнает, что он без отца, тебе все равно будет трудно встречаться с другими молодыми людьми. А потом, ты ведь собираешься закончить колледж, не так ли?

Конни тоже не думала об этом, но все же поторопилась ответить:

– Думаю, что да…

– С ребенком на руках ты просто не сможешь… это так трудно… Даже если мы тебе поможем. – Конни поняла, что мать произнесла последнюю фразу только для того, чтобы не казалось, будто они все уже решили за Конни. Но ей также стало ясно теперь, что ее родители хотят, чтобы она отказалась от ребенка.