Текст книги "Гон спозаранку"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

Соавторы: Джон Эрнст Стейнбек,Джойс Кэрол Оутс,Уильям Катберт Фолкнер,Джек Керуак,Теннесси Уильямс,Джеймс Болдуин,Фланнери О'Коннор,Карсон Маккаллерс,Джесс Стюарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Я не думаю… – сказал доктор Римензел. И не договорил.

– Чего ты не думаешь? – с недоумением спросила его жена.

– Я не думаю, – сказал доктор Римензел, – что мы когда-нибудь еще сюда приедем.

Перевод И. Гуровой

Курт Воннегут
СОБЛАЗНИТЕЛЬНИЦА

Пуританство ныне пришло в такой упадок, что даже самая закоренелая старая дева не подумала бы требовать, чтобы Сюзанну окунули на «ведьмином журавле»[4]4
  «Ведьмин журавель» – шест над рекой, с сиденьем на одном конце, куда пуритане Новой Англии привязывали провинившуюся женщину и окунали ее в воду.


[Закрыть], а самый древний дед не вообразил бы, что от дьявольской прелести Сюзанны у его коров пропало молоко.

Сюзанна была актрисой на выходах в летнем театрике близ поселка и снимала комнату над пожарным депо. В то лето она стала неотъемлемой частью жизни всего поселка, но привыкнуть к ней его обитатели так и не смогли. До сих пор она была для них чем-то поразительным и желанным, как столичная пожарная машина.

Пушистые локоны Сюзанны и огромные, как блюдца, глаза были чернее ночи, кожа как сливки. Ее бедра походили на лиру, а грудь пробуждала в мужчинах мечты о райском блаженстве без конца и края. На розовых, как перламутр, ушах красовались огромные дикарские золотые серьги, а на тонких щиколотках – цепочки с бубенчиками.

Она ходила босиком и спала до полудня. А когда полдень близился, жители поселка уже не находили себе места, как гончие, сбившиеся в грозу со следа. Ровно в полдень Сюзанна выходила на балкончик своей мансарды. Лениво потягиваясь, наливала она плошку молока своей черной кошке, чмокала ее в нос и, распустив волосы, вдев обручи-серьги в уши, запирала двери и опускала ключ за вырез платья.

А потом, босая, она шла зовущей, звенящей, дразнящей походкой вниз по наружной лесенке, мимо винной лавки, страховой конторы, агентства по продаже недвижимости, мимо закусочной, клуба Американского легиона, мимо церкви, к переполненному кафе-аптеке. Там она покупала нью-йоркские газеты.

Легким кивком королевы она здоровалась как будто со всеми, но разговаривала только с Бирсом Хинкли, семидесятидвухлетним аптекарем.

Старик всегда припасал для нее газеты.

– Благодарю вас, мистер Хинкли, вы просто ангел, – говорила она, разворачивая наугад какую-нибудь газету. – Ну посмотрим, что делается в цивилизованном мире.

Старик, отуманенный ее духами, смотрел, как Сюзанна то улыбается, то хмурится, то ахает над страницами газет, никогда не объясняя, что она там нашла.

Забрав газеты, она возвращалась в свое гнездышко над пожарным депо. Остановившись на балкончике, она запускала руку за вырез платья, вытаскивала ключ, подхватывала черную кошку, опять чмокала ее и исчезала за дверью.

Этот девичий парад с одной-единственной участницей торжественно повторялся каждый день, пока однажды, к концу лета, его не нарушил злой скрежет немазаного винта вертящейся табуретки у стойки с содовой.

Скрежет прервал монолог Сюзанны о том, что мистер Хинкли – ангел. От этого звука у всех зашевелились волосы на голове и заныли зубы. Сюзанна милостиво взглянула, откуда идет этот скрежет, и простила его виновника. Но обнаружилось, что не тот он человек, чтобы его прощать.

Табуретка заскрежетала под капралом Норманом Фуллером, который накануне вечером вернулся после восемнадцати мрачнейших месяцев в Корее. В эти полтора года война уже не шла, но все-таки жизнь была унылая. И вот Фуллер медленно повернулся на табуретке в с возмущением посмотрел на Сюзапну. Скрежет винта замер, и наступила мертвая тишина.

Так Фуллер нарушил заколдованный покой летнего дня в приморском городке, напомнив всем о тех темных, таинственных силах, которые так часто правят нашей жизнью.

Могло показаться, что это брат пришел спасать свою идиотку-сестру из дурного дома или разгневанный муж явился с хлыстом в салун – гнать непутевую жену домой, на место, к младенцу. А на самом деле Фуллер видел Сюзанну первый раз в жизни.

Он вовсе и не собирался устраивать сцену. Он даже и не предполагал, что его табуретка так громко заскрипит. Он просто хотел, сдерживая возмущение, слегка нарушить парадный выход Сюзанны, так, чтобы это заметили только два-три знатока человеческой комедии.

Но табуретка заскрипела, и Фуллер превратился в центр солнечной системы для всех посетителей кафе, и особенно для Сюзанны. Время остановилось и не могло двинуться дальше, пока Фуллер не объяснит, почему на его каменном лице истого янки застыло такое негодование.

Фуллер чувствовал, что лицо у него вспыхнуло, как раскаленная медь. Он чуял перст судьбы. Судьба, как нарочно, собрала вокруг него слушателей и создала такую обстановку, когда можно было излить всю накопившуюся горечь.

Фуллер почувствовал, как его губы сами собой зашевелились, и услышал собственный голос.

– Вы кем это себя воображаете? – сказал он Сюзанне.

– Простите, не понимаю, – сказала Сюзанна и крепче прижала к себе газеты, словно защищаясь ими.

– Видел я, как вы шли по улице – чистый цирк. – сказал Фуллер, – вот и подумал: кем это она себя воображает?

Сюзанна залилась очаровательным румянцем.

– Я… Я артистка.

– Золотые слова, – сказал Фуллер. – Наши американки – величайшие артистки в мире.

– Очень мило с вашей стороны, – сказала Сюзанна настороженно.

Лицо у Фуллера заполыхало еще пуще. У него в голове замелькали умные, язвительные фразы.

– Да разве я про театры, где представляют? Я про сцену жизни, вот про что. Наших женщин послушаешь, посмотришь, как они перед тобой красуются – как тут не подумать, что они тебе весь мир готовы подарить. А протянешь руку – тебе бросят ледышку.

– Правда? – растерянно спросила Сюзанна.

– Да, правда, – сказал Фуллер, – и пора высказать им эту правду прямо в глаза. – Он вызывающе обвел взглядом посетителей кафе, и ему показалось, что он видит сочувствие на их лицах. – Это нечестно!

– Что «нечестно»? – растерянно спросила Сюзанна.

– Вот вы, например, приходите сюда с бубенчиками на ногах, заставляете меня смотреть на ваши хорошенькие розовые ножки, вы свою кошку целуете, чтобы я представил себя на месте этой кошки. Старого человека называете ангелом, а я думаю – хоть бы она так назвала меня! – сказал Фуллер. – А ключ вы при всех так прячете, что невозможно не думать, куда вы его засунули.

Фуллер встал.

– Мисс, – сказал он страдальческим голосом, – вы нарочно все делаете так, что одиноким простым людям вроде меня от вас одно расстройство, у них в голове мутится. А сами руки мне не протянете, даже если бы я в пропасть катился.

Он направился к выходу. Все уставились на него. Но едва ли кто-нибудь заметил, что его обвинения окончательно испепелили Сюзанну, и ничего от нее, прежней, не осталось. Сюзанна стала тем, чем она и была на самом деле – девятнадцатилетней шальной девчонкой, цепляющейся за крохотный обрывочек житейского опыта.

– Нечестно это, – сказал Фуллер. – Надо бы преследовать по закону девиц, которые одеваются, как вы, ft так себя ведут. От них больше горя, чем радости. А знаете, что я вам скажу?.. Вот вы тут так прохаживаетесь, что каждому охота с вами целоваться.

– Не знаю, – пискнула Сюзанна, у которой все пробки внутри перегорели.

– А скажу я вам то же самое, что вы бы мне сказали, вздумай я вас поцеловать, – величественно произнес Фуллер. Он сделал широкий жест, означающий: «вон отсюда». – Идите вы к черту! – сказал он.

И вышел, хлопнув дверью.

Он не оглянулся, когда позади снова хлопнула дверь, затопали на бегу босые ноги и неистовый звон бубенчиков затих у пожарного депо.

В этот вечер вдовая мамаша капрала Фуллера зажгла свечу на столе и накормила сына отличным бифштексом и земляничным тортом – в честь возвращения домой. Фуллер ел ужин так, словно жевал мокрую промокашку, и мертвым голосом отвечал на радостные вопросы матери.

– Рад, что ты наконец дома? – спросила мать после кофе.

– Угу, – сказал Фуллер.

– Что ты делал сегодня?

– Гулял.

– Повидался со старыми друзьями?

– Нет у меня друзей, – сказал Фуллер.

Мать всплеснула руками.

– Нет друзей? – спросила она. – У тебя-то?

– Времена меняются, ма, – сказал Фуллер медленно. – Восемнадцать месяцев – время немалое. Люди уезжают. Люди женятся.

– Но от женитьбы никто еще не помирал, – сказала она.

Фуллер даже не улыбнулся.

– Может, и нет, – сказал он. – Но женатым трудно найти время для старых приятелей.

– Но ведь Дуги не женился?

– Он на западе, ма, в стратегической авиации, – сказал Фуллер.

Маленькая столовая показалась ему оторванной ото всего, как бомбардировщик в холодной разреженной стратосфере.

– Ну-у, – сказала мать. – Но хоть кто-нибудь остался?

– Никого. Все утро провисел на телефоне, ма. Никого не застал. Как будто я опять в Корее сижу.

– Нет, что-то не верится, – удивилась она. – Да стоило тебе выйти на улицу, как от друзей отбою не было!

– Ма, – сказал Фуллер глухо, – знаешь, что я сделал, когда всех обзвонил в алфавитном порядке? Пошел в кафе, ма, сел к стойке с содовой, думал – может, кто знакомый войдет, пусть хоть малознакомый. Ма, – сказал он с тоской, – никого, кроме этого несчастного Бирса Хинкли, я не увидел. Я тебя не обманываю, честное слово! – Он встал, комкая салфетку. – Ма, можно мне уйти?

– Конечно, конечно, – сказала она, просияв. – Собираешься заглянуть к какой-нибудь хорошей девушке?

Фуллер швырнул салфетку.

– Пойду куплю сигару, – сказал он. – Какие там хорошие девушки! Все повыходили замуж.

Его мать побледнела:

– Да, да, понимаю. А я и не знала, что ты куришь.

– Ма, – сказал Фуллер с усилием, – неужели ты не можешь понять? Меня тут не было восемнадцать месяцев, ма, полтора года!

– Да, это долго, – сказала мать, подавленная его вспышкой. – Ну, иди, иди за своей сигарой. – Она погладила его по плечу. – И пожалуйста, не грусти. Наберись терпения. В твоей жизни еще будет столько друзей, что у самого голова кругом пойдет. А потом опомниться не успеешь, как встретишь милую, хорошенькую девушку и сам женишься.

– Нет, мама, я еще не собираюсь жениться, – чопорно сказал Фуллер. – Во всяком случае, пока не окончу духовную семинарию.

– Духовную семинарию? – удивилась мать. – Когда же ты это надумал?

– Сегодня в полдень, – сказал Фуллер.

– А что случилось сегодня в полдень?

– Знаешь, ма, я испытал какое-то религиозное переживание, – сказал Фуллер. – Какая-то сила заставила меня влетать.

– Против чего? – спросила она растерянно.

У Фуллера зашумело в голове, перед ним закружился целый хоровод сюзанн. Он снова увидел всех профессиональных соблазнительниц, мучивших его в казарме, манивших его с простынь, наспех натянутых вместо экранов, с покоробленных картинок, налепленных на отсыревшие стены палаток, со страниц потрепанных журналов в окопах, укрытых мешками с песком. Эти сюзанны разбогатели на том, что повсюду дразнили одиноких капралов фуллеров, своей дурманящей красотой манили их в Никуда.

И дух предка-пуританина, жестковыйного, в черной одежде, вселился в Фуллера. И Фуллер заговорил голосом, идущим из глубины веков, голосом вешателя ведьм, голосом, полным обиды и праведного гнева:

– Против чего я восстал? Я восстал против со-блаз-на!

Сигара Фуллера факелом вспыхнула во тьме, распугивая легкомысленных беззаботных прохожих, сигара, пышущая гневом. Ночные бабочки и те понимали, что надо держаться подальше. Словно беспокойное огненное око, взыскующее правды, метался огонек сигары по всем улицам поселка и наконец затих мокрым изжеванным окурком перед пожарным депо.

Бирс Хинкли, старик аптекарь, сидел у руля пожарной машины, в глазах его застыла тоска – тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог водить эту машину. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой напасти, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, еще раз повести пожарную машину к славе. Уже много лет подряд в теплые летние вечера старик отдыхал, сидя за рулем.

– Дать огонька? – спросил он у капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.

– Спасибо, мистер Хинкли, не надо. Все равно от нее никакой радости.

– Никогда я не понимал, что за радость от этих сигар, – сказал старик.

– Дело вкуса, – сказал Фуллер. – О вкусах не спорят.

– Да, что одному здорово, другому – смерть, – сказал Хинкли. – Живи и давай жить другим, вот что я всегда говорю. – Он поглядел на потолок – там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой: – А мне что осталось? Одно удовольствие – смотреть на то, что когда-то доставляло удовольствие.

Фуллер тоже взглянул на потолок, честно принимая скрытый вызов:

– Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих красоток, этих воображал.

– А как же, – сказал Хинкли, – помню, помню. Не так уж я стар, чтобы не помнить, как от них все нутро переворачивается.

– Если у меня будет дочка, – сказал Фуллер, – так лучше пусть некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!

– Да и я так считаю, ей-богу, – сказал Хинкли.

– Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет машины и лишних двадцати долларов, чтобы их угощать, ублажать, – сказал Фуллер.

– И правильно! – весело сказал старик. – Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел. – Он подумал, покачал головой: – Ну что ж, вы вот вернулись с войны и сразу свели с ними счеты. По-моему, вы все ей сказали.

– Э-ээ-эх! – сказал Фуллер. – Да разве их проймешь?

– Как знать, – сказал Хинкли. – Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает – все равно: представление продолжается.

– А мне что? – сказал Фуллер. – Я разве жалуюсь. Мне хоть бы что.

Старик высоко поднял седые брови.

– Да я разве про вас? Я про нее говорю. Фуллер покраснел, устыдившись своего эгоизма.

– Ничего с ней не сделается.

– Да? – сказал Хинкли. – Вполне возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Ей выступать, а она до сих пор сидит у себя наверху.

– Сидит? – растерялся Фуллер.

– С тех пор и сидит, – сказал Хинкли, – с тех самых пор, как вы ее осрамили и прогнали домой.

Фуллер попытался иронически усмехнуться.

– Подумаешь, беда какая! – сказал он. Но усмешка вышла кривая, неуверенная. – Ну, спокойной ночи, мистер Хинкли.

– Спокойной ночи, солдатик, – сказал мистер Хинкли. – Спи спокойно.

Назавтра, к полудню, вся главная улица словно одурела. Лавочники-янки сдавали сдачу кое-как, как будто им плевать на деньги. Все их мысли сосредоточились на мансарде, ставшей для них чем-то вроде часов с кукушкой. Всех мучил вопрос: сломал ли капрал Фуллер эти часы вконец, или дверца в полдень раскроется и оттуда явится Сюзанна?

Бирс Хинкли возился с нью-йоркскими газетами, изо веех сил стараясь разложить их попригляднее – приманкой для Сюзанны.

Под самый полдень капрал Фуллер – вандал – собственной персоной явился в кафе. Лицо у него было странное – полувиноватое, полуоскорбленное. Почти всю ночь он не спал, мысленно перебирая все свои обиды на красивых девушек. «Только и думают – ах, какие мы раскрасавицы, даже поздороваться с человеком и то гнушаются».

Проходя мимо табуреток у стойки с содовой, он будто мимоходом крутил невзначай каждую табуретку. Дойдя до табуретки со скрипом, он уселся на нее – монумент добродетели. Никто с ним не заговорил.

Пожарный гудок сипло возвестил полдень. И вдруг к депо, словно катафалк, подъехал грузовик транспортной конторы. Два грузчика поднялись по лесенке. Голодная черная кошка Сюзанны, вскочив на перила, выгнула спинку, когда грузчики скрылись в мансарде. Увидев, как они, согнувшись, выносят кофр, кошка зашипела.

Фуллер растерялся. Он взглянул на Бирса Хинкли и увидел, что взволнованное лицо старого аптекаря исказилось, как у больного двусторонним воспалением легких – слепну, падаю, иду Ко дну…

– Что, капрал, доволен? – спросил старик.

– Я же ее не просил уезжать, – сказал Фуллер.

– Другого выхода вы ей не оставили, – сказал Хинкли.

– А какое ей дело, что я думаю? Почем я знал, что она такая недотрога?

Старик слегка коснулся руки Фуллера.

– Мы все такие, капрал, все до одного. А я-то думал, что армия хоть в этом пойдет вам, ребятам, на пользу. Думал – там каждый поймет, что он не единственная недотрога на Земле. А вы этого так и не поняли?

– Я-то никогда себя недотрогой не считал. Жаль, конечно, что все так вышло, но она сама напросилась.

Он не поднимал головы. Уши у него горели.

– Видно, она вас до смерти напугала, а? – спросил Хинкли.

Вокруг заулыбались: под тем или иным предлогом посетители придвинулись к стойке и внимательно слушали разговор. По этим улыбкам Фуллер понял общее настроение и решил, что старик оставил ему только одно оружие: держаться как достойный гражданин, без тени юмора.

– Это кто ж боится? – сказал он высокомерно. – Никого я не боюсь. Просто я считаю, что эту проблему давно пора обсудить.

– Да, уж эта проблема никому пока еще не надоела.

Взгляд Фуллера забегал по сторонам и вдруг скользнул по иллюстрированным журналам. Ряд за рядом, ярус за ярусом шли сюзанны, тысяча квадратных футов влажных улыбок, кожи белее сливок, глаз чернее сажи. Фуллер напряженно искал слова в защиту своей благородной миссии:

– Я имею в виду юношескую преступность, – сказал он, широким жестом указывая на журналы. – Ясно, что мальчишки голову теряют.

– И я такой был, – спокойно сказал старый аптекарь. – Вот так же трусил, как вы.

– Сказано вам, что я ее не боюсь, – возразил Фуллер.

– Отлично! – сказал Хинкли. – Значит, кому как не вам снести ей газеты. За них ведь вперед уплачено. – И он бросил газеты на колени к Фуллеру.

Фуллер открыл было рот, хотел что-то сказать, но сжал губы. Горло у него перехватило, и он понял, что, если заговорит, его голос будет похож на кряканье.

– Раз вы ее действительно не боитесь, сделайте доброе дело, капрал, поступите по-христиански, – сказал старик.

Поднимаясь по лестнице в Сюзаннино гнездышко, Фуллер так старался казаться непринужденным, что его чуть судорога не свела.

Дверь к Сюзанне была не заперта. Фуллер постучал, и дверь сама открылась. Воображению Фуллера «гнездышко» рисовалось темным и тихим, пахнущим духами, в путанице тяжелых драпировок и зеркал, с турецким диваном у стены и пышной постелью в виде лебедя у другой.

А увидел он Сюзанну и ее комнатку, какими они были на самом деле. На самом деле это была невзрачная комнатенка, какие сдают на лето предприимчивые янки, – голые фанерные стенки, три крючка для платья, линолеум вместо половичка. Газовая плитка с двумя горелками, железная койка, холодильничек. Узенькая раковина с голыми трубами, пластмассовые стаканчики, две тарелки, мутное зеркало. Сковородка, кастрюлька, банка с мыльным порошком…

Единственный намек на гарем – белое кольцо пудры на полу, перед мутным зеркалом, и посреди кольца – отпечаток двух босых ступней. Отпечатки пальцев были не больше жемчужин.

Фуллер взглянул на эти жемчужины, потом – на Сюзанну, которая укладывала последние вещи в чемодан, стоя спиной к двери.

Одета она была по-дорожному, под стать любой жене миссионера.

– Газеты, – крякнул Фуллер, – мистер Хинкли прислал.

– Как это мило с его стороны, – сказала Сюзанна. – Передайте ему… – Она обернулась и больше ни слова не сказала. Она узнала Фуллера. Она надула губки, и ее точеный носик покраснел.

– Газеты, – повторил Фуллер тусклым голосом, – мистер Хинкли прислал.

– Я слышала, – сказала она. – Вы это уже говорили. Больше вам нечего мне сказать?

Фуллер беспомощно опустил руки.

– Я вовсе не хотел, чтобы вы уезжали, – сказал он. – Вовсе не хотел.

– Предлагаете мне остаться? – сказала Сюзанна несчастным голосом. – После того как меня публично назвали падшей женщиной? Распутницей? Блудницей?

– Будь я неладен! Да я никогда вас так не обзывал!

– А вы пытались стать на мое место? – спросила она, и она хлопнула себя по груди. – Я тоже живой человек, понятно?

– Понятно, – сказал Фуллер, хотя до сих пор он этого не понимал.

– У меня есть душа.

– Ясно, есть, – Фуллер весь дрожал. А дрожал он потому, что теперь у него вдруг возникло ощущение глубокой близости к ней: Сюзанна, девушка его золотой мучительной мечты, сейчас страстно и откровенно говорила о своей душе – и с кем? С ним, с Фуллером, таким одиноким, таким неприметным, таким сереньким.

– Я ночь не спала, и все из-за вас, – сказала Сюзанна.

– Из-за меня? – Он хотел одного: чтобы она опять ушла из его жизни. Он хотел, чтобы она превратилась в черно-белое изображение толщиной в тысячную долю дюйма на журнальной страничке, и чтобы он мог перевернуть эту страницу и читать про бейсбол или международную политику.

– А вы что думали? – сказала Сюзанна. – Я всю ночь с вами разговаривала. Знаете, что я вам сказала?

– Нет, – сказал Фуллер, отступая от нее. Но она двинулась за ним, и ему показалось, что от нее пышет жаром, как от огромного радиатора. Она стала до ужаса живой.

– Я вам не Йеллоустонский парк! – сказала она. – За меня с вас не дерут налоги! Я не общественная собственность! Вы не имеете права делать мне замечания за мой вид!

– Мать честная! – сказал Фуллер.

– Мне надоели дураки-мальчишки, вроде вас, – сказала Сюзанна. Она топнула ногой, и лицо у нее вдруг осунулось. – Что мне делать, если вам хочется меня поцеловать? Кто виноват?

Все, что касалось его лично, уже виделось Фуллеру смутно, как водолазу видится солнце со дна океана.

– Да я только хотел сказать – лучше бы у вас вид был посолиднее.

Сюзанна широко развела руками.

– А теперь у меня вид солидный? Так вам больше нравится?

От ее вопроса у Фуллера заныли кости. Вздох оборвался в его груди, как лопнувшая струна.

– Да, – сказал он и шепотом добавил: – Не обращайте на меня внимания.

Сюзанна тряхнула головой.

– Не обращать внимания на грузовик, который тебя переехал? Ну почему вы такой вредный?

– Просто говорю то, что думаю, – сказал Фуллер.

– И у вас такие гадкие мысли? – растерянно сказала Сюзанна. Глаза у нее расширились. – На меня иногда и в школе так смотрели, будто хотят, чтобы меня на месте громом убило. Такие меня и на танцы не звали а никогда со мной ни словом не обмолвились – я им улыбнусь, а они не отвечают. – Она вся передернулась. – Ходят вокруг меня крадучись, как полисмены в маленьком городишке. И смотрят, вот как вы сейчас, словно я преступница какая.

У Фуллера мурашки пошли по коже – так правдиво звучало это обвинение.

– Да они, может, совсем про другое думали, – сказал он.

– Вряд ли! – сказала Сюзанна. – Вы-то наверняка не про другое думали. Вдруг заорали на меня там, в кафе, а я вас никогда и в глаза не видала. – Она вдруг расплакалась. – Ну почему вы такой?

Фуллер уставился в пол:

– Никогда мне не везло с девушками вроде вас, вот и все. Обидно очень.

Сюзанна изумленно подняла на него глаза.

– Вы просто не понимаете, что нужно, чтобы повезло.

– Машина последней марки, новый костюм да двадцать долларов, – сказал Фуллер.

Сюзанна повернулась к нему спиной и захлопнула чемодан.

– Сама девушка – вот что важнее всего. Вы ей улыбнитесь, поговорите с ней поласковей, порадуйтесь, что она такая, какая есть. – Она обернулась и снова широко раскрыла руки. – И я такая. Мы все так созданы. И если мужчина со мною мил и ласков, если мне с ним весело, может, я его и поцелую. Вам это подходит?

– Да, – сказал Фуллер смиренно: она ткнула его носом в ту прекрасную первопричину, которая правит миром. – Я, пожалуй, пойду. Прощайте!

– Погодите! – сказала она. – Нельзя так. Вы уйдете, а я останусь с таким чувством, что я плохая. – Она встряхнула головой. – А я не желаю чувствовать себя плохой. Я этого не заслужила.

– Ну что же я могу поделать? – беспомощно спросил Фуллер.

– Можете пройтись со мной по главной улице, как будто вы мной гордитесь, – сказала Сюзанна. – Можете сделать так, чтобы меня опять считали человеком. – Она утвердительно кивнула самой себе. – Вы обязаны сделать это для меня.

Капрал Норман Фуллер, который только два дня как прибыл домой после унылых восемнадцати месяцев в Корее, ждал на балкончике перед гнездышком Сюзанны, на глазах у всего городка.

Сюзанна велела ему выйти, пока она переодевается – переодевается для того, чтобы ее снова считали человеком. Кроме того, она уже позвонила в транспортную контору и велела привезти багаж обратно.

В ожидании Фуллер гладил кошку.

– Ах ты, котя, котя, котя! – повторял он без конца. Эти слова: «котя, котя, котя, котя» – успокаивали его, как спасительный наркотик.

Он повторял их, когда Сюзанна выпорхнула из гнездышка. И никак не мог остановиться, так что ей пришлось решительно отнять у него кошку, чтобы он посмотрел на нее, на Сюзанну, и предложил ей руку.

– Прощай, котя, котя, котя, котя, котя, котя, – сказал Фуллер.

Сюзанна была босиком, в своих дикарских серьгах, на щиколотках звенели бубенчики. Слегка опираясь на руку Фуллера, она повела его вниз по лесенке и пошла своей зовущей, звенящей, дразнящей походкой мимо винной лавки, страхового агентства, конторы по продаже недвижимости, мимо закусочной, клуба Американского легиона и церкви к переполненной аптеке.

– Теперь улыбайтесь, будьте со мной милы, – сказала Сюзанна. – Покажите, что вы меня не стыдитесь.

– Не возражаете, если я закурю? – спросил Фуллер.

– Как предупредительно с вашей стороны спрашивать разрешения, – сказала Сюзанна. – Нисколько не возражаю.

И, подпирая для устойчивости правую руку левой, капрал Фуллер наконец-то смог раскурить сигару.

Перевод Р. Райт-Ковалевой