Текст книги "Грань бессмертия (сборник)"

Автор книги: Кшиштоф Борунь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Более или менее…

– Думаю, скорее менее, чем более. Впрочем, пусть это вас не беспокоит. В конце концов, вы – адвокат, а множество вопросов в этой области до сих пор еще остается загадкой даже для физиологов. Мы находимся как бы в положении того врача-практика, жившего сто или больше лет назад, который ухитрялся лечить, и даже неплохо, абсолютно не зная, что он лечит…

Боннар остановился у окна и задумался.

– Я отклонился, – сказал он немного погодя, словно оправдываясь. – Да. Так каковы же функции головного мозга? Разумеется, я имею в виду не все функции – их очень много, – а лишь те, которые представляют собой, как бы это сказать, не обижая твоих чувств, Эст, материальную основу психической жизни. С этой точки зрения наиболее важным свойством мозга является способность обучаться, запоминать реакции на различные раздражения, или, точнее, формировать условные рефлексы. Не вникая в тонкость механизма памяти, скажу только, что он основывается на таких изменениях в структуре мозга, которые закрепляют связи между различными повторяющимися внешними раздражениями. Не стану читать вам лекций по физиологии высшей нервной деятельности. Речь идет о сути явления. В структуре мозга постепенно накапливается и закрепляется опыт, происходит как бы запись информации о внешнем мире. Эта запись представляет собою комплекс сравнительно постоянных реакций на определенные раздражения: человек стремится к повторению одних раздражений и избегает других. А комплекс психических свойств – это ведь и есть личность.

– Ты вульгаризируешь! – недовольно вставил Альберди.

– Я тебя понимаю, но в этой примитивной модели еще нет места мышлению, а тем более сознанию. Можно, пожалуй, сказать, что мысли галопируют здесь по цепочкам связей без всякого контроля. Но на определенной ступени развития этот контроль становится неизбежным следствием процессов приспособления. Проявлением этого контроля является информация о потоках информации, проходящих через мозг, о возникающих связях, о самих процессах сочетаний, словом – мышление о мышлении. Тебе это ни о чем не напоминает, Эст? Cogito, ergo sum.[1]1
  Я мыслю – значит, я существую (лат.).


[Закрыть]

– Опять вульгаризируешь… Скажи, наконец, к чему ты клонишь?

– Пусть вульгаризирую. Важен принцип, а он именно таков! А клоню я к тому, чтобы вы поняли, что личность – это определенного рода запись. Запись мира в динамической структуре мозга. Разумеется, когда этой записи нет, нет и личности. Нет души! Не смотри на меня так негодующе, Эст. И новорожденный, и человек, у которого уничтожена структура информационных связей в мозгу, не будут иметь того, что мы называем душой. Душа не рождается в момент зачатия и не ожидает где-то в заоблачных высях права сойти на землю, но создается внешним миром. Если говорить о душе человеческой, это мир особого рода: мир человеческий-общество.

Он умолк, а затем сказал:

– Боюсь, я опять несколько отклонился. Вас же интересует, что случилось с Браго. Но здесь существует тесная связь. Дело в том, что эта запись, эта личность только кажется нематериальной. Ибо информация записана на вполне определенной материальной структуре и без подобного фундамента существовать не может. Не знаю, понимаете ли вы суть того, что я сказал? – обратился он ко мне.

– Понимаю. Но если мозг Браго уничтожен, каким же образом…

– Подождите! Это лишь начало! Я сказал, что первоначальная запись была сделана на нервной структуре мозга, но это не значит, что ее нельзя перенести на другую систему, способную к созданию функционально подобной структуры. То, что это теоретически возможно, понимали некоторые физиологи, пожалуй, еще со времен Кондиллака и Ламетри. Однако до последнего времени казалось, что практически эта задача неразрешима. Вопервых, как расшифровать запись? Уже с локализацией следов памяти было немало хлопот. Во-вторых, невообразимо большая сложность записи и лабильность структуры исключали возможность последовательного создания копии. Однако оказалось, что именно в этих трудностях содержится решение проблемы. Не знаю, известно ли вам, что с начала XIX века среди психологов шел спор о корковых локализациях. Некоторые факты говорили о том, что целый ряд психических действий можно увязать с определенными частями коры головного мозга. Например, зрительные ощущения имеют свое поле, расположенное в районе затылка, слуховые же – в районе висков. Больше того, в середине нашего столетия было выяснено, что раздражение некоторых участков серого вещества вызывает определенные эмоциональные реакции, например страх, удовольствие и так далее. С другой стороны, некоторые эксперименты говорили, что ряд психических явлений нельзя локализовать, так как их основа лежит в коре мозга, действующей как единое целое. Спор на эту тему длился достаточно долго и закончился, можно сказать, признанием правоты обеих сторон. Оказалось, что локализация существует, но, как правило, лишь для элементарных ощущений. Если же говорить о высших психических функциях, то здесь доминируют свойства интегральные, общие. Я думаю, нет необходимости объяснять, что запись личности относится именно ко второй категории. Более того, у мозга есть еще одно чрезвычайно важное свойство. Уже несколько десятилетий известно, что в некоторых случаях извлечение даже больших участрюв коры мозга не полностью уничтожает запись. Мозг – орган чрезвычайно пластичный, созданный как бы «на рост», и в случае уничтожения некоторых его участков их функции может принять на себя оставшаяся нервная структура. С этим свойством в последнее время начали связывать надежды да трансплантацию нервной ткани мозга и замену уничтоженных участков мозгового вещества соответствующими участками, взятыми с другого мозга.

– Так же, как приживляют ткани и конечности?

– Вот именно! К несчастью, выявились принципиально непреодолимые преграды как технического, так и психологического порядка. Подсадка, если она даже начинает приживляться и возникают связи, вызывает нарушение физиологического равновесия, и организм в скором времени погибает. А если использовать мозг взрослых особей, то взятый участок представляет собой, естественно, уже сформировавшуюся структуру, а стало быть, возникает объединение двух личностей, что неизбежно ведет к опасным нарушениям и необратимым дегенеративным изменениям.

– Вы экспериментировали на людях? – с ужасом спросил я.

– Как это могло прийти вам в голову? – возмутился ученый. – Экспериментировали исключительно на животных! Впрочем, я лично провел всего два опыта. Если бы удалось преодолеть технические и физиологические трудности, то все равно для трансплантации были бы пригодны исключительно участки «незаписанного», но соответствующим образом развитого мозга. А ведь одно исключает другое, поэтому казалось, что проблема неразрешима. Но, как это уже не раз бывало в истории науки, на помощь пришло открытие, на первый взгляд не связанное с нейрофизиологическими исследованиями – лабораторным путем было создано вещество с удивительнейшими свойствами…

– Нейродин?

Боннар кивнул.

– Да, Вначале Барт сам не представлял себе возможностей, которые открывает нейродин. Скажу больше: даже сегодня мы не знаем до конца, на чем основываются его свойства. Нейродин – чрезвычайно сложная кремнийорганическая структура, имеющая некоторые свойства, присущие нуклеиновым кислотам, но, разумеется, созданная из других химических элементов. Необычность свойств нейродина состоит в том, что в определенном смысле это живое вещество, к тому же наделенное не только специфическим метаболизмом, но и поразительной способностью к самоорганизации. Эта способность самоорганизовываться у нейродина даже выше, нежели у человеческого мозга. Сразу же после синтеза, стоит лишь ему обеспечить поддержание метаболических процессов, в нейродине под воздействием среды начинается процесс самоорганизации и самоусовершенствования структуры. Более того, его способность приспосабливаться к условиям в зависимости от потребности приводит к возникновению определенных органов чувств и действий.

– Гомункулус… – с ужасом прошептал Альберди.

– Нет. Опасаться нечего, – отрицательно покачал головой Боннар. – Во всяком случае, пока, – добавил он с оттенком меланхолии. – Быть может, если попытаться определенным образом направить его эволюцию, в нем можно как бы имитировать психику. Но пока мы еще слишком мало знаем… Я уж не говорю о том, что его способность самостоятельно поддерживать в себе жизнь равна нулю. Таким образом, сам по себе он не представляет опасности для человека. Зато его практическая ценность необычайно велика. Это выражается в способности к симбиозу, точнее, к «сотрудничеству» с нервными клетками живого организма. Это «сотрудничество» проявляется исключительно в приеме и передаче электрических сигналов. Такая двусторонняя связь обеспечивает нейродину контакт с окружающей средой и в результате процессов приспособления ведет к соответствующему формированию его внутренней структуры. Не стану утомлять вас подробностями – вы немногое из них поймете, скажу лишь, что именно нейродин представляет собой материальную основу, способную воспринять запись личности. Короче говоря, нейродин в состоянии сравнительно быстро, к тому же совершенно не нарушая физической и химической структуры живых клеток, слиться с мозгом живого существа. Вначале он представляет собой как бы новый, совершенно лишенный записи участок мозга, но постепенно все полнее и полнее включается в динамические процессы, происходящие в структуре мозга. Это «сосуществование» длится довольно долго, и если постепенно, частями извлекать из черепа настоящий мозг, нейродинная структура все больше и больше будет принимать на себя запись личности. В конце концов роли поменяются. Если даже мозг совершенно погибнет, запись, принятая нейродином, останется.

– Значит, что-то вроде протеза мозга? – воскликнул я, не скрывая изумления.

Улыбка удовлетворения на мгновение появилась па лице Боннара.

– И да и нет… – ответил он, присаживаясь на краешек стола. – С психологической точки зрения – да! Личность перенесена на нейродинную структуру. Правда, должен предупредить, что эта процедура весьма сложна и ей сопутствуют серьезные психические нарушения, особенно сразу после подключения нейродинных отводов, а также на последнем этапе – после разрыва связи со стволом мозга. Впрочем, перемещенная личность не является точной копией старой. Существуют значительные пробелы в памяти, появляются новые свойства… Но сознание собственного существования и непрерывность психической жизни остается. А это самое главное.

– И все-таки это протез! Может быть, еще не совершенный, но наверняка протез мозга, – все больше воодушевлялся я. – Вероятно, вскоре можно будет заменять большие участки мозга.

– Увы, нет, – вздохнув, ответил профессор. – Как я уже говорил, метаболизм нейродина совершенно отличается от белкового. Поддержание его требует сложнейшей аппаратуры. Преградой, абсолютно исключающей возможность протезирования, является то, что нейродин может в широкой области принять на себя функции мозга лишь тогда, когда его сложность, а стало быть и масса будет достаточно велика. Для протезирования человеческого мозга минимальную, можно сказать критическую, сложность мы получаем тогда, когда количество вещества, взятого для эксперимента, имеет объем около полутора кубических метров, то есть почти в четырнадцать раз больше, чем объем человеческого тела. К сожалению, мы не можем носить нейродинный мозг в собственном черепе…

– Но это все равно настолько удивительно, что трудно вообще освоиться с подобной мыслью.

– Да, любезный мой адвокат, – прервал меня Боннар. – Вы собирались устроить мне процесс, обвиняя в убийстве Хозе Браго… Хозе был безнадежно болен, обречен на смерть. Новообразование в мозге… Понимаете? Я спас его личность. Его душу, если воспользоваться твоей формулировкой, Эст. Более того, я дал ему шанс на бессмертие. То, чего не в состоянии до сих пор дать никто ни на земле, ни на небе…

Я с удивлением глядел на Боннара, понимая, что в этот момент увидел еще одно его лицо, скрываемое до сих пор.

Я перевел взгляд на Альберди, но он, видимо, был настолько ошеломлен услышанным, что не пытался даже отразить нападение.

Боннар замолчал. Теперь он стоял перед нами выпрямившись, отчего казался еще выше. Очевидно, впечатление, которое он произвел на нас, доставляло ему громадное удовольствие.

Священник беспокойно шевельнулся и украдкой взглянул на интерком. Профессор заметил это, подошел к столу и щелкнул одним из переключателей, помещенных на стенке динамика.

– Хозе! У нас гости! – бросил он в микрофон, словно на конце провода кто-то ждал вызова.

– Кто? – послышалось из динамика удивительно медленно произнесенное слово.

– Эст Альберди и адвокат, о котором тебе говорила сеньорина Дали. Твоя бывшая жена ждет в холле.

Некоторое время царила тишина.

– Хочешь, чтобы я с нею поговорил?

Голос был низкий, приятный, только как бы чрезмерно четко и правильно выговаривающий отдельные слова.

– Это зависит от тебя… – сказал Боннар в интерком.

Опять наступила тишина. В этот момент я подумал, а не чудовищный ли это блеф, рассчитанный на то, чтобы ввести в заблуждение меня, а вместе со мной и противников Боннара. Может быть, таким образом Боннар хочет вызвать замешательство и ослабить впечатление, которое произвело на общественное мнение открытие профессора Гомеца, или хотя бы выгадать время? Однако какова была во всем этом роль Катарины?

– Хорошо! – опять послышался голос из интеркома. – Я поговорю с ней. Позже. Сейчас оставьте меня одного с Эстебано.

Священник словно загипнотизированный смотрел на ящичек интеркома.

– Пойдемте, – шепотом обратился ко мне профессор. – Я вам кое-что покажу…

XIII

После ярко освещенного кабинета коридор казался погруженным во тьму. Профессор прикрыл дверь. Неспеша достав из кармана халата длинный плоский портсигар, он предложил мне сигарету.

– Я привык курить в коридоре, – заметил Боннар, поднося мне огонь. – Нейродин не переносит дыма… Впрочем, пройдемте в архив. Вы увидите интересные документы – первые рукописи, а точнее, «мозгописи» Браго.

– Должен признаться, я совершенно ошеломлен и не могу понять только одного: почему это открытие держится в тайне?

– Думаю, вам еще многое придется понять, – съязвил Боннар. – Прежде всего отдаете ли вы себе отчет в том, что в перспективе означает преодоление человеком границы бессмертия? Сколько иллюзорных надежд было бы связано с нашими опытами? Вообразите, что произойдет, когда известие об этом, вдобавок раздутое и искаженное безответственной прессой и радио, облетит мир. Человечество еще не подготовлено к принятию этого дара науки. Даже трудно предвидеть общественные последствия по трясения, которое вызовет сообщение, что человек не обязательно должен умирать… Мы до сих пор не знаем, что представляет собой дар бессмертия: благодеяние или проклятие. Вы читали «Грань бессмертия»? Можете вы сказать, что это писал счастливый человек? Право на бессмертие вовсе не равнозначно праву на вечное счастье… На протяжении эксперимента я все яснее ощущаю, что моя работа – только погоня за тенью. Мы прикладываем массу усилий, чтобы дать Браго… лишь иллюзию счастья.

Мы медленно шли по длинному, широкому коридору, я слушал Боннара и начинал понимать, что, пожалуй, только теперь под маской сухости и иронии впервые вижу истинное лицо этого человека. Какой же он в действительности? Еще минуту назад он казался мне бескомпромиссным, бесчувственным стратегом в игре с Природой и людьми, воплощением гордости и самонадеянности, сверхверы во всесилие той Науки, которой служит. А сейчас…

– Хозе Браго, как и любой из нас, продукт мира, в котором он жил и в котором существует по сей день, – спустя немного заговорил профессор. – Это всего лишь человек, полный забот, желаний и опасений. Вас удивляет, наверное, почему, стремясь сохранить эксперимент в тайне, мы рискнули опубликовать произведения Браго под его собственным именем? Совсем не для того, чтобы удивить мир. Просто Браго, в течение, многих лет непонимаемый людьми, недооцениваемый критиками, с трудом отвоевавший право говорить с помощью своих произведений, тосковал по славе, признанию. Это очень по-человечески. Надо его понять. Неужели мы могли лишить его этого права, лишить возможности быть свидетелем заслуженного триумфа? Конечно, это было связано с серьезным риском, но другого выхода я не видел.

Мы остановились перед небольшой дверью в конце коридора. Боннар достал из кармана связку ключей и впустил меня в длинное узкое помещение без окон, стены которого были сплошь увешаны полками. На полках стояли помеченные номерами коробки. Взяв одну из них, Боннар вынул рулон широкой ленты. Постепенно разматывая ее, он, казалось, что-то искал.

– Вот. Прочтите! – сказал он наконец, подавая мне рулон.

Я с любопытством пробежал взглядом по ленте. Однако на ней были выписаны лишь длинные ряды слов, совершенно не связанных в сколько-нибудь осмысленное целое. Местами это были даже части слов, полные ошибок и искажений.

– Это первые попытки контакта после разрыва связей с телом, – объяснил профессор. – Еще не было выхода на систему синтеза звуков, и электрические сигналы, передаваемые эффекторами нейродпна, просто перекодировались печатающим устройством. Впрочем, сигналы были идентифицированы еще в период переноса личности. Как видите, это типичная абракадабра.

Боннар достал другой рулон. Теперь это были фразы, правда, корявые и нескладные, но в них уже можно было уловить смысл.

– Это спустя год… Процесс восстановления весьма обнадеживающий, – пояснил ученый.

– А в то время, когда Браго последний раз беседовал с Альберди, он уже был полностью лишен собственного мозга? – спросил я, вспоминая ту невероятную историю.

– Не совсем. Правда, кора головного мозга уже была удалена, а ее функции принял на себя нейродин, соедипенный миллионами ответвлений со стволом мозга, а также с органами слуха и речи.

– А зрение?

– В то время Браго уже не видел. Забегая вперед, я должен сказать, что проблема зрения до сих пор не решена нами полностью. Правда, он уже может читать. Точнее – расшифровывать отдельные буквы и простые геометрические фигуры, но количество рецепторных элементов, к сожалению, незначительно по сравнению с сетчаткой человеческого глаза, а следовательно, и острота зрения невелика – он видит все как бы в тумане.

– Однако в «Грани бессмертия» он воспользовался снимками… – вспомнил я об открытии де Лима.

– Да. Он упорно стремится к реальности. В таких случаях кто-либо просто рассказывает ему все, что видит.

Боннар опять спрятал ленту и принес следующую.

– Вот сама «Грань», – сказал он, разматывая и подавая мне рулон. Это был текст совершенный и до форме и по содержанию. Множество машинописных поправок позволяло судить о самом творческом процессе.

– Браго много читает. Несмотря на то что чтение буква за буквой кажется занятием весьма кропотливым, он в совершенстве овладел этой способностью. Кроме того, нейродин способен воспринимать и анализировать информацию гораздо быстрее, чем естественный мозг.

– Неужели возможно создание искусственного мозга, более совершенного, чем человеческий?

Боннар внимательно посмотрел на меня, словно стараясь прочесть на моем лице какую-то затаенную мысль, потом взял у меня рулон и начал медленно сворачивать его.

– Мда, – начал он вдруг, словно принимая какое-то трудное решение. – Психологические и общественные последствия эксперимента гораздо серьезнее, чем вы думаете… То, о чем я говорил до сих пор, – лишь одна сторона медали. Решение как можно дольше сохранять в тайне по крайнем мере некоторые факты имеет еще одну весьма важную причину. Как вы, вероятно, заметили, Браго пишет все лучше. Возникает вопрос: является ли это проявлением естественного созревания его таланта или же вытекает из свойств самоорганизации нейродина. Так вот, все указывает на то, что происходит последнее. Опухоль в мозгу и последующий перенос личности Браго на нейродин вызвали весьма серьезные нарушения психической деятельности, не говоря уже о значительных пробелах и деформациях в записи памяти. Несомненно, все это должно было повлечь за собой регресс, а не развитие таланта. Впрочем, вначале так и было. Однако последние годы, несмотря на трудности эмоционального характера, переживаемые Браго, мы замечаем явный и быстрый прогресс. Нейродин позволяет достичь того, что мы называем гениальностью. А это накладывает на нас ответственность несравненно большую, чем даже открытие перспектив бессмертия. В данном случае речь идет не столько о гениальности писателя и художника, сколько о гениальности ученых, администраторов, политиков… Думаю, нет нужды объяснять, что это значит!

– Может быть, мы наконец сможем разрешить все проблемы нашего мира…

Боннар неприятно рассмеялся.

– Вы наивный оптимист. Каждое открытие выдвигает новые проблемы и создает новые осложнения. Разумеется, темпы развития науки и техники резко ускорились бы и множество теперешних забот перестало бы нас волновать. Но повышение уровня интеллектуальных возможностей еще не определяет целей, которым они будут служить. Пожалуй, нет открытия и изобретения, которое нельзя было бы использовать против человека… Вы думаете, нейродин не может явиться средством порабощения человечества?

Я чувствовал, как мне передается беспокойство, которое, вероятно, в течение многих лет мучило этого необычного человека.

– Понимаю. Однако, боюсь, столь сенсационное открытие не удастся скрыть. Насколько мне известно, над нейродином работают ученые не только в нашей стране. Есть ли гарантия, что где-то… – я замолчал, ожидая, что он скажет.

– Гарантии нет… – Боннар замялся. – Видите ли… Мы стараемся заблаговременно противодействовать развитию исследований в опасном направлении. Дело в том, что ни самые толстые стены, ни железные занавесы не спасут от опасности. Гарантией, если в данном случае вообще можно говорить о какой-либо форме гарантии, является полный обмен информацией и запрет проведения научными центрами серьезных экспериментов, не гарантирующих, что результаты исследований будут использоваться в соответствии с интересами общества. Нейродин не должен попасть в руки бандитов и преступников…

– Не совсем понимаю. Вы, профессор, серьезно считаете, что преступный мир может заинтересоваться нейродином?

– Вы думаете, что преступники и бандиты встречаются только среди «обычных» правонарушителей? Жажда выгоды и расизм, не говоря уже о желании овладеть миром, приводят к особо опасному для человечества гангстерству. Нетрудно представить себе, во что превратился бы нейродин в руках Гитлера и концерна «ИГ Фарбениндустри»! Лучше ограничить масштабы исследований, чем допустить, чтобы нейродином завладели сумасшедшие и торговцы…

– Вы думаете, удастся задержать прогресс?

Он гневно взглянул на меня, потом, поморщившись, сказал:

– Слишком сильно сказано. Речь идет о разумном использовании открытия в интересах человечества. Вы скажете, что это тоже слишком громкие слова… Но по сути дела так оно и есть. Вначале мы должны основательно исследовать возможности нейродина, чтобы противодействовать опасности и избежать ее. Конечно, абсолютной уверенности, что нам повезет, нет, но следует верить в разум…

– Ваши противники, профессор, знают все это?

– Мои противники? Не мои, сеньор, не мои лично, – возмутился ученый. – Убрать меня – это в принципе не трудно. Достаточно воспользоваться не камнем, а пулей… Но это ничего не даст. Найдутся другие.

Мы вышли из хранилища. Я не на шутку разволновался.

– Тогда чего же они хотят?

– Власти! Власти над институтом, над нейродином, – ответил он усталым голосом. – Вы спрашиваете, знают ли люди, подкапывающиеся под нас, что здесь происходит в действительности? Думаю, кое-что знают, во всяком случае знают те, кто ими руководит… издалека. Они прекрасно понимают, за что идет борьба. Впрочем, у таких типов, как да Сильва, здесь совершенно иные, собственные интересы. Да Сильва представляет группировки, которым вообще не важно, что мы делаем. Они только хотят заполучить власть в нашем государстве, этим их стремления и ограничиваются. А вот те, кто их поддерживает извне, рассчитывают таким путем получить контроль над институтом. Но они ошибаются. Если бы дошло до того, что люди типа да Сильвы перехватили руль управления, институт Барта перестал бы существовать… – тихо докончил он.

– А Браго? – с беспокойством спросил я.

Боннар не ответил на мой вопрос.

– Вы знаете уже достаточно, чтобы сделать собственные выводы. Надеюсь, вы это сумеете, – голос его опять стал сухим, в нем, как мне показалось, прозвучало сожаление. – До утра еще достаточно много времени. А сейчас поговорите с сеньорой де Лима. Если она согласится остаться здесь и вернуться домой завтра утром, то можете ей рассказать, как обстоит дело с Хозе Браго. Важно, чтобы она это знала, прежде чем встретится с Марио. И попутно попросите, пожалуйста, сеньорину Дали зайти ко мне в кабинет.

Профессор проводил меня до лестницы и вернулся. Сходя вниз, я раздумывал, что скажу Долорес. Впечатление, которое произвели на меня откровения Боннара, было слишком сильным, а проблем слишком много, чтобы я мог решиться на сколько-нибудь конкретные выводы. Я был ошеломлен и потрясен, а одновременно не мог отделаться от ощущения нереальности того, что услышал и увидел. А если все это фикция? Искусная мистификация, скрывающая низменные интересы различных людей?

Я не мог никому доверять. Впутываться в какую-то крупную игру, к тому же, как это говорил Боннар, игру международного масштаба, было бы с моей стороны невероятной глупостью. Я не хотел вмешиваться в политику. Подобного рода карьера не привлекала меня, хотя случаев к тому было достаточно. Почему же теперь я должен был нарушить свои принципы, к тому же подвергая себя опасному риску? Но разве в подобной ситуации можно сохранять независимое положение? Следовало с глазу на глаз поговорить с Катариной.

Я уже спустился на этаж, где находился холл. Долорес и Катарина по-прежнему сидели за столиком. Занятые разговором, они не заметили меня. Долорес что-то тихо говорила, прижимая к глазам платочек. Неужели она плакала?

В этот момент мне вспомнилось то, что несколько часов назад рассказал Игнацио. Лестница вела дальше вниз – в подвалы. Может, именно там находились таинственные аппараты, в которых развивалась личность Браго? Видимо, Боннар не собирался их мне показывать. Он даже не вспоминал об этом, а может быть, просто опасался меня.

Я подумал, что не стоит упускать, возможно, единственный случай проверить то, что мы услышали от деревенского мальчишки. Я начал медленно спускаться по лестнице, стараясь ступать как можно тише.

Лампы в подвальном помещении горели вполнакала. Этажи, расположенные ниже уровня холла, некогда занимало процедурное отделение санатория, о чем свидетельствовали следы надписей на стенах. Сейчас они были приспособлены под лаборатории. От лестницы шел довольно длинный коридор, точнее холл. По обеим сторонам его было несколько дверей, а в глубине виднелась металлическая решетка, отгораживавшая, как оказалось, просторный квадратный зал. Я подошел ближе и увидел в полумраке какое-то округлое тело, напоминающее громадную грушу, соединенную трубами или кабелями с целым рядом цилиндров и шаров. Поверхность «груши» была частично покрыта каким-то блестящим, серебристым веществом, возможно, с целью термоизоляции.

Я прижал лицо к решетке, с любопытством рассматривая прибор и, разумеется, совершенно не понимая, для чего предназначены отдельные его части. Аппаратура не издавала ни малейшего звука, не было заметно никакого движения или хотя бы перемигивания контрольных ламп. Ничто не выдавало ее работы. Возможно, это была не система нейродина, а какая-то другая аппаратура, давно бездействующая. Однако Игнацио говорил о таком приборе… А вдруг именно в этом грушевидном сооружении заточена «душа» Хозе Браго?..

Неожиданно я вздрогнул. Чья-то рука коснулась моего плеча. Я резко повернулся. За мной стоял Марио. Повидимому, он только что вошел сюда, причем очень тихо, так как я не слышал ни малейшего шума.

– Вы разговаривали с профессором? – спросил он шепотом.

Я кивнул.

– Сделайте что-нибудь, чтобы мама меня отсюда не забирала, – сказал он умоляюще.

– Это не так просто. Мама имеет право требовать, чтобы ты вернулся домой.

– Я должен остаться здесь. Я нужен Ему, – он показал на аппаратуру за решеткой.

Я чувствовал, что не могу отказать. К тому же у меня родился новый тактический ход.

– Я постараюсь, – искренне сказал я. – Но предупреждаю: возможно, тебе придется дня на два вернуться домой. Самое главное – надо убедить маму остаться в институте до утра. Ты можешь мне сильно помочь.

– Это как же?

– Соглашайся со всем и не мешай мне говорить. А теперь вместе пойдем наверх.

Марио испуганно смотрел на меня.

– Разве профессор запретил тебе видеться с матерью?

Он отрицательно покачал головой. Значит, Боннар говорил правду, что мальчику предоставлена полная свобода действий.

– Ну так нам ничто не мешает, – сказал я, как бы объясняя причину моего вопроса. – Когда мама тебя увидит, она обрадуется, и мы легче добьемся того, чего хотим. Ну как, согласен?

Однако Марио продолжал сомневаться.

– А если она захочет, чтобы я уехал с ней сейчас?

– Я остаюсь здесь, а машину свою я никому не даю. Это мое железное правило. Да и сеньорина Дали тоже, вероятно, не захочет вас везти…

– И камеры продырявлены… Машина стояла у подъезда, а кто-то проткнул у нее шины.

– Так они и с моей машиной могут сделать то же самое, – не на шутку забеспокоился я.

– Нет. Они думают, что вы работаете на да Сильву. Так вы считаете, мама останется?

– Вам пришлось бы идти пешком в «Каса гранде» или в дом дяди. Телефоны не работают, так что попросить автомобиль у да Сильвы не удастся. Сомневаюсь, чтобы твоя мама решилась отправиться ночью, да к тому же еще и пешком… Она будет бояться, как бы ты снова не сбежал.

– И убегу!

– Не говори глупостей! Прежде всего надо действовать спокойно и разумно. Так, говоришь, ты нужен отцу?

– Я должен остаться здесь. Я ему нужен, – у Марио нервно задрожали губы. – Он не может остаться один… Для него это… – он вдруг осекся, словно чего-то опасаясь. – Это мне не кажется. Профессор говорит то же самое. Он сейчас чувствует себя совсем иначе… Уже не думает о… смерти, – докончил мальчик сдавленным голосом.

– О смерти?

Я был удивлен. Правда, из слов Боннара следовало, что Браго не особенно счастлив. Но неужели зашло так далеко?