Текст книги "Не ходи в страну воспоминаний (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Он должен был оставаться на месте, и она боялась только одного, – что он не выдержит и побежит. Струсит настолько, что развернется и помчится назад без оглядки, потому что не перенесет собственного ужаса перед драконом. Главное было, чтобы воин увидел врага лицом к лицу и принял решение бороться с ним. Но Георг поступил неожиданно, – он побежал, но не назад, а вперед, на него.

– Стой! Нельзя! У тебя нет оружия!!! – она кинулась за ним, но он бежал так, как бегал в прошлой жизни. Со всей отдачей, со всей силой и вдохновением. – Стой!

Но мальчишку ослепила ярость и решимость противодействовать своему мучителю и истязателю, какими бы не равными были их силы, остановить его сейчас. Убить! Уничтожить! Освободиться!

Оруженосец прямо на бегу исчезла, и возникла перед воином, став у него на пути. За долю секунды поймала его руками, как в капкан и едва удержала.

– Пусти! – он рычал со слезами и выгибался дугой, чтобы вырваться. – Пусти…

– Рано, малыш… рано…

В себя Георг приходил уже дома. Оливия не ушла, а по-прежнему держала его, только не силой, а нежно, на коленях и покачивала, как маленького ребенка, убирая одной рукой с его лба липкие волосы.

– Несмышленыш, ты едва не угробил себя по глупости.

Доспехов на ней не было, вся воинственная амуниция исчезла, и она снова превратилась в обычную девушку. Такую ласковую старшую сестру, которая успокаивает своего братишку после ночного кошмара.

– Где он?

– Там же, где и всегда.

– Я дал обещание.

– Отдохни. Ты вымотался сегодня. Его голыми руками не взять, нужно готовиться, и без помощников не обойтись. И еще, не давай гневу оглушать себя.

Георг откинул голову и прошептал:

– А если больно? Если это так часто, что жить не хочется, а хочется умереть, лишь бы не болело больше никогда?

– Терпи. Терпи и повторяй про себя заклинание:

Мое сердце попало в сети, -

Больно режет тугая нить,

А любовь все же выше смерти, -

Сердце, бейся… мы будем жить…

Утром, проснувшись в своей кровати, Георг долго лежал не вставая. Ночные приступы прошли, но голова от невыспанности гудела и была тяжелой. Он думал о своем последнем испытании, и делал выводы, что каждый раз они все тяжелее и тяжелее ему даются. Каждая последующая встреча с Оливией и путешествие в мир сов готовит для него удар за ударом, не предупреждая о том, как необходимо правильно поступить. Не умываясь, не заглядывая в комнату к родителям, Георг, поднявшись, первым делом отыскал в зале в шкафу тонометр. Давление он мерить не собирался, он забрал только фонендоскоп, и, стянув пижамную рубашку, вернулся к себе. Лег. Заткнул уши резиновыми кончиками прослушки, а металлическую катушку приложил к груди.

Мир привычных звуков исчез. А как только он сомкнул веки, то сразу целиком погрузился в вакуумный гул сердцебиения. Бух… Бах… на фоне шума прибоя. Бух-бах…

– Поговорим по душам, друг? – Георг мысленно спросил сам себя, прекрасно осознавая, что слушает сейчас звучание мышечных сокращений, перекачки крови и шипение ее через те самые злополучные прорехи. – Они все правы, – ничего не делать нельзя.

Еще он подумал про других… про таких же, как он, только с иными недугами. Не каждый можно олицетворить в виде чего-то конкретного, как же сражаются они? С кем? С чем? Как? Переплывают океаны, шьют семимильные сапоги или клеят из перьев крылья? Или ищут волшебный цветок, когда неизлечимая болезнь остается неизлечимой?..

– Георг? – услышал он, как через вату мамин голос. – Что ты делаешь?

Не убирая фонендоскопа, он открыл глаза и сказал, услышав и свой голос, как чужой:

– Я согласен на операцию.

VII

Работать было тошно, время в маленькой конурке тянулось медленно, в жару не хватало воздуха. К тому же после возвращения Гарольда я стала бояться, что он опять исчезнет, потянутся дни, полные для кого-то другого событиями. А я, практически декорация, буду киснуть в этом болоте среди газет, которые невозможно читать, и в комнате, похожей на серую коробку из-под обуви.

У меня было два рабочих дня, и вчера, оттрубив свои положенные часы, я кинулась к воротам, но, прождав там тщетно два часа, ушла домой. Неужели, опять? Гарольд после был сам не свой, – в воду опущенный. Можно сказать, что и погруженный в себя. Одним словом, – не с нами. Мы плелись с Перу на обратном пути далеко от задумчивого величества, и не говорили ни о чем. Это путешествие в мир сов оказалось коротким

Что теперь? Куда теперь? Меня опять не держат в курсе дела. Обидно.

Но этим вечером после работы я заново, как на еще одну службу, причем более важную, направилась к ограде.

– Перу сказал, что сегодня гуляем в трактире.

Гарольд выплыл из вечернего света, как призрак.

– Привет.

– Интересно, а сейчас ты можешь пролезть сквозь прутья? Я просто слышал ваш разговор в тот раз.

– Не задавай глупых вопросов. А где сам страж?

Гарольд пожал плечами. Я окинула взглядом его фигуру, попытавшись представить, как он мог бы с такой рельефной комплекцией пролезть через игольные ворота. С физической стороны, это абсурд, а со стороны разума, – легче легкого. Много ли нужно стараться, чтобы попасть в капкан наркотика?

– Он точно сказал про трактир?

– Угу.

– А потом? Что он сделал потом, куда ушел?

– Нырнул в траву, и нет его.

– Значит, сегодня мы пойдем вдвоем.

За воротами снова опала черным занавесом ночь. На этот раз абсолютно безлунная и беззвездная, словно некто действительно занавесил купол над миром сов темной тканью. Попали птички в клетку и накрыли их покрывалом, чтобы не шумели.

– Опять город, – досадовала я в полголоса, – опять эти плащи на нас, опять нужно идти дворами, придерживаясь тени…

– Что ты сказала?

– Говорю, что ты пишешь красивую музыку. То, что я слышала, мне понравилось.

– Кто бы меня знал, если бы я плохо делал свое дело.

– Так ты мастеровой? Или сначала сочиняешь, а потом продаешь?

– Для меня это не имеет значения.

Трактир был на окраине столицы, – у въезда в город через мост, и носил название “Мученик”. Уже на подходе к нему, я остановила Гарольда и накинула ему на голову капюшон:

– Тебе нельзя выдавать себя. Ты не должен быть узнан.

– О, – тот аж стал выше ростом, так приподняло его удивление, – я известен и здесь?

– Никто не должен знать, что ты король. Ты проник к противнику, логично, что ты должен скрываться? И понятие “противник” ты должен воспринять буквально.

– Кто из нас свита?

– Слуги укрывают короля, если он покинул свое королевство. И вы, ваше величество, должны слушаться меня, как путник проводника.

– Сказки продолжаются.

Я так и почувствовала, как Гарольд улыбается в темноте своего капюшона, и в этом тоне проскальзывала доля иронии и снисхождения.

Стук сердца пока не звенел хрусталем, но в столице мне всегда было плохо из-за охотника, даже если не чувствовалось его близкого появления. А сейчас я захотела, чтобы он был, потому что насмешка моего подопечного задела меня. Был бы страх, он бы заполнил все, не оставив место другим чувствам, я бы наплевала и на обиду, и на все, что кто-то там сказал.

Да, сказка. Какая есть, но мой мир сов был вместе с тем и миром детства. Стань я инвалидом во взрослом возрасте, возможно, он открылся бы мне по-другому. Иначе. Серьезнее.

Да, сказка. Потому что в ней легче увидеть, понять и победить. Потому что там все и просто, и сложно, и никто не будет запутывать тебя лишними словами о социальной адаптации, психологических травмах, подростковых комплексах и психосоматике.

Да, сказка… потому что в реальном мире нет места тому, во что мы, все до единого, верим. В сказке есть чудо…

– Продолжаются, Гарольд. Пойдем.

Вход в трактир был широк, и народу там было много. В любой вечер здесь было полно людей, – разных по возрасту, полу, роду деятельности и даже положению. Наравне с рыцарями здесь можно было встретить и воинов, и магов, и колдунов. Сюда не заглядывали только оруженосцы и оружейники.

Как я ненавидела это место. Мне было противно в нем находиться, здесь все было гадко. И дело было вовсе не в загаженной копотью обстановке, низких столиках с бочками вместо лавок, пустых столешниц и заплеванного пола, здесь царила противная атмосфера разговоров. Бывало так, что я давала себе слово, и давала не раз, что брошу ходить в это злачное место, но часто, забывшись, и не замечала, как меня сюда приносили ноги, придя в себя, обнаруживала истину. Я снова в трактире, снова болтаю с кем-то. Потом плююсь и сбегаю с гадким осадком в душе, что снова позволила малодушию взять над собой верх.

– Что будем пить? – Гарольд, когда мы заняли в углу место, неосторожно задрал голову, выглядывая обслуживающий персонал, и думая, что сейчас к нам кто-нибудь подойдет…

– Здесь не пьют и не едят. Здесь разговаривают.

– Да по сути все то же самое, что и в наших пабах. Или в клубах… только туда люди приходят еще, чтобы показать себя, степень своей успешности. А эти одеты как мы, одинаково в плащах, – он еще раз наблюдательно обвел весь трактир взглядом, – только сапоги видны, да рукава у некоторых…

Я наугад пнула его по ботинку и процедила:

– Говори шепотом и не крути головой.

– А о чем они все болтают?

– Не слушай их. Раз мы сюда пришли, давай тоже разговаривать, – мне еще не хватало, чтобы он действительно вник в тему здешних бесед.

– О чем?

– О чем хочешь.

– Ты как-то обещала мне рассказать про оружейников. Про оруженосцев я все понял, а про тех ничего не знаю, и до сих пор не встречал. Объясни мне разницу.

– Это прекрасная тема, – с моих плеч упал груз опасения, и я благодарно простила ему небрежное высказывание о сказочности. – Это люди. Или нечто другое.

– Хм…

– Я могу рассказать только на своем примере.

– Давай.

– Ты знаешь, что оруженосца у меня никогда не было, но однажды один человек на очень короткое время почти, что стал им. Нет, он не говорил со мной о моем недуге, о моей жизни, он ничему меня не учил, кроме математики и физики, и, казалось, что ему в принципе все равно, – учит он детей в классе или на дому. Это было ровное отношение, без жалости. Но однажды он принес книгу…

Я поджала губы, вспомнив, как больно Перу хлестал меня мухобойкой за всяческие отступления от своей роли.

– Да, если говорить просто о факте, то это так и звучит, – он принес книгу… но в мире сов это выглядело иначе. Мой учитель открыл обложку, как двери, сказав, что здесь мастерская оружейника. И этот оружейник даст мне любое оружие для любой битвы, – хоть с болью, хоть со страданием, хоть с тоской, хоть с отчаяньем… Здесь есть все…

– То есть, он всего лишь дал тебе книжку?

– Да, только ничего про борьбу вслух сказано не было, он только попросил: прочти. Если тебе понравится, я принесу вторую.

– И что там было?

– Роман-повесть. О детях. О дружбе. О счастье. О таком счастье, когда ты есть… Писатель – оружейник. В том, что он сочинял, я действительно находила оружие, а уж учиться владеть им и побеждать, это было моей личной проблемой. Он мне сковал латы, и я перестала быть столь уязвимой. Он дал мне шпагу, и я не подпускала врагов для удара. Он вдохнул в мое сердце веру в собственные силы и веру в то, что чудо можно творить самому, а не только ждать его от кого-то. Он подарил мне детство, которое я не могла до этого даже почувствовать, настолько горько мне было. Для меня оно до сих пор как щит… Мне слов не хватит, Гарольд, чтобы рассказать тебе обо всем… столько лет прошло, а я до сих пор жалею, что не сказала своему учителю “спасибо”. Он сделал лучшее, что мог сделать, он помог мне больше, чем мог бы помочь словами. Я осознала всю неоспоримость этого, только когда стала старше. Теперь ты понимаешь разницу между ними?

– Теперь да.

– В твоей жизни есть такие люди?

Гарольд оперся локтями на стол и чуть наклонился вперед:

– Именно поэтому я и уехал на время обратно домой.

– Ты ездил домой?! А я думала, что Оливия…

– Я влюблен, Майя. А Оливия, славная девушка, нашла нужные слова, чтобы расставить все на свои места.

– А… – я почувствовала, что слишком часто моргаю, а слова от удивления не знают, в какой последовательности звучать, – еще кто-то есть? Она кто…что сказала Оливия?

– Ты же слышала мою историю, я ведь всего несколько месяцев назад выписался из клиники. И она тоже все про меня знает, но поверила. Мало того, – ответила взаимностью. Не побоялась выйти за меня. Без нее, я бы вернулся в жизнь только на время, а с ее помощью и с ее любовью, я покончил с этим навсегда. Оливия сказала об этом одной фразой…

– Твоя возлюбленная – твой оруженосец!

Гарольд растянул губы в улыбке, и из-под сумрака капюшона, из-под двух темных линий бровей глянули абсолютно космические счастливые глаза. Тусклые искорки света каким-то образом нашли в них отражение, а чернота, которая когда-то на балу показалась мне черными дырами, обернулась внутренней вселенной.

Я была поражена. И не только самим Гарольдом, собой тоже, потому что почувствовала такую радость за него, что навернулись слезы.

– Счастливый конец, как говорят у нас… – тот довольно хмыкнул.

– Господа… – рядом раздался тихий, но с угрозой голос, – соблюдайте правила разговора. Или я выставлю вас вон.

Едва успев предупредить движение Гарольда повернуться к хозяину заведения, я обоими руками ударила его по затылку, и опешивший король едва не впечатался в столешницу своим вздернутым носом. На моей стороне была внезапность, так что сил на такую грубость хватило.

– Конечно, простите нас! Простите… – хозяин ушел, – забыл, что я говорила?… Тише воды…

– Что еще за правила? Какого черта тогда здесь сидеть, еще и ничего выпить нельзя!

– Куда денешься, если мир сов на каждый раз ставит свою задачу, нас с тобой не спрашивая. Надо еще остаться ненадолго. Помолчим.

Стали молчать. Гарольд пару раз недовольно промычал, но потом в зале невольно стал слышен разгорячившийся диалог. Двое, закрытых плащами, через два стола от нас, стали повышать голос:

– Ты посмотри, каков! Это тебе не с чем сравнивать, счастливчик…

– Дурак, я пожизненный заложник инсулина… каждый день, как…

– А я на искусственной почке. На переливании каждые четыре дня. Ты даже не можешь понять, насколько мне тяжелее…

Дурной пример заразителен, и остальные посетители перестали говорить вполсилы. С разных сторон от разных людей доносились старческие, молодые, женские и мужские голоса, но с одинаковой интонацией единственной цели, – отстоять в споре.

– А я живу на гроши… на эту жалкую пенсию…

– Каждый день видеть эти косые взгляды в свою сторону…

– У тебя рука? Да я на коляске полжизни! Я ходить не могу!

– Семья у меня, понимаешь, такая, сестру все любят, а я как подкидыш для них…

– Каждый день боли, терпеть невозможно.

Я знала, как пойдет дело дальше, а вот Гарольд не знал. Он внимательно слушал, делая вид, что не слушает, а думает о чем-то своем.

– Пенсию… да тебе за твою группу еще хорошо платят. А мне приходится едва не на паперти стоять.

– Косые взгляды… я из дома не выхожу, вообще людей не вижу.

– Счастливчик, всю жизнь на колесах. А рука – я без нее никто! Я больше никогда не смогу играть…

– Подкидыш? У меня матери нет, я росла с мачехой… что ты знаешь об этом?

– Терпеть невозможно… за то деньги есть, лекарства покупаешь. Наркотики. А если меня приступ хватит, то мне только в петлю, – ничего сделать не могу.

Эта была первая ответная волна. Вторая пошла еще горячее.

– Да ты хоть нищим будь, хоть кем, – ты один и только за себя отвечаешь. А у меня семья. Мне сына растить надо, а я инвалидом стал…

– Да была б моя воля, я бы тоже из дома не выходил, – за тобой-то там сколько народу ухаживают, как за барином. Вся квартира на цыпочках… тебе меня не понять, когда приходится работать среди нормальных с таким уродством как у меня. Вот где пытка.

– Скрипочку ему жалко, неженка… куда захотел, туда и пошел, еще на пианино брякать научишься… а я куда? У нас у подъезда даже эспандера нет… брат меня на руках таскает, тунеядца. Ноги не руки, понимаешь ты это?

– Хоть и мачеха, а ни отец, ни она тебя и пальцем ни разу не тронули… а меня родная мать лупит, говорит, что отец спился из-за меня…

– На кой все эти деньги? Подавиться бы ими, когда здоровья нет… тебе не понять, у тебя брать нечего, с тобой рядом по-настоящему близкие люди, а мои роем вьются… жалеют… а в глазах одно: помер бы скорее, а то все состояние на свои клиники просадит…

Мне снова становилась тошно. Не оттого, что все они говорили о таких вещах, а от того, для чего они говорили об этом.

– Я не совсем понимаю… – Гарольд, выслушав уже пятую волну нарастающих жалоб, не выдержал, – к чему все ведет?

– Это парадокс. Как только один из собеседников доказывает другому, что несчастнее его, то становится счастлив. А тот, кто, в конце концов, опускает руки и сдается, говоря: да, тебе хуже, чем мне, считается проигравшим. И оттого, что он чуть счастливее своего оппонента, он становится несчастен.

– И где же здесь смысл?

– Ты из другого мира, Гарольд. И даже если не брать мир сов, ты с другого полушария. А на нашей половине земли лежит страна мучеников.

– Я о вашей стране мало знаю.

– У нас в героях юродивый. Мученики в чести, чем больше страданий, тем больше уважения. Если у человека в жизни все хорошо, он частенько начинает испытывать чувство вины, страдать от незначительности, думать, что у него не хватает чего-то в жизни. У нас любят жаловаться, у нас язвы наружу. А если их нет, то можно надумать. Получаешь много, – прибедняйся. Любовь есть, – да ссоримся часто. Родители нормальные, – так понимания нет. Сплошь и рядом так, невозможно сказать кому-то слова, как тут же идет ответная реакция “а мне хуже”. Например, стоит тебе обмолвиться: у меня работа от дома полчаса на метро. А собеседник: это что, а вот мне приходится на электричке, да потом с пересадками, да из-за такой длинной дороги в пять утра встаю… а уж в мире сов таких… Тяжело, не спорю, люди действительно страдают, но возводят это в ранг высокого, мученического страдания. Говорят об этом, доказывают абсолют своего несчастия.

– И что, все такие?

– Нет, конечно. Это картина в целом, и адекватных людей достаточно. У вас же наоборот, и многим это здесь очень не нравится. У вас в цене успех. У вас как бы дела не шли, – в ответ всегда одно: все хорошо. У нас порой на похоронах специальные плакальщицы приходят, чтобы выть, у вас все сдержано. Мужчины не плачут, а дамы в темных вуальках, чтобы зареванных глаз не показать. Наш мученик, это ваш неудачник. Не уважают. У нас же, наоборот, успешных не очень любят. Вы стараетесь не показывать боль, проблему, личное горе. Улыбка всегда.

– Ну, это тоже картина в целом.

– Бесспорно.

– И часто ты здесь бываешь?

Гарольд задал мне неприятный вопрос, но солгать ему мне было более стыдно, чем сказать правду.

– Раньше часто. И мне даже собеседника не нужно было, я сама себе частенько доказывала, что несчастнее человека на свете нет. У меня ведь и родители мученики. Но потом до меня дошло, что же я делаю!? Пусть выигрывают… пусть все и всегда выигрывают у меня в эту дурацкую игру! Иногда, когда депрессия накатывает, меня заносит по старой памяти в этот трактир, но в последнее время все реже и реже. Можно поделиться, можно вместе решать беду, Я не говорю, что все в себе навсегда. Доказывать не надо.

– Господа, я вас предупреждал. – Хозяин появился около нас снова, и снова со стороны Гарольда. – Покиньте заведение.

– С удовольствием, – Гарольд так и поднялся на месте со слегка опущенной, можно сказать, понурой головой, – подышать воздухом хочется.

Я двинулась следом, и уже миновала рослого трактирщика, как тот подвинул меня в сторону со своего пути, и пробасил:

– Стой-ка парень, что-то мне в твоей персоне не нравится… новичок, что ли? Или не здешний?

– Новичок. У вас никогда не был, решил заглянуть на минутку.

– Да стой же ты, лицо покажь. Такие к нам сроду не хаживали.

Все они чуют, все они знают, я про себя ругалась, но что сказать и как отвести разоблачение, не знала. Но едва Гарольда остановили, взяв за плечо, я скинула свой капюшон.

– Оставь, хозяин, он со мной. Меня-то ты еще помнишь?

– Давно к нам хаживала, – закивал он, – рады видеть старого друга. Так это ты, оказывается, атмосферу нарушаешь, зачем? Ведь правила знаешь, – о чем говорить надо.

– Знаю. Да сегодня не тот день выдался, не клеилось у нас разговора… пойдем мы.

Но хозяин не отпустил.

– Познакомь с дружком.

– Да какого черта, – услышала я Гарольда, и он резким взмахом руки, скинул свою накидку. Швырнул ее трактирщику, развернулся весь и вежливо, с белозубой улыбкой, протянул ему для знакомства ладонь:

– Гарольд.

Черта он за сегодня помянул дважды, и это вписывалось в рамки, но улыбка, да такая откровенно яркая, была здесь как… обернись он чудищем морским, он не произвел бы такого эффекта. Испуганно пробежавшись взглядом, поняла, что до них еще вся правда не дошла, но Гарольд, бесшабашная голова, тут же все дополнил.

– Его величество Гарольд второй… к вашим услугам, – и слегка поклонился, подыгрывая титулу.

Стихло все. Все перестали разговаривать, даже те, кто, казалось, в пылу спора, не замечали ничего, что происходит вокруг.

Когда сам придумываешь историю, ход действий можно повернуть по любому направлению. А когда ее придумывает некто, а ты в ней всего лишь участник, приходится уповать на милость.

Хозяин долго впивался глазами в Гарольда, и я уж думала, что пора бежать, пока все в смятении, но, обогнув трактирщика, я безнадежно почувствовала, как его рука крепко зацепила меня за шиворот плаща.

– Это ты его привела.

В правило заведения входило предписание безоружности. Кто же идет жалиться на жизнь со шпагой на боку? Наоборот, чем больше ты беззащитен, тем лучше. Я вывернулась из плаща, оставив пустую накидку в зажатом кулаке, и встала рядом со своим королем. Никаких доспехов на мне не было, не было даже обычной рыцарской одежды, – я, как пришла из августовского города, так и была одета в сандалии и свой любимый джинсовый сарафан.

– Рыцарь, ты сама-то понимаешь, что натворила? Как на тебя теперь будут смотреть твои соратники?

Кто-то из посетителей тоже подал голос:

– Так он же не просто король… он пришел из мира зависимых.

– Это предательство.

– Предательство нашего мира, – подключился еще кто-то, – ты же знаешь, как и чем они живут, как ты могла привести его сюда?

– Потому что не все так просто, как вам кажется, – выговорила я, решив все же ответить. Именно ответить, а не оправдываться. – В наших мирах есть общее.

– Общее?!

Весь зал зашумел.

– Есть те, кто борются и вылезают из ямы, так же, как мы…

– Пожинают свои плоды!

– Кто вырыл им эту яму, ты забыла?!

– Чего вы так разошлись, – в свою очередь подключился и Гарольд, – тоже мне, тайный рыцарский орден… что я у вас украл?

– Ты ступил на нашу землю!

– И что?

– Ты чужак!

– Может, я посол.

– Мы пускаем к себе только равных.

– О, это уже гордыня…

Гарольд насмешничал. С каждым его словом я ужасалась, и ждала, что на нас кинутся и вышвырнут силой. Я бы и сама рада была уйти, стала пятиться и тянуть его за рукав, но тот только еще больше ухмылялся и от азартного спора стали блестеть глаза. Гарольд ввязывался. Лучше даже сказать, – нарывался.

– …или спесь. Все мы люди, чем вы лучше меня? Я прошел испытаний не меньше, имею право считать себя героем.

– Любой подвиг обесценивается, когда враг ты сам и твоя глупость. Если ты и герой в своем мире, то герой неблагородный, порочный, так и не набравшийся ума.

– Конечно-конечно, – Гарольд развел руками, – ваша война не в пример священнее, каждого мученика можно прямо сейчас причислять к лику святых.

– Ты смеешь оскорблять нас!

Его величество засмеялся:

– Вы что, протестуете против этого?

– Все, рыцарь, исправляй, что натворила. Пусть он сгинет, исчезнет, и никогда больше не переходит ворот! Чего ждешь?

– Последний шанс тебе даем, – выгони его и дальше этого трактира ничего не пойдет.

– Решай. Или дойдет до судьи, и тебя накажут за преступление против нас!

В жизни всегда есть выбор… всегда есть множество вариантов, но они, сколько бы их ни было, делятся по своей сути на два: правильный и легкий. Мне не нужно было долго размышлять над тем, как сейчас поступить, – я определилась не сегодня.

Живя в своей стране, и понимая, что в ней ценится, а что нет, я все же не могла скрывать, что не люблю мучеников. Жизнь, полная страданий, – вызывает уважение и сочувствие. Но страдание, возведенное в культ, – противно, как бы глубоко оно ни было. Не могла я и скрыть того, что мне нравилось в Гарольде, как и во всех, кто живет на его полушарии, – умение улыбаться сквозь слезы. Те, кто успешность возводят в кумиры, тоже малого стоят, но мне нравится оптимизм. И если в начале истории я согласилась провести Гарольда сюда только из-за того, что он мне нравился. Весь красивый, загадочный, то теперь понимаю, что свою клятву на верность я буду сдерживать по иной причине. Я действительно на его стороне. Мне по душе его стойкость, по душе, что он по натуре, – боец, не сдается и не скрывается.

– Майя, – Гарольд чуть обернулся ко мне, – если у тебя действительно будут неприятности, то мне в самом деле лучше уйти.

– Это не на сейчас, это насовсем уйти…

– Закончим путешествие раньше. Я видел достаточно.

– Кроме самого главного, – я тоже улыбнулась, и, не меняя своего выражения, обратилась к хозяину: – делай, что хочешь. Он остается здесь до тех пор, пока я так хочу!

– Изменница!

– Мы донесем на тебя!

Трактирщик стукнул по столу, и от удара тот распылился коричневой дымкой. Звуки исчезли, выкрики некоторых, скинувших капюшоны, были еще видны, но один за другим и посетители, и обстановка, и стены трактира стали превращаться в дымку, и исчезли вместе с городом.

Я и Гарольд стояли на мощеной дороге, которая упиралась в больничную голубую ограду, и ночную непроглядную темноту освещал только фонарь стоящего неподалеку Перу:

– Пора, сахаринка, пора ваше величество. На сегодня уже хватит дразнить мир сов нарушениями. Домой! И лучше вам не ходить сюда пару недель… не пущу, пока все здесь не уляжется.

– Пару недель! – воскликнула я в отчаянье. – Дома? В этой жуткой комнате?

Страж пожал плечиками, поманил рукой:

– Пошли.

– Я не уеду, – успокоил меня Гарольд, – выберемся куда-нибудь, покажешь мне свой город.

Дракон и воин

Дома, после заявления Георга началось нечто невообразимое. В этот же день мальчишку повели к лечащему врачу, чтобы тот выписывал направление в клинику. Стали собираться вещи, и тут выяснилось, что мама и папа боятся операции больше, чем сам Георг. Он опять их подслушал, уже поздно вечером, когда родители уложили его спать, а сами долго разговаривали в спальне. Мальчишка, к своему же удивлению, не находил в душе прежних опасений о том, что он не проснется, что все будут плохо, и что он этого не переживет. Это все в нем осталось как факт, как возможность исхода, но больше не пугало. Мама ревела. У отца голос дрожал. Она говорила, что жила, не зная, чего ждать каждый день, а теперь живет, зная, чего ждать, – и это еще хуже. Отец успокаивал, говоря, что после он будет снова здоров, и все будет так же хорошо, как было раньше.

Вернувшись в комнату и забравшись в кровать, Георг долго не спал, думая, что и сегодня появится Оливия. Она не могла пропустить такого события в его характере, такой перемены в решительности. Положа руку на сердце, мальчишка чувствовал биение и думал, что обязательно поможет ему. Вернее, помогут другие, а он сделает все возможное, чтобы выдержать. Оруженосец в эту ночь не пришла.

Она не появлялась и потом, когда Георг опять, после недолгого перерыва вернулся в больничную палату. Едва после плена, он вновь оказался пленен. Снова анализы, рентгены, кардиограммы, зонды. Долгая беседа врача с ним и с родителями о том, что это за операция, что именно будут делать и в какой последовательности. Уверение, что все должно быть благополучно, что подобная операция не редкость и что после реабилитационного периода мальчик снова сможет вернуться к здоровой жизни. Для Георга эти слова прозвучали странно…

“Вернуться к здоровой жизни”… это, как раньше? Снова бег, школа, летний лагерь с походами, друзья? Он перестанет худеть, будет снова сильным, выносливым, и забудет, что такое боль в груди и нехватка воздуха? Это что-то такое, на что он даже не рассчитывал больше, и не мечтал, что снова сможет так. Не думал, что это может в его жизни повториться, что это не исчезло навсегда. Чудо возможно? Королю вернут его трон и его власть, вернут богатства, и маленький Георг вновь станет богатым? Перед ним снова откроются все перспективы, он после школы сможет учиться дальше, и получить ту профессию, какую хочет, и… У Георга от таких мыслей закружилась голова.

Неужели?

В палате были еще дети. С теми, кто помладше, лежали и родители, а Георга только навещали. День операции у каждого уже назначен, и прежде, чем наступил его день, Георг насмотрелся на предшественников. Случаи были разными, но он видел, с какими лицами уезжали они на каталке, какими их поднимали из реанимации в специальную постоперационную палату. Только спрашивать не решался, – как это? Швы были ужасны, – все воспаленное, вспухшее, перемазанное зеленкой и с черными кончиками ниток. И лица другие. Глаза другие. Георг впервые видел, как мучаются от сильных болей, хотя прежде ему казалось, что самые сильные испытывал он. Мальчишка видел, как плакали маленькие и как мычали дети постарше, видел, как покрывались потом белые лица, пока медсестра не приносила укол… правда, на четвертый или пятый день, все менялось. И лица менялись, и выражение глаз, и улыбки появлялись, и сочинялись “черные шутки”. Дети снова становились детьми, – им хотелось играть: в морской бой или в города, не важно, им хотелось домой, и с каждым днем Георг видел – жизнь, правда, возвращается.

Бежал порой холодок по спине от предчувствия того самого дня, но потом проходил. Мальчишка волновался, что в последний момент он испугается, – большинство его сверстников начинали истерику, и увозили их уже усыпленными, поэтому утешал себя мечтами о будущем. Как он снова станет всем нужен, – его будут брать в игры, будут им гордиться в школе, он даже поедет на какие-нибудь соревнования от города. С такими мечтами видел сны.

– Здравствуй, малыш, – его уха щекотно коснулся теплый воздух, и Георг открыл глаза, – не вставай. Я присяду на краешек, и никого не разбужу.

Георг перевернулся на спину и благодарно заулыбался, глядя на темную фигуру оруженосца у своей кровати.

– Привет.

Девушка вновь была во всеоружии. Чешуйки на шее поблескивали от отблеска уличного фонаря, свет которого падал на противоположную стену. За плечами длинным шлейфом лежали полы плаща, шпага в ножнах была зажата в руке, а не пристегнута к поясу. От оруженосца пахло морозом, будто она только что пришла из зимы, не отряхнув с сапог снега. Но холодом от нее не веяло, наоборот, – горячей рукой она провела по лбу Георга, а потом сжала маленькую ладошку в своих пальцах.