Текст книги "Не ходи в страну воспоминаний (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– А родители придут! А искать будут! Потом на улице погуляешь, я отвечать за побеги не собираюсь! Надумал, юноша! – и развернул его к себе спиной.

Ему пришлось вернуться. Он поднимался по ступенькам к прекрасному голосу, который очень проникновенно и очень искренне просил птицу счастья: “выбери меня!..”

Он осознал, почему у родителей были виноватые лица, и почему мама не знала, говорить или нет ему о приглашении. Они знали наверняка, что здесь будет такое. Георг не был несмышленым младенцем, он был достаточно взрослый, но никогда прежде ему не приходилось укладывать в голове, что инвалиды бывают разные. И что вообще-то в мире не он один со своей болячкой. Что ему еще повезло. Что недуг не коснулся его ума. Недуг не изуродовал его внешне. Не лишил его самых важных для жизни возможностей, – слышать, видеть, самостоятельно двигаться.

Георг взмок, так что под рубашкой на спине покатились капельки пота, но в зал он снова вошел. Девочка кланялась под хлопанье, кивая одной головой и улыбаясь от уха до уха. Он, прокравшись вдоль стенки, снова сел на прежне место и решил, что переждет страшный праздник, как пережидают землетрясение, не в силах никак повлиять на его ход или остановить. На сцене снова заиграли музыку, на этот раз была губная гармошка, но туда он уже не смотрел.

– Привет.

Не заметив даже, что давно закрыл и не открывал глаза, представляя себе ощущения слепых, вздрогнул от испуга и распахнул ресницы. Увидел перед собой две палки с резиновыми ступами и черную туфельку, медленно поднял голову.

– Мальчик, тебе плохо?

Одноногая веселая певица с косичками участливо заглянула в лицо и тревожно сдвинула бровки.

– Нет, все нормально.

– Можно я посижу рядом, а то устала ходить? – и села рядом, прислонив свои костыли к стенке. – А у тебя что?

– Что? – не понял Георг.

– Ну, что у тебя?

– А… у меня сердце. А ты?..

– А я под машину попала, под грузовик, – легко сказала девочка, – мне тогда пять лет было, мне ее большим колесом сразу оторвало, но я не помню.

Он удержался от того, чтобы не посмотреть вниз, на ее единственную коленку, и быстро сам добавил:

– А я болел. Я совсем недавно, всего два года.

Всего два года… ему прежде казалось, что всю жизнь, так давно и так долго это все продолжалось. И он всего лишь болел. Георг моргнул и мысленно увидел перед собой грузовик, который сбивает его и отрывает ему ногу… или руку… или он получает чудовищный удар, а потом просыпается в больнице без части тела. Он снова вспотел и неловко утер лоб рукавом.

– Пара дырок в каких-то там стенках.

– Понимаю.

О том, что его сердце с течением времени может ему отказать, Георг в эту минуту забыл напрочь. Он так вздохнул облегченно, что не поверил сам себе.

– А ты слышал, как я пела?

– Да.

– Тебе понравилось? – кокетливо спросила она.

– Очень.

– Это моя любимая песня. Она всем тоже нравится.

– Всем?

– Конечно.

И опять улыбнулась, убежденная в своей правоте. Девочка не спрашивала каждого в зале, понравилась ли им песня, она это знала наверняка, – Георг начал догадываться об этом. И его спросила только чтобы спросить, ответ все равно зная точно. Потому что и она, и все в зале понимали друг друга, оставаясь друг другу чужими и незнакомыми.

– А как тебя зовут?

– Жорка. А тебя?

– А меня Аврора.

Аврора никогда-никогда не посмеется над ним, что бы с ним ни было, – каким бы он ни был худым, беспомощным, жалким, бледным или вообще похожим на убитого цыпленка. Она все поймет, она не Юна. Все поймет, потому что она… она…

– …такая как ты.

Тихие и пристальные глаза Оливии взирали на Георга величественно. Оруженосец стояла рядом, и в то же время была очень далеко, как богиня. Гордая, прямая, грациозная, в шелковом лепестковом платье цвета фиалок. Волосы у нее были забраны наверх, а лицо излучало свет, и в целом ее образ был подобен волшебству небесных прекрасных созданий.

Он обомлел и тут же испугался, что Оливия явилась ему при всех, когда раньше являлась только тогда, когда рядом никого не было.

– Здесь все свои, Георг.

Продолжая оставаться немым, мальчишка подумал, что она читает его мысли.

– Можно? – оруженосец взяла в руки один из костылей, а Аврора согласно кивнула. – Благодарю.

В ее руках деревяшка, печальная по своему виду и значению, обратилась в длинный тяжелый жезл с поперечным стягом на вершине. Она тяжело стукнула им об пол, и воздушная волна, быстро и мягко пройдясь по всей зале, заставила смолкнуть музыку, голоса, и заставила исчезнуть почти всех взрослых.

– Здесь все свои, Георг. И сейчас ты увидишь глазами то, что сумел постигнуть чувством.

Оливия развернулась на месте, создав сиреневый водоворот длинной юбки, снова с силой ударила стягом об пол, и следующая волна преобразила все: по стенам поползли, как живые, каменные плиты, они распускали железными цветами канделябры, сливались вниз тяжелым водопадом гардин, опутывали потолок и увенчались в серединке своим шедевром цветения, – огромной сияющей люстрой. Мебель распушилась мягкой обивкой и закудрявилась деревянной резьбой, – отяжелела, опустилась пониже к полу. Столы с пакетами вспыхнули, опали красными искрами в бархатную скатерть. Сцена исчезла, оставив на своем месте одно пустое пространство.

– Рада приветствовать вас, всадники, – гулко зазвучал голос оруженосца над всеми, и за ее изящным реверансом последовал очередной удар магического штандарта.

Еще не замолкло эхо в стенах, как раздался скрежет спиц и скрип кожаных кресел, обращающихся в седла под хребтами механических коней. Совершенные и послушные животные, как живые, вдохнули и выдохнули воздух, раздув тонкие ребра на шарнирах, как один, цокнули копытом в ответном приветствии. И всадники их выросли над остальными, одетые в доспехи. Даже те, кто прежде не мог побороть путы скрученной в теле пружины, были выпрямлены с помощью паутины сцепляющих ремешков на облачении.

– Рада приветствовать вас, воины тьмы,– четвертый удар жезла. Поклон.

Несколько фигур шелестящим течением укутались в коконы темных плащей, а когда они распустились, как крылья летучих мышей, оказались одеты во все черное, и черные повязки были у каждого на глазах.

– Приветствую и вас, воины тишины.

Еще часть непреображенных гостей поклонилась звуку удара, прислушавшись всем телом к вибрации пола, нежели к недоступному звуку. Кроткие, завернутые, как и прежние, в свои костюмы из тонких тканей. Казалось, они совсем не были защищены, и каждое их движение не производило ни звука.

– И вас, воины масок.

Отрешенные, неприкаянные, непонимающие и потерявшиеся в лабиринтах собственного разума, оторвали от груди возникшие маски веселых и грустных гримас, и надели на лица…

Георг видел все, толпа стала проницаемой для любых взглядов, и он видел, как с каждым одинаковым приветствием Оливии всякий, лишенный хоть малейших возможностей, обращался к мальчишке тем образом, которым одаривал мир сов. Кровеносные стебли гемодиализа, сахарные тростники инсулина, тонкий бамбук протезов, безголосые птицы дактиля, слепые змеи брайля… с оружием, без оружия, одинокие и с оруженосцами за спиной, маленькие и почти взрослые, явные и скрытые, как сам Георг. Оливия называла их всех, – когорты воинов, всех, до последнего, пока не осталось в зале ни одного человека в своем реальном облике для обычного мира.

– Где бы ты ни был, – оруженосец повернулась к своему воину, – в какой бы точке мира ни находился, ты никогда не окажешься один среди чужих. Вы одной крови, одного духа, одной Родины. Вы жители одной страны, на каких бы языках не разговаривали, на каких бы континентах ни жили. Почувствуй это, малыш, всеми жилами почувствуй…

Георг почувствовал. Его отпустила боязнь смотреть на каждого, кто пришел на праздник. Он один из них, он с ними. Они на одной войне, под одним знаменем, проходят схожие пути, – погибают, живут, сражаются дальше, – дети, нашедшие в себе силы искать дорогу к счастью, даже если судьба проиграна навсегда.

– Я не один, – мальчишка прошептал только губами, одновременно испытывая жуткую горечь того, что их на земле слишком много.

Так не должно быть, это не справедливо.

– Я не один… я с вами вместе. А вы со мной.

– Аврора, наш маленький колокольчик, – попросила Оливия, – спой свою песню еще раз. Спой ее для гостей и для Георга.

Девочка вспорхнула. По-настоящему вспорхнула с места и, словно фея, поднялась над головами, застыв в центре в воздухе с приподнятыми руками, как балерина, замеревшая на миг в танце, – на пальчиках, на одной ножке, с высоко поднятой головой. Ему и прежде казалось, что ее голос прекрасен, но сейчас, когда он полился живым источником, без проводников и лживых колонок, он впал в священное оцепенение. И музыка была живой, доносящейся от разных детей, – звуки струн и дыхания, повторялись эхом в стенах залы и переплетались с голосом девочки в медленную песню:

– Я в высокой траве на зеленом лугу

Вижу в небе далекую стаю, -

Я и бьюсь, и кричу, а взлететь не могу,

Меня путы силков не пускают.

Но бывает и так,

Когда тучи и мрак,

Птица счастья спускается с неба

И с собою в полет

Из силков заберет,

Как бы сильно запутан ты не был.

Словно солнышко в ненастье

Пасмурного дня, -

Тянем крылья к птице счастья:

“Выбери меня!”…

И снова тихие слова после пронзительного всплеска, про подрезанные крылья, про выстрел охотника, и каждый раз “когда тучи и мрак” прилетала птица счастья. И повторяя припев, Аврора вновь и вновь почти выкрикивала последнюю просьбу, а потом ее голос стал умирать и она уже не пела, а говорила, шепотом и беззвучно, но по губам каждый раз читалось почти молитвенное: выбери меня…

Вдруг, толпа заволновалась. Аврора испуганно повернулась к закрытым дверям и в следующий миг, хлопнув в ладоши, исчезла. Будто грядет нечто страшное, так всколыхнулась толпа. Георг заозирался, а воины, кто, тоже хлопнув в ладоши, кто, крутанувшись волчком, исчезали прямо на месте. Многие ушли в тень, растворились в свете свечей, и осталось всего несколько фигурок посреди огромной залы, в ожидании смотрящих на двери.

– Что там?! – воскликнул он.

– Незваные гости, – вызывающе ответила оруженосец и сделала несколько шагов на встречу еще не непоявившимся виновникам переполоха.

Створка скрипнула, все распахнулось, и вышедший их темного коридора Перу поклонился. Потом выпрямил свою короткую спину и очень громким, но скрипучим голосом, произнес:

– Его величество король Гарольд!

IV

Вида своих стен я больше не могла выносить.

Мне не нужно было сегодня на работу, смена была через день, но я, не зная этого, проснулась на чуткий слух будильника в соседней комнате и поднялась в шесть утра вместе с мамой. Пока она была в ванной, я приготовила нам бутерброды, заварила свежий чай, и открыла окно пошире, чтобы пустить в квартиру весну. Рассвет в городе это нечто особенное, – все в розовых отсветах, в огромных лиловых тенях зданий и деревьев, с первыми гулами пустых улиц, гудением электропроводов, воробьиным чириканьем и шарканьем извечной дворницкой метлы. Еще в это время в наполовину спящее утро врывался с грохотом мусоровоз, пылил, загаживал все выхлопными газами, пока работал, примешивал к этому запах раскуроченных мусорных бочков и скрывался.

И в эти маленькие минуты ожидания я вспоминала свой последний разговор с Гарольдом. И вся беда была в том, что после тех самых последних слов дальнейшего разговора не случилось. Потому что это были всего лишь слова?

Чай заварился. Я налила себе в чашку немного терпкой и по цвету и по вкусу заварки, добавила чуть остывшего кипятка, так, чтобы можно было пить, и снова встала у подоконника, слушая чириканье воробьев и говор бабушек-жаворонков, что выползают на свои излюбленные истертые скамейки, как только восходит солнце.

Перу мне законы не пишет… мне нужно все обдумать, а мир сов уже решит, – превратить это в краткое беспамятство или в совсем коротенькое “Майя выпила чашку чая”. Мир сов здесь хозяин, и я раньше думала, что могу его поступки предугадать, а не предугадать, так хотя бы понять его уже совершенные действия. Во-первых, он жестоко со мной поступил, отодвинув от главного пути на задний план. Это значит, что никаких нежных и трепетных чувств мне не выпадет. А я, признаться, была уверенна, что как бы история не называлась, пусть она даже об ограниченных возможностях, место для особенного случая в ней всегда найдется. Во-вторых, он приплел сюда Гарольда. И не просто Гарольда, а в очень истинной его роли, – таланта с темным и несказочным прошлым. И именно из-за короля для меня в мире сов все идет наперекосяк, – я ни в чем не могу разобраться.

– Во сколько тебя сегодня ждать?

Я вздрогнула.

– Ты который день подряд появляешься дома ночью,– мама явно была не в духе после моего вчерашнего возвращения.

Последняя наша перемолвка немного напоминала ссору, но я почему-то была убеждена, что это несерьезно. Я пришла за полночь. С кладбища мне больше никуда не хотелось идти, кроме как домой, даже в свою комнату, и Гарольду ничего не оставалось делать, как согласиться повернуть назад.

– Я могу снова уйти, мам. У меня дела.

– Ночью?

Я пожала плечами.

– Ты с кем-то начала встречаться?

– Да, но это деловые встречи, а не то, что ты подразумеваешь под этим.

Меня одарили недоверчивой улыбкой:

– А днем их назначать нельзя? Что это за дело, из-за которого нельзя прийти домой раньше часу или двух?

– Ничего криминального, уверяю. Давай лучше позавтракаем.

Мама села на свое место. Чашка, которую она выкинула вчера, вернулась из ведра отмытой до перворожденной фаянсовой белизны.

– Может, расскажешь?

– Не могу.

– Матери не можешь рассказать?

– А ты мне все рассказываешь?

Мы опять начинали ссориться. После двух перекрестных вопросов помолчали, но недолго:

– А что мне прикажешь делать? Я не сплю, волнуюсь, что с тобой могло случиться, а потом, когда ты соизволишь прийти, ничего не объясняя, мне остается спать часа четыре. Мне всегда вставать в шесть, если ты помнишь.

– Зря переживаешь, со мной в городе ничего не произойдет. И меня провожают до подъезда, – я соврала.

– Кто?

– Мужчина.

– Какой?

– Обыкновенный, что за странный вопрос?

– Кто он?

– Мам, – теперь я улыбнулась так, чтобы не говорить вслух “не твое дело”.

Перемолвки, недомолвки, – вся беседа завязла на одном том, что я не желала разговаривать. Она ушла на работу.

Нет, не хотела я прямо сейчас рваться обратно к лазаретному саду, чтобы перескочить голубые прутья и вновь окунуться в родные просторы. Пусть мой милый мир не обижается, что сначала, еще на автобусной остановке я так уговаривала его начать говорить, а теперь затягиваю с очередным высказыванием. Мне нужно было расставить по полочкам все, что я еще могла контролировать. У меня было несколько пунктов, – письмо, комната, мама с какой-то тайной, и причина присутствия в этой истории Гарольда.

А от короля мысли вновь перескочили к прошлому разговору. Торчал он в моей голове, как противная заноза, имя которой “досада”. Или “разочарование”. Или “одиночество”. Или… да так много переплелось в чувстве, что я не могла найти наиболее точного и исчерпывающего определения. Так, чтобы сказать одним словом и все выразить.

Нас на поле больше никто не слышал. Как трудно мне далось произнести “За что?”. А в глазах моего короля не проскользнуло ни капли понимания, что это за слова. Окажись на его месте кто другой, главное, из моего же мира, и этот кто-то обязательно понял бы весь смысл. Как просыпаешься и засыпаешь с этим вопросом. Как заглядываешь близким в лицо, ища ответ. Как тебе задает этот вопрос твое собственное измученное недугом отражение, а сердце едва проворачивает двумя ударами “За” – “Что?”… Долгие годы искать. Думать, может, это расплата? Думать, в чем же вина? Вот понять бы только, за что мучаюсь, легче бы стало. А он, гад, не отпускает, просачивается через каждое недомогание, через каждый приступ, когда задыхаешься, когда все кости выкручивает, когда руки поднять не можешь, – за что?

Все решил мультик. Я убила этого тирана обычным мультфильмом.

Идет премиленький зайчонок с букетом цветов, поет песенку, радуется жизни. И вдруг встречает медвежонка. Дарит ему букет от широты своей душевной, а медведь, обалдевший от удивления, восклицает “А за что?”. Заключение потрясающее: “А просто так!”.

И рухнул тиран, от клинка подкошенный, тяжелый, как камень. Оторвал свои клыки от животворных душевных артерий. Перестал душить, выдавливая из горла горькие, едкие и вязкие слезы. Приблизительно такое же облегчение я испытала, когда поняла, что и виноватых в этом никого нет. Перестала бороться с великими призраками.

И Гарольд ничего этого не заметил. Он просто не знает смыла, значения… все равно, если я бы сказала: как дела? Или, – который час?

– Зря я пошла у тебя на поводу… зря согласилась дать тебе слово, – в пустой квартире это обращение к миру сов прозвучало очень печально, даже отразилось от стен, – все равно, этот шифрованный язык сможет понять только тот, кто бывал в этой шкуре. Зачем тебе повествовать о себе, когда ты заведомо знаешь, что никто тебя не поймет, за твоими же пределами? Вот и Гарольд. Абсолютный чужестранец, он вникает и расшифровывает исключительно свою жизнь, а тебя, мир сов, так познать и не сможет. Красивая фотография, да?

Город из окна сделал вид, что не слышит. Там жизнь очень потихоньку и очень сонно, текла своим чередом, и не посылала мне больше никаких знаков о следовании дальнейшим событиям. Это его и не касалось, а сов за оградой лазаретного сада меня не позвал, и за поток возмущений не наказывал. В конце концов, я, Майя, тоже одна из его метафор. Одна из инструментов выражения себя самого.

Дождавшись десяти часов, когда откроются магазины, я откопала в шкатулке на телевизоре, пару заначеных купюр и пошла в “Хозтовары”. Клей взяла самый крепкий, обои самые легкие. Кисть купила, валик, ведро. Две банки краски на всякий случай, и вернулась домой.

Я приготовилась биться с обстоятельствами, и вооружилась достойно, – переоделась в старый байковый халат, закрыла свои крашеные пряди косынкой и взялась за работу: комнату необходимо было привести в порядок. Так, чтобы глаз не засыхал, зацепившись взглядом за первую же бетонную щель. Потихоньку, и помаленьку, рулон за рулоном раскатывая на полу, на расстеленных газетах, я преображала это серое убожество в жилое помещение. Даже запах постепенно сменился. Вместо цементной пыли стало пахнуть мокрой бумагой, а после того, как покрасила оконные рамы в нежно-лазоревый цвет, еще и запах нитры. До ночи проветрится… вот теперь было пора и на службу. Куда зовет и к чему обязывает данная недавно присяга. На часах было половина четвертого.

Фигуру Гарольда, а никого другого на том месте и быть не могло, я заметила еще издали, едва перешла мостик через овраг. Он бросался в глаза своей неуместной элегантностью, стоя по колено в нестриженом газоне, в черных брюках, черном длинном пиджаке, напоминавшем скорее укороченный сюртук. Белоснежная сорочка, шейный платок темно-стального оттенка. Гладко выбритый, вкусно пахнущий, с небрежно уложенными волосами.

– Картинка, – выдохнула я, искренне залюбовавшись и встав рядом. Словно бы окунаешься в недоступный ранее мир роскоши и ухоженности, где вещи из таких материалов приятно носить, да и чувствуешь себя в таком наряде иначе. Я даже прицокнула языком: – а что за повод?

Перу возник ниоткуда, погладил себя по морщинистым щекам, а Гарольд, как вторя ему, потер свой чуть синеватый подбородок. Оба оглядывали меня.

– А ты разве не получила приглашения?

– Куда?

– На бал, – не своим голосом произнес страж.

Конечно, я была в своем любимом джинсовом сарафане и ботинках. Какая-то мелочь болталась у меня в боковом кармашке, я даже не взяла с собой сумки. Челку, может быть, не совсем отмыла от попавшей на нее оконной краски, и пахнет от меня клеем, а не духами… но я ведь собиралась, зная, куда иду.

– Это ты одет неподобающе, – заметила я Гарольду, – нечего на меня так смотреть, будто тебе нужно вести на прием к Первой Королеве свою нищую родственницу. Во что нас там оденут, еще неизвестно.

Гарольд состроил умильные глаза:

– Ты красавица. Мы будем замечательно смотреться где угодно.

Такие комплименты меня не тронули, меня захватило двумя мохнатыми лапами беспокойство за грядущее празднество. Бал, – это бал. В любом случае нечто нехорошее, которое потом, если его правильно увидеть, станет хорошим. Про себя я этот бал потом всегда называла “люди и монстры”. И только его величество не подозревал о том, что его ждет.

А Перу посмотрел на меня из травы такими говорящими глазами, что я поняла указ, – молчать до последнего.

– Покажи приглашение.

Гарольд нырнул ладонью во внутренний карман, и достал почти бархатную бумажную открыточку “Королю Гарольду”, где на обороте золотым теснением вилось “Приглашение на бал. В четыре вечера, во дворце”.

– Передал портье сегодня утром.

Я сглотнула неприязнь. Тошно мне стало от ожидания бала, где будет собрана братия наркологических клиник, подпольных клубов, номеров с двуспальными кроватями и бутылками крепких напитков. Они не люди сов, но из-за сущности Гарольда, который должен увидеть к какому войску принадлежит, он внесет поправку в свои законы и пустит их всех на свою территорию.

Станут ли эти монстры людьми, вот в чем вопрос.

– Тогда пошли, до начала всего пять минут.

– Вперед.

В этот раз забор не двинулся с места, я пролезла внутрь первая, оглянулась на зазевавшегося Гарольда, и отметила, до чего же меняет человека одежда: он, казалось, побоялся запачкать о прутья костюмчик. Еще вчера, весь беспечный и легкий, он сегодня принял внутрь каплю надменности, глоток самолюбования, стакан легкого азарта и изрядную порцию наглости. Отметив все это за несколько секунд его колебания в первом шаге через непроходимую ограду, я поймала себя на мысли, что на самом деле он во многом меня раздражает.

Кто знает, думала бы я по-другому, если бы все это было для меня, и внимание тратилось бы на меня тоже. И оделся бы так он ради того, чтобы произвести впечатление. На меня, конечно. Внутренне, я позлорадствовала, что вот-вот и мир сов переоденет его с головы до ног в свое одеяние. Хорош бы он был в королевской мантии…

– Что это с тобой? – Гарольд удивился, а я почувствовала:

Прежде появлялась только шпага. И клинок кинжала на плечевой перевязи. А тут вдруг полная амуниция.

Нагрудный щиток из метала сошелся краями с задним панцирем, скрипнули кожаными ремешками крепления и затянулись со всей силы. Наколенники, налокотники, панцири на плечах, штаны с сапогами и перчатки, – вмиг облепили меня, как муху липкая лента, и не выпускали. Шлема только не было и забрало не опустить, приходилось краснеть от неловкости под озорным теплым ветерком, который ворошил мне слишком легкие волосы. Неловкости оттого, что так я уж окончательно не принцесса, даже за Золушку не сгожусь. У рыцарей нет, и не будет желания нравиться, – а я рыцарь. Мне мой воротник настолько выпрямил шею, что я стала выше ростом. И старше. Это тоже закон, – одеваешь форму и вспоминаешь все, даже то, что забыл о себе самом.

– Потрясающе.

– Рада знакомству, ваше величество, – я мотнула головой, стряхивая остатки никчемного смущения. Так смущается военный, доставая из шкафа китель с орденами и одевая его публично. А чего смущаться, гордиться нужно. – Теперь ты знаешь, как выглядят рыцари мира сов.

– А как же бал? – в его голосе было искреннее сочувствие моему женскому горю.

– Он твой. На своем балу я уже отплясывала… танец маленьких утят.

– Кого?

– Ты этой песенки не знаешь, она очень специфическая. Общий смысл сводится к тому, что “так прекрасно на свете жить”. Ну, вперед, куда делся боевой запал?

И мы двинулись в который раз через заросли цветущих и дивно пахнущих яблонь.

По мере приближения к двухстворчатым стеклянным дверям больничного инфекционного корпуса мне все больше и больше делалось муторно. Дворцом это назвать было нельзя, но раз эти двери перед нами, значит они те, которые нам нужны. А тошно было от всего сразу, – меня будто бы окружал газ. Без запаха и без цвета, но во рту начала скапливаться горькая слюна, хотелось почаще глотать и поплотнее сцепить зубы.

Наркоманы. Я их презирала, боялась и ненавидела всегда. Всю свою жизнь. Мне нужен был Гарольд-герой, а мир сов подсунул мне Гарольда-наркомана. А такой, истинный… мне был не нужен.

Вот и тошнило меня от правды жизни, как от тарелки с помоями, которую подсунули под самый нос и с минуты на минуту начнут насильно кормить, заливая по ложке в рот. Последней попыткой противоядия, я обогнала его на полшага и заглянула в лицо.

– Тебе хочется туда идти?

– Есть подвох?

– Мне нужно знать первоначальный твой настрой. Когда все кончится, я спрошу, хочется ли тебе уходить?

– Да.

Когда мы поднялись по крыльцу, двери сами собой открылись наружу, и в глубине темного коридора засветилась светлая арка еще одних дальних открывающихся дверей. С гулким сводчатым эхом раздался синхронный удар алебард стражников о плиты пола, и один из них громко и четко произнес:

– Его величество король Гарольд второй! Со свитой!

Это случилось лет двадцать назад. Тот же самый зал, где посередине пространства была водворена красочная новогодняя елка. Я не помню, верила ли я тогда в зимних волшебников, но этот, с синтетической бородой, был точно не настоящим. И его юная родственница унаследовала ту же искусственность своей белоснежной косы. И вот эти двое водили хоровод с “танцем маленьких утят”. Это был мой бал. Там мне было сначала противно, потом страшно, потом одиноко и горько. Потом спокойно и храбро. Мир сов преподнес мне очередное открытие о моей участи и моей сути, и незаметно так оставил под елкой в качестве новогоднего подарка узкую короткую рапиру. Как раз для детских рук.

На балу Гарольда я почувствовала начало той же цепочки чувств. Не знаю, как она должна была кончиться, но вначале стало “противно”…

Ощущение газа не пропало, а, наоборот, усилилось. Кумар сигаретного дыма, сладких, до рвоты, кальянов окутывал все такими клубами, что почти неразличимы были приглашенные. Я старалась не вдыхать, но чистого воздуха не было нигде, и я все-таки начала впадать в дурман. Свет стал неоновым, резким. Бил по глазам сверху, через непроглядный туман вдохов и выдохов. Как в танцующей толпе на дискотеке, стали вплотную придвигаться тела. По цепочке пошло второе звено: “страшно”. На лицах, которые я стала различать по мере приближения, было, как маска, надето нечто нечеловеческое. Обостренный истеричный смех, полузакатанные под лоб глаза, или тупые непроницаемым кайфом лица, изгвазданные пьянством физиономии, потеки слез, соплей, слюней из непослушно открывшихся ртов… кошмар с отвратным запахом. Кто-то, как пеплом, посыпал себе голову белым порошком, а потом протягивал эти руки, – все в синих вздувшихся венах, к верху и плясал. А потом падал. У меня заколотило в висках.

Да, я знала, что зависимость творит с человеком множество страшных вещей, и смерть это самое легкое и щадящее. Я знаю, какими тяжелыми инвалидами они становятся, если их удается вытащить с того света. Но путь в мир сов им закрыт, не смотря ни на какие лишения.

– Хватит, пожалуйста! – я закрылась руками, а налокотники еле слышно звякнули о нагрудный панцирь, – прекрати это все! Выгони их! Выгони их!

Какими разными бы ни были эти балы, мой и Гарольда, цепочка сбоя не дала. Как только мне стало совсем жутко, что меня сейчас раздавят эти лихорадочные массы кожи и кровотока, плотные, как сгустки ужаса, – стал дуть сквозняк, унося кумар. Все рассеивалось, становилось легче дышать, и я, слабо осмотревшись, стала различать силуэт его величества. Нас друг от друга разнесло, наверное, шагов на сто. И мне стало горько и одиноко.

Быть может, они и превратились бы в людей, эти монстры, если бы я не взмолилась к моему миру прогнать их, пока не поздно. Быть может, Гарольд бы доказал мне, что и среди них много нормальных, только вот сломанных жизнью людей, или увидел это сам. Я подошла ближе, подволакивая ватные ноги в тяжелых сапогах. В доспехах, даже из тонкого металла, было трудно быстро двигаться. Он молча следил за моим приближением, резко постаревший, с кожей пепельного оттенка, морщинами и потухшим взглядом. Тень от самого себя. Ни капли не красивый, самый обычный, даже побитый в тяжелой борьбе за возвращение “на свободу”.

– Лгать своему королю это предательство… поэтому тебе придется выслушать все, что я скажу. Нет более противных нам людей, чем такие люди, как ты. Из вашего мира, Гарольд. Когда мы боремся за каждый день больного существования, вы спускаете свою здоровую жизнь, как дерьмо в сливную яму. Когда мы находим в себе смелость без ног и без рук зубами драться с недугом, вы трусливо бежите прочь от проблемы. Когда мы по крупицам собираем разбитое счастье бытия, вы все сильнее волочитесь на поводке у собственной жажды тупых удовольствий… я боюсь зависимых, потому что они превращаются в скотов. Боюсь, потому что бог по имени наркотик, затмевает глаза и толкает на преступления. Стирается разум. Гниет тело. Человек низко и страшно уничтожает сам себя, а по пути и всех, кто оказался рядом, – семью, друзей, родственников. Зависимые пожирают чужие жизни, отнимая здоровье, нервы, время, заставляя зависеть от своего бога и тех, кто пытается их спасти!

Его лицо скорее напоминало снятый из оплавленного воска слепок. Со смертельно уставшими поблекшими глазами. Из-за не до конца рассеявшегося дыма, не видно в них было ни искорки, ни отблеска, как серые пустые дырки. Донышки пересохших колодцев. И великолепный костюм не спасал положения. Передо мной так и стояла только тень человека. Глубоко у них там. И так черно, как может быть только в коме. Даже у смерти, говорят, есть свет в конце тоннеля…

– Вы страшные люди… и за ту опасность, которая исходит, и за то отношение к подаренной жизни, и за разное понимание счастья, я ненавижу таких как ты!

И вдруг глаза ожили. Шевельнулись ресницы, глубина эта хлынула на меня, а темнота улетела за спину, отразившись с испугом. Сзади! Я похолодела, так дохнуло опасностью, и совсем слабея от липкого страха, я быстро заметила, что руки у Гарольда за спиной. Цепи! На паническом полуобороте назад получила в лицо обжигающий всплеск кислоты.

Меня корежило на плитах опустевшей залы, я мычала от боли и слышала только скрежет металла о камень. Мое обмундирование гремело, как таз, упавший по лестнице, и его цепи звенели, словно монетки, ссыпающиеся в кучу. Дотянулась дрожащей рукой до ножен на плече, вынула свой старый кинжал. Говорить не могла, парализовало. Видеть тоже. Вытянула руку наугад, эфесом вперед, и сжала пальцы как можно сильнее, чтобы порезаться о клинок.